ли? - А почему мне нельзя съездить? - Ну ладно, - вздохнул майор. - Придется полковнику донести, пускай он решает. Я остался в полной растерянности и расстройстве - сумку терять мне не хотелось. Мне казалось, что майора нет полчаса, я даже замерз. Потом он вышел мрачный, но деловитый. - Я съезжу, - сказал он, - с шофером, а вы возвращайтесь на завтрак. - Нормально, - ответил я. - Мне нетрудно. Сейчас сгоняем и обратно. Я мог бы оставить его здесь. Мало ли что можно внушить испуганному майору! Но я подумал, что мне даже удобнее вернуться в подземелье вместе с Хромым, ведь надо преодолеть часового, спуститься вниз... Я лишь навел на него некоторое внутреннее недоумение, смешав мысли, от чего он тупо смотрел на меня, когда я устраивался рядом с ним на заднем сиденье. - Поехали, - сказал я водителю, который следом за нами влез в машину, но ничего более не делал. Водитель обернулся к Хромому, тот проморгался, надвинул фуражку на брови и сказал: - Тебе же велели! - С вами не разберешься, - сказал водитель. Ехать было недалеко, но я не хотел давать Хромому возможность опомниться и задуматься на тем, почему я возвращаюсь в шахты. - А вы сами не фотографируете? - спросил я. Хромой ответил обалделым взглядом. - Ведь у вас такие здесь пейзажи, - сказал я, - просто одно удовольствие производить съемки. Я бы на вашем месте и видео купил. - На какие шиши? - спросил Хромой. - Это не так дорого, - сказал я, - ведь у вам семья? Дети? Вот видите - двое, а ведь детей надо фотографировать, потом память остается. Мы когда вернемся, я обязательно сделаю фотоснимки ваших детей и пришлю. Нет, не надо благодарности, это из чувства взаимности, вы так хорошо нас встречаете. Водителю этот разговор не нравился, по затылку видно. - Слушайте, - сказал он майору, что было неуставным обращением, - а ведь часового сняли, я слышал, что полковник собирался снять. - Да погоди ты! - рассердился майор Хромой. - Мы еще не доехали. И тут мы встретили часового - водитель как в воду глядел. Часовой брел по мокрой сизой дороге, перепрыгивая через трещины и лужи, навстречу нам. Выехали бы мы чуть позже - отыскать мою сумку было бы труднее. - Садись сюда, - крикнул водитель, - а мы к тебе в гости. Ключи с собой? - Я обедать иду, - сказал часовой, хотя обедать было еще рано. "Ну и распущенная у вас часть, майор", - хотел сказать я, но, конечно, не сказал. Хромой не должен меня опасаться. - Садись, садись, - велел майор, - сколько раз говорить! Вот наш гость в шахте аппаратуру забыл. Часовой, молодой, действительной службы, с ровным розовым глупым лицом, спросил: - Какую такую аппаратуру? За шпиона он меня принял, что ли? - Фотоаппарат, - сказал я. Перед воротами мы остановились, часовой ворчал, словно рассерженный медведь. Любопытно, они успели лампочки вывернуть? Нет, решил я, не будут они этого делать, теперь не надо. - Подождите здесь, - сказал я, когда часовой открыл дверь в бункер. - Я на минуту. Майор, конечно же, не стал меня оставлять одного. - Не положено, Гарик, - сказал он. Подслушал, значит, как меня кличет любимый генерал. - Не положено - полезем вместе, - сказал я. - За компанию что-то уже натворили? - Натворили? - нахмурился майор. Когда мы спустились на лифте на нижний этаж, он спросил: - Хоть помнишь, где посеял? - А мы тут шли? Но он уже был в моих мягких пальцах - одурачить одного майора, тем более неуверенного в себе, растерянного и принявшего для храбрости граммов триста, для такого бандита, как я, - легче легкого. - А где же еще идти? - спросил Хромой. Теперь напрягись, космический урод, Гарик Гагарин! Проведем образцовый допрос сомнительного майора. - Посмотри на меня, - приказал я майору. Я уже увидел мою сумку, вон она лежит, удачно положенная мною час назад за упавшим стулом. Хромой смотрел на меня с готовностью, потому что ему показалось, что он слышит голос своего начальника. А теперь он и видит своего начальника и пытается понять, что тот здесь делает. - Товарищ полковник! - Без разговоров, - осадил его я. - Этот самый, приезжий фотограф - он что-нибудь узнал? - А я его и близко не подпустил. - Майор обрадовался ясности. - Не подпустил? - Я был язвителен. - А где же, прости меня, ты его оставил? - А он... он где-то здесь... - Майор принялся оглядываться. - Не ищи его, он уже там, - сказал я. Тут я увидел, что Хромой полез за пушкой. - Погоди, - сказал я, - сначала пойдем посмотрим на него. Ты же не хочешь детей сиротками оставить? - Почему? - А потому, что эти гады спецрейсом прилетели, забыл? С Овсепяном. Ясно? От нас не отвяжутся. Убивать нельзя. - Да я только попугать, - виновато произнес Хромой. - То-то, смотри. Ему приходилось нелегко. Он не мог не верить глазам - в нескольких шагах стоял любимый (или нелюбимый) начальник. Но ведь я - гипнотизер-любитель, я могу воздействовать на людей, но, во-первых, никогда не учился этому, во-вторых, всегда стесняюсь - какое я имею право лезть грязными руками в разум чужого человека? Я же не фашист! Не какой-нибудь Судоплатов... - Он не пронюхает? - спросил мой Шауро. - Чего? - Как в Хромом боролись страх, осторожность и желание довериться Шауре! - Сам знаешь чего! - Мой Шауро рассердился. - Я же не прошу тебя лишнего говорить! Я боюсь, что стенка тонкая! - Да ты сдурел! Она в три кирпича. - Пойдем проверим, не нравится мне это. Он пошел к тупику, за которым находились замурованные помещения. Я наклонился поднять сумку и потерял контроль над Хромым. И когда выпрямился, он уже прижался к стене спиной - он перепугался всерьез. - Пошли, пошли. - Мне пришлось взять его локоть, физический контакт усиливал мой контроль. Хромой покорно пошел к стене. Он бормотал невнятно, но смысл был ясен. - Ты, это... не понимаю, кто тут и как тут, что говорить, ты хотя бы объяснил... - Вот тут? - спросил я, не отпуская его локтя. - Ты же знаешь? - В голосе звучал вопрос. - Что я знаю - тебя не касается. А с той стороны, там надежно? Я предположил, что если часть этого подземелья ими замурована, то никакого входа отсюда нет. Замуровать нечто и скрывать его от Москвы означало достаточно серьезную тайну. Но к тайне надо иметь доступ. Иначе она уже не твоя тайна. А доступ мог быть с другой стороны. В то же время я боялся задавать прямые вопросы, на которые Шауро наверняка знает ответ - сознание Хромого не настолько мне подчинялось, чтобы не вырваться из-под моей власти, как только я ослаблю хватку, и толчком к этому может быть неосторожный вопрос. - Ты лучше знаешь, - сказал Хромой. Он дернул руку, стараясь освободить локоть. Я решил - бывает же вдохновение! - задать вопрос совсем уж дикий: - А людей оттуда убрал? - Каких людей? Мы стояли у самой стены. Я чувствовал, что там, по ту сторону стены, кто-то есть. Как чудовище, замурованное в горе... я чуял живое присутствие. Ну не мог я раздвоиться! Я переключил внимание на то, что происходит за стеной... Хромой рванулся, отскочил от меня. - Стой! - Я кинулся было за ним, но он, находясь в полном смятении, кинулся бежать по коридору, проскочил мимо лифта и побежал вверх по винтовой железной лестнице. Я за ним. Нельзя было его отпускать. Черт их знает, как тут все организовано... Я поднялся на лифте, но не догнал его. Человек грузный, немолодой, нетренированный... и все же он бежал, как заяц. Он выскочил из бункера и начал наваливаться на дверь, стараясь замуровать меня внутри. Он был вне себя, иначе подумал бы о возможных последствиях для своей карьеры. Я навалился на дверь изнутри, он кричал солдатам: - Давай сюда, изолируй его! Враг, враг! "Почему враг? - подумал я. - Неужели он ничего лучше не придумает?" Вдруг я увидел, что в широкую и расширяющуюся щель - ему меня все же не одолеть - влезла рука с пистолетом. Ну сумасшедший, прямо сумасшедший! Я отпрянул к стене, и пистолет начал стремительно вспыхивать, стрелять. Я слышал странный звук, как пули ударялись о бетон. Я считал выстрелы. Потом снаружи загремели, искаженные преградой, голоса, дверь в бункер, способная выдержать атомное попадание, замкнулась... я остался графом Монте-Кристо, узником подземелья, железной маской... Тишина. Я даже и не думал, что бывает такая тишина. Вот дурак... эта мысль относилась и ко мне и к майору. Два дурака - пара. Я дурак - попался. Он дурак - себя разоблачил. Интересно, что за чудовище таится там? Что ж, пойдем, еще раз посмотрим на перегородку - зачем терять время попусту? Надеюсь, у него нет шлюза, чтобы меня затопить? Это было бы красиво, как в американском боевике. А может, они сейчас устроят за мной охоту? Что у них есть? Один "Калашников". Этого недостаточно, чтобы меня выловить. Три человека... Но они не посмели сунуться за мной. Все-таки майор Хромой не был по-настоящему боевым фельдмаршалом. Трусил он. Сейчас помчится в Максимовку советоваться с полковником. Они выбрали третий путь, который не исключал и бегства к полковнику. Трень! Свет погас. Простите, я вам не крот, чтобы совершать подвиги в кромешной тьме. И я так надеялся, что наверху нет рубильника... есть, однако! К счастью, у меня неплохая пространственная память. Я зажмурился, чтобы не было так темно, и отправился в путешествие к той самой стене. Добирался я до нее минут десять, включая винтовую лестницу на четыре этажа вниз, и наконец прижался к холодному бетону, за которым мои тонкие чувства улавливали биение биологической жизни. И если вы мне не верите, то вряд ли вам стоит встречаться с нами, братьями по разуму. Контакта не будет! Я пошел вдоль стены, простукивая ее костяшками пальцев и стараясь уловить волны, исходящие из того пространства. Майор фактически признал, что в бункере есть второй вход. Надо пробиться вовнутрь. Эта процедура заняла еще минут пятнадцать. Спасение все не шло, а ногти я сломал. Хоть я могу сосредоточиться и ударить в нужную точку в нужный момент, мне не мешает иметь инструмент или взрыв-пакет. Руки - хороший инструмент для игры на рояле, но не для проламывания бетонных стен. На мое счастье, ставили эту стену в высшей степени халтурно, стройбатовцы делали - а вы же знаете, какие они мастера! Я отыскал методом тыка самый слабый участок стены и смог протолкнуть внутрь висевшую на проржавевших палках арматуры глыбу рассыпчатого бетона. Потом прополз на ту сторону Тайны. Там тоже было темно. Но не так безнадежно темно, как в основном бункере. И когда я прошел ощупью метров пятьдесят, то увидел вдали свет голой лампочки. Я утроил осторожность. Там могла ждать опасность, засада, гибель... Впереди слышались голоса, придавленные низким потолком. Раздался звон. Я оказался в небольшом зале, заставленном ящиками. Ящики давали достаточное прикрытие. Наконец я смог выглянуть из-за последнего штабеля. При неярком свете голых ламп несколько человек снимали одинаковые бутылки с не спеша плывущего транспортера и ставили в ящики. Я сунул руку в ящик рядом. Мне досталась бутылка водки "Максимовка". Наклейка изображала обнаженную женщину в бане, создание руки народного художника Пластова. Конечно, можно было бы и посмеяться, но этот подпольный заводик был достаточно осязаемым источником колоссальных доходов, и ради него вполне можно разделаться и с неким Гариком, и с генералом в штатском, заплатив потом за их смерть по существующему курсу в соответствующей прокуратуре. Наверное, та же мысль пришла в голову и моему отважному дяде Мише, который в этот момент догнал меня. Его сопровождал полковник Овсепян, который почему-то повторял: - Ума не приложу... ума не приложу, как я упустил... ума не приложу. А я уже знал, что Овсепяна потому и послали сюда, что на него была надежда в управлении, без помощи и крыши которого полковнику никогда бы не купить "мерседес" и не поддерживать деловые отношения в районе. Дядя Миша был согласен с моим диагнозом: - Им проще было бы с нами расправиться. Два лишних трупа в такой большой стране - разве это много? - А я? - спросил Овсепян. - С вами сложнее, - сердито ответил дядя Миша. - Вас пришлось бы тоже убрать. Вы слишком много знаете. Как в старом шпионском фильме. - Я тоже так думаю, - печально согласился Овсепян. Он почему-то погладил дядю Мишу пальцами по рукаву. - Но я вам крайне благодарен, - сказал дядя Миша, может быть, почти искренне. - Вы так испугались за моего юного друга, когда он ринулся за любимой сумкой, что я понял - вам известна тайна страшного подземелья. - Я как раз намеревался вам сказать, - поспешил с ответом Овсепян. - И как только вы спросили... разве я чего-нибудь скрыл? - Лучше поздно, чем никогда. - И лучше войти в дверь, чем ломиться сквозь бетонную стенку, - добавил я. - Без тебя мне было бы труднее отыскать этот заводик, - сказал дядя Миша, и я понял, что в этой успешной операции моя роль так незначительна, что ею можно было бы пренебречь. Но генерал настолько великодушен, что даже человеку-приманке говорит спасибо. Грузчики восточного типа, которые трудились на заводике, весьма удивились, увидев, как по проходу между ящиками шагают неизвестные люди, включая армянского полковника. Но работать не прекратили. - Дурак Хромой застрелился, - сказал дядя Миша. - Это им и спутало все планы. - Это ужасно, просто ужасно, - сказал Овсепян. Он первым подошел к солдату, который стерег вход к Ал и-Бабе, и сказал: - Выпусти-ка нас. - Слушаюсь! - Солдат вскочил и нажал на что надо - ворота раскрылись. Он смотрел нам вслед. Грузчики тоже смотрели нам вслед. Мы вышли на высокий берег реки. Я вынул из сумки аппарат и сделал два удачных кадра. - Мы пойдем прямо на аэродром, - сказал дядя Миша. Потом обернулся к Овсепяну и предложил: - Если вам нужно, то оставайтесь. - Нет, это не по моему ведомству, - вежливо ответил Овсепян вовсе без акцента. - Пускай военная прокуратура занимается. До аэродрома пришлось пройти километра три, но нас никто не обогнал и не увидел. В самолете дядя Миша сказал: - Может, и лучше, что мы ничего не нашли. 6. ЛАВРЕНТИЙ БЕРИЯ В мире без времени нет автомобилей, и огонь зажигается нехотя, горит так, словно ему не хватает кислорода. А может, и в самом деле не хватает. Если ты простой человек, то ходи пешком, благо что никто здесь не устает, никто не может проголодаться, испытать жажду или желание заснуть. Можно обойти за два-три года весь материк, такие попытки бывали, но никто из путешественников не возвратился назад. Чумазилла говорила, что есть мнение: Земля уже не круглая, а так, дощечка в океане. Особы высокопоставленные - даже в Чистилище такие водятся - ногами ходить не любят. Для них есть два вида транспорта: телеги или кареты, запряженные велосипедистами, и портшезы - крытые носилки. У Лаврентия Павловича был автомобиль "паккард" 50-х годов. Спереди сидел водитель, он командовал четырьмя велосипедистами, а на заднем сиденье располагался сам консул, порой он сажал к себе кого-то из нужных людей, чтобы поговорить. Иногда с ним рядом ездил охранник. Велосипедисты набирались из бывших сотрудников органов и были вооружены хорошими боевыми арбалетами. Лаврентий Павлович брал охранника лишь в крайне опасном случае. В тот день велосипедисты устали: четыре ездки из города на Взморье - любой завоет. Они вяло нажимали на педали, и Берия, хоть и очень спешил, потому что им владело чувство мести и оскорбленного достоинства, свойственное проигравшему игроку, понимал, что ему ничего большего из "коней" не выжать. Хоть и сотрудники. В мире без времени трудно заставить человека делать то, что тебе хочется, а ему вовсе не нужно. Но методы есть. У всех сохранился страх перед болью. Память о боли. И ее можно возвратить. Об этом лучше всех знали бывшие сотрудники Лаврентия Павловича, попавшие сюда в страхе перед своими бывшими коллегами и жертвами. Неизвестно, кто страшнее. Пожалуй, свои. Наверное, для нормальной жизни четвертое путешествие Лаврентия Павловича за один день - немыслимое предприятие. Но кто мерил день в мире без времени? Там никогда не наступает ночь и никогда не встает солнце. Раз нет времени, то нет температуры, нет дождя и снега, нет ветра и облаков. Если бы Лаврентий Павлович возил с собой песочные часы, они могли бы рассказать объективно, сколько миновало отрезков времени. Они умеют мерить уровень воды в пересохшей речке. Лаврентий Павлович чувствовал, что устал. Устал от того, что не имел возможности прервать череду дел, интриг, споров и передвижений. Но отдыхать нельзя. Потому что каждое поражение рождало в этой удивительной натуре не смятение и не упадок сил, а немедленное желание вновь ринуться в бой. Кто бы ни был врагом Берии, тот всегда проигрывал ему в беспощадности. Сейчас Берия был разгромлен собственными союзниками, которые воспользовались его кратким отсутствием, чтобы не дать ему взойти на трон. Но они не были беспощадны. Они полагали, что он смирится и будет работать вместе с ними, ибо это разумно. Правда, не первым, но оставим ему силу и права второго. Глупцы, решившие, что одолели невысокого плотного плешивого вождя, который - ну что поделать - раздобыл в этом мире старую шляпу и носил ее, как носил на парадах, стоя рядом с Хозяином. Дважды велосипедисты останавливались и переводили дух. Берия не торопил их. Понимал, что они уже износились и следует поискать им смену. К примеру, говорят, что где-то на берегу Рижского залива есть общество "Здоровое тело". Надо проверить. Затем мысли Берии перетекли в иное русло - к делам более важным. Во-первых, следовало решить, как избавиться от консулов - если они сумели объединиться и единогласно отвергнуть его кандидатуру, значит, будущее ничего хорошего не сулит. Они его не только не выносят, они его заслуженно боятся. И при первой же возможности постараются убить. Нельзя поворачиваться к ним спиной. Ведь не будь они слюнтяями, способными лишь говорить и готовыми тут же переложить грязную работу на его плечи, то давно бы убили. Нашли бы легальное основание... А у них даже нет палача. Честное слово - на все государство нет палача! У Лаврентия Павловича даже среди велосипедистов по крайней мере три бывших исполнителя. Не додумав важную мысль, Берия вдруг спохватился: кто и почему подслушивал в ресторане на Взморье? Это люди изнутри или снаружи? Разница могла оказаться жизненно важной. Девицей он займется. Никуда она не денется. Сначала надо запустить основную машину. К счастью, жизнь подарила ему удивительных, исключительных агентов. Пока они у него в руках, пока они в безопасности - черта с два консулы посмеют поднять на него хвосты! Чаянов знает об агентах, но кто они - лишь догадывается. И такие козыри всегда радуют. Не зря мы живем на свете, если еще можем вербовать и держать в норме таких людей! Ни в коем случае нельзя оставлять экипаж возле Шахматного клуба. Кто за ним следит, кто ему изменил, кому он случайно попался на глаза - все приходится учитывать. Центральный шахматный клуб располагался в самой глубине Елагина острова - никогда не догадаешься снаружи. У входа сохранилась вывеска "ЦПКиО им. С.М.Кирова". Для ленинградцев эта надпись легко расшифровывалась, а для приезжих, наверное, казалась египетскими иероглифами. Потому все, кто знал, называли парк Елагиным островом. Берия сошел на землю и велел велосипедистам ехать дальше. Они знали куда. Мостик через протоку был ветхим и опасным. Кое-где доски пропали, в длинных дырах виднелась серая вода. В одном месте Лаврентию Павловичу пришлось замереть и потом прыгнуть вперед. Прыжок вряд ли был красивым. Главное - не попасть в воду. Даже если и вылезешь, промокнешь до нитки, а здесь все так плохо сохнет! Лаврентий Павлович пошел по дорожке в глубь острова. На дорожке валялись ветки, куски истлевшей бумаги, проржавевшие консервные банки, подметка, рваная зеленая фуражка. Кое-где на голых стволах были прибиты картонные стрелки с надписью "ШК", что означало - Шахматный клуб. Сам клуб таился на поляне, между Елагиным дворцом и летним кафе. Это была истоптанная поляна, с эстрадой, длинными скамейками и несколькими столами, видно, притащенными с разных концов парка или из других мест. Далеко не все столики были шахматными, но все раскрашены белыми и черными квадратиками. Это и был Центральный шахматный клуб. Людей там оказалось немного: был промежуток между большими турнирами, а Лаврентий Павлович об этом знал, потому что не раз сюда заходил. Он любил поглядеть, как играют другие, но сам не садился: не хотел, чтобы его обыгрывали. Шахматисты в основном сидели за столиками. Но не все. Некоторые лежали или сидели на земле, другие разгуливали между столиками, наблюдая за игрой своих коллег либо просто беседуя. В сторонке, возле виселицы, на которой висел труп, стояли действующий чемпион мира Эдик Мирзоян и главный судья федерации Хлопский, он же бессменный шахматный палач. К ним и направил свои шаги Лаврентий Павлович. По дороге он остановился у столика, за которым играли Майоранский и Лядов. Они играли блиц, и их руки, совершив движение над доской, неслись к кнопке шахматных часов, чтобы остановить бег времени. Шахматные часы, разумеется, не работали. Майоранский с Лядовым были так поглощены партией, которая перешла в эндшпиль, что не заметили Лаврентия Павловича. Тот и не стал привлекать к себе внимания, а отошел к виселице, чтобы поздороваться с чемпионом и палачом. - В чем проблемы? - спросил он. Он не поздоровался, потому что в мире без времени редко здороваются, не принято. Приветствие после разлуки тоже рождено движением времени. Если время стоит на месте, то нет расставаний и встреч. - Надо его снимать, - сказал Хлопский. Это был очень высокий мужчина, схожий по форме с веретеном, так как шире всего он был в бедрах. Он напоминал также скульптуры египетских фараонов периода вырождения династий: маленькая головка с большой нижней челюстью, округлый животик, широкие бедра и ноги, заканчивающиеся маленькими ступнями. Оскар Хлопский в шахматы играл плохо, но любил игру и не мог представить себя вне ее. Поднимаясь по общественной лестнице, он стремился наверх именно для того, чтобы на общественных началах занимать места в шахматных федерациях. В той жизни он дорос до поста замминистра топливной промышленности и члена Московской шахматной федерации. Но после крушения Хрущева потерял свой мирской пост, а затем его, как раз под новогоднюю ночь, изгнали из федерации как ненужного более функционера. Вот он и оказался в мире без времени. В нем он возвратился в федерацию, больше того, стал ее воссоздателем. Оскар Хлопский был одним из немногих обитателей Чистилища, полностью довольных своей судьбой и полагавших, что им в жизни повезло. Он не только стал главным судьей федерации, но и видел перед собой будущее, лет на двести вперед, в котором он занимал бы тот же пост. Лаврентия Павловича Хлопский ценил, так как полагал в нем увлеченного своим делом коллегу, который также всего добился именно здесь. Поэтому радостно принялся объяснять чекисту, что же беспокоит верхушку шахматного истеблишмента. Повешенный возле шахматных столиков международный гроссмейстер Кремерс вот уже несколько дней как стал подавать признаки жизни. Следовало решить, казнить ли его еще сильнее, как требует устав шахматного общества, либо объявить амнистию и оживить без всякой надежды на то, что его мозг сохранил свои способности. Все-таки он уже месяц условно висит у эстрады. - А как проявляется? - спросил Лаврентий Павлович. - Посмотрите на пальцы, - сказал чемпион Мирзоян. Лаврентий Павлович присмотрелся. Чемпион был прав. Примерно через минуту наблюдения за голубыми отекшими пальцами повешенного Берия уловил легкую судорогу, движение ногтей. - И веки дрожат, - сказал Хлопский. - Понятно, - ответил Берия. Это и в самом деле была нелегкая проблема. В мире без времени человека убить нелегко. Он приобретает дополнительные системы прочности. Не раз расстрелянные из пулеметов, убитые ударом дубинки люди через некоторое время оживали, кто дома, а кто в могиле. Издавна уже было принято оставлять мертвеца на некий срок в морге, чтобы убедиться, умер ли он на самом деле. Но как оставишь в доме шахматиста? У шахматиста нет дома, нет крыши над головой. Шахматист - одни из немногих здесь людей, у которого есть цель в жизни, есть друзья и спутники, соперники и враги. Его жизнь куда более наполнена, чем жизнь иных обитателей гетто. Шахматист, нашедший путь к игровой площадке, остается тут до смерти, до настоящего перехода в небытие. И к тому есть различные пути. Например, ты можешь проиграть турнир, в котором ставка - твоя жизнь. Правда, такие турниры заканчиваются на небесах. Чаще всего когда речь идет о чемпионском титуле. Кто-то сказал, что шахматные поединки подобны боям гладиаторов. Давно сказал. И шахматисты усвоили это правило. Эдик Мирзоян за свою шахматную карьеру лишил жизни уже шестерых гроссмейстеров - своего рода рекорд. Нет, сам он никого не убивал. Его дело - выигрывать. А потом уж в дело вступали судьи. И зачастую на казнь претендента приходило больше зрителей, чем на сам турнир. Правда, чаще зрители съезжались к началу боя и оставались до казни. Как-то Лариса Рейснер попросила Лаврентия Павловича как отвечающего за безопасность в столице запретить эти страшные поединки. - Ты не права, Лариса, - ответил Берия. - Борьба за шахматную корону пожирает всего человека, настоящий гроссмейстер не мыслит себя без шахматных побед. Скажи мне, чем шахматист может быть награжден? В чем его слава или гибель? - Они могут встретиться вновь. - Чепуха. Это было хорошо, когда в шахматы приезжали играть из других стран или континентов, когда шахматисты получали громадные деньги и должны были придумать, на что их истратить. На что победитель истратит гонорар? На новое одеяло, чтобы мягче лежать у столика? Они страшно надоели друг другу. И возможность с помощью игры, своего ума, своего таланта избавиться от надоевшего конкурента - разве это не счастье? - Вы монстр, Лаврентий Павлович, - сказала Лариса. - Значит, они - монстры. Я ни с кем не играю на жизнь. ...Берия стоял под виселицей и смотрел, как оживает, цепляется за крохи жизни отвисевший свое Кремерс. - Может быть, вернем его? - вдруг спросил Мирзоян. - И тогда вы лишитесь славного трофея, - сказал Хлопский. - Я лично за то, чтобы историческая справедливость восторжествовала. - Ах, как мне все это надоело, - вздохнул Мирзоян, или Дюка, как его звали коллеги. - Я за стремянкой пошел, - сказал главный судья. - Какие у вас творческие планы? - спросил Берия. - Будем ли мы свидетелями новых достижений? Мирзоян не ответил. Он стоял, запрокинув голову и вглядываясь в лицо повешенного соперника. - Мне интересно смотреть на убийц, - сказал Берия. - А у вас такая же психология? - Молчи, палач! - ответил Мирзоян, он не смотрел на Берию. - Когда-то, а значит - скоро, придет молодой волк и тебя сожрет. - Этого не будет. Я навечно останусь молодым. Самым молодым чемпионом мира, понял, мент поганый? Слово "мент" пришло в язык позже, чем Берия ушел из мира. Поэтому он не понял его, но ощутил оскорбительность. - Я дождусь, когда тебя тоже повесят... чемпион! - в сердцах ответил Берия. Хотя давал себе слово - забудь о мести! Это самый непродуктивный способ сводить счеты с жизнью. Берия отошел к Майоранскому и Лядову. Они продолжали играть, не обращая внимания на разговоры у виселицы. - Отойдем, - предложил он, - погуляем? Его агентам не хотелось прерывать партию. Они относились к числу истинных рыцарей шахматной игры, им она не надоедала, и им неинтересны были корыстные и тщеславные расчеты великих шахматистов. После того как, намаявшись в Чистилище, они отыскали для себя шахматный угол, их жизнь приобрела новый смысл. Они даже не заметили, что эту жизнь им устроил Лаврентий Павлович, который провел с ними беседы, долгие, за ненадобностью торопиться, душевные, вытащил из них все, вплоть до мелких слабостей, и обнаружил общую для Лядова и Майоранского страсть к шахматам. Это позволило ему отправить их в шахматный лепрозорий, подальше от любопытных глаз. Ну кто будет искать агентов Берии среди шахматистов? Какой прок от шахматиста, который лишь об одном мечтает - чтобы его не трогали, не выгнали с площадки. - Сейчас, - сказал Майоранский, - у меня проходная пешка. И продолжал метаться руками: кнопка на часах - фигура - кнопка - фигура... Пешка не прошла в ферзи. Лядов нашел опровержение на мастерском уровне. Берия подумал, что если в чем-то и есть прогресс в Чистилище, то в шахматной игре. Ведь мозги работают, кое-как, но работают. А это значит, что могут обучаться. Они прошли мимо виселицы. Палач как раз спускал с виселицы тело Кремерса, короткое, широкое костлявое тело. Мирзоян, хоть ему не нужно бы трогать убитого, помогал палачу. Берию охватило лукавое чувство. Оно всегда в нем жило. Если есть жертва, а даже и не жертва, а просто человек рядом, то надо его поймать так, чтобы можно было унизить. Это мальчишеское чувство. Испорченные мальчики любят подложить учителю кнопку на стул, а на приеме, ставши министром, подложить нижестоящему торт, почуяв на то желание вождя. Не под каждого положишь. - А ну, мальчик, - сказал Берия, - поможем главному судье, а то неловко получается. - На это есть перворазрядники, - сказал Майоранский, который дорожил своим реноме кандидата в мастера. Лядов, перворазрядник, ничего не успел придумать, прежде чем Берия подтолкнул его к виселице. И ему пришлось подставлять руки. - И ты иди, Лев Яковлевич, - сказал Берия. - Нехорошо бросать товарища в беде. Скоро вам на задание выходить, а вы еще в бою не обтрепались. Майоранский сделал шаг к виселице, но тут покойник, которого уже вытащили из петли и укладывали на землю, шевельнулся, будто сделал попытку вырваться. Майоранский отшатнулся, схватил Берию за рукав и прошептал: - Я боюсь, боюсь, я покойников боюсь! - Кончай врать-то, - сказал Берия. - Что я, твоего дела не читал? - Там неправда, все клевета, - откликнулся Майоранский. Он так испугался, что потерял часть своего интеллигентного облика. Майоранский всегда старался выглядеть настоящим интеллигентом, для чего носил бородку клинышком. Так в советских фильмах изображали меньшевиков или даже троцкистов. Видно, он в том мире был полноват, отрастил брюшко, и ему шло бы пенсне. Но здесь он потерял вес, не смог законсервироваться. Бывший толстяк. Таких здесь немало. Есть даже бывшие богатыри. Берия с интересом смотрел на Майоранского. На лице профессора отражался ужас и какой-то странный восторг. Как же эти люди называются? Ему же говорили, есть специальное слово. - Ты некрофил, - вспомнил Берия нужное слово. - Ни в коем случае! Только не это! - А что? - Старый, нервный человек. У меня деликатная конституция. Нужда в участии Майоранского уже миновала. Лядов помог Хлопскому уложить труп на землю. - Как ваше мнение? - спросил главный судья у профессора. - Он будет жить? - Без сомнения, - ответил Майоранский, не глядя на кадавра. - Я протестую, и вы знаете почему, - вмешался Эдик Мирзоян. - Если бы проиграл я, Кремерс добился бы моей смерти. Оживши, он станет моим злейшим врагом. Всем известно, что случается с зомби. Все согласились. Были уже случаи, когда недоубитые мертвецы возвращались к жизни полоумными убийцами, неадекватными людьми. Порой из всех человеческих чувств в них оставалась лишь месть. Они становились бессмысленными и беспощадными охотниками за теми, кого полагали своими обидчиками. - Тогда надо голову отрезать, - сказал без радости Хлопский. Последняя милость - так называлась эта процедура - входила в его обязанности. - Я топор принесу, - вызвался Эдик. Подошли другие шахматисты, стали смотреть на оживший труп, но Берия подтолкнул Майоранского, который никак не мог сделать шага в сторону, где их ждал Лядов. Лядов вытирал руки песком, он сохранил в себе разумную брезгливость. Берия шел в центре, шахматисты - справа и слева. - Наше время наступило, - сказал он, когда они отошли на порядочное расстояние от шахматной площадки. - Достигнуто решение. Майоранский спросил: - Вы гарантируете, что мы останемся живы? - Я ничего не гарантирую, - сказал Берия. - Я не специалист. - Я бы и сам не смог гарантировать, - заметил Лядов. Лядов был похож на Суворова, но помоложе того фельдмаршала, которого изображают на портретах, будто никто его раньше сорока и в глаза не видал. Он был прям спиной, скор в движениях, и на голове поднимался суворовский хохолок. Но лицо у этого молодого человека было немолодым - оттого, что тонкую кожу лица изрезало множество морщин и морщинок. Берия присел на поваленное дерево. Лядов послушно опустился рядом, а Майоранский отошел в сторону. Он все время пытался держать дистанцию между собой и Берией. Лядову все это было интересно и даже забавно. Майоранскому страшно. И страх его разделялся между Берией и предстоящим заданием. Он не мог понять, что же хуже. Все хуже. Майоранский был большим специалистом. Всемирно не известным. По ядам и отравлениям. Он был никому не известен, потому что всю жизнь проработал в самой секретной лаборатории КГБ. Его шеф, генерал Судоплатов, наблюдал за активной деятельностью Майоранского со смешанным чувством брезгливости и возмущения. Для близких людей у Судоплатова не было иного обращения к Майоранскому, как "эта сволочь". Но он же сам подписал документы на орден Боевого Красного Знамени после удачной смерти чехословацкого президента Бенеша, который срывал все наши попытки осуществить в Праге настоящую революцию. А сволочью Судоплатов называл Майоранского после того, как побывал у того на опытах. Это так и называлось - побывать на опытах. Некоторым нравилось. Некоторые избегали таких визитов. Майоранский проводил испытания ядов на глазах у генералов, чтобы они были в курсе его изобретений и открытий. Некоторые не выдерживали криков и мучений бывших писателей или инженеров. Одно дело, когда ты просто избиваешь жертву сапогами или ломаешь ей пальцы. Это просто, это понятно "детям" Дзержинского. Но иное дело, когда у тебя на глазах синий человек, исторгая рвоту, хрипло молит о смерти, когда страшные корявые судороги никак не приносят этой смерти, а Майоранский с помощью сотрудников делает все, чтобы возвратить жизнь жертве только для того, чтобы назавтра повторить опыт и выяснить, что же помешало подопытному преступнику эффектно умереть вчера. Когда Майоранский был посажен вместе с Судоплатовым, он получил скромный срок - все же не палач, а ученый, - и принялся осыпать соответствующие органы письмами и прошениями, доказывая, что всю жизнь бескорыстно трудился на благо Родины, ничего не нажил, кроме гастрита и геморроя, награжден и отмечен и может принести большую помощь, так как ему известны способы истребления империалистов. Отсидевши, по протекции старых друзей он получил незаметное место в Институте биосинтеза и стал ходить на работу, ставить плановые опыты и ждать, когда же вернется настоящая власть, которая вытащит его из забвения. И даст достойный пост. И право закончить свои революционные опыты по прекращению жизнедеятельности живых организмов под влиянием внешних агентов. А потом случилась нелепая история. Бывают же ошибки и в работе органов. Особенно если они попадают под топор каких-нибудь глупых и даже либерально-преступных реформ. Его узнали на улице. Просто на улице. Бывшая медсестра. Медсестер Майоранский не терпел. У них, как правило, были слабые нервы. Специальный помощник Майоранского по кадрам старший лейтенант Госбезопасности Лютый (фамилия, а не прозвище) следил за психическим состоянием младшего персонала, без которого, к сожалению, в большом деле не обойдешься. И если усматривал опасные тенденции, сестры и санитары ликвидировались или становились подопытными объектами без права выжить. Эта медсестра очень хотела жить. Она отдавалась любому солдату на скамейке в служебном помещении, она была льстива и послушна. Лютому бы заметить и ликвидировать, но бывает же - была она нежно хороша настолько, что у Лютого не поднялась рука. Он хотел обладать ею и дальше. Вот Лютый и помог ей сактироваться в обычный лагерь, а потом на поселение. Сам он в пятьдесят третьем смог избежать наказания, но был уволен из органов, уехал в Краматорск, где жила эта Альбина, и женился на ней. Разумеется, служба ликвидации выследила этого Лютого, и он был уничтожен. А о ней не догадались. Не проверили. Лютый, хитрец, сделал ей липовые документы. Если бы не ликвидация Лютого, правильная сама по себе, эта Лялька не стала бы искать Майоранского, не потратила бы месяцы и годы, чтобы вычислить его после выхода на свободу. Увидела на улице и подошла. А подойдя, нагло сказала: - Я убью тебя. Но не сейчас. Перед этим ты, трусливая скотина, помучаешься. Ты будешь ждать смерти, ты будешь молить о ней. И знать, что твои часы отстукивают последние дни. И последние дни декабря 1964 года профессор Майоранский, заслуженный деятель науки, видный и способный биолог, специалист по отравлениям газами и ядами, провел в страшном ожидании смерти. Он исхудал, бородка клинышком вылезла, он не мог уже соответствовать скромным желаниям своей сожительницы. Он знал, что Лялька его убьет. И в ночь на 1965 год он увидел, как у дома остановилось такси, а из такси вышла Лялька. С ней какой-то мужчина. Звонить в милицию поздно. Да и станет ли милиция его защищать? Майоранский убежал в ванную и заперся там. Он был один в квартире, сожительница уже уехала на Новый год к маме. Майоранский сидел в уборной, когда они позвонили в дверь. И Майоранский умер от страха. Он очнулся в мире без времени. Там он вскоре встретил Лаврентия Павловича, который не был его непосредственным начальником, но не раз заглядывал в лабораторию на показательные опыты по воздействию на преступные организмы отравляющими веществами. Ничего забавного Берия в том не усматривал, но уклоняться от посещений, подобно другим генералам, не считал нужным. Служба бывает приятной, но чаще она неприятна. Чем легче и тверже ты преодолеваешь неприятности, тем выше взойдешь по служебной лестнице. Майоранский, испытавши страх, постепенно забыл о нем и стал в Чистилище тосковать. Даже искать путей обратно, так как понял - разоблачение было случайностью, может, оттого, что он так его ждал. Больше оно не повторится. Но отпустить его обратно никто не мог. И не хотел. Он как бы угодил из одной тюрьмы в другую, бессрочную. Встреча с Лаврентием Берией сначала испугала бывшего завлаба, но Лаврентий Павлович ничего от него не требовал, даже не очень признавал. Но и не отпускал. Следил и даже как-то защитил от психа. Психи - о них особая речь - бывает, мотаются по свету, хотят убивать или погибнуть. Кто чего. Лаврентий Павлович не спешил. Идею расправы с Верхним миром он сначала внушил глупому Грацкому, так что Чаянов осознал ее и посчитал своей, не связывая с Берией. Чаянов от имени консулов поручил Берии осуществить ее. Берия не хвастал своими победами. Ни перед кем. Ему достаточно было сознания того, что он победил. Таких людей мало. Побеждает и молчит. Зато такие люди могут побеждать снова и снова - их не так остерегаются, как следовало бы. Мысль о необходимости спасти Чистилище от проникновения сверху, от неизбежной заразы и гибели, овладев консулами, стала его делом. Еще до этого он стал холить и охранять Майоранского.