всегда была радостной и достоверной свидетельницей...И я уверена, что еще и сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы еще совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им". Гумилев был уже далек от Вяч. Иванова - сила обаяния иссякла, удивление талантом, магией мастерства уступила место спокойному анализу творчества. Многое уже Гумилев не принимал в его творчестве, но тем не менее почтение к мастерству, глубине интеллектуального постижения мира и искусства конечно же осталось, и кроме того, никогда личная неприязнь не была для Гумилева поводом для сведения творческих счетов. Гумилев всегда был в творчестве выше своих личных симпатий и антипатий - он пытался по крайней мере остаться справедливым, вдумчиво отнестись к трудам тех людей, с которыми у него не было душевной близости. Вернувшись из африканской экспедиции, Гумилев стремится наверстать упущенное: не пропускает ни одного интересного события в городе - концерта, литературного вечера, спектакля, не отказывается ни от одной встречи и пирушки, он всегда считал, что все, что дарит нам случай, - богатство для поэта. Случайная улыбка, разговор о пустяках, прогулки, мучительные бессонницы - все для поэта благо и благодать. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 29.01.1926 АА: "...стремление Николая Степановича к серьезной работе нашло почву в "Цехе". Там были серьезные, ищущие знаний товарищи-поэты: Мандельштам, Нарбут, которые все отдавали настоящей работе, самоусовершенствованию. Городецкий сблизился с Николаем Степановичем осенью 1911г. - перед "Цехом", незадолго. Весной 1911г. с Городецким у Николая Степановича не было решительно ничего общего и никаких отношений. Интересно следить за датами собраний "Цеха": с одной стороны - количество собраний в первом, втором, третьем году (сначала 3 раза, потом 2 раза в месяц, а потом и еще реже). С другой стороны, видно, что собрания у Городецкого перестали бывать. "Нимфа", как ее звали, жена Городецкого Анна Алексеевна, искала развлечений, веселья, и конечно же такие собрания с казавшимися ей скучными и неинтересными людьми, как Николай Степанович, Мандельштам, например, были ей не по душе..." Сергей Городецкий, пожалуй, интересовал Гумилева больше, чем кто-либо в тот год. Люди столь различные оказались волею судьбы вместе - их объединила общая идея, желание следовать новым принципам в искусстве, создавать свои, новые традиции и ломать устоявшиеся мнения. Георгий Иванов писал, что, как правило, сходятся только крайности и только этим можно объяснить этот странный союз. Началось знакомство, вероятно, в 1908г.: Гумилев был приглашен участвовать в альманахе Городецкого "Кружок молодых", а в 1909г. Гумилев пригласил Городецкого участвовать в журнале "Остров". Дружбы и привязанности душевной не возникло, осталось - знакомство, более того, Гумилев довольно резко говорил о Городецком, а Городецкий язвительно отозвался о сборнике "Жемчуга", написав рецензию по псевдонимом Росмер37. И тем не менее в 1911г., после возвращения Гумилева из Абиссинии, они сблизились. "Городецкий, - говорила Ахматова, - искал в то время очередной спасательный круг". Гумилев, конечно же, понимая различие характеров и темпераментов, стремился объяснить самому себе, что же их сблизило, что ему понравилось в этом человек, что ему было интересно в нем. В его творчестве Гумилев ищет ответ и вот как объясняет свой интерес: "Сергея Городецкого невозможно воспринимать только как поэта. Читая его стихи, невольно думаешь больше, чем о них, о сильной и страстной и вместе с тем по-славянски нежной, чистой и певучей душе человека, о том расцвете всех духовных и физических сил, который за последнее время начинают обозначать словом "акмеизм". Гордость без высокомерия и нежность без слезливости, из этих элементов сплетается творчество Городецкого. По форме его стихи напоминают нам уже пройденный поэтом этап символизма. Если стиль писателя есть взаимодействие между его внутренним законом и законами языка и стихосложения, то Сергей Городецкий вместе с символистами отдает предпочтение первому...". В 1913г.Гумилев участвовал в чествовании приезжавшего в Петербург Э. Верхарна. В декабре этого года вышел последний, двойной, номер журнала "Гиперборей". На этом издание прекратилось. Н а п и с а н о: Зима 1912/13 года - стихотворение "Ислам" ("В ночном кафе мы молча пили кьянти..."). 9 апреля - стихотворение "Я сегодня опять услышал...". Около 23-24 апреля - стихотворение "Когда зеленый луч, последний на закате...". Вторая половина мая - стихотворение "Когда вступила в спальню Дездемона...". Лето - стихотворение "Африканская ночь". Сентябрь - пьеса "Актеон". Конец года-переведена поэма Вьеле Гриффена"Кавалькада Изольды; "Я вежлив с жизнью современною...". Переведены (большею частью осенью и в конце года) почти все стихотворения "Эмалей и камей" Теофиля Готье. Написана драматическая сцена "Игра". Н а п е ч а т а н о: Стихотворения: "Персей" (приложение к жур. "Нива", No 1); "Влюбленная в Дьявола" (в сб. "Сатанизм". М., к-во "Заря"); "Нет тебя тревожней и капризней..." , "Вилла Боргезе" (приложение к жур. "Нива", No 2); "Тразименское озеро" (приложение к жур. "Нива", No 4); "На Палатине" (приложение к жур. "Нива", No 5); "Да, мир хорош, как старец у порога..." (Нива, No 34); "Дездемона" (Нива, No 46); "Неаполь" (Заветы, No 5); "Пятистопные ямбы" (Аполлон, No 3). Переводы: Теофиля Готье - "Загробное кокетство", "Костры и могилы", "Средь шумов и криков" - из вариаций на тему "Венецианский карнавал"; "Поэма женщины" (Северные записки, No 12); "Слепой", "Песня" (жур. "За 7 дней", No 43); Франсуа Вийона - строфы из "Большого завещания" и баллада "О дамах прошлых веков" (Аполлон, No 4). Статья - "Наследие символизма и акмеизм" (Аполлон, No 1). Рецензии: "Вяч. Иванов. Нежная тайна" (Гиперборей, No 4); "Я. Любяр. Противоречия" (Гиперборей, No 4); "Антология современной поэзии. Изд. 2-е, переработанное и дополненное" (Аполлон, No 2). "Письма о русской поэзии": "Вяч. Иванов. Нежная тайна. Изд-во "Оры". СПБ."; "В. Гарднер. От жизни к жизни. Из-во "Альциона". М."; "А. Скалдин. Стихотворения. Изд-во "Оры""; "А. Рославлев. Цевница. Изд-во "Союз". СПБ."; "Я. Любяр. Противоречия. 3 тома, СПБ."; "В. Курдюмов. Пудреное сердце. СПБ."; "В. Шершеневич. Carmina. М." (Аполлон, No 3). О Г у м и л е в е: И. В. Инсаров. О "Цехе Поэтов" (газ. "Нижегородец",. Нижний Новгород, No 198, 211, 216, 248). В. Львов-Рогачевский. Символисты и наследники их (Современник, No 6). Б. С. (Б. Лавренев). Замерзающий Парнас (Жатва, No 4). Вступление от редакции к статье А. Долинина "Акмеизм" (Заветы, No 5). С. Городецкий. Некоторые течения в совр. русской поэзии (Аполлон, No 1). А. Е. Редько. У подножия африканского идола (Русское богатство, No 7). М. Кузмин. Рецензия на "Чужое небо" (Литературное и научно-популярное приложение к жур. "Нива", No 1). В. Брюсов. Новые течения в русской поэзии. Акмеизм (Русская мысль, No 4). А. Долинин. Акмеизм (Заветы, No 5). Влад. Гиппиус. Литературная суета (Речь, 17 февраля). Д. Философов. Акмеисты и М. П. Неведомский (Речь, 17 февраля). М. Неведомский. Еще год молчания. Наша художественная литература в 1912 году (жур. "За 7 дней", No 1). Глава из статьи, с. 12. В. Ховин. Модернизированный Адам (сб. "Небосклоны" эгофутуристов. Изд-во "Петербургский глашатай", 1913). Г. Иванов. Стихи в журналах 1912 года. Обзор (Аполлон, No 1). Упоминание о Н. Г. и о журнале "Гиперборей". 1914 И все идет душа, горда своим уделом... Гумилев - частый гость "Бродячей собаки" в ту зиму. Вспоминает С. С у д е й к и н: ""Бродячая собака" была открыта каждый вечер. Каждый входящий должен был расписаться в огромной книге, лежащей на аналое перед большой зажженной красной свечой. Публика входила со двора и проходила, как через игольное ухо, маленькую дверь. Главная же дверь на улицу открывалась только для своих. На окнах были ставни, на ставнях были написаны фантастические птицы. На стене между окон я написал "Цветы зла" Бодлера. Все мы бражники здесь, блудницы, как невесело вместе нам! На стенах цветы и птицы томятся по облакам. Кузмин написал знаменитый гимн "Бродячей собаки", который начинался, кажется, строфой: Не боясь собачей ямы, наши шумы, наши гамы посещает, посещает, посещает Сологуб. У входа, - продолжал вспоминать Судейкин, - всегда стояли или Пронин (хозяин кабачка. - В. Л.), или Луцевич, или Цыбульский. Поэты, музыканты, артисты, ученые пускались даром. Все остальные назывались "фармацевтами", и бралось с них за вход по внешнему виду и по настроению. Вечера были объявленные и необъявленные. На необъявленные вечера входная плата была от одного рубля до трех. На этих вечерах бывали экспромтные выступления поэтов, музыкантов и артистов. На вечер объявленный, то есть подготовленный (а готовились часто месяц к одному вечеру), входная плата была от пяти рублей и выше. Разве можно описать все вечера "Бродячей собаки", все постановки, все спектакли... Решалось все просто. А почему не устроить вечер романса Зои Лодий? А почему и не устроить? А почему не устроить вечер Ванды Ландовской? А почему и не устроить? А почему не устроить вечер Далькроза с конкурсом императорского балета, вечер "Цеха Поэтов", вечер чествования Козьмы Пруткова, вечер современной музыки, доклад о французской живописи? А почему и не устроить? Так осуществлялись вереницы вечеров. У нас был свой оркестр, в котором играли: Бай, Карпиловский, братья Левьен, Хейфец, Эльман. Я опишу вам, как могу, несколько объявленных вечеров. Вот один: "Вертеп кукольный. Рождественская мистерия"38. Слова и музыка Кузмина. Постановка Евреинова. На маленькой сцене декорация: на фоне синего коленкора написана битва между ангелами и черно-красными демонами. Перед синим доминирующим пятном стояло ложе, обтянутое красным кумачом. Красным кумачом затянуты все подмостки. На красном ложе золотой Ирод в черном шерстяном парике с золотом. Весь зал переделан, чувствуется как бы "тайная вечеря". Длинные узкие столы, за ними сидит публика, всюду свечи... Двадцать детей из сиротского дома, одетые в белое, с золотыми париками и серебряными крыльями ходили между столами с зажженными свечами и пели. А на сцене черт соблазнял Ирода, рождался Христос, происходило избиение младенцев и солдаты закалывали Ирода... На этот вечер в первый раз к нам приехал великолепный Дягилев. Его провели через главную дверь и посадили за стол. После мистерии он сказал: "Это не Аммергау39, это настоящее, подлинное!" Времена менялись все быстрее, и у нас появился в оранжевой кофте Маяковский. А почему бы не у строить вечер поэтов и художников? А почему бы не устроить! Радаков, создатель "Сатирикона", сделал ширму, перед которой выступал Владимир Маяковский. Кульбин сделал ширму для Василия Каменского. Бурлюк сделал ширму для самого себя. Я для Игоря Северянина. Молодой, здоровый, задорный энтузиазм царил на этом вечере. "Бродячая собака" - какие воспоминания, какие видения, залитые полусветом..." ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 19.04.1925 АА рассказывает, что увлечение Николая Степановича А. Губер происходило обычно в "Собаке"... АА хотела уезжать оттуда с последним поездом в Царское, а Николай Степанович решил оставаться до утра - до 7-часового поезда. Оставалось обычно 5 - 6 человек. Сидели за столом... АА: "Я поджимала губы и разливала чай... А Николай Степанович усиленно флиртовал..." А потом - Татиана Адамович... Первое знакомство - несколько банальных случайных фраз. Потом - нечаянные встречи, неосторожные слова... и так быстро становятся привычными и восхищение прелестной женщины стихами, и так необходима восторженность в глазах, когда поэт рассуждает о поэзии и страсти в долгих прогулках по покрытому снегом городу. "Женскому сердцу мало говорят слова... Тот, кого любит женщина, всегда герой и, увы, всегда немного кукольный герой, - насмешливо говорил Гумилев, - но как приятно чувствовать себя этим героем". Быть может, слова Байрона о женщинах: "Невозможно жить ни с ними, ни без них" - веселили его особенно в ту зиму... 24.03.1925 Я вчера много говорил с В. С. Срезневской о Татиане Адамович. Та мне рассказала, что считает роман с Таней Адамович выходящим из пределов двух обычных категорий для Н. С. (первая - высокая любовь: к АА; к Маше Кузьминой-Караваевой, к Синей звезде); вторая - ставка на количество - девушек... Роман с Таней Адамович был продолжительным, но, так сказать, обычным романом в полном смысле этого слова. В. Срезневская сказала, что однажды в разговоре с Николаем Степановичем она упомянула про какой-то факт. Он сказал: "Да, это было в период Адамович". - "А долго продолжался этот период?" Николай Степанович стал считать по пальцам: "Раз... два... три, почти три года". Когда я сегодня рассказал об этом АА, она ответила: "Да не три года, но, во всяком случае, долго... И это был совершенно официальный роман: Николай Степанович совершенно ничего не скрывал". 9.06.1925 АА: "Таня Адамович редко (только в парадных случаях, когда много гостей бывало), но бывала в доме у Гумилевых. А Николай Степанович у нее постоянно бывал..." Я: "Красивая ли была Таня?" АА: "Красивая? Красивой она не была, но была интересной..." Я: "Понимала ли стихи?" АА: "Понимала... Ну это Жорж (Георгий Адамович - поэт, брат Т. А. - В. Л.) ее натаскал... Всегда просила читать ей стихи..." Я: "В каком году вы отошли "физически" от Николая Степановича?" АА ответила, что близки они были ведь очень недолго. "До 14 года - вот так приблизительно. До Тани Адамович... Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю себе его женатым". Я спросил АА, как произошло у Николая Степановича расхождение с Адамович? АА рассказала, что она думает об этом. Думает она, что произошло это постепенно и прекратилось приблизительно где-то около выхода "Колчана". Резкого разрыва, по-видимому, не было. Таня Адамович, по-видимому, хотела выйти замуж за Николая Степановича, потому что был такой случай: Николай Степанович предложил АА развод(!). АА: "Я сейчас же, конечно, согласилась! - Улыбаясь: - Когда дело касается расхождения, я всегда моментально соглашаюсь!" Сказала Анне Ивановне, что разводится с Николаем Степановичем. Та изумилась: "Почему? Что?" - "Коля мне сам предложил". АА поставила условием, чтоб Лева остался у нее в случае развода. Анна Ивановна вознегодовала. Позвала Николая Степановича и заявила ему, тут же при АА: "Я тебе правду скажу, Леву я больше Ани и больше тебя люблю..." АА смеется: "Каково это было услышать Николаю Степановичу, что она Леву больше, чем его, любит?" АА снова рассказывала, как она "всю ночь, до утра" читала письма Тани и как потом никогда ничего об этом не сказала Николаю Степановичу. Я говорю, вспоминая сообщения Зубовой40, что благородство Николая Степановича и тут видно: он сам курил опиум, старался забыться, а Зубову в то же время пытался отучить от курения опиума, доказывая ей, что это может погубить человека. АА по этому поводу сказала, что при ней Николай Степанович никогда, ни разу даже не упоминал ни об опиуме, ни о прочих таких слабостях и что, если б АА сделала бы что-нибудь такое, Николай Степанович немедленно и навсегда рассорился бы с нею. А между тем АА уверена, что еще когда Николай Степанович был с нею, он прибегал к этим снадобьям. АА уверена, что Таня Адамович нюхала эфир и что "Путешествие в страну Эфира" относится к Тане Адамович. АА задумчиво стала пояснять: "Жизнь была настолько тяжела, что Николаю Степановичу так трудно было, что вполне понятно его желание забыться..." Зимой Гумилев организовал "Готианскую комиссию" по поэзии Теофиля Готье. 1 марта в издательстве М. Попова вышел сборник Теофиля Готье "Эмали и камеи" в переводе Н. Гумилева. Знаток французской литературы А. Я. Левинсон так оценил эту книгу: "Мне доныне кажется лучшим памятником этой поры в жизни Гумилева бесценный перевод "Эмалей и камей", поистине чудо перевоплощения в облике любимого им Готье. Нельзя представить, при коренной разнице в стихосложении французском и русском, в естественном ритме и артикуляции обоих языков, более развитого впечатления тождественности обоих текстов. И не подумайте, что столь полной аналогии возможно достигнуть лишь обдуманностью ремесла: тут нужно постижение более глубокое, поэтическое братство с иностранным стихотворцем". Из воспоминаний С. М а к о в с к о г о: " Гумилев настолько восхищался французским учителем, что хотел быть похожим на него и недостатками. Готье не понимал музыки. Не раз говорил мне Николай Степанович не без гордости, что и для него симфонический оркестр не больше как "неприятный шум". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 28.05.1925 АА говорила о том, что Николай Степанович читал Готье, который "открыл" французских поэтов, до этого забытых, стал сам изучать этих поэтов, обратился к ним, вместо того чтобы воспринять от Готье только прием и перенести его на русскую почву, самому обратиться к русской старине - например. к "Слову о полку Игореве" и т. д. От этого и получился - "французский Гумилев". Объясняет это АА исключительной галломанией, до сих пор существующей в России. То же происходит и в живописи. Так отчасти делает Бенуа (с французами, открытыми Гонкурами, - Грез и др.). Правда, Бенуа параллельно с изучением французов изучает и русскую древнюю живопись, которая прекрасна. Но у Николая Степановича есть период и "русских" стихов - период, когда он полюбил Россию, говоря о ней так, как француз о старой Франции. Это - стихи "от жизни", пребывание на войне дало Николаю Степановичу понимание России - Руси. Зачатки такого "русского Гумилева" были раньше - например, военные стихи "Колчана", в которых сквозит одна сторона только - православие, но в которых еще нет этих тем. Правда, "Андрей Рублев" написан под впечатлением статьи об Андрее Рублеве в "Аполлоне". Впечатление - книжное, но это нисколько не мешает отнести его к "русскому Гумилеву". К этому же циклу относятся и такие стихи, напр., как "Письмо" и "Ответ сестры милосердия" - сами по себе очень слабые, очень злободневные и вызвавшие еще тогда, в 15 году, упреки АА, Лозинского и других. Потом - период "русского Гумилева" прекращается, последнее стихотворение этого типа - "Франция" (18 года). Отблеск этого русского настроения есть и в "Синей звезде" ("Сердцем вспомнив русские березы, звон малиновый колоколов..."). А после "Франции" - ни одного такого стихотворения. Какие-то уже совсем "тени от тени" этого - строчки есть в "Шатре" о России (но это уже экзотика наизнанку) и в "Заблудившемся трамвае" - это тоже уже совершенно другое. "Это уже стихи от стихов..." А вообще впервые слово "Русь" встречается у Гумилева в ( )41, но какая это фарфоровая Русь! Это та Русь, какую мы видим в балете, в каком-нибудь Коньке-Горбунке... АА, рассказывая это, говорит: "Вот - и это период, вот как нужно искать периоды. Я уверена, что эти стихи и технически отличаются от всех других..." 26 марта Гумилев участвует в юбилейном чествовании Т. Карсавиной, происходившем в "Бродячей собаке". Вспоминает С. С у д е й к и н: "...а вечер Карсавиной, этой богини воздуха! Восемнадцатый век - музыка Куперена. "Элементы природы" в постановке Бориса Романова, наше трио на старинных инструментах. Сцена среди зала с настоящими деревянными амурами 18-го столетия, стоявшими на дивном голубом ковре той же эпохи, при канделябрах. Невиданная интимная прелесть. 50 балетоманов (по 50 рублей место) смотрели затаив дыхание, как Карсавина выпускала живого ребенка - амура из клетки, сделанной из настоящих роз". Гумилев восхищен балериной, ярким художником, волшебной женщиной, легко и щедро дарящей людям праздник. Он посвятил и подарил ей прекрасное стихотворение: Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук. Вижу два белые стебля высоко закинутых рук... "...Есть средство узнать душу поэта, - писал Гумилев, - как бы искусно он ее ни скрывал. Надо вчитаться в его стихи, по вспыхивающим рифмам, по внезапным перебоям ритма угадать биение сердца". Проза жизни тем не менее вела свой счет... 16 апреля в разговоре с С. Городецким выяснилось их полное разногласие в теоретических воззрениях на акмеизм, на "Цех" и т. д. В результате - разрыв отношений. Правда, разрыв назревал давно, и ничего удивительного не было в том, что два поэта, по-разному воспринимавшие мир и искусство, наконец резко столкнулись, и то, что на короткий период соединило их - их же и разъединило, ибо идея эта каждым воспринималась совершенно по-разному. Городецкого возмущали и раздражали "изысканность" Гумилева, скрупулезность, его повышенные требования к слову, к форме, манера оценивать все по самому высокому счету. Городецкий считал такие "изыски" - пижонством, как бы мы сказали сейчас, его привлекало в искусстве совсем другое - ему нравилась размашистость, красивость образов - все, что так беспощадно изгонял Гумилев. Они обменялись письмами. Г о р о д е ц к и й: "...будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысления я не хотел совсем употреблять. И мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским". Г у м и л е в: "В том-то и ошибка эстетов, что они ищут оснований для радостного любования в объекте, а не в субъекте. Ужас, боль, позор прекрасны и дороги потому, что так неразрывно связаны со всезвездным миром и нашим творческим овладением всего. Когда любишь жизнь, как любовницу, в минуту ласк не различаешь, где кончается боль и начинается радость, знаешь только, что не хочешь иного". Не только взаимное раздражение лидеров "Цеха", но и наступавшее лето, когда все разъезжались из города, а затем начавшаяся война - все это положило конец заседаниям. "Цех" распался. В мае Гумилев с семьей уехал в Слепнево. В конце июня отправился в Либаву и в Вильно, где жила Т. В. Адамович. О. А. М о ч а л о в а: "Свой сборник "Колчан" Гумилев посвятил Татиане Адамович, о которой говорил: "Очаровательная... книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька". К середине июля Гумилев возвращается в Петербург, живет на Васильевском острове (5-я линия, 10) у своего друга В. К. Шилейко. Обедать ходили на угол 8-й линии и набережной, в ресторан "Бернар". Иногда втроем - с М. Л. Лозинским. 15 (28) июля Австрия объявила войну Сербии. Гумилев принял горячее участие в манифестациях, приветствовавших сербов; присутствовал при разгроме германского посольства. И сразу же решил пойти на фронт. И в реве человеческой толпы, В гуденье проезжающих орудий, В немолчном зове боевой трубы Я вдруг услышал песнь моей судьбы И побежал, куда бежали люди, Покорно повторяя: бди, бди. Вспоминает А. Я. Л е в и н с о н: "Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности". 23 июля Гумилев отправился в Слепнево проститься с семьей; через день вернулся в Петербург вместе с Анной Андреевной. Два дня пожили у Шилейко, и Гумилев уехал в Царское - хлопотать о зачислении на военную службу, ведь в 1907 году он был освобожден от воинской повинности из-за болезни глаз. Надо было во что бы то ни стало получить разрешение стрелять с левого плеча. Это было нелегко, но Гумилев добился своего и был принят добровольцем - тогда называлось "охотником" - с предоставлением ему выбора рода войск. Он предпочел кавалерию, и был назначен в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде. В Новгороде прошел учебный курс военной службы. В ожидании боевых походов, за отдельную плату, частным образом еще обучился владению шашкой. Вспоминает А н н а А х м а т о в а: "И вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны. (Гумилев уже в солдатской форме.) Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев"". В конце сентября Гумилев был назначен в маршевый эскадрон лейб-гвардии уланского Ее Величества полка и 23 сентября, получив боевого коня, отправился на передовую, к границе с Восточной Пруссией. Та страна, что могла быть раем, Стала логовищем огня, Мы четвертый день наступаем, Мы не ели четыре дня... ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 07.02.1925. Суббота АА рассказала между прочим о том, что в 1914 году, когда они уже совсем близки не были, как Николай Степанович высказал ей свое сожаление, узнав, что старый дом Шухардиной в Царском Селе, тот дом, где АА жила, разрушают, чтобы на его месте построить новый. Этот дом когда-то был на окраине Царского Села; в нем останавливались приезжающие, пока меняли их почтовых лошадей. Он служил для надобностей почтовой станции. Николай Степанович тогда дал АА почувствовать, что и он иногда любит старое. И АА вспоминает, с каким чувством Николай Степанович любил его, как только он умел любить дом, квартиру - как живого человека, интимно, как друга. И АА высказывает предположение, что строки в "Заблудившемся трамвае" ("А в переулке - забор дощатый..." и т. д.) говорят именно об этом доме. Именно так Николай Степанович вспоминал его, и он называет все его приметы... АА прибавляет, что это - ее предположение, не более как предположение, но что внутренне - она почти убеждена в этом. Она знает, что другого дома в воспоминаниях Николая Степановича не было никогда, что только к этому он относился с такой любовью. АА: "Николай Степанович сказал: "Я понял, что можно жалеть старое" В архиве Лукницкого сохранились письма Гумилева той поры: Дорогая моя Анечка, я уже в настоящий армии, но мы пока не сражаемся и когда начнем, неизвестно. Все-то приходится ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и с отпущенной шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая "собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику". Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о твоем обещании быстро дописать твою поэму и прислать ее мне. Право, я по ней скучаю. Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь продай, хочешь читай кому-нибудь. Я ведь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох. Пиши мне в 1-ю дейст. Армию, в мой полк Ее Величества. Письма, оказывается, доходят, и очень аккуратно. Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода прекрасная, тепло, скачу верхом, а по ночам сплю как убитый). Раненых привозят немало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси, секунда до или после; и его бы ранило. Сейчас случайно мы стоим на таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет означать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможность, я писать буду. Целую тебя, моя дорогая Анечка, а также маму, Леву и всех. Напишите Коле-маленькому, что после первого боя я ему напишу. Твой Коля". Гумилев ведет подробнейший дневник военных дней. Потом он получит название "Записки кавалериста". Они будут напечатаны. Вот беглые, сразу, по следам событий, записи... "Мне, вольноопределяющемуся охотнику одного из кавалерийских полков, работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных, вполне законченных задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о будущем. Если пехотинцы - поденщики войны, выносящие на своих плечах всю ее тяжесть, то кавалеристы - это веселая странствующая артель с песнями, в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. "Вы наши отцы, - говорит кавалерист пехотинцу, - за вами - как за каменной стеной..." "Помню, был свежий солнечный день, когда мы подходили к границе Восточной Пруссии. Я участвовал в разъезде, посланном, чтобы найти генерала М., к отряду которого мы должны были присоединиться. Он был на линии боя, но где протянулась эта линия, мы точно не знали. Так же легко, как на своих, мы могли выехать на германцев. Уже совсем близко, словно большие кузнечные молоты, гремели германские пушки, и наши залпами ревели им в ответ. Где-то убедительно быстро на своем ребячьем и странном языке пулемет лопотал непонятное. Неприятельский аэроплан, как ястреб над спрятавшейся в траве перепелкой, постоял над нашим разъездом и стал медленно спускаться к югу. Я увидел в бинокль его черный крест..." "Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул "ура", с которым был взят В. Огнезарная птица победы в этот день слегка коснулась своим огромным крылом и меня..." "Через несколько дней в одно прекрасное, даже не холодное утро, свершилось долгожданное. Эскадронный командир собрал унтер-офицеров и прочел приказ о нашем наступлении по всему фронту. Наступать - всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это - радость, удесятеренная гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы..." "Очень был забавен один прусский улан, все время удивлявшийся, как хорошо ездят наши кавалеристы. Он скакал, объезжая каждый куст, каждую канаву, при спусках замедлял аллюр, наши скакали напрямик и, конечно, легко его поймали. Кстати, многие наши жители уверяют, что германские кавалеристы не могут сами сесть на лошадь. Например, если в разъезде десять человек, то один сперва подсаживает девятерых, а потом сам садится с забора или пня. Конечно, это легенда, но легенда очень характерная. Я сам видел однажды, как вылетевший из седла германец бросился бежать, вместо того чтобы опять вскочить на лошадь..." "Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на звезды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил мое боевое крещение..." "Я понял, что на этот раз опасность действительно велика. Дорога к разъезду мне была отрезана, с двух сторон двигались неприятельские колонны. Оставалось скакать прямо на немцев, но там далеко раскинулось вспаханное поле, по которому нельзя идти галопом, и я десять раз был бы подстрелен, прежде чем вышел бы из сферы огня. Я выбрал среднее и, огибая врага, помчался перед его фронтом к дороге, по которой ушел наш разъезд. Это была трудная минута моей жизни. Лошадь спотыкалась о мерзлые комья земли, пули свистели мимо ушей, взрывали землю передо мной и рядом со мной, одна оцарапала луку моего седла. Я, не отрываясь, смотрел на врагов. Мне были ясно видны их лица, растерянные в момент заряжения, сосредоточенные в момент выстрела. Невысокий, пожилой офицер, странно вытянув руку, стрелял в меня из револьвера. Два всадника выскочили, чтобы преградить мне дорогу. Я выхватил шашку, они замялись. Может быть, они просто побоялись, что их подстрелят их же товарищи. В эту минуту я запомнил лишь зрительной и слуховой памятью, осознал же это много позже. Тогда я только придерживал лошадь и бормотал молитву Богородице, тут же мною сочиненную и сразу забытую по миновению опасности..." "Но вот и конец пахотному полю - и зачем люди только придумали земледелие?! - вот канава, которую я беру почти бессознательно, вот гладкая дорога, по которой я полным карьером догоняю свой разъезд. Позади него, не обращая внимания на пули, сдерживает свою лошадь офицер. Дождавшись меня, он тоже переходит в карьер и говорит со вздохом облегчения: "Ну, слава Богу! Было бы ужасно глупо, если б вас убили". Я вполне с ним согласен. Остаток дня мы провели на крыше одиноко стоявшей халупы, болтая и посматривая в бинокль. Германская колонна, которую мы заметили раньше, попала под шрапнель и повернула обратно. Зато разъезды шныряли по разным направлениям. Порой они сталкивались с нашими, и тогда до нас долетал звук выстрелов. Мы ели вареную картошку, по очереди курили одну и ту же трубку". Из письма к жене: "Дорогая моя Анечка, наконец могу написать тебе довольно связно. Сижу в польской избе перед столом на табурете, очень удобно и даже уютно. Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущеньями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому. Однако и повиноваться мне не трудно, особенно при таком милом ближайшем начальстве, как у меня. Я познакомился со всеми офицерами своего эскадрона и часто бываю у них. a me pose parmi les soldats42, хотя они и так относятся ко мне хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин! В том, что он наступит, сомневаются, кажется, только "вольные", т. е. не военные. Сообщенья главного штаба поражают своей сдержанностью и по ним трудно судить обо всех наших успехах. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша артиллерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке, уже потому, что наш штык навинчен с начала боя и солдат стреляет с ним, а у германцев и австрийцев штык закрывает дуло и поэтому его надо надевать в последнюю минуту, что психологически невозможно. Я сказал, что в победе сомневаются только вольные, не отсюда ли такое озлобленье против немцев, такие потоки клеветы на них в газетах и журналах? Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас - а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим "gut" и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая "карошь". Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же. А рождается рознь между армией и страной. И это не мое личное мненье, так думают офицеры и солдаты, исключенья редки и трудно объяснимы или, вернее, объясняются тем, что "немцеед" находился все время в глубоком тылу и начитался журналов и газет. Мы, наверно, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты - пророки), а писать будет некогда. Если будет можно, после боя я пришлю телеграмму, не пугайтесь, всякая телеграмма непременно успокоительная. Теперь про свои дела: я тебе послал несколько стихотворений, но их в "Войне" надо заменить, строфы 4-ю и 5-ю про дух следующими: Тружеников, медленно идущих На полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, Господи, благослови. Как у тех, что гнутся над сохою, Как у тех, что молят и скорбят, Их сердца горят перед тобою, Восковыми свечками горят. Но тому, о Господи, и силы... и т. д. Вот человек предполагает, а Бог располагает. Приходится дописывать письмо стоя и карандашом. Вот мой адрес: 102 полевая контора. Остальное все как прежде. Твой всегда Коля". Из воспоминаний ротмистра Ю. В. Я н и ш е в с к о г о: "С удовольствием сообщу... все, что запомнилось мне о совместной моей службе с Н. С. Гумилевым в полку улан Ее Величества. Оба мы одновременно приехали в Крачевицы (Новгородской губернии) в Гвардейский запасной полк и были зачислены в маршевой эскадрон лейб-гвардии уланского Ее Величества полка. Там вся восьмидневная подготовка состояла лишь с стрельбе, отдании чести и езде. На последней больше 60% провалилось и было отправлено в пехоту, а на стрельбе и Гумилев, и я одинаково выбила лучшие и были на первом месте. Гумилев был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне - у нас обоих была любовь к природе и скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказал о бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: "Такой человек мне нужен, когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар..." Увы! Все это оказалось лишь мечтами". В 1914 году н а п и с а н о: Зимой 1913/14 года - стихотворение "Китайская девушка". Конец 1913 - начало 1914 года - поэма "Мик и Луи". Начало года - стихотворение "Юдифь". 1 марта - стихотворение "Как путник, препоясав чресла...". 16 марта - стихотворение: "Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно...", посвященное Т. П. Карсавиной. Первая половина года - стихотворения: "Почтовый чиновник", "Какая странная нега...". Конец мая - стихотворение "Как этот вечер грузен, не крылат..."; рассказ "Африканская охота". Первая половина июля - рассказ "Путешествие в страну Эфира". 20 июля - стихотворение "Новорожденному" ("Вот голос, томительно звонок...") - на рождение сына М. Л. Лозинского. Первые числа октября -стихотворение "Наступление"(написано на фронте) С 20 по 25 октября - пишет "Записки кавалериста". Не позже первой половины ноября - стихотворение "Война".