вшейся в первой половине XIV в., видную роль сыграла деятельность и писания английского францисканца Вильяма Оккама (William Ockham; умер около 1349 г.), ученика Дунса Скотта. В 1324 г. он подвергся преследованиям за свои философские учения и бежал к Людвигу Баварскому в Мюнхен, где написал ряд политических сочинений о необходимости разделения светской и церковной власти (Disputatio super potestate Ecclesiastica) и философских трудов, с многочисленными нападками на католическую ортодоксию. Критика католицизма в сочинениях Оккама отличалась "материалистическим" характером: подобно своему учителю Дунсу Скотту, Оккам был номиналистом, т. е. сторонником того течения средневековой философии, в котором Маркс усматривал один из главных элементов английского материализма. Труды Оккама создали школу его последователей в Париже и Оксфорде. Влияние Оккама, так же как и его предшественников и последователей, испытал на себе Виклиф. Джон Виклиф (John Vyclif) родился около 1320 г., учился в Оксфорде и рано связал себя с этим научным центром как виднейший схоластик-богослов своего времени. В 1372 г. он получил степень доктора и одновременно с ней почетную должность государственного секретаря по особым поручениям (peculiaris regis clerious). Он пользовался доверием при дворе и совершил несколько ответственных дипломатических поездок. Вскоре, однако, началась его серьезная борьба с папской курией; первая булла папы против него, осуждавшая 18 "ложных" положений в его писаниях и требовавшая от Виклифа отречения от них, появилась в 1377 г. Эта булла не имела никакого результата; на защиту Виклифа встал Оксфордский университет, лондонские церковные власти также поспешили оправдать его, быть может, - по приказанию двора. Виклиф мог еще несколько лет беспрепятственно развивать и излагать свое учение, приобретая все большее число последователей, все острее касаясь не только вопросов о взаимоотношении светской и церковной власти, но и церковного устройства, испорченности церкви, сущности некоторых католических догматов. Только после крестьянского восстания 1381 г., когда учение некоторых из его теоретиков, вроде Джона Болла, перепуганными властями было отождествлено с учением виклифитов, над Виклифом собралась гроза. В 1382 г. возник его конфликт с нищенствующими монашескими орденами он отказался подчиниться суду университета и подвергся резкому осуждению на церковном соборе как еретик. Слава Виклафа была, однако, столь велика, что его самого не посмели тронуть. Урбан VI, признанный в Англии в качестве законного папы потребовал Виклифа к себе на суд, но он отказался ехать в Рим и вскоре после того умер (1384 г.). Учение Виклифа о том, что всякая власть распространяется в мире из одного божественного начала, имела своим следствием ряд выводов, из которых важнейшим для английской литературы было положение о том, что каждый отдельный человек имеет частицу этой власти, следовательно, верующий может сам читать Библию и сам толковать ее. В своих многочисленных трактатах (их насчитывают около ста), написанных не только по-латыни, но и по-английски, Виклиф все чаще указывал на Библию - как на главный источник веры и на право каждого человека читать ее на своем родном языке и толковать по внушению собственной совести и внутреннему разумению. "Христос и его апостолы, - пишет Виклиф в одной из своих работ (De Qfficio Pastorall), - учили народ на том языке, который был для него лучше всего знаком, почему же нельзя было бы поступать так же и теперь?" Так определилась задача, осуществлением которой Виклиф занят был приблизительно с 1380 г. и до конца своей жизни. Английский перевод Библии, выполненный Виклифом и его сотрудниками, известен нам в большом количестве списков (около 170) и в двух основных редакциях; первая, древнейшая (сделана между 1380-1384 гг.), полна латинизмов и довольно тяжела по языку; вторая редакция, отличающаяся большей чистотой и литературностью, является результатом обработки первого перевода, выполненной Джоном Первеем (John Purvey), секретарем Виклифа, уже после смерти учителя (окончание этого перевода датируется 1395-1397 гг.). Как далеко шло участие самого Виклифа во всем этом предприятии, мы, к сожалению, знаем не во всех подробностях; некоторые исследователи предполагают, что он лишь редактировал переводы других. Перевод Библии имел некоторое значение для формирования английской прозаической литературной речи, так как он успел распространиться в довольно большом количестве списков до того, как подвергся осуждению. В XVI столетии, после реформации, он также пользовался значительным распространением уже в печатной форме: между 1525 и 1600 гг. напечатано было 326 изданий его. Английские трактаты и памфлеты Виклифа находятся в близкой связи с переводов Библии, ибо имеют отношение к толкованию библейских книг и умения; они написаны ясным, сильным, хотя и не вполне сформировавшимся английским языком; в большинстве случаев это - морально-дидактические, а не богословские трактаты; они говорят об общественных и церковных злоупотреблениях, осуждают монастырские богатства, роскошь и изнеженность быта высшего духовенства, затрагивая многие из тех вопросов, которых касались и современные ему поэты от Ленгленда и Чосера до Окклива. Самое знаменитое из английских сочинений Виклифа - "Калитка" (The Wyket) - построено на аллегорическом уподоблении человеческой жизни странствованию, с целью достигнуть настоящего жилища. Для истории английской и европейской мысли реформаторская, общественно-политическая и писательская деятельность Виклифа имела большее значение, чем для английской литературы в узком смысле слова. Из кружка Анны, дочери германского императора Карла IV (1347-1378 гг.) и сестры чешского короля Венцеслава, выданной замуж за английского короля Ричарда II (1377-1399 гг.), учение Виклифа проникло в Чехию и связалось там с движением "гуситства". Англо-чешские и чешско-русские связи этой эпохи делают вероятной некоторую связь с учением Виклифа также и рационалистических течений в русском сектантском движении XIV-XV вв., в частности, с новгородскими "стригольниками". Учение Виклифа было осуждено на том же Констанцском соборе, по приговору которого и Иоганн Гус взошел на костер. Ортодоксальная реакция рьяно взялась за искоренение виклифитских идей, распространившихся довольно широко в массе населения благодаря лоллардам. Под именам лоллардов (прозвание это происходит от голландского диалектального слова "lollaert", означающего "бормочущий молитвы" или "праздный болтун", в ироническом смысле) разумеется религиозная секта, получившая в Англии большое распространение в последней четверти XIV в.; приверженцев ее можно было встретить и среди сельского населения, и среди горожан, и даже среди аристократии, но главную их массу составляли бродячие проповедники, не принадлежавшие ни к какому монашескому ордену или церковной организации и старавшиеся в своей жизни осуществить тот религиозный евангельский идеал, от которого, по их мнению, бесконечно удалилась вся церковная иерархия. Лолларды явились главными распространителями учения Виклифа в народной массе. Борьба церкви с лоллардами велась беспощадно, вплоть до сожжения их на кострах. Церковные и светские власти чувствовали в их религиозной оппозиции связь с протестом чисто социального порядка; и эта связь, несомненно, существовала, в особенности в период восстания 1381 г.; иначе и быть не могло в эпоху, когда вся умственная жизнь была монополизирована церковью, тесно сросшейся с политической системой феодализма. "Ясно, что при этих условиях всеобщие нападки на феодализм, и прежде всего нападки на церковь, все революционные, социальные и политические учения должны были представлять из себя одновременно и богословские ереси" {Маркс-Энгельс, Сочинения, т. VIII, стр. 128.}. Задолго до крестьянского восстания 1381 г. и возникновения широкого церковно-обновленческого движения в Англии началась длительная война с Францией, оказавшая некоторое влияние на социальное и религиозное брожения второй половины XIV в; но определившая также и гораздо более поздние явления английской исторической и культурной жизни. Эта затянувшаяся война началась при Эдуарде III и получила название "Столетней" (1337-1453). Она сразу же тяжелым бременем налогов легла на плечи беднейшей части населения. Затяжной характер, который она приняла, военные неудачи англичан на втором (ее этапе свели на-нет то патриотическое возбуждение первых десятилетий, которое правительство Эдуарда искусно возбуждало в народе великолепием празднеств и турниров, устраивавшихся за счет: огромной добычи, награбленной во Франции. Уже в 1354 г: парламент единодушно потребовал прекращения войны, - это требование предъявлялось впоследствии много раз. Феодальная реакция конца века, вызванная и неудачами войны, и быстрым упадком феодального хозяйства, окончательно отняла у рыцарства в глазах массу героический ореол. Но он остался на некоторое время в литературе и искусстве, в тенденциозных идеализациях легендарного рыцарского прошлого. Этим можно объяснить устойчивую популярность в эту эпоху рыцарских романов и даже возрождение некоторых архаических тенденций в так называемых "аллитеративных" рыцарских поэмах XIV столетия. Этим же можно объяснить продолжавшееся в это время, по крайней мере среди, социальной верхушки, культурное влияние Франции, несмотря на враждебные политические и военные отношения с ней. Рыцарский кодекс Франции всех еще задает тон английской знати; у английской аристократии попрежнему в моде придворная французская культура, и она не расстанется с ней и в следующем XV столетии. Хотя в XIV в. в государственной жизни Англии все еще сохраняли свое руководящее значение крупные феодальные владетели, бывшие большей частью потомками нормандских баронов, английские короли уже вели с ними упорную борьбу за централизацию государства. В половине XIV в. парламент, с двумя палатами, получает ту организацию, которую он сохранит и в впоследствии. Значение парламента со времени Эдуарда II растет непрерывно. При Эдуарде III права палаты общин расширились настолько, что депутаты заявляли о недействительности любого закона, который был бы издан без ее согласия. Война с Францией неоднократно требовала от Эдуарда III обращения к парламенту за новыми субсидиями на военные нужды; в виде уступок парламент получал все новые привилегии. Возросшее значение нижней палаты объяснялось значительными изменениями в недрах английского общества. С ростом городов и укреплением торговли из купцов и ремесленной верхушки горожан начинает складываться буржуазия, постепенно сосредоточивающая в своих руках власть в городах. Одновременно в Англии возникает и новое дворянство, пополняющее свои ряды из числа рыцарей, средних и мелких помещиков ("джентри") и купцов. "Процесс ликвидации феодализма и развития капитализма является вместе с тем процессом складывания людей в нации... Там, где образование наций в общем и целом совпало по времени с образованием централизованных государств, нации, естественно, облеклись в государственную оболочку, развились в самостоятельные буржуазные национальные государства. Так происходило дело в Англии..." {Сталин, Марксизм и национально-колониальный вопрос, Госполитиздат, 1939, стр. 87.} Процесс формирования английской нации идет в XIV в. рука об руку с укреплением государственного единства, централизацией управления, развитием городов и товарно-денежного хозяйства и внутренним сплочением населения на основе всех этих разнообразных экономических, социальных и политических сдвигов; англо-французская война указала свое воздействие на заключительные этапы этого процесса. Вместе с формированием нации в Англии образуется и национальный "общий" язык. Все названные выше явления, ускорившие процесс формирования английской нации, были в то же время важнейшими предпосылками для образования английского литературного языка. Смешанный состав населения растущих в своем хозяйственном значении городов, притом населения более подвижного, не прикрепленного к земле, развитие торговли, оживляющей сношения между различными областями, более тесное территориально-политическое объединение страны, как следствие разложения феодальных отношений, централизация бюрократического аппарата и т. д. - все это ставит в Англии на очередь необходимость нормализации письменного языка. Для этого есть, впрочем, и другие, специфически национальные, предпосылки. В течение нескольких столетий Англия была трехъязычной. Для верхних слоев населения английский язык долго оставался чужим; первый английский король, для которого английский язык был родным, вступил на престол в 1399 г. (Генрих IV); придворная знать все это время, и даже позже, продолжала по преимуществу пользоваться французской речью; на французском языке велось преподавание в школах и судебное делопроизводство: Во второй половине XIV в. соотношение между языками французским и английским резко меняется. Французский язык, хотя и остается в употреблении, но становится языком меньшинства: Кроме того, он сильно портится; Чосер, характеризуя игуменью в "Кентерберийских рассказах", иронически подчеркивает, что она говорила по-французски очень красиво и изящно, как ее учили в стратфордской школе, "но парижский французский язык был ей не известен". В 1362 г., благодаря петиции лондонских горожан, парламент постановил употреблять английский язык в судах, с тем, однако, чтобы самое делопроизводство велось по-латыни; обычай, впрочем, оказался сильнее статута, и французский язык еще долгое время продолжал быть главным языком судебных трибуналов в Англии. В парламенте английская речь впервые зазвучала в 1362 г., но еще в 1377 г. сессия открывалась канцлером по-французски. Таким образом, в Англии развитие национального языка осложнялось и задерживалось борьбой его с языками французским и латинским. Образование письменной нормы национального языка относится здесь к XIV-XV вв., но в XIV в. эта норма впервые слагается на основе диалекта Лондона, крупнейшего экономического, политического и культурного центра страны, в дальнейшем приобретая все более широкое значение и в других районах Англии. Литература не начинает этого процесса, а лишь следует за ним. Однако гений и авторитет Чосера сыграл немаловажную роль в превращении лондонского диалекта в основу языка английской художественной литературы. Вторая половина XIV столетия была периодом бурного подъема и расцвета английской литературы. Противоречия общественной жизни тогдашней Англии сказались и в борьбе многообразных литературных направлений. В творчестве Ленгленда и его подражателей архаические дидактические аллегории средневековой поэзии становятся средством выражения насущных социальных стремлений и чаяний английских народных масс накануне крестьянского восстания 1381 г. В придворно-рыцарской среде возникает также архаическое, но совершенно иное по своему духу искусство, связанное с "возрождением" старой аллитеративной поэзии, поставленной на службу прославлению рыцарской доблести. В английской литературе этого периода возникают и совершенно новые течения. В то время, как Джон Гауэр в своем трехъязычном творчестве, свидетельствующем о широкой международной основе, на которой создавалась английская литература средних веков, объединяет всю сумму художественных достижений средневекового искусства, его великий современник Джеффри Чосер открывает английской литературе новые горизонты. Чосер входит в английскую литературу не только как последний поэт средневековья, но и как первый поэт нового времени: в его творчестве уже заметны первые веяния гуманизма Возрождения. Особыми путями идет в эту пору развитие шотландской поэзии, лишь с XV в. вступающей в более непосредственное взаимодействие с поэзией английской. Глава 1 АЛЛЕГОРИЧЕСКАЯ ДИДАКТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ XIV в. 1 Одним из интереснейших и наиболее значительных памятников английской литературы XIV в., в которых отразились народные движения тогдашней Англии, является большая аллегорическая поэма, обычно именуемая "Видением о Петре Пахаре" (Vision of Piers the Plowman). Она возбудила к себе исключительное внимание современников, вызвала много, большею частью анонимных, подражаний, стихотворных и прозаических, и донесла до нас правдивую живописную картину своего времени со всеми его тревожными идейными запросами и исканиями накануне проповеди Виклифа и великого крестьянского восстания 1381 г. Созданный в этой поэме образ простого земледельца, Петра Пахаря, искателя правды, "божеской и человеческой", уже в XIV в. получил значение некоего символического обобщения и стал нарицательным именем, популярность которого не ослабевала вплоть до английской буржуазной революции XVII в. Создатель этой поэмы, Вильям Ленгленд (William Langlande), родился, повидимому, в 1332 г. Родом из крестьян, он получил воспитание в бенедиктинском монастыре, что и позволило ему выйти из крепостной зависимости. Вот почему с церковью его связывало чувство признательности и воспоминания детства. "Я приняла тебя в мою среду, - говорит в его поэме Церковь, обращаясь к самому автору, - я сделала из тебя человека свободного". Получив в монастыре некоторое образование, Ленгленд, однако, не был посвящен в монашеский сан и никогда не получал никакой церковной должности. Как человеку женатому, ему был закрыт доступ к большинству иерархических должностей. Он был бедняком, и жизнь цепко держала его в нужде. Трудно сказать, когда и с какой целью он появился в Лондоне. Но в этом городе он жил много лет среди бродяг, нуждаясь, без определенных занятий. Жестокая бедность сделала его гордым и угрюмым. Он рассказывает, что с ненавистью смотрел на разъезжавших по Чипсайду пышных лордов и дам, разодетых в беличий мех и украшенных золотом, которым надо было кланяться. Он отказывал в приветствии даже королевским судьям и надменным прелатам, говоря про себя: "Бог с вами, господа!" За это иные считали его вором, у других он прослыл глупцом или чудаком. Однако Ленгленд, этот суровый обличитель социальной неправды, был все же истинным сыном своего века - вот почему впечатлительность чуткого художника соединяется в нем с наивным аллегоризмом типично средневекового мышления, а острое ощущение социального зла - с консерватизмом убеждений и непоколебимой религиозной верой. Мы не знаем, когда он умер. Иные относили его смерть к самому концу века, но более вероятным является предположение, что это случилось в 1376 или 1377 г., до начала большой церковной "ереси", до появления реформаторских писаний Виклифа, наконец, - до крестьянского восстания 1381 г., руководители которого уже хорошо знали его поэму и пользовались ее образами в своих проповедях и прокламациях. Возможно, что он умер во время лондонской чумы 1376 г., свирепствовавшей в беднейших кварталах города. Одна из рукописей первой редакции его поэмы, относящаяся, как полагают, к концу 70-х гг. XIV в. снабжена следующей заключительной записью переписчика, некоего Джона Бута (Johan But), об авторе поэмы: "Внезапно смерть нанесла ему удар и свалила его. Он лежит под землей. Христос да будет милостив к его душе". Джон Бут, о котором мы знаем еще меньше, чем о Ленгленде, во всяком случае говорит здесь как очевидец. У нас нет оснований не доверять его известию. "Видение о Петре Пахаре", - вероятно, единственное произведение Ленгленда. Он работал над ним всю жизнь, возвращаясь к нему на различных этапах своего творческого пути. Поэма дошла до нас в большом количестве рукописей, - их известно в настоящее время до 50. Однако тексты их весьма различны. Принято делить их на три группы, называемые текстами А, В и С. Первую группу составляет более краткая редакция (состоявшая из 12 песен или разделов, объемом в 2567 стихов). Ко второй и третьей группам относятся редакции более распространенные (В имеет 20 разделов и 7242 стиха, С - 23 раздела и 7357 стихов). Все эти редакции возникли в разное время: первая - около 1362 г., вторая - около 1377 г., третья - около 1393 т. Одним из наиболее спорных вопросов текстологической интерпретации поэмы является вопрос о тех отношениях, в каких находятся друг к другу три редакции ее. Можно ли считать первую редакцию (А) ранним, еще сжатым и несовершенным, наброском того произведения, которое сам автор расширил и обработал пятнадцать лет спустя? Не является ли она, как склонны думать другие исследователи, сокращенной обработкой более полной редакции? Где и кем выполнена третья редакция, если автор умер около 1377 г., а в тексте С есть прямые указания на события 90-х годов XIV в.? Если к поэме, хотя бы в этой наиболее пространной форме, прикасалась чужая рука, то в каком виде "Видение" вышло из-под пера самого автора? Произошли ли все три редакции из одного общего источника? Имеем ли мы дело с произведением, единым по замыслу, или же с объединением в одно целое ряда отдельных произведений, принадлежащих одному автору, но написанных им в разные годы жизни? Кто был их компилятор? Был ли это сам Ленгленд или безымянные переписчики, вроде случайно ставшего нам известным Джона Бута? Таков приблизительный перечень важнейших текстологических вопросов, над которыми с давних пор (главным образом после работ английского ученого В. Скита) трудятся исследователи Ленгленда. Все эти вопросы допускают различные решения. Одно из основных затруднений состоит в том, что из сохранившихся рукописей поэмы лишь меньшинство восходит к XIV в.; даже лучшие из них не производят впечатления полной близости к подлинному авторскому тексту. Нет никакого сомнения в том, что поэма быстро стала очень популярной и рано попала в руки переписчиков, которые делали ее копии не по заказу автора, не для "обнародования" ее, а для своего личного употребления, глубоко заинтересованные ее содержанием. Все произведение обнимает одиннадцать видений, различно расчлененных в каждой редакции. Однако во всех трех редакциях мы ясно различаем границу, которая делит поэму как бы на две отдельные части (в А - после VIII раздела, в В - после VII, в С - после X). Первая представляет аллегорическое повествование о странствовании паломников к Правде, вторая приводит "жития" своеобразных аллегорических фигур - Ду-уэл, Ду-бет и Ду-бест, о значении которых мы скажем ниже. Есть все основания думать, что первоначально эти части, впоследствии объединенные, существовали как отдельные произведения. Даже в первой редакции первые восемь песен, в сущности, ничем не связаны с последними четырьмя. Различия их образной символики, основного идейного задания и т. д. таковы, что внушали далее некоторым исследователям мысль о принадлежности второй части другому автору. Нет необходимости заходить так далеко в отрицании единства замысла обеих частей поэмы; достаточно допустить разновременность их выполнения. Поэма начинается прологом. Воображение уносит поэта далеко от городской суеты, в тишину Мальвернских холмов, озаренных солнцем майского утра. Здесь на холме он заснул, и было ему видение. Он видит обширное поле. На востоке, на высокой вершине, видится ему башня, на западе, в глубокой долине, - темница, юдоль скорби. Поле полно людьми всех званий и состояний, бедными и богатыми, трудящимися и бездельниками, одетыми в лохмотья и в пышные одежды. Есть - тут пахари и отшельники, купцы, нищие и бродяги, менестрели и паломники, монахи, священники и епископы, рыцари и сам король. Конечно, это аллегория. Отдаленная башня, это - башня Правды, темница в долине - обиталище Зла, "поле, полное людьми", - человечество. Это огромное торжище жизни, суеты людской, где бок-о-бок стоят мудрецы и глупцы, где добродетельные и порядочные люди подают друг другу руки и вместе делают общее дело. Однако перед нами не только аллегория. Это убедительная картина эпохи, огромное полотно, которое развернул перед читателем подлинный художник. Но это был средневековый художник, которому были свойственны особые формы мышления. Действительность средневековый человек охотно воспринимал в отраженном и, следовательно, преображенном, сознательно упорядоченном виде, в форме видения или сна. Это объясняет нам популярность этой формы в средневековой литературе. В таком отраженном, просветленном обличии предстает действительность и у Ленгленда. Но его поэме свойственна также и другая особенность средневекового мышления - потребность приписывать всякой абстрактной идее предметное бытие. Средневековый человек не был в состоянии воспринимать абстракцию вне ее конкретного воплощения. Различие между абстрактной идеей и ее образным, символическим воплощением утрачивалось. Вот почему в поэме Ленгленда ходят и беседуют наравне со всеми прочими людьми такие фигуры, как Церковь, Совесть, Разум и т. д., как ходили они по всем произведениям средневековой литературы - притчам, басням, дидактическим поэмам, - принимая сугубо человеческие черты на подмостках религиозного театра. Это пристрастие к образной символике и аллегоризму на определенном этапе средневекового культурного и литературного развития не только не препятствовало проявлению во всех подобных литературных произведениях реалистических черт, но даже скорее подчеркивало их. Интерес первой аллегорической картины ленглендовского "Видения" - в удивительной реальности его образов, даже самых отвлеченных. Это и было одной из причин широкой популярности поэмы среди "простого народа"; абстрактная идея, сложная символика удивительно приспособлены здесь ко всеобщему пониманию. Задаче наглядности служит ряд непосредственно выхваченных из повседневной жизни фигур, жанровых сцен. Толкователями всего процесса жизни являются аллегорические фигуры: Правда, Разум, Совесть, Обман и Взятка, которые движутся в общем потоке и порою не отличимы в толпе от конкретных человеческих лиц. Характерно при этом, что категории добрых начал изображены обобщеннее и отвлеченнее, категории злых - ярче и реалистичнее. Автор до такой степени конкретно воплощает порок и заблуждения, что они появляются даже не в виде некиих ее социально обобщенных фигур, а в виде индивидуально своеобразных человеческих лиц, с бородавками на носу, с характернейшими деталями походки и манеры речи. Одна из важнейших фигур первого видения - прекрасная женщина в простых полотняных одеждах, вступающая с поэтом в беседу и долженствующая изображать "святую Церковь" (Holychurche). Ей противопоставляется фигура другой женщины ее опаснейшая соперница - леди Мзда (Mede, новоангл. Meed). При изображении грешной человеческой толпы, толкущейся на обширном поле, - она состоит уже из настоящих людей, - поэт проявляет такую острую наблюдательность и такое высокое мастерство реалистической детали, что невольно заставляет нас вспомнить величайшего из современных ему английских писателей - Чосера. Перед глазами обоих поэтов развертывались те же картины; они изображали тех же представителей общества. Основные фигуры "Кентерберийских рассказов" уже присутствуют у Ленгленда: рыцари, монахи разных орденов, купцы, ремесленники, пахари, продавцы индульгенций; даже сама рамка чосеровской портретной галлереи, объединившая их в одном фокусе, - богомолье в Кентербери, - аналогична аллегорическому паломничеству у Ленгленда. При всем этом сходстве между обоими произведениями существует глубокое различие, - прежде всего в точках зрения. Если Ленгленд обозревает поле наполненное народом, с вышины Мальвернского холма как с некоей абстрактной высоты, то Чосер находится посреди этого поля, в самой гуще жизни. Ленгленд гораздо ближе к Гауэру - типичному средневековому дидактику и моралисту. Но Легленда и от Гауэра, и от Чосера отличает одна существенная черта придающая "Видению о Петре Пахаре" и особый исторический смысл, и особые преимущества. Социальная среда, из которой вышел Ленгленд и для которой он писал, была совершенно иной, чем та среда, в которой воспитались и творили Чосер и Гауэр. Ленгленд стоял на самой низшей ступени средневековой социально-иерархической лестницы. Выходец из народной среды, связанный с нею крепкими нитями своего социального бытия и своих идейных исканий, он мыслил, как народ, и писал для народа. Отсюда особый колорит в его поэме, отсутствующий в произведениях его прославленных современников, - черты архаично-средневекового сознания, в условиях эпохи назревающих восстаний и смут пробуждавшегося к восприятию новых социальных истин. Отсюда особая природа его реалистического мастерства, сочетавшего религиозную символику с трезвостью житейского наблюдения, - мастерства, связанного не столько с образцами иноземного искусства, сколько с реализмом народной поэзии, народной сатиры, сжатой в пословице и поговорке. В пестрой толпе, изображенной поэтом, находятся разнообразные представители общества. Но каждый из них не случайно попал сюда: одним-двумя штрихами автор характеризует свое отношение к ним и вместе с тем постепенно разъясняет, зачем написана эта массовая сцена. Вот, например, тунеядцы, укрывшиеся под сенью церкви: они бродят по всей Англии, испрашивая подаяние на церковные нужды, но больше пекутся о собственных развлечениях; вот здоровенные нищие, с толстым брюхом и сумой, туго набитой хлебом, обжоры и драчуны, буянящие в трактирах из-за кружки эля; вот паломники, побывавшие в Испании у святого Якова Компостельского и в Риме, чтобы потом рассказывать всякие небылицы; вот отшельники с крючковатыми палками, ходившие на богомолье в Уолсингем, со своими веселыми подругами, "большие и долговязые олухи, которые не хотели работать, облачались в рясу, чтобы их отличали от других, и наряжались пустынниками, чтобы вести легкую жизнь", нищенствующие монахи всех орденов, "поучающие народ для своей же пользы"; вот, наконец, продавец индульгенций, который показывает буллу с епископскими печатями и проповедует невеждам, что он может дать им отпущение грехов, а невежды, падая на колени, лобызают эту буллу и дают деньги, чтобы предоставить возможность этим обжорам и бездельникам поделиться со священниками. Постепенно перед зрителем проходят ремесленники и законоведы, купцы, трактирщики и рыцари, закованные в латы. Поэт поднимается все выше и выше; он рисует папу, избранного кардиналами, короля, откинутого рыцарством и царствующего лишь благодаря среднему сословию ("Власть общин дала ему возможность царствовать"). Но нет в жизни уголка на котором можно было бы успокоить опечаленный взор. Поэтому понятен вопль, исторгнутый из самого сердца поэта лицезрением той порчи и великой скверны, которая завладела миром: "Но как же спасти мне мою святую душу?" - восклицает он, обращаясь к Церкви. "Правдой", - отвечает она ему. "Но как же мне отличить Правду от Мзды?" - восклицает вновь еще более растерявшийся поэт. В ответ развертывается аллегорическое действие, как на примитивной сцене средневекового театра. Церковь доказывает поэту главный персонаж этого своеобразного "моралите". "Вот леди Мзда, - говорит она. - В папском дворце она так же дома, как и у себя. Завтра Мзду будут венчать с Обманом. Если хочешь, ты можешь узнать, какие люди ей принадлежат. Распознай их, если ты в состоянии это сделать, и берегись, если хочешь пребыть с Правдой". На свадьбу съезжается много народу. Сэр Симония и сэр Гражданское Судопроизводство читают составленный по надлежащей форме брачный контракт; в нем упомянуто и о приданом, состоящем из графства Зависти и Гнева и графства Жадности со всеми его угодьями: Обжорством, Корыстолюбием и т. д. Акт скрепляется подписью и печатью. Но Теология оспаривает законность брака, и дело переносится в Вестминстер, куда жених с невестой и поезжане едут за неимением лошади: Мзда на спине шерифа, Обман на спине торгового надзирателя, Ложь на Красноречии и т. д. Дело доходит до короля. У короля есть рыцарь Совесть, верный страж Правды, который противится этому браку. Король готов наказать Мзду с Обманом и расстроить их союз, как только весь гротескный свадебный поезд появится во дворце. Но поезжане, предупрежденные Страхом, стоявшим у дверей, рассыпаются кто куда. Обман бежит к монахам, Надувательство - к купцам, у которых служит сидельцем за прилавком. Ложь, гонимая всеми, находит приют у продавцов индульгенций, которые, умыв и приодев ее, посылают по церквам с разрешительными грамотами; затем ее пригревают врачи, москательщики, нищенствующие монахи. Между тем Мзда поймана и приведена в Вестминстер. Она дрожит и плачет, но вскоре находит целую толпу утешителей. Судьи и чиновники обещают ей свою помощь, исповедник дает ей отпущение грехов, и все вместе славят эту обольстительницу, которой и в темнице жизнь была бы в радость. Сам короле предлагает ей другого мужа вместо ставшего монахом Обмана, а именно благородного рыцаря Совесть. Но рыцарь возмущен; он отказывается от постыдного союза и находит себе заступника в лице Разума. Красноречие обоих убеждает короля. Разум становится канцлером, Совесть - верховным судьей. Мзда же, как потаскушка, изгоняется из дворца, но за нею вслед все же устремляется целая вереница ее поклонников. На этом и заканчивается первое видение. В первых картинах и образах "Видения" трудно не заметить весьма ощутительных следов того социально-религиозного брожения, которое охватило Англию во второй половине XIV в, в конце-концов вылилось в "лоллардизм" и сыграло такую значительную роль в крестьянском восстании 1381 г. Во втором видении социально-политическая и религиозная программа Ленгленда сказывается еще отчетливее. Это второе видение является центральным во всем произведении. В нем именно и выступает на первый план образ Петра Пахаря, который дал впоследствии заглавие поэме и определил ее основную мысль. Поэт снова засыпает, и вновь видится ему родное поле у склонов Мальвернских холмов, и опять оно полно народа. Вся толпа расположилась вокруг центра, который образуют Разум и Совесть. Разум в папской одежде произносит покаянную проповедь, а Совесть держит его посох. Разум напоминает собравшимся о стихийных бедствиях, ниспосланных на страну в наказание за грешную жизнь, - о "черной смерти" 1348/49 и 1361/62 гг., о той разрушительной буре, которая пронеслась над Англией в субботу 15 января 1362 г., и т. д. История властно вторгается в различные места поэмы; отголоски недавних исторических событий и подлинные имена встречаются то там, то здесь, усиливая конкретно-историческую содержательность произведения. Проповедь Разума во втором видении, таким образом, имеет в виду определенных слушателей: люди, толпящиеся на поле, - английский народ. Вслед за поучением поэт и на этот раз дает своеобразную интермедию, жанровую сцену: описана исповедь семи смертных грехов. В этой сцене реалистическое мастерство Ленгленда достигает наибольшей силы. Каждый из грехов воплощен в такую житейски-типичную фигуру, что им недостает лишь человеческого имени, чтобы уничтожить всякое представление о возможности их абстрактно-символического истолкования. Так, например, Чревоугодие выведено в образе пьяницы-ремесленника, который шел на исповедь, но попал в кабак, откуда с трудом извлекли его жена с дочерью. Едва довели они его до постели; он спит целые сутки и продирает глаза с возгласом: "Где моя кружка?" Не менее колоритна Леность, "вся в грязи и со слипшимися веками", и еще более характерен Гнев, "сопящий носом и кусающий свои губы", который изображен в виде монастырского повара. Он - живой свидетель тех бесчинств, которые творят монахини женской обители под прикрытием своей святости; они клевещут друг на друга, ругаются, вступают друг с другом в потасовку и дерутся до тех пор, "пока не оголятся их головы и не окровавятся щеки". Исповедь окончена. "Ищите святую Правду, ибо она спасет всех", - обращается Разум к покаявшимся. Но куда итти в поисках Правды? Никто не знает к ней дороги. Спрашивают паломника, побывавшего и в Риме, и в Палестине: "Знаешь ли ты святого, именуемого Правдой?" "Нет, - отвечает он, - никогда не встречал я паломника, который искал бы такого святого". И вот в этот момент всеобщего разочарования все взоры внезапно обращаются на человека, молча стоявшего в толпе. Это Петр, или Пирс (Piers), простой сельский пахарь. "Я знаю его так же хорошо, как ученые свои книги. Совесть и Благоразумие привели меня к его жилищу и заставили меня дать обещание всегда работать на него, сеять и садить, пока я смогу трудиться". Пахарь рассказывает, что в течение сорока зим он работал у этого доброго хозяина, и тот заставил его выучить все ремесла, какие должен знать человек, ходящий за плугом; справедливо и часто с лихвой получал он от него свою плату, так как хозяин этот - самый добросовестный плательщик, каких только встречали бедняки... "И кто хочет знать, где живет этот святой, тех поведу я прямо к его дому". Здесь и сосредоточена главная идея "Видения". Простой деревенский пахарь ставится выше всех людей как единственный человек, который может показать путь к правде всем заблудившимся. Ему одному известен этот святой - рачительный хозяин и работодатель, о котором никогда не слыхали ни паломники, ни рыцари, ни монахи, - никто из тех, кто не трудится в поте лица своего. Проникнутый чувством социальной справедливости, Ленгленд устами Петра Пахаря защищает идею всеобщего труда. Когда окружающие Пахаря люди просят его указать им дорогу к Правде и проводить их к этому святому, - он описывает эту дорогу, и сам готов повести их - только вот допашет и засеет свою полосу. И, чтобы отправиться в путь, все принимаются за работу. "Каждый встал на работу, и каждый работал изо всех сил". Во время работы Петр вступает в беседу с отдельными представителями общества и каждому указывает на их обязанности и права в общем распорядке жизненного труда. Так, напоминая лордам и леди об их обязанностях, оказывать помощь беднякам, Петр говорит, например: "А вы, всякого рода люди, питающиеся мясом и пьющие напитки, помогайте и облегчайте работу тем, кто добывает вам средства к жизни". Мысль Ленгленда сводилась к тому, что все общественные классы связаны друг с другом нравственными обязательствами помимо правовых. Не колебля всей феодальной общественной структуры, Ленгленд, тем не менее, хочет определить сферу деятельности каждой социальной группы. Характерна в этом отношении беседа Петра с рыцарем: "Я готов, - говорит ему Пахарь, - пахать в поте лица своего и сеять для нас обоих, и исполнять всякие другие работы на тебя при условии, чтобы ты охранял святую церковь и меня самого от разорителей и лихих людей, опустошающих божий мир, и беспощадно истреблял зайцев и лисиц, кабанов и барсуков, которое ломают мой изгороди, и приручал, соколов, чтобы они били диких птиц, ибо те прилетают в мое поле и объедают мою пшеницу". "И еще об одном прошу я вас всех, - прибавляет Петр, - смотрите не обижайте своих арендаторов, а поступайте с ними по правде, и хотя вы можете налагать на них штрафы, будьте снисходительны при этом..." Ленгленд скорбит о положении "бедных людей, живущих в хижинах, обремененных детьми и рентой лордов"; его ужасает, что "того, что они зарабатывают пряденьем, едва хватает на плату за жилье и на хлеб и на молоко для похлебки, чтобы накормить плачущих детей"; он жалеет тех бедняков, которые "много страдают от холода и голода, особенно зимой, когда они встают в полноч