Колчака. Операция, которую предпринял адмирал и те генералы, которые знали о ней, была не только рискованной, но и недостаточно подготовленной, иными словами, была авантюрой, как ее уже называли в Генеральном штабе и в военном министерстве. Предложив в свое время этот план, Колчак, Алексеев и Иванов встретили сопротивление наверху и отказались от наступления. Их послушанию поверили в Петрограде, а из Севастополя не поступило своевременных доносов. Это объясняется тем, что полностью в курсе дела были лишь три человека, а частично - несколько штабных офицеров. Последние были весьма заняты повседневными делами и могли, в случае надобности, искренне заявить, что проводили подготовку к большим маневрам, не догадываясь, что маневры станут боевыми действиями. Все же остальные участники этого предприятия - а было их в штабах и управлениях несколько сотен человек - полагали, что участвуют в обычной штабной и интендантской деятельности - мало ли для каких надобностей требуется тройной боекомплект на линкорах, дополнительные торпеды на миноносцах либо корпия для госпитального транспорта? Наибольшие трудности возникли в связи с топливом и продовольствием, но весь расчет Колчака строился на том, что нападение будет внезапным, результаты его сокрушительными и снабжение флота возьмет на себя поверженный неприятель. Длительного похода флот, почти не обеспеченный десантом, выдержать не мог. Отряды флота, подобно тому, как собирается воедино некое фантастическое чудовище, до того существовавшее в виде отдельных частей, прибыли на рандеву в рассчитанные сроки. Погода была сносной, в меру облачной и ветреной, раза два за часы, пока флот дрейфовал в тридцати милях южнее Севастополя и вне пределов видимости многочисленных в порту зевак и немецких агентов, а также соглядатаев Совета ЦВИКа и Временного правительства, начинал моросить холодный дождь. Волнение не превышало четырех баллов. Сходившиеся на рандеву крейсера и миноносцы резво перемигивались сигнальными вспышками, плескались флажки сигнальщиков, между кораблями сновали катера, развозившие депеши и приказы. Постепенно до разумения тех командиров и офицеров, что не были в курсе дел, доходила вся дерзость решения Колчака, и некоторых одолевал озноб опаски. Со времен адмирала Ушакова, штурмовавшего Ионические острова, русский флот не предпринимал еще попытки взять укрепленную сухопутную твердыню, каковой являлся Стамбул, вернее, охранявшие его форты. И вот наступил решительный миг. Но Советы и революционные власти, которым можно было пожаловаться, были далеко. Колчак не позволил командирам кораблей и тем матросским Советам, что образовались уже на некоторых судах, проводить собрания и митинги по поводу того, брать Константинополь или не брать. И запрещение митингов, объясненное походными условиями и близостью неприятеля, ввергло в растерянность социалистических агитаторов. Лишь на миноносце "Керчь", где командиром был старший лейтенант Кукель, верный сторонник Керенского, да на транспорте "Евфрат", команда которого была разагитирована анархистами, произошли возмущения. Колчак, для которого самое важное заключалось в том, чтобы вывести флот в море, мог не опасаться уже того, что несогласные сорвут его начинание. Поэтому он приказал "Керчи" возвращаться в Севастополь, подняв сигнал: "Позор трусам и изменникам", но, нуждаясь в "Евфрате" как в госпитальном судне. Колчак приказал крейсеру "Император Траян" взять транспорт на прицел его шестидюймовок, что крейсер и совершил, после чего выступление анархистов стихло. Кукеля же судил в октябре в Севастополе военный трибунал и приговорил к пятнадцати годам каторжных работ. Все остальные корабли эскадры, будучи поставлены в известность, что предстоят не учения, а настоящий штурм Константинополя, выразили по меньшей мере одобрение и даже радость по поводу похода. Поход начинался именно так, как рассчитывал на то Александр Васильевич. Кильватерная колонна Черноморскою флота, возглавляемая линейным кораблем "Императрица Екатерина Великая", включала также линкор "Евстафий", немного устаревший, но еще вполне готовый к боям "Ростислав", "Пантелеймон" - бывший "Потемкин". Замыкал колонну "Георгий Победоносец", тридцатилетний ветеран, который, однако, свободно держал скорость в пятнадцать узлов, и Колчак мог рассчитывать на огневую поддержку его шести двенадцатидюймовых орудий главного калибра. Шесть крейсеров, более дюжины миноносцев и тральщики несли охранение и как пастушьи собаки подгоняли к стаду толстозадые транспорты и ленивые канонерки. К сожалению, состояние моря не давало возможности использовать гидропланы, но все подходы к турецким берегам были достаточно разведаны, и вряд ли турки смогли в последние дни придумать нечто необычайное. Через три часа после выступления эскадры Колчак приказал отряду тральщиков под охраной второй флотилии миноносцев идти вперед на полных парах для того, чтобы уже в сумерках начать разминирование подходов к проливам. Но более всего Колчак надеялся на добытые разведкой карты минных полей у входа в Босфор, где были указаны проходы для турецких кораблей и недавно выходившего на очередное крейсерство немецкого "Гебена". Так что акция тральщиков должна была подтвердить или опровергнуть правильность трофейной карты. К утру, когда "Екатерина" оказалась в пределах видимости турецкого берега, с тральщиков сообщили, что карта не солгала. Море было окутано туманом - природа как бы смилостивилась над адмиралом и его флотом, имевшим столь мало шансов на успех. Волнение стихло, облака висели так низко, что смешивались с туманом. Дредноуты шли малым ходом, стараясь незаметно подкрасться к цели. Если не обращать внимания на искры в столбах дыма да утробное урчание корабельных машин, флот был незаметен и неслышен. Турецкая береговая охрана, убежденная в том, что Россия безнадежно погрязла в своих политических спорах и проблемах, приближение флота проморгала. Без единого выстрела, подобно летучим голландцам железного века, следуя за миноносцами, линкоры один за другим вошли в Босфор и развернули башни главного калибра против султанского дворца, военного министерства, стоявших на рейде двух турецких и одного немецкого крейсеров, и в шесть часов одну минуту изготовились к бою. Александр Васильевич Колчак, когда истекали последние минуты перед началом сражения, спустился в каюту императрицы Марии Федоровны, как и было договорено ранее, и сказал: - Прошу вас на боевой пост. Именно туда, а не в кают-компанию, как было бы удобнее, поднялась императрица. Там уже собрались офицеры штаба флота и корабля. Там же, чувствуя себя неладно, всей шкурой ощущая высокое торжество момента, стояли выборные от нижних чинов. Именно там, а не в кают-компании, Колчак объявил: - Господа, ее величеству пристало более, чем нам, простым смертным, дать сигнал к началу решающего боя. - Сыны мои, - произнесла старая императрица, - от имени Родины вашей, от имени всех женщин нашей империи, от имени дедов и пращуров, положивших головы во славу родины, я призываю вас подняться на смертельный бой с недругом нашего государства и веры!.. На боевом посту не было Коли Беккера, и некому было скептически усмехнуться, как умел только Коля, так как сочетание торжественных русских слов с ощутимым акцентом создавало некий курьезный эффект, которого никто не уловил. А на известной картине академика живописи Бродского государыня изображена с простертой, в сторону золотых минаретов Стамбула, тонкой рукой. Адмирал Колчак и другие чины флота, а также великие князья Николай Николаевич и Александр Михайлович стоят полукругом, внимая ее словам и, конечно же, не улавливая акцента. Все в картине могло бы быть правдой, но, как утверждает в своих воспоминаниях оппозиционер и либерал адмирал Немитц, великих князей на боевом посту не было, потому что их забыли пригласить. После речи государыни ее увели вниз, хотя бы потому, что гул орудий главного калибра совершенно невыносим для непривычного уха. К тому же неизвестно было, как повернется дело. Поэтому по приказу Колчака с правого борта была спущена шлюпка, в ней во время всего боя находились шесть гребцов. В случае опасности императрица должна была покинуть корабль. Однако, когда Колчак сказал об этом императрице, Мария Федоровна ответила по-французски: - Мы в одной лодке, мой адмирал. И глупо вылезать из нее посреди моря. Государыня попросила адмирала никому никогда о шлюпке не рассказывать. Адмирал сдержал свое слово, но проговорился кто-то из гребцов, и года через три "Русское слово" напечатало рассказ об этом, но он уже не вызвал сенсации. Ровно в шесть часов двадцать три минуты утра одновременно громыхнули все орудия главного калибра, а также артиллерия миноносцев и вспомогательных судов... Читатель, желающий ознакомиться с ходом боя и его деталями, может обратиться к специальным популярным изданиям. По всем законам авантюра адмирала Колчака должна была провалиться. Но случайности играют немалую роль в истории. Ведь и слоны Ганнибала обязаны были простудиться в Альпах. Смерть султана Турции Абдул-Гамида, а также всего военного совета, заседавшего в столь ранний час и обсуждавшего сведения разведки о движении русского флота к югу, которая наступила от прямого попадания двенадцатидюймового фугаса в зал заседаний, парализовала управление Стамбулом. Энергичные действия немногочисленного десанта с русских кораблей, захватившего береговые батареи, военное министерство и генеральный штаб, а главное, разумеется, начало борьбы за власть между младотурками и сторонниками Кемаля Ататюрка, привели к такой дезорганизации, что из города в первую очередь убежали генералы, которые и должны были организовать сопротивление. Панические слухи о событиях в Стамбуле были разнесены телеграфом по всему миру. В тот же день наступление русской Кавказской армии от Трапезунда к Стамбулу развернулось сказочными темпами - еще трое суток, и первые русские самокатчики увидели воды Мраморного моря, а гидроплан, перелетевший оттуда и опустившийся на Босфоре у борта "Екатерины", принес радостные поздравления Колчаку командующего Кавказским фронтом. Колчак, вторые сутки не спавший, осунувшийся, с лихорадочно сверкающими глазами и нарушенным пробором, продолжая свою игру, ответную телеграмму отправил не от своего имени, а от имени императрицы Марии Федоровны, Божьей милостью регентши Российской империи. От себя же он послал другую телеграмму - копия во все армии, в Петроград, в Севастополь - в Париж, Берлин и Лондон. В ней сообщалось о только что завершившемся обряде в соборе Святой Софии, наконец-то возвращенном Православной Церкви после почти пятисотлетнего исламского унижения. В соборе вершилось торжественное коронование государыни императрицы Марии по древнему византийскому обряду, а также "in absentia" ее внука цесаревича Алексея. Депеша из Стамбула, подписанная главнокомандующим и военным министром Великим князем Николаем Николаевичем, а также командующим объединенным флотом России и морским министром адмиралом Колчаком, приказывала привести во всех частях и гарнизонах Российской империи к присяге государыне Марии Федоровне и государю Алексею всех генералов, штаб- и обер-офицеров, а также нижние чины. Провести церемонию присяги во всех учреждениях и учебных заведениях империи. В случае неповиновения этому приказу применять меры наказания военного времени. Далее - телеграфные аппараты были заняты круглые сутки, а телеграфисты падали без памяти от изнеможения - следовал манифест императрицы-регентши и множество указов. Турция вышла из войны на четвертый день после падения Стамбула. Это нарушило без того непрочное равновесие в Европе и оголило южный фланг австро-венгерских армий. Последовало внешне неожиданное, но неплохо подготовленное Иозефом Пилсудским восстание Польской военной организации и легионов. Галиция отпала в несколько дней. Объединившись с русской Юго-западной армией, поляки ударили, тесня австрийцев и венгров, а оттуда на помощь славянам уже спешили чешские боевые дружины. Мир, подписанный в многострадальном Брюсселе 8 июня 1917 года, лишил Германию большинства колоний, возвратил Франции Эльзас и Лотарингию, даровал выстраданную независимость чехам и западным полякам и подвел черту под многовековым существованием Священной Римской империи. По случаю заключения мира в России была объявлена амнистия многим революционерам. В очередной раз растворила свои ворота Петропавловская крепость, выпуская на свободу проведших в ней по месяцу, а то и более, членов Временного правительства во главе с Милюковым, иже с ним министров Керенского, Терещенко, Некрасова, а также вождей недавно шумного и властолюбивого Петроградского совета и его председателя - социал-демократа Чхеидзе. Следует отметить, однако, что громко отмеченная и восхваленная газетами амнистия коснулась лишь верхушки политического айсберга. Весна 1917 года успела умножить озлобление в России - тысячи были невинно либо случайно убиты и забиты до смерти, искалечены и разорены. Неудивительно, что после крушения Временного правительства поднялась волна мести - погромщики убивали поднявших было головы евреев, а полицейские вылавливали тех, кто недавно громил тюрьмы и полицейские участки, и возвращали заключенных в отведенные им камеры. Так что на каждого амнистированного пришлось до ста оставшихся в заточении - но о них не принято было вспоминать и заступаться. В закрытых автомобилях с опущенными на окнах шторками, освобожденных политиков перевозили в Гавань на Васильевском острове, где их ожидал трехпалубный "Серафим Саровский". Молчаливые преторианцы - черноморская гвардия Колчака - провожали растерянных людей к трапу. Некоторые чувствовали неладное, даже подозревали, что их отвезут подальше в море и там утопят. Политиков никто не успокаивал и не разубеждал. Белая ночь окутывала море нереальной бледной пеленой, лишенные теней и даже четких форм тела и предметы казались невесомыми и словно относящимися к миру привидений. Когда Керенский поднимался по невероятно крутому трапу на верхнюю палубу, он услышал, что на причал выехала кавалькада автомобилей. Он остановился. Конвоир стал подталкивать его в спину, чтобы шел дальше. Керенский не подчинился. Дверцы моторов открывались, и, ежась от ночной свежести, сжимаясь в маленькую беспомощную толпу, на причал выбрались Романовы - Николай и Александра Федоровна, сопровождаемые детьми, дядькой, врачом и верными фрейлинами. Позже, когда, издав долгий тоскливый гудок, "Серафим Саровский" отвалил от стенки и изгоняемым политикам разрешено было покинуть каюты, ибо они более не считались заключенными, Керенский отыскал в салоне Львова. Они курили и неспешно, как после поминок, беседовали. Оба полагали, что для них высылка из страны в преддверии реакции - очевидное везение. - У нас будет время осмотреться и собрать в кулак демократические силы, - рассуждал князь Львов. - Боюсь, что возвращение наше - дело проблематичное. Новое правительство решило убрать с пути все режимы, которые, на их взгляд, скомпрометированы. - Чем же, позвольте спросить, скомпрометировано мое правительство? - язвительно и обидчиво спросил князь. Керенский не стал отвечать - за широкими окнами салона первого класса были видны гуляющие по палубе под утренним ярким солнцем великие княжны - принцессы русской державы, которые покидали Россию в одной лодке с теми, кто лишил власти их коронованного отца. В тот день Керенский, удивляясь соседству императорской фамилии, не мог знать наверняка, что решение выслать царскую чету было единодушно принято семьей Романовых и поддержано высшей знатью империи. На "Серафиме Саровском" революционеры пребывали в основном в каютах второго класса, лишь некоторые из них, как, например, управляющий делами совета министров Набоков, имевшие значительные средства, смогли оплатить первый класс. Владимир Дмитриевич Набоков, англизированный джентльмен, воспринимавший чехарду молнисносных событий последних недель как скорее забавную, чем страшную фантасмагорию, гулял со своим сыном Володей, начинающим энтомологом, по верхней палубе, глядя, как удаляются и тают в дымке форты Кронштадта - последние камни родной земли. - Я никогда не вернусь сюда, - сказал Володя Набоков, стройный высокий юноша. - Они высылают из России ее лучшие умы. Россия обречена на прозябание. - Лучшие умы никогда не были нужны нашей Родине, - улыбнулся отец юноши. Набоков рассеянно поклонился царской чете, что медленно шла по палубе, стараясь не глядеть по сторонам, хотя палуба первого класса была пуста. Керенского и Чхеидзе судьба привела в Женеву, как раз когда после мытарств в немецкой тюрьме туда вернулся Ленин. Но они не встречались, потому что совершенно по-разному смотрели на возможности и перспективы русской революции. Вскоре морскому министру Колчаку было предложено выйти в отставку. Он сделал свое дело. Колчак покинул Россию - он доживал свои дни в Филадельфии. Ахмет не приехал к Лидочке, как обещал, не по своей вине - после разгрома его убежища отрядом полковника Баренца он ушел в горы. Не иначе как по возвращении в Севастополь, Коля Беккер доложил в контрразведку о том, где лагерь Керимова. Поэтому Ахмет был зол на Колю, и злость эта, смешанная с горем из-за гибели двух его товарищей, распространялась на всех русских, и даже на Лидочку и покойного Андрея Берестова. Но, уйдя горами за Байдарские ворота и далее - почти до Бахчисарая, Ахмет не знал о быстро развернувшихся событиях в Дюльбере. И уж, разумеется, его отряд никак не принимал участия в убийстве Джорджилиани и насилии над Великой княжной. Это были выдумки реакционных газетчиков и тех патриотов, что требовали выселения татар из Крыма. Правда, безрезультатно, потому что умные и трезвые головы в Петрограде (вновь переименованном в Петербург в 1918 году) понимали, что, выслав татар, вы тут же подрубите сук крымской экономики. Крым освоен татарским земледельцем и погибнет без татарина. Только через две недели, приехав тайком в Симферополь, чтобы увидеть родных, Ахмет узнал все новости сразу - столько новостей, что можно сойти с ума от их разнообразия и невероятности. Ахмету рассказали о воцарении Марии Федоровны, о взятии Стамбула, что лишало татар всяческих надежд на успешную борьбу за автономию, о капитуляции Австро-Венгрии. Ахмета искали по горам жандармы, которые вернулись в свои кабинеты и разгоняли Советы и редакции социалистических газет, так что ему пришлось вскоре распустить отряд, как распущены были и другие татарские отряды в Крыму. Ахмет, зная, что в Симферополе на него могут донести, решил скрыться на время у дяди в Алуште. Он попал в Ялту лишь в середине июня, когда весь мир торжествовал по поводу победы над грубыми и невежественными тевтонами, которые вознамерились покорить цивилизованные страны. Со смерти Беккера прошел месяц, месяц с той ночи, когда они виделись с Лидочкой. Вся злость Ахмета на предательство Беккера, на русских угнетателей и даже на Лидочку давно уже растворилась, ибо полная безнадежность борьбы чаще всего заставляет борца искать иных путей самоутверждения. Ахмет не знал еще, какой он изберет путь, но желание увидеть Лидочку, вина перед ней все росли. Ведь, в сущности, Лидочка - единственная, кто связывал теперь Ахмета с таким недавним и таким светлым прошлым. Правда, надежды увидеть Лидочку почти не было - зачем ей ждать месяц обещанной встречи? Она уже уехала, может быть, отыскав могилу Андрея Берестова, а может быть, решив не искать ее. Зная, что шансов у него почти нет, все же с утра, как приехал в Ялту, Ахмет отправился к гостинице "Мариано". Было жарко - один из первых по-настоящему жарких дней, когда море замирает, будто в него налита не вода, а густое масло, когда море и небо сравниваются цветом и потому теряется линия горизонта, а рыбацкие лодочки кажутся черными жучками, неподвижно повисшими в воздухе. Публика на набережной была оживлена и криклива - еще не уморились от жары, еще приветствовали ее. Среди гулявших было немало военных - выздоравливающие отпускники, а то и те, кого революция сорвала с мест, а возобновленный порядок еще не вернул на положенное место. Ахмет остановился перед стеклянной дверью в гостиницу, разглядывая свое отражение, - вроде бы он одет соответственно месту и времени. Был Ахмет в плотно посаженном на голову канотье, чесучовом костюме и легких белых ботинках. Для убедительности он крутил в руке тросточку. Дымчатые очки завершали его туалет. Он толкнул дверь. Зазвенел колокольчик. Стоявший за стойкой худой пожилой портье с желтой лысиной, напоминавшей бильярдный шар, сказал: - Простите, но все номера заняты. - Я хотел бы повидать госпожу Иваницкую, - сказал Ахмет. - Возможно, она остановилась у вас под фамилией Берестова. - Как? - Портье вздрогнул. - Вы господин Берестов? Вы пришли? - Нет, я его друг, - сказал Ахмет. - Я его друг по гимназии. А где госпожа Берестова? - Вы господин Керимов? - сказал портье. - Заходите, пожалуйста. Она вас давно ждет. В голосе портье был укор человека, который знает о тебе куда больше, чем тебе бы хотелось. - Я не мог раньше, - сказал Ахмет. - Я был далеко. - Я представляю, - сказал портье. - Если вы тот Керимов, которого до сих пор ищет полиция. - Нет, - сказал Ахмет. - Конечно же, я не тот Керимов. - Впрочем, мне это не важно. Даже если вы Джек-потрошитель. - Я и не Джек-потрошитель, я совсем не говорю по-английски, - сказал Ахмет. - Но могу ли я понимать вас так, что Лидочка Иваницкая все еще здесь? - А куда ей деваться, - сказал портье, - если она до сих пор не верит, что Андрей Сергеевич умерли? А вы мучаете ее - нельзя целый месяц подряд питать ложные надежды. - Она у себя? - спросил Ахмет. - Поднимитесь. Комната четырнадцатая. Ахмет всей спиной чувствовал недобрый взгляд портье - будто тот был обманутым юнцом соблазненной девицы. "Я тут совершенно ни при чем!" - хотелось крикнуть Ахмету, но он, разумеется, не крикнул - поспешил по лестнице на второй этаж. Лидочка открыла дверь и встретила его обыкновенно, словно он отходил за папиросами, но задержался. Ни трагедий, ни слез - ничего, что так пугало Ахмета в женщинах. - Здравствуй, Ахмет, а я уж боялась, что ты не придешь. - Я понял по поведению цербера внизу. Он много знает. - С кем-то надо разговаривать, - сказала Лидочка. - А я здесь уже три месяца живу. Сначала мне казалось, неделя - невыносимо долго. А теперь я не могу тебе сказать, что давно сюда приехала. - Тебе, наверное, деньги нужны! - Ты заходи, Ахмет, заходи. Я, честное слово, рада, что ты обо мне вспомнил. Ахмет снял канотье и хотел было ловким движением закинуть шляпу куда-нибудь, как положено при светском визите. Но в этой скудной комнатке некуда было кидать канотье. Лидочка села на кровать - та устало заскрипела, как голодная медведица. Показала Ахмету на стул напротив. Ахмет наконец-то разглядел ее - Лидочка была в скромном коротком, до половины икр, сером платье. Единственное украшение на нем - белый кружевной воротничок. Волосы строго забраны назад - никогда не догадаешься, что Лидочке чуть больше двадцати лет - не из-за морщинок или ввалившихся глаз, - но в позе, походке, движениях рук Лидочки появилось что-то старческое, как у монашки, которая подолгу остается наедине с собой и уже не хочет иного общества. - Ты болел, да? - спросила Лидочка. Она будто сама не верила в уважительную причину исчезновения Ахмета, но давала возможность ему спасти лицо. - Нет. - Ахмет разгадал эту беспомощную деликатность слабого человека. - Я был совершенно здоров, как адмирал Петров. Что станется с татарином, а? - Ахмет, я же ничего от тебя не требую и ни в чем тебя не виню. - Я сам себя виню. Только, честное слово, Лидочка, я к тебе пойти не мог. Нас сильно расколошматили - еле ноги унесли в горы. Там сидели. Совсем недавно я в Симферополь вернулся, там тоже носа не покажи. Потом у дяди прятался, в Алуште. Я и здесь незаконно. - Прости, я совсем забыла, что тебе нельзя! - Лидочка даже покраснела, испугавшись, что Ахмет сочтет ее слишком требовательной. С улицы донеслись медные, начищенные звуки духового оркестра. - Что за праздник? - спросил Ахмет. - Сегодня должны прибивать щит. - Что? - не понял Ахмет. - Сегодня цесаревич Алексей вместе с адмиралом Колчаком будут прибивать красный щит к воротам Константинополя. Бред какой-то. Ты думаешь, они будут его гвоздями прибивать? - Это плохо, - сказал Ахмет. - Каждый обыватель тычет пальцем: "Ты татарин, ты предатель, ты неверный". Чувствую себя как еврей, пересекший черту оседлости. - Глупый, - сказала Лидочка, - это же твоя земля. - Это раньше Крым был татарской землей, но мы отдали его вам, русским, не потому, что хотели, а потому, что были слабее. Значит, вы ничем нам не обязаны. Можете выгнать всех татар в Сибирь. - Ты с ума сошел! - Ты не слышала, какие разговоры ведут русские патриоты. - Хочешь, пойдем вниз, я тебя чаем напою. У меня в кафе все знакомые. - Нет, мне нельзя. - Ты рискуешь, что сюда пришел? - Когда мы с тобой в последний раз встретились, была, если ты помнишь, революция и свобода. Сейчас нами правят Романовы - только не тот недотепа, что раньше был, а железная старуха и ее адмирал. Нам, бандитам, лучше носа не высовывать. Очень много желающих применить к нам военный трибунал. Но я знал: Лидочка ждет, что я приеду и покажу ей могилу Андрюши... - А знаешь, - Лидочка несмело улыбнулась, - я сама все выяснила. Потому что думала - нет тебя, совсем нет... Может, ты погиб. Или уехал. Все может быть. Я стала сама искать. По кладбищам. - И нашла? - Нет, не нашла. Очень сложное время было. Каждую ночь перестрелки, потом социалистов расстреливали - почти две недели охотились, пока не ввели в Ялту полк Дикой дивизии. Я далеко ездить боялась. К тому же я ждала - а вдруг Андрюша придет на условленное место... Лидочка поглядела на Ахмета так светло и спокойно, что тот уверился в ее помешательстве. - Не нашла я Андрюшину могилу, - сказала Лидочка. - На разных кладбищах была, даже на маленьких. Я не посмела написать моим родителям... может, мне придется уехать дальше, тогда они будут сильно переживать. А они из-за меня напереживались достаточно. Но я съездила в Симферополь, пошла в Глухой переулок, а там узнала в церкви, что Мария Павловна скончалась от разрыва сердца... - В позапрошлом году, - сказал Ахмет виновато, будто недосмотрел. - Я думал, что ты знаешь, я не знал, что ты так далеко была. - Потом я написала Маргарите. Маргарита подтвердила. Она тоже слышала... - Как я был в нее влюблен, но она предпочла этого проклятого Беккера! - неожиданно воскликнул Ахмет. - Не надо так говорить! Лидочка поняла, что Ахмет не знает о смерти Коли, - впрочем, она сама узнала об этом из газеты, где описывались похороны "Героев Дюльбера". Там были фотографии: "Миноносец "Хаджи-Бей" с прахом героев прибывает в Севастополь", "Гробы с прахом героев Баренца, Берестова, Джорджилиани во Владимирском соборе", "Отпевание", "Похороны героев", "Портреты героев", справа налево: "Полковник В. Баренц", "Лейтенант флота А. Берестов", "Поручик Г. Джорджилиани". Лидочка тогда пережила несколько минут новой боли - забыв, что имя Андрея узурпировал Коля Беккер. А потом, увидев на фотографии Колю, поняла, что тому теперь предстоит лежать в могиле под чужим именем, и некоторые люди будут знать об этом. Корреспондент "Таврии" взял интервью у какой-то Раисы Федотовны - "гражданской супруги Андрея Сергеевича". У Коли была дама в Севастополе? Что она знает? Какое право имеет она называть себя женой Андрея Берестова?.. Потом, когда прошло, Лидочке стало жалко Колю. Пускай он не всегда был хорошим - но все же он был свой, он был их приятель и приятель Андрюши. И носил его имя с честью. Да, да! Именно с честью! И погиб, спасая императрицу. Впрочем, Лидочка, как и все ее семейство, никогда не числили себя в монархистах. Как и положено российским интеллигентам, Иваницкие были республиканцами. На месте императрицы могла быть иная, просто пожилая женщина, и тогда подвиг Коли, погибшего за пулеметом, становился даже более героическим, но для простого народа, конечно же, важнее всего было слово "императрица", будто остальных спасать не положено. Впрочем, времена так быстро стали меняться, и меняться к худшему, так энергично полезли из щелей те, кого обидела или побила революция и которые спешили теперь отомстить! Лидочку это не касалось - она старалась ни в чем не участвовать и не заводить знакомств, - но другим людям, даже тем, кто по горячности чувств и стремлению к высоким идеалам справедливости бегал по улицам, нацепив красные банты или повязки, а то и выступал на митингах, им порой приходилось несладко - и наказания, вспоенные местью, оказывались десятикратно превышающими проступки. - А что? Что случилось? - спрашивал Ахмет. - Что с Колей? - Коля погиб. И это точно, - сказала Лидочка. - Я в газете прочла. Во время штурма Дюльбера. Она сама не могла бы объяснить, что заставило ее позабыть о том, что Коля жил и погиб под именем Андрея. Скорее всего это был стыд, ощущение предательства... будто она обязана была уберечь память Андрея от самозванца. Но не уберегла... Ахмет сказал: - Значит, это они по пути из Севастополя напали на наше убежище, а потом поехали в Дюльбер. На том же грузовике. А там их штурмовал отряд Мученика. И Коля погиб? Жалко. - Мне тоже жалко. - Конечно, жалко, - сказал Ахмет. - Я всех Беккеров знал, у него сестра хорошая, бедная очень. Мы вместе купались в Салгире, за грушами лазили. Ах! Жалко, что не могу собственными руками до него добраться! За моих товарищей! Я бы его так разделал, что хоронить с почетом было бы нечего. - Не надо так, Ахмет. - Я же говорю - у меня сложные чувства. У меня всегда сложные чувства - я не такая простая натура, как кое-кому кажется. Мне его жалко, и убить его все равно хочется. Я ведь знаю, как Сергей Серафимович умер. - Я не хочу больше ни о чем вспоминать, - сказала Лидочка. - Все мертвые. Я так спешила и Андрюшу заставила - думала, нам будет легче, он спасется от Вревского, а оказалось, что я сделала хуже. Мне портье рассказал - он все знает. Говорят, что Андрей появился здесь осенью. Ночью. Когда был комендантский час. Его заметили. Он стал убегать, его случайно убили. Это так? - Я его мертвым не видел. И на похоронах не был. Только тетя Мария Павловна приезжала. Она и умерла после этого, почти сразу. Если бы не он - разве тетя Маруся признала бы чужого? - Я не верила и теперь не хочу... - сказала Лидочка. - Не знаю, что мне делать. Может, улететь на много лет вперед, когда все люди станут счастливыми и свободными, как ты думаешь? - Это когда же будет? - спросил деловито Ахмет, будто они обсуждали поездку в Керчь. - Не знаю, - ответила Лидочка, почти готовая уже рассказать обо всем Ахмету, потому что надо кому-то рассказать. Но вдруг спохватилась, что Ахмет отберет у нее табакерку и может использовать ее для того, чтобы воевать, убивать людей и мстить. Он хороший для своих, но жестокий к чужим и врагам. И для него важнее всего - убить врага. - Если хочешь, я тебе покажу его могилу, - сказал Ахмет. - Я знаю, где она. Ему хотелось, чтобы Лидочка рассказала, что же вышло между ними, почему они потеряли друг друга. Лидочка понимала, что Ахмет имеет право на ее доверие, и потому она сказала ему часть правды. Будто она помогла Андрею бежать из-под стражи и они должны были встретиться. Но потеряли друг друга. В поисках Андрея она вернулась. Рассказ был неубедителен, он рождал куда больше вопросов, чем давал ответов. Но Ахмет и это вытерпел и не стал ставить под сомнение слова Лидочки. Зачем? Захочет, расскажет потом. Когда они вышли из гостиницы, за ними увязался сутулый человек с очень пышными усами, в теплом, не по погоде, пиджаке. Но ни Ахмет, ни Лидочка не ждали слежки и потому не оборачивались. На набережной было празднично от жаркой погоды и бурных новостей со всех краев света. Мальчишки бегали с газетами, и вокруг них возникали небольшие толпы - все ждали, прибили или не прибили щит к вратам Царьграда, будто от этого зависела их жизнь. Ахмет отыскал извозчика - цены были дикие, еще полгода назад извозчик зарабатывал пятьдесят рублей в месяц - сейчас он потребовал столько, чтобы доехать до Алупки. - А почему Андрюша там? - спросила Лидочка. Она надела темную шляпку с вуалеткой, и Ахмету показалось, что она была на ней летом тринадцатого года, когда они познакомились. - Не знаю, что его туда понесло, - сказал Ахмет. - Тамошний полицейский его застрелил, а Мария Павловна не смогла добиться, чтобы разрешили похороны в Симферополе. Они тянули - никак не могли сообразить, его застрелили или он сам застрелился. Ахмет не улыбался, Ахмет говорил равнодушно - об очень далеком событии, и Лидочке показалось, что он уже тяготится встречей, - Ахмет всегда был подобен бенгальскому огню. - Слушай, - сказал он извозчику, - я еще двадцать рублей приплачу - только поезжай быстрее, а? Извозчик был русский, толстозадый, краснолицый - раньше все извозчики были татарами, а теперь приехали русские, кто-то им помогал обустроиться и охранял от местных конкурентов. Жизнь в Крыму менялась быстро и становилась злее. В Севастополе расстреляли матросов, которых обвинили в убийстве мичмана Фока. Лидочка не знала, кто такой мичман Фок и за что его убили. Сзади в отдалении пылил закрытый автомобиль, и Ахмет сказал: - Где те сладкие времена, когда мы ездили на собственном моторе? Пролетка миновала узкие улицы Алупки, где веранды вторых этажей почти смыкались над головой, а аккуратная булыжная мостовая была покрыта лиловым одеялом лепестков глицинии. Затем по хорошей ровной дороге проехали мимо вилл и пансионатов, где обитали воспрявшие духом с концом революции и разрухи чахоточные больные. Здесь, на окраине Алупки, от дороги отделилась ветвь, ку-де-сак, то есть тупик, который упирался в массивное, совсем новое желтое, но претендующее на облик древности церковное здание, повторяющее внешним видом, но никак не духом, средневековый византийский храм. Возле церкви на широкой площадке лежал еще не убранный строительный мусор - то ли его достраивали, то ли ремонтировали... Извозчик остановил пролетку, не доезжая метров трехсот до церкви, и только тут Лидочка с внезапным спазмом сердца поняла, что она приехала к Андрюше. Андрюша лежит здесь, за кирпичными белеными воротами, на кладбище, поднимающемся круто по склону, и даже ясно с первого взгляда, где его надо искать... Там, наверху, у каменной стенки, ограничивающей кладбище. Догадаться об этом было несложно - внизу, у дороги, деревья, которые окружали памятники и плиты, уже успели вырасти и затеняли землю, а наверху они были невелики, как кусты, редкие саженцы поднимались возле плит, подчеркивая их обнаженную сиротливость... От раскрытых железных ворот вверх вела центральная аллея, или, скорее, центральная лестница кладбища. Кладбище было небогатое, большей частью на нем хоронили чахоточных, которые померли в пансионах и их родные не имели средств либо желания перевозить их домой. Порой среди скромных памятников встречались монументы побогаче - они принадлежали алупкинским домовладельцам либо врачам. Почему-то Лидочка, которая поднималась, все замедляя шаг - не от усталости, а от нежелания ног приближать ее к встрече с Андреем, внимательно читала надписи на плитах, отмечая, что среди погребенных чаще всего встречаются молодые польки и младенцы, не достигшие года. Наверху было почти жарко. По-весеннему зеленая и яркая трава росла там неплотно, обходя камни и россыпи щебня. Кто-то, посадивший там саженцы деревьев и кустов, ухаживал за ними, подвязал и даже, как видно, поливал - темные круги влажной земли еще не высохли вокруг тонких стволов. Лидочка повернула направо и, угадав, пошла к светлой плите. На плите было написано: "Андрей Берестов. Погиб 16 октября 1916 года в возрасте 21 года". Могила была ухожена, вокруг плиты выполото, песок подметен. - А кто ухаживает за могилой? - спросила Лидочка. Ахмет пожал плечами. И Лидочка вспомнила, что это он платит кому-то. - Спасибо, - сказала она. В ней не было горя. Куда тяжелее было в первый день, когда Ахмет сказал о смерти Андрюши. Значит, это проклятая табакерка забросила его в осень. На четыре месяца раньше, чем ее, и он оказался здесь совсем один. Он думал, что войны уже нет, а его убили... Сейчас это просто кладбище. Ты знаешь, что в этой могиле похоронена вдова купца, в этой - действительный статский советник из Варшавы, в этой - девица Григорянц, а в этой - невинно убиенный Андрей Берестов. Но к ней, к живой и чувствующей Лидочке, это не имеет отношения. Потому что это случилось очень давно. От Лидочки требовалось какое-то особенное поведение - его ждал Ахмет, ждала и она сама от себя. Что надо сделать? Броситься на плиту, разметав волосы? Рыдать - на кого ты меня покинул? Или просто сидеть на лавочке, грустно опустив голову... Что за циничные мысли? Здесь же похоронен мой муж, мой единственный любимый человек, ради которого я уехала в чужой мир, в чужое время. А он умер... - Я пойду погуляю, - сказал Ахмет. - Немного погуляю и приду. Минут через десять. Хорошо, Лидия? - Спасибо, - сказала Лидочка. - Приходи. - Я тебя обратно в город отвезу. - Спасибо. Ахмет пошел вниз - и сразу исчез за кустами. Здесь, вдали от дороги и в стороне от домов, бурлила июньская жизнь - Лидочка еще не была в этом году за городом, - стрекотали кузнечики, над могильными памятниками реяли во множестве бабочки и стрекозы, за ними с веселым щебетанием носились птицы, кузнечики выпрыгивали из еще не пожелтевшей травы, а пчелы, облагодетельствовав пышные кладбищенские ромашки и клевер, тяжело жужжали к своим ульям. Этот громкий и сочный гомон природы отделил Лидочку от всего мира, и, только погрузившись в это кипение звуков, она осталась одна на один с Андрюшей и услышала снова его голос, увидела его глаза. Но тут в мозгу что-то щелкнуло, и видение Андрюши исчезло, и снова вернулся шум кладбища. Не было Андрея, ушел. Исчез. И как бы в попытке вернуть его Лидочка спросила вслух: - А что же мне теперь делать? Андрей не ответил. Только большой шмель тяжело ударился, не рассчитав, о плечо Лидочки и испуганно сделал свечку к самому небу. Как будто кончилась целая жизнь. В ней была любовь, приключения, бегство... А теперь надо ехать в Одессу, встречаться с мамой и папой - они будут рады, они будут счастливы... и уже Андрюши не будет никогда, и не будет даже памяти о нем, потому что их связывали два случайных поцелуя, одна прогулка, один долгий заплыв до лодочки с рыбаком... остальное - только попытка будущего. Но будущего не случилось. Дурак этот полицейский. Конечно же, Андрюша убит невинно - если бы не романтические глупости Лидочки, он бы сейчас был жив. Ощущение предопределенности судьбы, которое Лидочка не могла сформулировать, овладело ею - потому что казалось, что она уже сидела на этом кладбище, у этой или подобной могилы, и все уже случилось тысячу лет назад... Да