профессоров Шишмарева и Петрова, изучать старофранцузскую поэзию. По инициативе Гумилева в университете был организован "Кружок романо-германистов" под руководством профессора Петрова, для изучения старофранцузских поэтов. Он сам организовал "Кружок изучения поэтов" и попросил профессора И. И. Толстого быть руководителем. Предложил программу занятий, основанную на формальном методе изучения, прочел доклад о Теофиле Готье. Чтобы жить ближе к университету, Гумилевы сняли в Тучковом переулке недорогую комнату и поселились в ней. Николай Степанович начал брать уроки латинского языка, а для того, чтобы читать английских классиков, занимался и английским. В октябре вышел наконец созданный на базе "Цеха Поэтов" первый номер журнала "Гиперборей", редакция которого сначала помещалась на квартире Лозинского, а летом переехала на Разъезжую, 3. Основное место в журнале занимали стихи и статьи, посвященные вопросам нового направления в поэзии. "Гиперборей" был гумилевским журналом, отстаивающим его взгляды на поэзию, но он показывал также, что внутри нового течения могут быть различные направления, которые не вполне уживаются друг с другом. Общность разностей - вот принцип журнала. Чтобы наглядно показать этот принцип, в первом номере были помещены стихотворения Гумилева и Городецкого - о Фра Беато Анджелико. Городецкий упрекал Н. С. Гумилева, браня его "за неожиданную и эксцентрическую для акмеиста любовь к смиренному художеству Фра Беато Анджелико". Г у м и л е в: Преданье есть: он растворял цветы В епископами освященном масле... Есть Бог, есть мир, они живут вовек. А жизнь людей мгновенна и убога, Но все в себя вмещает человек, Который любит мир и верит в Бога. Г о р о д е ц к и й: ...Нет, он не в рост Адаму акмеисту! Он только карлик кукольных комедий, Составленных из вечной и пречистой Мистерии, из жертвенных трагедий. Ужель он рассказал тебе так мало Из пламенной легенды христианской, Когда в свой сурик и в свое сусало Все красил с простотою негритянской? Гумилеву были чужды напыщенность и красивости Городецкого. Так первый же номер "Гиперборея" представил двух противников-единомышленников. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 14.12.1925 Ш и л е й к о: "Николай Степанович почему-то думал, что он умрет в 53 года. Я возражал, говоря, что поэты рано умирают или уж глубокими стариками (Тютчев, Вяземский). И тогда Николай Степанович любил развивать мысль, "что смерть нужно заработать и что природа скупа и из человека выжмет все соки и, выжав, - выбросит", и Николай Степанович этих соков чувствовал в себе на 53 года. Он особенно любил об этом говорить во время войны. "Меня не убьют, я еще нужен". Очень часто к этому возвращался. Очень характерная его фраза: "На земле я никакого страха не боюсь, от всякого ужаса можно уйти в смерть, а вот по смерти очень испугаться страшно". Стихотворение "Бродяги". Обычно он свои ощущения не стихами подкреплял, а после прозаического разговора - писал стихами. Это давно было, в 1912 или 1913 году. Кто-то из очень солидных людей (не Струве) все хотел от него узнать по-толстовски, зачем писать стихи, когда яснее и короче можно сказать прозой. И тогда Николай Степанович, сердясь, говорил, что ни короче, ни яснее, чем в стихах, не скажешь. Это самая короткая и самая запоминающаяся форма - стихи. Он же говорил, что в стихи нельзя играть, если в стихе сомнение - обязательно плохие стихи будут. И в том же 1912г. он говорил, что стихотворение не может быть написано с "нет". Отрицание не есть поэтическая форма, только утверждение... Он никогда не лазил в... примечания. "Для того чтобы поэт понимал поэта, никаких комментариев не нужно". В 1912 г. н а п и с а н о: Зимой 1911/12 - стихотворения: "Оборванец", "Маргарита", "Современность" (в Ц. С.), "Родос", "Укротитель зверей", "Она". В конце мая, после возвращения из Италии, - стихотворения: "Птица", "Рим", "Пиза", "Фра Беато Анджелико". Осенью - стихотворение "Памяти И. Ф. Анненского". Н а п е ч а т а н о: Стихотворения: "Камень", "Капитаны", "Орел", "Приближается к Каиру судно...", "Товарищ "Юный маг" (Антология современной поэзии. 2-е изд., Киев); "Закат" ("Как змеи волны гнутся...")- (Новое слово, СПБ., No 2); "Я не скорблю, так было надо..." (Аполлон, No 3); "Итальянские стихи" (?), "Рим", "Пиза" и "Генуя" (Русская мысль, No 7); "Памяти И. Ф. Анненского" (Аполлон, No 9); "Лежал истомленный на ложе болезни..." (Ежемесячное приложение к жур. "Нива", No 9); "Мне не нравится томность...", "Сон", "Вечерний медленный паук...", "Я в коридоре дней сомкнутых...", "Я жду, исполненный укоров...", "Какою музыкой мой слух взволнован...", "Вот я один в вечерний тихий час..." (Литературный альманах к-ва "Аполлон". СПБ.); "Сонет" из сб. "Чужое небо" (Новое слово, No 1); "Ты совсем, ты совсем снеговая..." (Новая жизнь, No 1); "Туркестанские генералы" , "Я верил, я думал..." (Русская мысль, No 1). Переводы из О. Уайльда: "Могила Шелли", "Мильтону", "Федра", поэма "Сфинкс" (Уайльд О. Полн. собр. соч. Под ред. К. И. Чуковского. т. 4., изд-во т-ва А. Ф. Маркс, СПБ., 1912). Сборник стихов "Чужое небо" (изд-во "Аполлон", СПб.). Рецензии: на "Осенние озера" М. Кузмина (часть рецензии - Аполлон, No 8; Бюллетени литературы и жизни, No 7); на "Скифские черепки" Е. Кузьминой-Караваевой (часть рецензии - Аполлон, No 6; Бюллетени литературы и жизни, No 3); на "Cor Ardens", ч. 2, В. Иванова (часть рецензии - Аполлон No 6; Бюллетени литературы и жизни, No 2). "Письма о русской поэзии": "А. Блок. Ночные часы. К-во "Мусагет"; "Н. Клюев. Сосен перезвон. К-во "Знаменский и К°, М."; "К. Бальмонт. Полное собрание стихотворений. т. 8. К-во "Скорпион"; "Поль Верлен. Собрание стихотворений. Перевод В. Брюсова. К-во "Скорпион"; "Поль Верлен. Записки вдовца. К-во "Альциона"; "М. Веселкова-Кильштедт. Песни забытой усадьбы"; "В. Шершеневич. Весенние проталинки"; "Ив. Генигин. Стихотворения" (Аполлон, No 1); "В. Брюсов. Зеркало теней. К-во "Скорпион"; "М. Зенкевич. Дикая порфира. К-во "Цех Поэтов"; "Е. Кузьмина-Караваева. Скифские черепки. К-во "Цех Поэтов""; "Г. Иванов. Отплытие на о. Цитеру (?)" (Аполлон, No 3 - 4); "М. Цветаева. Волшебный фонарь. К-во "Оле Лукойе". М."; "П. Радимов. Полевые псалмы. Казань, 1912"; "В. Курдюмов. Азра"; "А. Бурнакин. Разлука. Изд. 2-е, М., 1912"; "Саша Черный. Сатиры и лирика. Кн. 2-я. Изд-во "Шиповник""; "П. Потемкин. Герань. Изд-во Корнфельда. СПб." (Аполлон, No 5); "В. Иванов. Cor Ardens. Ч. 2. Изд-во "Скорпион"; "Н. Клюев. Братские песни. Кн. 2. Изд-во "Новая Земля""; "В. Нарбут. Аллилуйя. Изд-во "Цех Поэтов""; "Гр. П. Бобринский. Стихи. СПб."О. Уайльд. Сфинкс. Пер. Л. Дейча. Изд-во "Маски"" (Аполлон, No 6); "А. Блок. Собрание стихотворений в 3-х книгах. Изд-во "Мусагет", М."; "М. Кузмин. Осенние озера. Изд-во "Скорпион"" (Аполлон, No 8); "С. Городецкий. Ива. Изд-во "Шиповник", СПб., 1913"; "Вл. Бестужев. Возвращенье. Изд-во "Цех Поэтов", 1913" (Аполлон, No 9). "Б. Гуревич. Вечно человеческое"; "Н. Животов. Южные цветы"; "Бронислав Кудиш. Лунные напевы"; "Мих. Левин. Juvenilia" (Аполлон, No 10). В ж/н "Аполлон" No 9 напечатана рецензия за подписью " Н. Г." - "Драматические произведения бар. М. Ливен. Цезарь Борджиа. СПБ.", написанная, по-видимому, Н. Гумилевым. В течение года н а п е ч а т а н ы следующие отзывы о Н. Гумилеве: в рецензиях на сб. "Чужое небо" - М. Чуносова (Новое слово, No 7); Вл. Нарбута (Новая жизнь, No 9); М. Кузмина (Аполлон, No 2); Бор. Садовского (Современник, No 4); С. Городецкого (Речь, No 283, от 15 октября); В. Брюсова (Русская мысль. В обзоре "Сегодняшний день русской поэзии"); без подписи (Гиперборей, No 1). Оценка сб. "Жемчуга" в статье К. Чуковского "Русская литература за 1911 год" (ежегодник газ. "Речь" за 1912 г.). 1913 И Апокалипсис здесь был написан... По дневнику Лукницкого можно судить о спорах той зимы. В коротких, сухих, хронологически точных записях ощущается нервный, сильный, наполненный пульс дней. Листаешь записи - кажется, нет событий, вернее, нет сюжетов событий. Только одно наполняет зимние месяцы - разговоры: собрались, обсуждали, собрались... Но именно в них, в этих разговорах, - главный нерв, главное событие. Поэты обсуждают пути развития поэзии - они думают о своей судьбе. Что же такое жизнь поэта, как не его стихи? Все то, что происходит вне стихов и вопреки стихам, - лишь жестоко потерянное время. Жизнь тогда полна и ярка, когда каждая секунда рождает желание стихов. Стихи для Гумилева - суть и смысл жизни. Сейчас пишется тяжело, мучительно, слова кажутся невыразительными, но есть надежда - придут новые слова, нужно искать и работать. Сколько уже было таких мучительно-безысходных, тоскливых тупиков, и каждая безнадежность была лишь началом нового пути. Надо двигаться дальше - но как? Он считает: нужен совершенно новый подход к стихам, к искусству, к жизни. Главная его мысль - высочайшая духовность человеческой жизни и поэзии. Он пишет: "Поэзия и религия - две стороны одной и той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим. Этика приспособляет человека к жизни в обществе, эстетика стремится увеличить его способность наслаждаться. Руководство же в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии. Религия обращается к коллективу. Для ее целей, будь то построение небесного Иерусалима, повсеместное прославление Аллаха, очищение материи в Нирване, необходимы совместные усилия, своего рода работа полипов, образующая коралловый риф. Поэзия всегда обращается к личности. Даже там, где поэт говорит с толпой, - он говорит отдельно с каждым из толпы. От личности поэзия требует того же, чего религия от коллектива. Во-первых, признания своей единственности и всемогущества, во-вторых, усовершенствования своей природы. Поэт, понявший "трав неясный запах", хочет, чтобы то же стал чувствовать и читатель. Ему надо, чтобы всем была "звездная книга ясна" и "с ним говорила морская волна". Поэтому поэт в минуты творчества должен быть обладателем какого-нибудь ощущения, до него не осознанного и ценного. Это рождает в нем чувство катастрофичности, ему кажется, что он говорит свое последнее и самое главное, без познания чего не стоило земле и рождаться. Это совсем особенное чувство, иногда наполняющее таким трепетом, что оно мешало бы говорить, если бы не сопутствующее ему чувство победности, сознание того, что творить совершенные сочетания слов, подобные тем, которые некогда воскрешали мертвых, разрушали стены". Духовность делает человека Человеком, Сверхчеловеком, то есть существом, полным творческих сил, желаний, чистых помыслов, благородных поступков, - эта идея всегда была близка и дорога Гумилеву. Но в ранних стихах сила и благородство проверялись сопротивлением жизни, бесстрашием перед случайностями и горестями, сейчас же для него смысл - в духовной значительности, в духовной высоте и душевной щедрости человека, в его нравственной чистоте. "...От всякого отношения к чему-либо, к людям ли, к вещам ли или мыслям, мы требуем прежде всего, чтобы оно было целомудренным. Под этим я подразумеваю право каждого явления быть самоценным, не нуждаться в оправдании своего бытия, и другое право - более высокое - служить другим. Гомер оттачивал свои гекзаметры, не заботясь ни о чем, кроме гласных звуков и согласных, цезур и спондеев, и к ним приноравливал содержание. Однако он счел бы себя плохим работником, если бы затуманенные взоры девушек не увеличивали красоту мира". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 18.07.1925 Большой разговор - о "Цехе", об акмеизме, о том, что такое акмеизм. АА: "Недоброво: акмеизм - это личные черты творчества Николая Степановича. Чем отличаются стихи акмеистов от стихов, скажем, начала XIX века? Какой же это акмеизм? Реакция на символизм просто потому, что символизм под руку попадался. Николай Степанович - если вчитаться - символист. Мандельштам: его поэзия - темная, непонятная для публики, византийская, при чем же здесь акмеизм? Ахматова: те же черты, которые дают ей Эйхенбаум и другие, - эмоциональность, экономия слов, насыщенность, интонация - разве все это было теорией Николая Степановича? Это есть у каждого поэта XIX века, и при чем же здесь акмеизм? С. Городецкий: во-первых, очень плохой поэт, во-вторых, он был сначала мистическим анархистом, потом - теории Вяч. Иванова, потом - акмеист, потом "Лукоморье" и "патриотические" стихи, а теперь - коммунист. У него своей индивидуальности нет. В 1913- 1914 гг. нам было странно, что Городецкий - синдик "Цеха", как-то странно... В "Цехе" все были равноправны, спорили. Не было такого "начальства". Гумилева или кого-нибудь. Мало вышло? Уже Гумилева, Мандельштама - достаточно. В "Цехе" 25 человек - значит, 1 на 10 вышел, а у Случевского было человек 40 - и никого. А из "Звучащей раковины" или 3-го "Цеха" разве вышел кто-нибудь? "Звучащая раковина" - ужасные стихи, ужасный сборник "Город". Какой-нибудь кружок седьмого года ощущался очень плохим. Мы видели все его недостатки. А если стихи "Звучащей раковины" не ощущали - это потому, что нет перспективы... "Гиперборей": стихи лучше, чем в других журналах того времени. Дал ли что-нибудь "Цех"? Конечно, что-то дал просто потому, что там спорили... указывая на явные недостатки. Но Николай Степанович мог прийти так же к Мандельштаму или к любому из нас. И ему сказали бы то же самое... А у других такого Бруни - не было, кому прочитать, он дожидался "Цеха", чтоб узнать мнение. И из них все равно ничего не вышло. Василий Гиппиус, как тогда был под влиянием брата, так и теперь брата вспоминает все время в своих воспоминаниях. Тусклые сообщения. Помнит только, что он сам развивался, поэтому разговоры, суждения Николая Степановича некоторые помнит. У него больше ничего и не было... Неудачник... А был веселым, жизнерадостным, жизнь таким сделала..." В чем же была суть выступлений Гумилева,- суть его программы? Гумилев считал: "символизм закончил свой круг развития и теперь падает", но гибель одного литературного стиля - рождение и начало другого - какого? Гумилев утверждает: "... на смену идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм (от слова акме - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора) или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), - во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме". В чем же новые принципы, основной смысл? Гумилев твердо убежден: сознавать самоценность каждого явления: "...Ощущая себя явлениями среди явлений... мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас, и в свою очередь воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. И, как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда". Акмеизму чуждо духовное бунтарство: "Бунтовать... во имя иных условий бытия ломать стену, когда перед ним открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. Здесь Бог становится Богом Живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого Бога. Здесь смерть - занавес, отделяющий нас от актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание - а что будет дальше?" Гумилев провозглашает еще один важный принцип: "Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художника и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы". "Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе... Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания - вот то, что дает нам неведомое". Может быть, Гумилеву удалось сформулировать один из самых глубоких законов человеческой жизни, вернее, условие счастья жизни - смиренно признать существование тайны и не все стремиться объяснить и разгадать, может быть, в существовании таинственных явлений и настроений - залог бодрости человеческого духа, его неукротимости и его романтичности?! Принцип акмеизма: "всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками". Иногда разгадки или попытки разгадок, что случается чаще всего, упрощают жизнь, но делают ее бледнее и беднее. "Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона (Вийона) и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них - краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал внутренний мир человека, Рабле - тело и его радости, мудрую физиологичность, Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все - и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие, Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм". Такое соединенье имен и авторитетов вызвало у многих недоумение, протест: как можно соединить несоединимое? Может ли быть такое рассредоточение вкусов основой нового, живого, деятельного направления - кумиры слишком разные и слишком исключающие друг друга для стройного единства, строгого вкуса? Но те, кто отвергал, не чувствовали самого главного - того, что привлекало в этих мастерах Гумилева, - удивительное чувство жизни, реальности жизни человека. "Соединить в себе эти четыре момента - вот та мечта, которая объединяет между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами". Гумилеву было двадцать шесть лет, когда он, обдумав и тщательно взвесив все, выступил со своей программой. Конечно же несколько возбужденный тон и повышенная страстность изложения вызывали порой снисходительные усмешки, и тем не менее - позиция обоснована Гумилевым четко и ясно. Гумилев убежден: как бы великолепны, мудры и прекрасны ни были идеи и желания, они пропадут, если не найдут достойного способа выражения, и поэт как мыслитель, творец не выразит себя, если не сможет найти достойную форму достойным мыслям и глубоким чувствам. Гумилев болезненно остро понимает и ощущает это, вот почему именно сейчас, думая о новом направлении поэзии, он так много значения придает ремеслу. "Поэт формы! Вот слово, которое утилитаристы бросают всегда истинным художникам. Что касается меня, то пока мне не отделят отчетливо в какой-либо фразе ее форму от содержания, я буду утверждать, что это - два слова, лишенных смысла. Подобно тому как нельзя извлечь из физического тела качества, его образующие, то есть его цвет, протяженность, плотность, не сведя его к пустой абстракции, - одним словом, не уничтожив его, так нельзя отнять форму у идеи, ибо идея существует только в силу своей формы. Невозможно представить себе идею, которая не имела бы формы, так же как не формы, которая не выражала бы идеи". Внимание к слову, к возможностям слова и вера в магию слов всегда были важны для Гумилева, но этой зимой его обеспокоенность словотворчеством приобретает более ясные и четкие формы выражения. Он пытается выстроить теорию технологии творчества. Для чего? Для высшего мастерства, которое одно позволит не расточать богатства, данные Богом, Природой - слову, а приумножать его. Ему близки слова Делакруа: "Надо неустанно изучать технику своего искусства, чтобы не думать о ней в минуты творчества". В "Письмах о русской поэзии" ясно и отчетливо прослеживается эта мысль Гумилева. О чем бы он ни писал, чье бы творчество ни разбирал и ни оценивал, он непременно будет говорить о ремесле, об умении мастера выразить себя в слове. Зима 1912-1913г.Рабочий ритм Гумилева жесткий, как всегда. Времени катастрофически не хватает, но не хватает и сил отказаться хотя бы от части взятых на себя обязательств и дел. Гумилев не умеет и не хочет ничем жертвовать. Ему кажется, он прав в своем состязании со временем: занятый человек тем и отличается от праздного, что успевает все. Гумилеву всегда была близка формула: жить надо не "слегка", а с возможной напряженностью всех сил, физических и духовных. Тратя максимум сил, мы не истощаем себя, а умножаем источники сил. Главное для него сейчас - действовать. Идея, которую он так долго и трепетно вынашивал, уже бродит в мире, тревожит умы, но ее нужно оберегать и защищать. За идеями, как и за детьми, нужен уход, им нужно внимание, только тогда они становятся полноценными, сильными, красивыми. На каждом заседании "Цеха Поэтов" он не устает повторять, обосновывать свои принципы понимания искусства, методы совершенствования поэтического мастерства - ибо только в стремлении к совершенству можно добиться счастья обладания миром, искусством, своим духом. На заседаниях "Цеха" он говорит о технике поэтического творчества: "Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям еще не окрепшей новой жизни. Все действует на ход ее развития - и косой луч луны, и внезапно услышанная мелодия, и прочитанная книга, и запах цветка. Все определяет ее будущую судьбу. Древние уважали молчавшего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью. Наконец, в муках, схожих с муками деторождения (об этом говорит Тургенев), появляется стихотворение. Благо ему, если в момент его появления поэт не был увлечен какими-нибудь посторонними искусству соображениями, если, кроткий, как голубь, он стремился передать уже выношенное, готовое и, мудрый как змей, старался заключить все это в наиболее совершенную форму. Такое стихотворение может жить века, переходя от временного забвения к новой славе и даже умерев, подобно царю Соломону, долго еще будет внушать священный трепет людям. Такова Илиада... Но есть стихотворения невыношенные, в которых вокруг первоначального впечатления не успели наслоиться другие, есть и такие, в которых, наоборот, подробности затемняют основную тему, они - калеки в мире образов, и совершенство отдельных их частей не радует, а скорее печалит, как прекрасные глаза горбунов. Мы многим обязаны горбунам, они рассказывают нам удивительные вещи, но иногда с такой тоской мечтаешь о стройных юношах Спарты, что не жалеешь их слабых братьев и сестер, осужденных суровым законом. Этого хочет Аполлон, немного страшный, жестокий, но безумно красивый бог. Что же надо, чтобы стихотворение жило, и не в банке со спиртом, как любопытный уродец, не полужизнью больного в креслах, но жизнью полной и могучей, чтобы оно возбуждало любовь и ненависть, заставляло мир считаться с фактом своего существования? Каким требованиям должно оно удовлетворять? Я ответил бы коротко: всем. В самом деле, оно должно иметь мысль и чувство - без первой самое лирическое стихотворение будет мертво, а без второго даже эпическая баллада покажется скучной выдумкой (Пушкин в своей лирике и Шиллер в своих балладах знали это) - мягкость очертаний юного тело, где ничто не выделяется, ничто не пропадает, и четкость статуи, освещенной солнцем; простоту - для нее одной открыто будущее, и - утонченность, как живое признание преемственности от всех радостей и печалей прошлых веков, и еще превыше этого - стиль и жест. В стиле Бог показывается из своего творения, поэт дает самого себя, но тайного, неизвестного ему самому, позволяет догадаться о форме своих рук, о цвете своих глаз... Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу его героя, перенимает его мимику и телодвижения и, благодаря внушению своего тела, испытывает то же, что сам поэт, так что мысль изреченная становится уже не ложью, а правдой. ...Чтобы быть достойным своего имени, стихотворение, обладающее перечисленными качествами, должно сохранить между ними полную гармонию и, что важнее всего, быть вызванным к жизни не "пленной мысли раздражением", а внутренней необходимостью, которая дает ему душу живую - темперамент... Одним словом, стихотворение должно являться слепком прекрасного человеческого тела, этой высшей ступени представляемого совершенства: недаром же люди даже Господа Бога создали по своему образу и подобию. Такое стихотворение самоценно, оно имеет право существовать во что бы то ни стало. Так для спасения одного человека снаряжаются экспедиции, в которых гибнут десятки других людей. Но, однако, раз он спасен, он должен, как и все, перед самим собой оправдывать свое существование". Только стремясь к совершенству, можно создать прекрасные строчки, картины, мелодии. Только полностью отдав себя, ты получишь мир, только сгорев сам, ты зажжешь в других сердцах искру. "...Прекрасные стихотворения, как живые существа, входят в круг нашей жизни, они то учат, то зовут, то благословляют. Среди них есть ангелы-хранители, мудрые вожди, искусители-демоны и милые друзья. Под их влиянием люди любят, враждуют, умирают". Одновременно со своими выступлениями, занятиями в университете Гумилев загружен и журналистской деятельностью - он готовит выпуск "Аполлона". И главное - манифест акмеистов: "Наследие символизма и акмеизм". В этой статье четко выражена поэтическая и жизненная позиция Гумилева. Он много раз уже "проговаривал" ее, в "Аполлоне" он получил возможность ее обнародовать, громко и официально заявить свою программу. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 03.07. 1927 АА: "Когда мы возвращались откуда-то домой (1913), Николай Степанович мне сказал про символистов: "Они как дикари, которые съели своих родителей и с тревогой смотрят на своих детей"". По-разному встретили в литературных кругах официальную программу акмеистов: одни упрекали ее в эклектичности, неясности, в отсутствии строгой логической системы, другие ставили в упрек искусственность, ибо нельзя придумать школу и направление, третьи... В общем, споры разгорелись. Акмеизм отстаивал себя прекрасными стихами. В журнале "Гиперборей" появляются из номера в номер стихи блестящие, имена поэтов-акмеистов приобретают все большую и большую популярность. Пожалуй, больше всего в этом направлении нравится дерзость в переустройстве мира и искусства и, одновременно с этим, стремление к высоким чувствам и глубоким мыслям, идея нравственного преобразования человека и мира. Мандельштам, наверное, точнее и проще многих определил суть акмеизма: "...нет равенства, нет соперничества, есть сообщество сущих в заговоре против пустоты и небытия. Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя - вот высшая заповедь акмеизма. Логика есть царство неожиданности. Мыслить логически - значит непрерывно удивляться. Мы полюбили музыку доказательств. Логическая связь для нас не песенка о чижике, а симфония с органом и пением, такая трудная и вдохновенная, что дирижеру приходится напрягать все свои способности, чтобы сдержать исполнителей в повиновении. Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства! Доказывать и доказывать без конца: принимать в искусстве что-нибудь на веру - недостойно художника, легко и скучно... Мы не летаем, мы поднимаемся только на те башни, какие мы сами можем построить. Средневековье дорого нам потому, что обладало в высокой степени чувством грани и перегородок. Оно никогда не смешивало различных планов и к потустороннему относилось с огромной сдержанностью. Благородная смесь рассудочности и мистики и ощущение мира как живого равновесия роднит нас с этой эпохой. Будем же доказывать свою правоту так, чтобы в ответ нам содрогалась вся цепь причин и следствий от альфы до омеги, научимся носить "легче и вольнее подвижные оковы бытия"". У Гумилева появляются новые знакомства. Более других ему симпатичны историки В. К. Шилейко и В. В. Срезневский, и разговоры с учеными оживляют его давний интерес к истории. "История - самый опасный продукт, вырабатываемый химией интеллекта. Свойства ее хорошо известны. Она вызывает мечты, опьяняет народы, порождает в них ложные воспоминания, усугубляет их рефлексы, растравляет их старые язвы, ведет их к мании величия или преследования. Каждый историк трагической эпохи протягивает нам отрубленную голову, которая является для него предметом особой симпатии. Однако есть исторические факты, подлинность которых никто из историков не оспаривает. Карл Великий был коронован императором в 800 году, и Марьянинская битва произошла 15 сентября 1515 года. Это так, но отбор событий и документов позволяет историку излагать историю, руководствуясь своими предрассудками и симпатиями. История оправдывает все, что пожелает. Строго говоря, она не учит ничему, ибо содержит в себе все и дает примеры всему. Вот почему нет ничего смехотворнее, чем рассуждать об "уроках истории". Из них можно извлечь любую политику, любую мораль, любую философию. Так называемые точные науки делают возможным предвидение внутри законченной системы и на определенном уровне, однако в истории изолировать системы мы не можем, а уровень не от нас зависит. Поэтому всякое предсказание есть обман. История не наука, это искусство - место ее среди муз. Кто в расчете на непостижимое будущее решает строить свои действия, основываясь на неведомом прошлом, тот погиб". Наверное, Гумилеву нравились беседы с учеными-историками, парадоксальные, непривычные мнения. Новые люди, как и путешествия всегда дарили ему новые идеи и новые ощущения. Сближение с новым человеком - всегда путешествие в другой мир. Он жаждал увлекательных разговоров, как всегда жаждал приключений и новых путешествий. И его вечная мечта - Африка - жила в нем. Приехал в Петербург доктор Кохановский (ученый-путешественник. - В. Л.), был в гостях у Гумилева. Предупреждал его о трудностях путешествия в период дождей... Из африканского дневника Гумилева: "Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда. Надо было достать палатку, ружья, седла, вьюки, удостоверения, рекомендательные письма и пр. и пр. Я так измучился, что накануне отъезда весь день лежал в жару. Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия". Вспоминает Г е о р г и й И в а н о в: "Последняя его экспедиция (за год перед войной) была широко обставлена на средства Академии наук. Я помню, как Гумилев уезжал в эту поездку. Все было готово, багаж отправлен вперед, пароходные и железнодорожные билеты заказаны. За день до отъезда Гумилев заболел - сильная головная боль, 40 температуры. Позвали доктора, тот сказал, что, вероятно, тиф. Всю ночь Гумилев бредил. Утром на другой день я навестил его. Жар был так же силен, сознание не вполне ясно: вдруг, перебивая разговор, он заговорил о каких-то белых кроликах, которые умеют читать, обрывал на полуслове, опять начинал говорить разумно и вновь обрывал. Когда я прощался, он не подал мне руки: "Еще заразишься" - и прибавил: "Ну, прощай, будь здоров, я ведь сегодня непременно уеду". На другой день я вновь пришел его навестить, так как не сомневался, что фраза об отъезде была тем же, что читающие кролики, т. е. бредом. Меня встретила заплаканная Ахматова: "Коля уехал". За два часа до отхода поезда Гумилев потребовал воды для бритья и платье. Его пытались успокоить, но не удалось. Он сам побрился, сам уложил то, что осталось неуложенным, выпил стакан чаю с коньяком и уехал". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 28.12.1967 У меня был подлинный (африканский - В. Л.) дневник Гумилева - тетрадь с обожженными углами, плотная, размера листа почтовой бумаги. Эту тетрадь я, как и ряд других материалов, передал в начале войны А. А. Ахматовой на хранение, и она, вместе со всеми материалами, пропала. Впоследствии АА, долго уклонявшаяся от прямого ответа мне, только в 1962 г. рассказала, что все мои материалы, ей переданные на хранение, она, в свою очередь, передала на хранение Серг. Бор. Рудакову, что тот, кому она передала, погиб в штрафной роте, а все материалы остались в руках у его жены Лины Самойловны Рудаковой-Финкельштейн, которая, ничего не понимая в исторической ценности их, а видя в них только материальную ценность, скрывает их у себя и даже из-под полы распродает по высоким ценам каким-то неведомым АА покупателям поштучно. АА, дав адрес ее, сказала, что не советует обращаться к этой особе, ибо та, понимая, что совершила воровство, с перепугу может даже уничтожить все, чтоб не быть обвиненной в воровстве и спекуляции... Сегодня, перебирая свой архив, я нашел в нем листок, со сделанными мною в свое время выписками из африканского дневника Н. Г. <...> Помню: дневник был подробным, записано было очень много. А эта выписка сделана из него только для обозначения некоторых моментов хронологии путешествия. В моей (неподписанной) статье, опубликованной в словаре Б. П. Козьмина об этой экспедиции, мною сказано: "Весной 1913 г. по представлению ак. В. Радлова был командирован Академией наук в качестве начальника африканской экспедиции на Сомалийский полуостров для изучения неисследованных племен галла, харраритов и др. и для составления коллекций предметов восточноафриканского быта по маршруту: Джибути - Дире-Дауа - Харрар - Шейх-Гуссейн - Гинир. Через полгода вернулся в Россию, привезя коллекции для Музея антропологии и этнографии. Экспедиция в Африку Гумилева и командированного в том же году Кохановского была первой снаряженной Музеем антропологии и этнографии экспедицией за все время его существования..." Гумилев получил командировку от Музея антропологии и этнографии Академии наук для поездки в Абиссинию с научными целями. Директор музея В. Радлов написал письмо Чемерзину, в котором попросил русского посланника в Абиссинии получить для Гумилева рекомендательное письмо от абиссинского правительства. Кроме того, Радлов направил просьбу в Главное артиллерийское управление выдать Гумилеву из Арсенала пять солдатских винтовок и 1000 патронов к ним. Академия наук ассигновала для экспедиции Гумилева 600 рублей. 10 апреля 1913г. в 7 часов вечера на пароходе Добровольного флота "Тамбов" Гумилев и его любимый племянник "Коля-маленький"- Н. Сверчков - вышли из Одессы и четырнадцать дней находились в море. Прибыли в Джибути. В Джедде ловили акулу. Это действо изложено в рассказе, напечатанном в "Ниве" в 1914г.под названием "Ловля акулы" и в книге Гумилева "Тень от пальмы". Из Джибути ехали сначала в пассажирском, потом в товарном, потом на дрезине. Приехав в Дире-Дауа, взяли переводчика и ашкера (проводника). Дальше путь в Харрар - верхами. В Харраре купили мулов, переменили переводчика. Ездили обратно в Дире-Дауа, наняли ашкеров. Вернулись в Харрар, где в ожидании разрешения идти в Атуси жили у турецкого консула, с которым познакомились на пароходе "Тамбов". Собирали коллекции, покупая различные предметы быта. Фотографировали, были в Индийском театре, обедали у Камиль Галеба, были у Дедязмача Тафари, фотографировали его и принцессу Лидж Иассу. Знакомились с местными жителями. 4 июля с вьюками на мулах вышли в пустыню с целью достигнуть городов Шейх-Гуссейна и Гинира. Ночевали в палатке и под открытым небом, охотились, блуждали без дороги. Ашкеры попадались ненадежные. На пути встречались деревни. Переправлялись вплавь через реку Уаби, кишащую крокодилами, болели лихорадкой, голодали, перебивались без воды. Достигли Шейх-Гуссейна, фотографировали город и Священную книгу. Гумилев вместе с хаджи Абдул Меджидом и Кабар Абассом написал историю Шейх-Гуссейна. Дальше - в Гинир. Шли три дня. По пути в реке искали золото. В Гинире немного отдохнули, гуляли по городу, покупали вещи и продукты. Затем вышли в обратный путь другой дорогой. Снова переправа через Уаби. Снова дожди, глубокая непроходимая грязь. Пришли в Аслахардамо. Дальше - в Харрар. С 4 июня по 26 июля Гумилев вел краткий путевой дневник. Цель экспедиции - собрать этнографические сведения, материалы по истории культуры, фольклора. Условия экспедиции были тяжелыми. Районы, по которым надлежало пройти, были малоизучены, Гумилев практически был первый из европейцев, который с серьезными научными целями проходил по этим землям. Маленькая экспедиция продвигалась... записывались точные, скупые сведения о дорогах, о местных жителях, о погоде, о климате, об условиях жизни... Все - сухо, подробно. А вечерами, когда темная ночь приходила и замирала, Гумилеву грезились истории - одна таинственнее другой... "На старинных виньетках часто изображали Африку в виде молодой девушки, прекрасной, несмотря на грубую простоту ее форм, и всегда окруженной дикими зверями. Над ее головой раскачиваются обезьяны, за ее спиной слоны помахивают хоботами, лев лижет ее ноги, рядом на согретом солнцем утесе нежится пантера". Свое задание Гумилев выполнил блестяще - привезенные им экспонаты легли в основной африканский фонд Музея этнографии в Петербурге. ...Есть Музей этнографии в городе этом, Над широкой, как Нил, многоводной Невой, В час, когда я устану быть только поэтом, Ничего не найду я желанней его... ...Я хожу туда трогать дикарские вещи, Что когда-то я сам издалека привез... Вернувшись из Африки, Гумилев снял комнату на Васильевском острове. Снова в Тучковом переулке - "вторая тучка". В Царское приезжал лишь по праздникам. Вышел "Гиперборей" с пьесой Гумилева "Актеон", которую он написал после возвращения из Африки. Возобновились заседания "Цеха Поэтов". Можно предположить, что на каждом заседании Гумилев старался, чтобы "Цех" и группа акмеистов официально были равны и воспринимались как совершенно самостоятельные, независимые группировки. Все время повторялось, что "Цех" - свободная от всяких групп и партий организация, общество, где самое важное - свободные беседы о творчестве, об искусстве, где признаются и уживаются различные точки зрения. Тем не менее конечно же каждый раз Гумилев высказывался совершенно определенно в защиту акмеизма, он использовал любую трибуну для пропаганды своих взглядов, доказательств своих поэтических принципов. Идея нуждалась в обосновании и в практическом освоении - Гумилев на слушателях проверял твердость и оригинальность своих аргументов. Анна Ахматова: "И если Поэзии суждено цвести в 20-м веке именно на моей Родине, я, смею сказать,