гии Кромвеля, памфлету о чартизме, к "Past and Present" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 281.}. Однако позиции Карлейля, как отмечали Маркс и Энгельс, были с самого начала крайне сложными. Рано обнаружила себя реакционная сущность положительной программы писателя - некритическая, восторженная идеализация феодального средневековья, стародавних патриархальных отношений; он выступил проповедником антидемократического культа "героев", безапелляционно отказывая народным массам в активной созидательной исторической роли. При всей страстности и язвительности обличений, с которыми Карлейль обратился к буржуазному обществу, несмотря на искреннее сочувствие бедствующим низам, мировоззрение Карлейля уже с первых шагов формируется в русле идеологии "феодального социализма". Отмечая большое общественное значение лучших сочинений Карлейля, Маркс и Энгельс писали, что даже в этих произведениях "критика настоящего тесно связана с удивительно неисторическим апофеозом средневековья... В то время как в прошлом он восторгается, по крайней мере, классическими эпохами определенной фазы общественного развития, настоящее приводит его в отчаяние, а будущее страшит. Там, где он признает революцию и создает ей даже апофеоз, там она концентрируется для него в одной какой-нибудь личности, в Кромвеле или Дантоне" {К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 281.}. Эти противоречия отразились в особенностях художественно-публицистического творчества Карлейля и подготовили открытый переход его в лагерь реакции после революций 1848 г. Долгий творческий путь Карлейля - писателя и общественного деятеля - отражает сложную эволюцию его мировоззрения. В студенческие годы (1809-1814), а затем в период учительства в шотландской деревне молодой Карлейль жадно знакомится с сочинениями французских просветителей - Вольтера, Дидро, Гольбаха, штудирует труды Гиббона. Имея возможность сравнить социально-политические теории просветителей с их реальным практическим воплощением в современной буржуазной жизни, он увлекается немецкой идеалистической философией, пытается найти в системах Канта и Шеллинга объяснение "вечным" истинам. Карлейль изучает немецкую литературу и в 20-30-е годы пишет ряд статей о Гете, Шиллере, Жан-Поле Рихтере, Новалисе, Вернере; он издает свой перевод "Ученических лет Вильгельма Мейстера" Гете (1824), выпускает в Эдинбурге четырехтомный сборник избранных сочинений Тика, Гофмана, Жан-Поля Рихтера и других немецких романтиков, сопровождая их собственными критико-биографическими заметками ("Немецкая романтическая повесть", 1826). Живой интерес к немецкой культуре Карлейль сохранил и в последующий период своего творчества. По словам Маркса и Энгельса, "Томас Карлейль - единственный английский писатель, на которого немецкая литература оказала прямое и очень значительное влияние" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 281.}. Вместе с тем Карлейль в это время развертывает критику философских и социально-политических основ просветительского мировоззрения (статья "Вольтер", 1829; статья "Дидро", 1833, и др.). Но важно, однако, отметить, что он не останавливается здесь лишь на критике просветительской идеологии как таковой. Ревизуя социально-политические взгляды просветителей XVIII века, противопоставляя им немецкую идеалистическую философию, служившую формой аристократической реакции против французской революции, Карлейль имеет в виду и современных ему идейных врагов. Он выступает с обличением "ужасов" капиталистической механизации и эгоистического бездушия, как бы подготовленных предшествующей эпохой Просвещения. Выходец из народных низов, сын шотландских крестьян-бедняков, рано познакомившийся с выступлениями демократических кругов английского общества, Карлейль высказывал уже в ранних произведениях суждения, отличавшиеся нередко крайним радикализмом. Он отмечает чудовищные социальные контрасты - нищету бедняков и колоссальную концентрацию богатств в руках немногих: "Богатство, собравшееся в громадные массы, - писал Карлейль в статье "Характеристики" (Characteristics, 1831), - и Бедность, тоже скопившаяся в громадных размерах и отделенная от него непреодолимой преградой, - это противоположные, несообщающиеся силы, сосредоточившиеся на положительном и отрицательном полюсах... Печальное зрелище: на высшей ступени цивилизации девять десятых человечества вынуждены вести борьбу, которую ведет дикарь или даже первобытный человек - борьбу с голодом". Первым крупным литературным произведением Карлейля был философско-публицистический роман "Sartor Resartus {Sartor Resartus (лат.) - перекроенный портной.}. Жизнь и мнения профессора Тейфельсдрека" (Sartor Resartus. The Life and Opinions of Herr Teufelsdrockh, 1833-1834), в котором социальная сатира облекается в крайне причудливые и абстрактные символические образы. Карлейль выступает в книге как издатель английского переложения научного труда вымышленного профессора Тейфельсдрека "Одежда, ее происхождение и влияние". Рассказывая о жизни и размышлениях ученого немца, писатель воссоздает картину своих собственных философских исканий, выражает отношение к Просвещению, к немецкому идеализму и т. п. Опираясь на немецкую идеалистическую философию, он развивает реакционную теорию о том, что история человечества будто бы представляет собою чреду постоянных переодеваний, смены "одежды": изменяется форма государства, изменяется роль различных общественных классов и т. д., но все это - лишь временные, видимые воплощения некоего вечного духа. Вместе с тем Карлейль выступает в романе и как сатирик, когда применяет свою "философию одежды" к английской современности. По характеристике Карлейля, многое в современной общественной жизни неопределенно, иллюзорно - величие государства, святость церкви, превосходство одних классов над другими. Современные общественные столкновения, как считает Карлейль, связаны именно с тем, что люди стали придавать неоправданно большое значение "одежде", стали поклоняться ей как божеству; "одежда" приобрела невиданную власть над человечеством. Саркастический замысел этого романа-памфлета раскрывается в иносказательном образе "одежды" - фетиша, которая в капиталистическом обществе имеет большее значение, чем истинная сущность человека. Пользуясь приемом иносказания, Карлейль обличает государственный строй, суд, вновь, как и в статьях этих лет, говорит о непримиримом разделении общества на мир Денег и мир Голода, утверждает, что при таких порядках коренные изменения неизбежны. Продолжая свою иносказательную критику капиталистического общества, Карлейль предлагает английскому обществу целебное средство, популярное в народной медицине: на это намекало и имя профессора, представителя "философии одежды". Тейфельсдрек - это название растения ("чортово дерьмо", "вонючка"), применяемое народом при желудочных болях. Но обличительные выпады Карлейля недостаточно целеустремленны: его роман, построенный по принципу романтической иронии, оставляет читателя на распутье, так как автор не связывает свои язвительные рецепты "оздоровления" общества с какими-либо реальными общественными силами. Крайняя запутанность и хаотичность изложения, произвольная игра образами, разорванность сюжета - все эти особенности художественной формы "Sartor Resartus" так же отделяют его от демократической английской литературы, как и от справедливо обличаемой им здесь "дэндистской братии", и указывают на связь Карлейля с эстетикой реакционного романтизма. Нарастание классовых противоречий в Англии в период подготовки и расширения чартистского движения определило значительный подъем публицистической деятельности Карлейля. В книге "История французской революции" (The French Revolution. A History, 1837) Карлейль обратился к весьма злободневной для тогдашней Англии проблеме восстания и участия в нем народных масс. Анализ "настоящего" буржуазной Англии помогает Карлейлю до некоторой степени уяснить диалектику политических событий "прошлого". Он видит, что социальный конфликт, выдвинутый на повестку истории французской буржуазной революцией 1789-1794 гг., не изжит и сегодня и пророчит неизбежность нового революционного потрясения. Заслугой Карлейля следует считать то, что он оценил французскую буржуазную революцию конца XVIII века как неизбежный результат нараставших противоречий в недрах феодального общества Франции. Старый феодальный мир обречен, он сам был повинен в своей гибели - такова логика рассуждений Карлейля. Не умея разобраться в динамике классовых противоречий, стоя на идеалистических позициях при объяснении общественного развития, Карлейль, однако, придает определенное значение экономическому положению людей в обществе и видит в этом факторе одну из причин социальных столкновений. Поэтому для него события французской буржуазной революции - это не только борьба за власть между буржуазией и дворянством, но и выступление широких масс неимущего люда против обитателей Сен-Жерменского предместья. События современной Карлейлю революционной эпохи расширили его историческую концепцию. Выступая против якобинской диктатуры, Карлейль, однако, объясняет политику революционного террора как одно из самых радикальных (хотя, по его мнению, и одно из самых жестоких) средств защиты интересов восставшего народа. Он довольно точно определяет классовую сущность "человеколюбия" официальных историков буржуазии, приходящих в ужас от этой меры революции потому, что на этот раз возмездие оказалось одетым в рабочую и мужицкую блузу. Писатель проницательно уловил основные стремления крупной буржуазии, жирондистов, тоже поклонников Маммоны, стремящихся в ходе революции утвердить свои узко классовые интересы за счет народа. Описывая события прошлого, Карлейль постоянно думает о современности. Его книга является наставлением и грозным предостережением современной буржуазной Англии. Он как бы прослеживает дальние истоки сегодняшнего социального конфликта. Революция в прошлом не довершила своего дела, именно поэтому она неизбежна, как бы предупреждает автор. Воскрешая события прошлого столетия, Карлейль в смятении наблюдает, как поднимается новый и еще более грозный вал народного возмущения. В памфлетах "Чартизм" (Chartism, 1840) и "Прошлое и настоящее" (Past and Present, 1343), где Карлейль обращается непосредственно к характеристике современной Англии, с наибольшей отчетливостью проявляются все особенности "феодального социализма". Пользуясь выражением Маркса и Энгельса, можно сказать, что Карлейль именно здесь ожесточенно размахивает "нищенской сумой пролетариата как знаменем" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической партии, стр. 57.}, кляня общественный строй буржуазной Англии, на почве которой возможно такое явление, как чартизм. Ярко, со знанием фактов описывает Карлейль невыносимое положение английских рабочих. Для него буржуазная современность - это кромешный ад на земле, куда никогда не заглядывает надежда. Он выступает против закона о бедных, против работных домов, против ложной буржуазной благотворительности, эксплуатации детского труда, он рисует картины вселенской конкуренции, вечной погони за наживой. Это общество, где существует лишь одна крепкая связь - циническая связь "чистогана", где управляет один закон - закон социальной войны. "Англия, - писал Карлейль в "Прошлом и настоящем", - полна богатства, различных продуктов... и, несмотря на это, Англия умирает от истощения". Обличая классовое своекорыстие буржуазии, Карлейль писал: "Мы говорим об обществе и открыто признаем полнейшее разобщение и обособление. Наша жизнь состоит не во взаимной поддержке, а, напротив, во взаимной вражде, замаскированной известными законами войны, именующимися "честной конкуренцией" и так далее. Мы совершенно забыли, что ч_и_с_т_о_г_а_н не является единственной связью между человеческими существами; нисколько не смущаясь, мы полагаем, что чистоган оплачивает все обязательства человека". Карлейль приходит к справедливому заключению, что со дня возникновения общества никогда еще участь изможденных тяжким трудом миллионов людей не была так невыносима, как теперь. Непосильная работа и вечная нищета, медленная смерть, бесконечная несправедливость - таковы, по Карлейлю, условия существования трудящихся масс. "И мы еще удивляемся Французской революции, английскому чартизму..? - патетически вопрошает Карлейль. - Времена, если бы мы вдумались, действительно, беспримерные". Многозначительным в этом плане является и эпиграф к "Чартизму" - "Нет дыма без огня". Однако эти критические соображения представляют собой лишь одну сторону рассуждений Карлейля-памфлетиста. Обличаемому миру "чистогана", "настоящему" буржуазной Англии писатель противопоставляет патриархальное "прошлое", идеализированное средневековье. Постоянно упрекая буржуазию за то, что она способствует сплочению и развитию революционного пролетариата, Карлейль и в своей "Истории французской революции" и в памфлетах, посвященных английской действительности, дискредитирует массы, пишет об анархическом, стихийном характере выступления народа, отказывая ему в роли творца истории. Возводя в ранг героя Дантона, он решительно осуждает Марата, Робеспьера и других деятелей якобинской диктатуры. Его идеалы не в будущем, а в прошлом. "Преисподней" современности он противополагает приукрашенный мир патриархальной средневековой идиллии, буржуазной Англии XIX века - феодальную Англию XII столетия. Тоном умиленного наставника Карлейль назидательно описывает несравненную жизнь справедливого и мужественного, высоконравственного и бескорыстного настоятеля аббатства св. Эдмунда, церковного феодала аббата Самсона, являющегося якобы и руководителем и благодетелем своей паствы ("Прошлое и настоящее"). Выступая в защиту народа, Карлейль, однако, лишал его права самостоятельно отстаивать свои требования. Обличая мир буржуазной эксплуатации, но еще более страшась решительного наступления трудящихся масс, он идеализирует мир феодальной эксплуатации. Так, в частности, сравнивая положение крепостного раба с положением современных английских ткачей, Карлейль в качестве вдохновляющего примера приводит судьбу свинопаса Гурта из романа В. Скотта "Айвенго". "Гурт кажется мне счастливым, - пишет Карлейль, - по сравнению с многими людьми из Ланкашира и Бекингамшира нашего времени, которые не являются чьими-либо прирожденными рабами! Медный ошейник Гурта не вызывал у него раздражения: Седрик был д_о_с_т_о_и_н считаться его Хозяином. Свиньи принадлежали Седрику, но Гурт получал достаточно свиных обрезков". Отвергая циничных буржуазных правителей, Карлейль провозглашает необходимость господства "аристократии духа". Идейная позиция Карлейля находит полное соответствие в ярком своеобразии его творческой манеры. "Стиль Карлейля, - указывали Маркс и Энгельс, имея в виду его лучшие сочинения, - таков же, как и его идеи. Это - прямая, насильственная реакция против современно-буржуазного английского ханжеского стиля, напыщенная банальность которого, осторожная многословность и морально-сантиментальная, безысходная скука перешли на всю английскую литературу от первоначальных творцов этого стиля - образованных лондонцев. В противоположность этой литературе Карлейль стал обращаться с английским языком как с совершенно сырым материалом, который ему приходилось наново переплавить. Он разыскал устарелые обороты и слова и сочинил новые выражения по немецкому образцу, в частности по образцу Жан-Поля Рихтера. Новый стиль был часто велеречив и лишен вкуса, но нередко блестящ и всегда оригинален" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 281-282.}. Действительно, на фоне английской литературы 30-40-х годов XIX века стиль Карлейля-памфлетиста представляет собою крайне самобытное явление; это - писатель с индивидуальным, резко характерным почерком. Пишет ли он об историческом прошлом или о современности, ему никогда не присущ академический тон кабинетного ученого. Лучшие публицистические произведения Карлейля - это яркие, страстные, предельно субъективно эмоциональные сочинения; автор сам как бы присутствует на каждой их странице в качестве комментатора своих собственных мыслей, в качестве проповедника, а иногда даже и участника развертывающихся событий. Голос его громок, призывен, интонации удивительно многообразны: Карлейль то беспощаден и суров, как библейский пророк, то проникновенно задушевен. Сам Карлейль заявлял о своем стремлении говорить громко и поновому, утверждая, что за исключением выступлений таких поэтов, как Шекспир и Мильтон, Англия "никогда еще не говорила", что она является "немой" нацией. Публицистические произведения Карлейля - это горячее, взволнованное слово, обращенное к читателю-собеседнику, читателю-слушателю. Карлейль охотно прерывает анализ описываемых им событий и свободно вступает в беседу с огромной массой читателей, со всей страной, с человечеством, с космосом. "Я отвечаю, - восклицает он, - и Небеса и Земля отвечают со мною: Нет!" У него очень часты прямые обращения: "о, читатель", "мой друг", "мой брат", "о, м-р Булль", "о, неблагоразумные современники" и т. д. Он проклинает "прокопченный Манчестер", затянувший серой пряжей даже "голубой небесный свод", - город, в котором труженики обречены "родиться и умереть"; он взывает к человеческому мужеству и достоинству: "Брат, ты - Человек, я полагаю; ты не простой Бобер-строитель или двуногий Паук-прядильщик, у тебя поистине есть Душа..!" Убеждая в необходимости социального порядка, пугая читателя возможными выступлениями "анархической толпы", страшась прихода нового века варварства "с вигвамами и скальпами", "с жестокостью, вымиранием, хаотическим разорением", Карлейль риторически вопрошает: "Благие небеса, неужели нам мало одной Французской революции и господства террора, но нужно чтобы их было две? Если потребуется, их будет две; если потребуется, их будет двадцать; их будет ровно столько, сколько потребуется. Законы Природы будут исполнены. Для меня это несомненно". Стремясь сделать свою мысль более доступной, Карлейль нередко использует живые факты, которые берет из современной прессы, он прибегает к народным притчам, басенным образам и сюжетам, к популярным древним мифологическим сказаниям, к параллелям с библейскими легендами. Добиваясь большей выразительности и четкости изложения, писатель часто употребляет афористическую манеру повествования, смело создает новые словосочетания, новые понятия. Некоторые его наиболее меткие выражения прочно вошли в обиход английской речи. "Свобода, - пишет, например, Карлейль, - я слышал, - божественная вещь. Свобода, когда она сводится к "свободе умереть с голоду", не столь божественна!" Это он впервые ввел в обиход термины "чистоган" (cash-payment), "бастилии закона для бедных" (Poor Law Bastilles) и др.; говоря о феодальной аристократии, век которой прошел, Карлейль противопоставляет ей новую, промышленную аристократию, называя ее специально созданным им для этого словом "миллократия" (от слова mill - завод) и т. д. Вместе с тем стиль Карлейля-публициста, даже в лучших его сочинениях, страдает нередко излишней выспренностью, манерностью. Эти черты проявляют себя особенно резко в его произведениях, написанных после 1848 г. По мере обострения общественной борьбы в период чартизма в творчестве Карлейля уже в 40-е годы все более настойчиво пропагандируются идеи антидемократического "культа героев". В этом смысле показательны его лекции "Герои, культ героев и героическое в истории" (On Heroes, Hero-Worship and the Heroic in History, 1841) и биография Оливера Кромвеля (The Letters and Speeches of Oliver Cromwell. With elucidations by Т. Carlyle, 1845). Карлейль считает, что человеческую историю и культуру создает не народ, а бесконечно возвышающиеся над ним герои, выполняющие в самых различных условиях прошлого и настоящего человечества свою высшую, "провиденциальную" миссию. Так, он указывает на разные категории "героев" - здесь и основатели различных религиозных сект, и политические лидеры, и поэты: Магомет, Данте и Шекспир, Лютер, Кромвель и Наполеон и т. д. Решительно отклоняя нападки на Кромвеля со стороны монархической историографии, объявлявшей его злодеем и узурпатором, Карлейль, однако, ценит его не только как вождя антифеодальной буржуазной революции, попытается, в соответствии со своей теорией, представить его "боговдохновенным" диктатором и особо возвеличивает деспотизм и жестокость Кромвеля - лорда-протектора, обратившего контрреволюционный террор против "уравнительных" плебейских движений английских трудящихся масс и потопившего в крови освободительные выступления ирландского народа. Подобные суждения Карлейля в условиях тогдашней общественной борьбы объективно были недвусмысленно направлены против пролетарской революционности, идеи которой начали вдохновлять в ту пору массовые движения трудящихся и в Англии и на континенте Европы. Несмотря на все выпады Карлейля против буржуазных отношений, его культ "героев" и "гениев" означал отрицание демократических прав народа, оправдание истребительных военных авантюр, церковного изуверства, эксплуататорских "подвигов" колонизаторов и "капитанов промышленности". За этим культом скрывался, в конце концов, как писали Маркс и Энгельс, "апофеоз буржуа как личностей" {См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 289.}. После спада чартистского движения и поражения революции 1848 г. на континенте Европы эти мотивы значительно усиливаются в творчестве Карлейля. Подводя итог эволюции мировоззрения Карлейля в этот период, Энгельс указывал, что февральская революция 1848 г. сделала из Карлейля реакционера, что "справедливый гнев против филистеров сменился у него ядовитым филистерским брюзжанием на историческую волну, выбросившую его на берег" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии, стр. 291.}. В "Современных памфлетах" (Latter-Day Pamphlets, 1850), в "Истории Фридриха II Прусского" (The History of Friedrich II of Prussia, etc., 1858-1865), в статьях 50-60-х годов он защищает реакционную политику английского правительства, оправдывает колониальную экспансию и расистский террор. Некогда обличавший казарменный режим работных домов, Карлейль, отбрасывая в сторону филантропические фразы, призывает теперь к суровой расправе с безработными. Он против малейшего расширения избирательных прав, против требований тредъюнионов о повышении заработной платы рабочим и т. п. Откликаясь на события гражданской войны в Америке, Карлейль осуждает "бессмысленность" конфликта между Севером и Югом и выступает в защиту монархических режимов Пруссии и России. 4  К периоду подъема массового чартистского движения относится оживление деятельности идеологов "христианского социализма", наиболее крупным представителем которого в английской литературе 40-50-х годов XIX века был англиканский священник и писатель Чарльз Кингсли. В творчестве Кингсли-романиста проявились демагогические принципы "христианских социалистов": фиксируя факты разорения трудящихся, их духовной и физической деградации как последствия капиталистического угнетения, Кингсли выступает в качестве решительного противника революционного чартизма. Чарльз Кингсли (Charles Kingsley, 1819-1875) родился в Девоншире в помещичьей семье. Вовлеченный в общественную борьбу своего времени, Кингсли объявлял себя сторонником "демократического христианства"; его проповедь обращена, уверял он, к "обделенному Исаву, а не к Иакову, на которого и без того излились все благословения". В 1848 г., через два дня после неудавшейся апрельской демонстрации чартистов, в Лондоне были расклеены обращения "К рабочим Англии", подписанные "Трудящийся пастор". "Рабочие Англии! - говорилось в них. - У вас есть друзья, люди, которые трудятся и приносят жертвы, чтобы добыть вам ваши права, и которые лучше вас знают, в чем эти права состоят... Вы хотите быть свободными? Будьте разумны и вы будете свободными, ибо тогда вы эту свободу заслужите...". В 1848-1852 гг. Кингсли (под псевдонимом "Пастор Лот") писал для журналов "Христианский социалист" и "Политика для народа", издававшихся группой Ф. Д. Мориса. В своих статьях он настаивал, что "_законодательные_ реформы не есть реформы _социальные_", что "хартии не могут сделать мошенников честными, а лентяев - работящими" и что революционные чартисты пытаются "вершить божье дело орудиями дьявола". Свою проповедь христианского социализма Кингсли-писатель начал уже в романе "Брожение" (Yeast, буквально "дрожжи"; напечатан в 1848 г. в журнале "Фрезерс мэгезин"; в 1851 г. вышел отдельным изданием). Кингсли хотел разобраться во взаимоотношениях классов, в "брожении умов", дать обзор социальных доктрин и картину социальных бедствий, которая служила бы не столько укором, сколько предостережением обществу. Историко-литературное значение "Брожения" связано с тем, что в нем отразилось ужасающее положение тогдашней английской деревни, нищета и деградация сельского пролетариата. Однако устами лесника Трегарвы (идеальный, с его точки зрения, образ человека из народа) Кингсли лишь призывает к укреплению веры как единственному способу оградить человеческое достоинство рабочего. В общем положительно оценивая деятелей "Молодой Англии" и "просвещенных" предпринимателей, Кингсли в мистической концовке романа переносит окончательное разрешение социальных проблем... в легендарное "царство пресвитера Иоанна". Сравнительно большей художественной цельностью обладает роман "Олтон Локк" (Alton Locke; Tailor and Poet, 1850), написанный в форме автобиографии, вернее, предсмертных записок героя. Материалами для книги послужили статьи либеральной газеты "Морнинг кроникл" о положении рабочих, а также, по мнению большинства исследователей, биография демократического публициста и поэта Томаса Купера, одно время примыкавшего к чартистскому движению, но затем отошедшего от него. Кингсли дал потрясающее изображение каторжного труда и зловонных трущоб. В этих страшных условиях вырастает юноша из рабочего класса, хилый и заранее обреченный на туберкулез, но упорно тянущийся к свету, словно цветок, выбивающийся из-под камней мостовой. Его напряженная духовная жизнь, его тяга к подлинным культурным ценностям составляют контраст самодовольной тупости и беззастенчивому карьеризму буржуазных студентов в Кембриджском "храме науки". В "Обращении к рабочим Англии", предпосланном в качестве предисловия массовому дешевому изданию "Олтона Локка", Кингсли утверждает, что событие 10 апреля 1848 г., т. е. разгром чартистской демонстрации, было "одним из счастливейших для английского рабочего", ибо отвратило его от пагубного революционного пути. "Справедливость и милосердие к рабочему, - уверяет Кингсли, - распространяются у нас как нигде и никогда доселе; и если кто-либо до сих пор представляет имущий класс как врага рабочих, стремящегося держать их в рабстве и невежестве, я назову такого человека лжецом и отродьем дьявола..." Трагическая биография "портного-поэта" тесно связана с массовыми сценами романа. На его страницах оживает история чартизма - рабочие собрания, попытки агитации в деревне. Это придает книге ценность социально-политического документа. Вся окружающая его действительность должна привести и, казалось, приводит Олтона к идее революционной борьбы за социальную справедливость. Он мучительно сознает, как измену своему классу, ту минутную слабость, когда он - из любви к девушке чуждой среды и в угоду ее отцу, который оказывает ему покровительство, - позволяет изуродовать свою первую книгу, выхолостить революционное содержание своих стихов. Однако, в конечном счете, вопреки логике воспроизводимых им типических фактов, автор пытается превратить историю Олтона Локка в проповедь против революционного чартизма. Противниками революционных действий выступают и сам Олтон Локк, раскаявшийся их участник, и старый "друг рабочих", философствующий букинист шотландец Сэнди Маккей. Вождь чартистов О'Коннор изображен в лице беспринципного О'Флинна. В последующих произведениях Кингсли проблемы "христианского социализма" сменяются идеей превосходства англиканства над ненавистным ему католицизмом, а злободневный социально-политический материал вытесняется историческим, который Кингсли тоже, впрочем, подчиняет своим задачам проповедника. Следующий его роман "Ипатия. Новые враги в старом обличье" (Hypatia, or New Foes with Old Faces, 1853) посвящен судьбе философа-неоплатоника Ипатии, исторической личности, жившей в Александрии в IV-V веках. Красивая, умная и наделенная высокими моральными качествами героиня призвана, тем не менее, олицетворять обреченность языческой философии перед "светом истинной веры". С другой стороны, и у церкви, у фанатиков-монахов, растерзавших Ипатию, проявляются черты изуверства, напоминающие Кингсли о "новых врагах" - католическом фанатизме. В 1855 г., во время Крымской войны, Кингсли пишет шовинистическую брошюру для солдат "Слова мужества для мужественных воинов" и роман "Эй, к Западу!" (Westward Но!). Целью этого исторического романа было вдохновить "вялое" современное поколение примерами национального прошлого. Кингсли с увлечением описывает похождения героев елизаветинских времен, основателей морского могущества Великобритании - Вальтера Ролея, Френсиса Дрейка и их менее известного современника Амиаса Ли, выступающего в качестве главного персонажа романа. Националистические мотивы переплетаются в романе с мотивами религиозными - с проповедью протестантства. Любовь протестанта - чувство, возвышающее душу. Оно объединяет соперников, едущих на край света в надежде спасти предмет своей любви. Любовь католика - болезнь, одержимость, приводящая любимую женщину на костер инквизиции. Обстановка эпохи с ее сложным переплетением героики и авантюризма сведена к противопоставлению совершенств "владычицы морей" и доблестей ее сынов (доблестей, тщательно "очищенных" викторианским пуританизмом) черным делам ее соперницы, католической Испании, тщетно засылавшей в Англию своих иезуитов-шпионов и растлителей душ, тщетно снаряжавшей против нее свою "Непобедимую Армаду". При этом Кингсли умело использует приемы авантюрного повествования, воспевая романтику дерзания и приключений среди экзотической природы Вест-Индии. Идея возвеличения протестантства лежит также в основе романа "Два года назад" (Two Years Ago, 1857), действие которого отнесено к Крымской войне. Тонкой, но эгоцентрической и неустойчивой натуре поэта Вавасура, у которого "талант доминирует над волей и характером", Кингсли противопоставил здесь все тот же излюбленный им образ "человека дела" - врача Тэрналя, обретающего в конце и то единственное, чего ему недоставало для совершенства, - протестантскую веру. Здесь же нашли себе место крайне реакционные взгляды Кингсли на войну как на "оздоровляющее", "возрождающее" начало; он сближает долг христианина с долгом защитника империи, прославляет колониальное "освоение" новых земель. Как указывалось, в своих наиболее значительных произведениях - в "Брожении" и в особенности в "Олтоне Локке" - Кингсли затрагивал существенные проблемы общественной жизни своего времени. Правящие круги в тревожные для них дни чартизма склонны были принимать демагогические заявления Кингсли за чистую монету, а клерикальная и консервативная печать проявляла к нему иной раз прямую враждебность. Известно, что издание романа "Брожение" в 1848 г. было прекращено испуганными издателями. Ряд враждебных отзывов вызвали и следующие его романы - "Олтон Локк" и "Ипатия". В 1851 г. лондонские проповеди Кингсли, названные им "Слово церкви к рабочим", повлекли за собой, правда ненадолго, епископское запрещение проповедовать. Но скоро тон Кингсли стал умеренным. "Я умею теперь ладить и со сквайром и с фермером, - писал он в 1862 г., - а когда-то меня называли бунтарем". В последний период жизни в центре его внимания были уже не социальные проблемы, а санитарные реформы, кооперативное движение, популяризация естественных наук. Он читал лекции по минералогии, ботанике, водной фауне, организовал в Честере кружок ботаники для молодежи, выросший впоследствии в естественнонаучное общество. Правительственные и клерикальные круги впоследствии признали и вознаградили заслуги Кингсли. Сохраняя до конца своей жизни приход в Эверслее (Гемпшир), он, кроме того, занимал ряд видных должностей: профессора современной истории в Кембридже (1860-1869), капеллана королевы, каноника Честерского, а затем Вестминстерского соборов. 5  Едва ли не самым прославленным стихотворцем викторианской Англии был Альфред Теннисон (Alfred Tennyson, 1809-1892). Его широкая известность среди буржуазных читателей основывалась главным образом на его лирических стихах и поэмах. По тематике и методу своей поэзии Теннисон примыкает во многом к традициям "Озерной школы". "Идиллическая" трактовка сельской жизни сочетается в его творчестве с эстетско-морализаторской трактовкой средневековых сюжетов. Вордсворт одобрительно отзывался о деревенских идиллиях Теннисона. Следует, однако, заметить, что от своих учителей и предшественников, поэтов "Озерной школы", в особенности от Вордсворта и Кольриджа, Теннисон отличался и гораздо меньшими масштабами своего поэтического дарования и, соответственно, гораздо более подражательным характером своего творчества. То, что у Вордсворта или Кольриджа звучало свежо и поэтически страстно, у Теннисона часто приобретало застывшие академические формы, "хрестоматийный глянец", становилось своего рода общим местом. Как поэт Теннисон всего сильнее в своих лирических картинах деревенской жизни. Так, у читателей пользовалась значительной известностью его "Королева мая", "Дочь мельника" (частично переведенная на русский язык С. Я. Маршаком) и др. Достоинства этих произведений связаны с его уменьем чувствовать красоту природы и пользоваться вслед за поэтами "Озерной школы" художественными приемами национального песенного фольклора. Подчеркнутая "идилличность" произведений Теннисона из жизни деревенской Англии была, однако, для его времени вопиющим анахронизмом, и это придает им характер литературной стилизации, резко отличающей их от подлинной народной поэзии. Даже там, где поэт вводит в свои деревенские идиллии драматические столкновения, они по большей части оказываются условными и произвольными, отнюдь не отражая действительных типических обстоятельств жизни простых людей сельской Англии. Так, например, на исключительном совпадении происшествий основан сюжет "Еноха Ардена" (Enoch Arden, 1864). Герой этой поэмы, рыбак, ушедший в матросы, терпит кораблекрушение, долгие годы живет на необитаемом острове в тропиках и возвращается домой никем не узнанный, после того как его жена, напрасно прождав его двенадцать лет, вышла замуж за другого. Терпение, самоотречение, смирение перед лицом "неисповедимой воли" провидения - "мораль" большинства произведений Теннисона из деревенской жизни, которую он, вслед за Вордсвортом, показывает по преимуществу как прибежище патриархальных косных традиций. Исполненный благочестивого самоотречения умирает, покорствуя судьбе, Енох Арден; умирает в надежде "успокоиться в сиянии господа" юная Алиса, деревенская "королева мая"; отрекается от собственного счастья безответная Дора в одноименной поэме из фермерской жизни. В своих балладах Теннисон охотно обращается к теме гармонического содружества классов, используя (как Дизраэли в сюжете "Сибиллы") заведомо неправдоподобные, романтические ситуации, в которых любовь "уравнивает" социальные контрасты. Так, в балладе "Леди Клер" лорд Рональд сохраняет верность своей невесте, хотя она и освобождает его от данного ей слова, узнав, что она - не знатная наследница, а нищенка, которой подменили в колыбели настоящую леди Клер. В балладе "Лорд Бэрли" герой женится инкогнито на скромной простолюдинке, тронувшей его своей преданностью, и только после свадьбы открывает ей свое имя, титул и богатство. В стихотворении "Леди Клара Вир де Вир" Теннисон предлагает надменной леди Кларе учить деревенских сирот читать и шить - умилительная, но весьма далекая от реальной жизни идея. Характерно в этой связи стихотворение "Годива", где героиня, знатная леди, выступает заступницей обездоленных бедняков. По требованию своего жестокого мужа, графа Ковентри (полагавшего, что ей не под силу будет исполнить это условие), леди Годива, преодолевая женскую стыдливость, нагая верхом на коне объезжает весь город, чтобы такой ценой избавить жителей от новых тяжелых поборов. Это средневековое предание Теннисон обдуманно вставляет в нарочито современную, индустриальную рамку: оно вспомнилось ему на железнодорожном вокзале в Ковентри. Легенда о благочестивой леди, покровительнице смиренных бедняков, призвана, таким образом, по замыслу поэта, служить укором и назиданием капиталистической современности {"Годива" была переведена на русский язык М. Л. Михайловым.}. Чаще, однако, Теннисон предпочитал обходить наболевшие темы, связанные с конфликтом "двух наций". Лишь однажды, в стихотворении "На почтовом тракте" (Walking to the Mail) он бегло помянул чартизм как проявление извечной борьбы "двух партий - тех, кто нуждается, и тех, кто владеет", и пренебрежительно приравнял рабочие волнения к бессмысленной шутовской проделке барчуков-студентов, о которой вспоминает герой стихотворения. Много позднее, в пьесе "Майское обещание" (The Promise of May, 1882) он попытался свести счеты с социализмом: "злодей" этой пьесы, самодовольный и пошлый хлыщ, совратитель фермерских дочек, рекомендуется зрителям как "социалист, коммунист, нигилист" и разглагольствует о том, что "земля принадлежит народу", пока не получает в наследство поместья богатого дядюшки. Пьеса эта, как и другие драмы Теннисона ("Королева Мария", "Гарольд", "Бекет"), не имела успеха на сцене. Уклоняясь от тем, сюжетов и образов, которые заставили бы его обратиться к действительным страданиям и чаяниям английского народа, Теннисон, однако, с гордостью заявлял, что идет в ногу с современностью, затрагивая злободневные философские проблемы; "мой отец был первым, кто ввел Эволюцию в поэзию", - писал его сын и биограф X. Теннисон. Философские претензии Теннисона как поэта основываются на том, что он пытался сочетать позитивистское "наукообразие" с традиционным христианским благочестием, столь характерным для поэзии английского реакционного романтизма. Это сказывается, например, в обширной дидактической поэме Теннисона "In memoriam" (1850), написанной на смерть его друга, сына историка Халлама. Основной лейтмотив этой поэмы - утверждение веры в загробную жизнь, примиряющей поэта с безвременной утратой близких, - сопровождается слабыми отзвуками сомнений и недоумений в духе позитивистского агностицизма. Особенное значение придавали Теннисон и его почитатели двум его программным стихотворениям - "Локсли Хол