кусственных речах пытались изобразить народное бедствие, сокрушавшее их жизнь и шествовавшее по стране, как "всадник на коне бледном", повсюду оставляя следы страданий". Джон Бартон - делегат манчестерских рабочих - участвовал в безуспешной попытке представить на рассмотрение парламента петицию, требовавшую облегчить бедственное положение трудящихся. Его горький и гневный рассказ о том, как встретила столица делегатов рабочей Англии, поныне дышит жизнью; Гаскелл удалось воплотить здесь подлинный дух народного негодования. Возвышаясь над собственными сентиментально-примирительными упованиями, Гаскелл показывает, что революционная программа чартизма отнюдь не была чем-то извне навязанным массе рабочих горсточкой злонамеренных агитаторов (как пыталась представить в ту пору реакционная буржуазная печать), а что она, напротив, естественно и неотвратимо вытекала из исторических обстоятельств, в которых находился английский пролетариат. Заключительные слова рассказа Джона Бартона как бы подводят итог целому периоду в развитии рабочего движения в Англии, - так резко и бесповоротно выражено в них разочарование в мирных, реформистских путях борьбы: "Того, что случилось, никто из нас не сможет ни забыть, ни простить. Но я не в состоянии рассказывать о нашем унижении, как о какой-нибудь лондонской новости. Память об этом дне я на всю жизнь сохраню в своем сердце, всю жизнь буду проклинать их, с такой жестокостью отказавшихся выслушать нас, и больше ничего об этом говорить не буду". Образ Джона Бартона заставляет вспомнить слова самой писательницы, подчеркивавшей в предисловии к "Мэри Бартон", что, как ей кажется, рабочие "находятся в таком состоянии, когда слезы и жалобы отброшены, как бесполезные, когда с языка готовы сорваться проклятия, а кулаки сжимаются, чтобы разрушать". Вершиной всей книги оказывается эпизод, где члены тайной профессиональной организации, возмущенные издевательствами предпринимателей, решают совершить террористический акт; осуществить его, по жребию, должен Джон Бартон. В изображении методов борьбы рабочих с предпринимателями Гаскелл была близка к действительности. Об этом можно судить на основании данных, приводимых Энгельсом в "Положении рабочего класса в Англии". Говоря о различных фазах, через которые проходило в своем историческом развитии возмущение английских рабочих против системы капиталистической эксплуатации, Энгельс отмечает, что "в периоды особенного возбуждения" от рабочих союзов "исходят - с ведома или без ведома руководителей - отдельные действия, которые можно объяснить только ненавистью, доведенной до отчаяния, дикой страстью, выходящей из всяких границ" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии, стр. 224.}. Называя в числе подобных актов мести, типичных для 30-40-х годов, нападения на штрейкбрехеров, поджоги и взрывы на предприятиях, Энгельс приводит и случай убийства фабриканта, представляющий непосредственную аналогию судьбе Гарри Карсона, застреленного Джоном Бартоном по приговору рабочего собрания: "Во время сильных волнений среди рабочих в 1831 г., однажды вечером в поле был застрелен молодой Аштон, фабрикант из Гайда близ Манчестера; убийца остался необнаруженным. Нет никакого сомнения в том, что это являлось актом мести со стороны рабочих" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии, стр. 225.}. Гаскелл осуждает поступок, совершенный Джоном Бартоном, с позиций сентиментально-христианской морали "непротивления злу". Но писательница сохраняет верность жизненной правде в изображении этого акта, показывая, что предприниматели (и, в частности, сам Карсон-младший, намеренно оскорбляющий делегатов профсоюза) сознательно провоцируют рабочих и способствуют разжиганию конфликта. Сцена совещания манчестерских фабрикантов с представителями рабочих (в гл. 16) красноречиво разоблачает созданный буржуазной прессой миф о "доброжелательном" отношении капиталистов к рабочим; она наглядно показывает, что буржуазная система "свободной конкуренции", рекламируемая социологами и политэкономами "манчестерской школы", на практике оказывается для рабочих системой злостного угнетения. Гаскелл тщетно пытается сгладить остроту изображаемых ею реальных классовых антагонизмов, провозглашая, что "насилием не уничтожить насилия". Эта евангельская проповедь долготерпения и смирения опровергается логикой типических образов и типических ситуаций, воспроизводимых писательницей на основании подлинных фактов действительности. Ярость рабочих оказывается единственным возможным и естественным ответом на обдуманно-издевательские предложения, составленные фабрикантами во главе с Гарри Карсоном. В следующей сцене, в изображении рабочего митинга, Гаскелл пытается, правда, вопреки действительности, противопоставить рабочую массу чартистским лидерам, показав в окарикатуренном виде фигуру чартистского агитатора - "джентльмена из Лондона". Но в целом сцена эта, по ее объективному значению, также идет вразрез с "примиренческими" призывами писательницы. Гаскелл предоставляет слово оскорбленным рабочим - Джону Слейтеру, Джону Бартону, - и их выступления, полные жизненной правды и страстного негодования, лучше всяких авторских комментариев убеждают читателя в справедливости их возмущения произволом эксплуататоров и в неотвратимости классовых столкновений в промышленности. Эта сцена, как и вся логика развития образа Бартона в первой половине романа (вплоть до убийства Гарри Карсона включительно), служит как бы художественной иллюстрацией к словам Энгельса, писавшего в "Положении рабочего класса в Англии", "что при современных отношениях рабочий может обрести свое человеческое достоинство только в ненависти к буржуазии и в возмущении против нее" {Там же, стр. 218.}. Дальнейшие главы книги, следующие за эпизодом убийства Карсона, много слабее предшествующих. Сюжет романа остается драматически напряженным, но драматизм его связан уже не столько с судьбой самого Джона Бартона, сколько с судом над Джемом Вильсоном, ошибочно обвиненным в убийстве. Гаскелл обнаруживает незаурядное мастерство в изображении душевной драмы, переживаемой Мэри Бартон: зная, что убийца - ее отец, она борется и за то, чтобы сохранить эту тайну, и за то, чтобы спасти Джема, в любви к которому она впервые признается на допросе в зале суда. Выдержка, стойкость и нравственное достоинство Мэри и Джема перед лицом смертельной опасности показаны писательницей с искренним и глубоким уважением к простым людям. Но в остальном в заключительной части "Мэри Бартон" Гаскелл пытается искусственно подчинить реальные жизненные факты и отношения, правдиво изображенные ею, своей ложной религиозно-сентиментальной тенденции. Не борьба, но братское примирение - таков, по ее мнению, удел, ожидающий рабочих и капиталистов; и судьба, уготованная писательницей героям "Мэри Бартон", призвана символизировать эту фальшивую идею. После долгой и мучительной внутренней борьбы фабрикант Карсон и убийца его единственного сына, рабочий Бартон, протягивают друг другу руку; взаимное сочувствие "общечеловеческому" страданию заставляет обоих стариков забыть о разделяющей их классовой розни. Суровая пролетарская мораль Джона Бартона, так же как и эгоистическая буржуазная "мораль" старика Карсона, растворяется в розовой воде сентиментальной евангельской проповеди. Развязка романа была фальшива. Но заключительная сцена идиллического счастья Мэри Бартон, вышедшей замуж за Джема Вильсона и эмигрировавшей с ним в Канаду, не могла заслонить в памяти читателя ужасающих бедствий манчестерского пролетариата, в типичности которых его успела убедить сама писательница. Не могло утешить его и наивное заверение романистки, в последних строках гл. 37, о преображении характера фабриканта Карсона, который, усвоив "христово учение", ввел якобы "многие улучшения в систему найма рабочей силы в Манчестере". Гаскелл шла здесь вразрез с собственными типичными реалистическими обобщениями, в которых правдиво и убедительно отразилась непримиримость социальных антагонизмов между капиталистами и рабочими. Появление "Мэри Бартон" было большим событием в литературно-политической жизни того времени. Бурная полемика, развернувшаяся в английской печати в связи с выходом "Мэри Бартон", показала и несостоятельность сентиментально-примиренческих тенденций романа Гаскелл, с одной стороны, и ценность его реалистических разоблачений - с другой. Читатели и критики "Мэри Бартон" раскололись на два лагеря. В то время как лучшие представители передовой демократической мысли (достаточно назвать Теккерея и Диккенса) приветствовали смелое произведение начинающей писательницы, ортодоксальные буржуазные круги, напуганные чартизмом и революцией 1848 г., усмотрели в "Мэри Бартон" опасное "знамение времени". Особенно негодовала местная манчестерская печать: газета "Манчестер гардиан" (28 февраля 1849 г.) со злобой писала по поводу "Мэри Бартон" о "болезненной чувствительности к положению фабричных рабочих, вошедшей в моду за последнее время". К "Мэри Бартон" примыкает по теме другой социальный роман Гаскелл - "Север и Юг" (North and South, 1854-1855), опубликованный в журнале "Домашнее чтение", выходившем под редакцией Диккенса. Роман этот, однако, уже не обладает ни смелостью, ни реалистической глубиной первой книги Гаскелл. "Север и Юг" написан семью годами позже "Мэри Бартон", в новых условиях, когда чартистское движение было сломлено, а экономический подъем, последовавший за промышленным кризисом начала 40-х годов, создал благоприятную почву для нового расцвета иллюзий насчет возможной "гармонизации" отношений между рабочими и предпринимателями. Возвращаясь к общественной теме своей первой книги, Гаскелл разрабатывает ее теперь под иным углом зрения. Она снова показывает острые конфликты в английской промышленности: забастовку ткачей, их столкновение с хозяином фабрики, вынужденную безработицу, борьбу со штрейкбрехерами, деятельность профессионального союза. Но все это показано уже не "снизу", в свете интересов и нужд самих рабочих, как в "Мэри Бартон", а "сверху", с точки зрения обеспеченных "средних" классов, от лица героини романа Маргарет Хэйл, интеллигентной девушки, которая выступает сторонней наблюдательницей, одинаково далекой и от рабочих и от капиталистов, но одинаково сочувствующей и тем и другим. Гаскелл и здесь сохраняет свое пристрастие к "неудобным" и "щекотливым" темам, смущавшим буржуазную критику ее времени. Ее героиня - сестра морского офицера, заочно приговоренного к смертной казни за организацию восстания на британском военном корабле, и дочь пастора, добровольно сложившего с себя духовное звание. В уже цитированной статье в "Отечественных записках" М. Цебрикова справедливо указывала, что образ Маргарет "резко выдается посреди неземных и бесцветных мисс, как большинство героинь, которыми наводнили литературу английские романисты и в том числе Диккенс и Теккерей, когда они хотят дать положительный идеал женщины". Характерной особенностью, роднящей Маргарет с героинями Ш. Бронте, Цебрикова считает ее бунтарские порывы, "глухое брожение женских сил, которые выступают за узкое русло, отмеренное им жизнью". Но, как заключает критик, в Маргарет, "равно как и в героинях Шарлотты Бронте, все оканчивается брожением; тревожные силы, выступив из русла, снова вступают в него, несколько расширив его, но не сливаются с потоком мировой жизни" {"Отечественные записки", 1871, вып. 9, стр. 159.}. Пользуясь, по необходимости, "эзоповым языком", Цебрикова вскрывает здесь, действительно, самую уязвимую сторону романа Гаскелл: проблема индивидуальной моральной независимости и свободы мысли и чувства, за которые пытается бороться в своей личной жизни ее героиня, не связана с "потоком мировой жизни", с освободительной борьбой трудящихся масс. "Север и Юг" содержит ряд живых и сильных сцен из жизни рабочих. Но ложная религиозно-сентиментальная тенденция, сказавшаяся уже в "Мэри Бартон", выразилась здесь с гораздо большей резкостью. В отличие от "Мэри Бартон", Гаскелл склонна возложить здесь большую долю ответственности за бедствия рабочих на чартизм и на профсоюзное движение. Это заставляет писательницу отступать от жизненной правды, навязывать читателям неубедительные, нетипичные ситуации и характеры. Одну из глав своего романа Гаскелл демонстративно назвала "В единении - не всегда сила". Подтверждением этого тезиса должен служить пример рабочего Джона Ваучера, который, будучи против воли вовлечен в профессиональный союз и забастовку, попал в "черные списки" и, не находя работы, утопился, оставив на произвол судьбы жену и детей. Историей другого рабочего, старого Николаса Хиггинса, бунтаря и "безбожника", который, разуверившись в рабочем движении, пошел на компромисс с хозяевами, Гаскелл хочет указать рабочим единственно правильный, с ее точки зрения, путь. С другой стороны, она старается побудить к "уступкам" и капиталистов. Изображенный ею в положительных тонах молодой фабрикант Торнтон убеждается в необходимости пойти навстречу своим рабочим. История классовых столкновений, показанных в романе, заканчивается полюбовно устройством кооперативной рабочей столовой на деньги рабочих, но под контролем фабриканта. Еще за несколько лет до появления романа "Север и Юг", вскоре после поражения чартизма и революции 1848 г., в творчестве Гаскелл наметился поворот от широких общественных проблем "Мэри Бартон" к более частной, бытовой тематике. Наиболее явным признаком этого поворота была ее книга "Крэнфорд" (Cranford, 1853). Как бы ища мирного приюта от недавних бурь общественной жизни, Гаскелл создает здесь, обращаясь к воспоминаниям детства, маленькую идиллию из жизни глухой английской провинции первой половины XIX века. Прелесть Крэнфорда в изображении Гаскелл состоит именно в том, что этот маленький старозаветный городок кажется выключенным из орбиты индустриального капиталистического развития Англии. Все в нем - и старые дома, и дедовская мебель, и фамильные сувениры, и пожелтевшие семейные письма - дышит XVIII веком. Мирная жизнь Крэнфорда подвержена, правда, своим бурям и волнениям. Но все это бури в стакане воды; они по большей части не идут далее изумления при виде коровы, которую заботливая хозяйка, мисс Бетси Баркер, одела в серые фланелевые панталоны, или негодования, вызванного дерзостью отставного капитана Брауна, осмелившегося предпочесть "Пикквикский клуб" безвестного мистера Боза сочинениям самого доктора Джонсона! Образы старосветских обитателей Крэнфорда, сочетающих искреннее добродушие с наивными предрассудками и старомодной чопорностью, обрисованы Гаскелл с мягким и лирическим юмором. Секрет их художественной убедительности заключается именно в их "старосветскости", в том, что патриархальный уклад их жизни при всей его узости и неподвижности чужд развращающему воздействию погони за наживой и буржуазному делячеству. Но несмотря на реалистическую верность бытовых деталей, "Крэнфорд" в целом был скорее стилизованной патриархальной утопией, наподобие веселого Дингли-Делла из "Пикквикского клуба" Диккенса, чем правдивой картиной действительной жизни Англии. Это отчасти сознает и сама писательница. "Крэнфорд" окрашен своеобразным ироническим колоритом, - кажется, что автор сознательно стремится передать читателю ощущение призрачности, недействительности любовно описываемого ею захолустного мирка патриархальных мещанских нравов и отношений. Обитатели Крэнфорда кажутся сами такими же музейными реликвиями прошлого, как и бережно хранимые ими поблекшие сувениры и пожелтевшие старые письма. Гаскелл уже не создает больше произведений, которые по своей смелости и реалистической глубине раскрытия общественных противоречий могли бы быть поставлены рядом с "Мэри Бартон". Но ее позднейшие романы - "Руфь" и "Поклонники Сильвии", - менее значительные по своей проблематике, все же не были чужды социальных вопросов. Гаскелл и здесь, как и в "Мэри Бартон" и в "Севере и Юге", обращается к острым ситуациям и резким контрастам, рисующим неблагополучие английской общественной жизни. В "Руфи" (Ruth, 1853) она создает трогательный образ девушки из народа, молоденькой швеи, соблазненной "джентльменом". Брошенная любовником, она честным трудом воспитывает своего сына и, снова встретясь несколько лет спустя со своим "соблазнителем", наотрез отказывается покрыть браком с ним свое "падение", гордо заявляя, что не хочет дать своему ребенку такого отца: "Пусть лучше он работает на большой дороге, чем вести такую жизнь, быть таким, как вы...". Прошлое Руфи получает огласку; ее прогоняют с работы. Но и в этой новой беде она сохраняет стойкость и мужество. Опозоренная, всеми отвергнутая, она находит в себе силы для настоящего подвига; когда в городе вспыхивает тифозная эпидемия, она вызывается ухаживать за больными и самоотверженно жертвует жизнью, исполняя свой долг. И в этом романе Гаскелл, подобно Диккенсу, Теккерею и Ш. Бронте, создает сатирические разоблачительные образы английских буржуа с их деспотизмом, самомнением и ханжеством. Любовник Руфи, Беллингам, искренне не понимающий, как можно жить, не имея при доме собственной теплицы для выращивания ананасов, его мать м-сс Беллингам, ханжа, считающая, что совершила акт истинного человеколюбия, послав Руфи, брошенной ее сыном, 5 фунтов и предложение поступить в приют для падших женщин; самодовольный и тупой буржуа Брэдшо, законодатель местного общественного мнения, который с позором выгоняет из дому Руфь, узнав о ее прошлом, - все они изображены Гаскелл с сатирической резкостью и большой художественной убедительностью. В своем разоблачении буржуазного ханжества и самодовольства Гаскелл в "Руфи" перекликается с вышедшими годом позже "Тяжелыми временами" Диккенса. Образ Брэдшо, в частности, во многом предвосхищает фигуры Грэдграйнда и Баундерби Диккенса, но социальный фон в "Руфи" разработан гораздо слабее, чем в "Тяжелых временах". По выходе в свет "Руфь" вызвала бурю нападок в буржуазной прессе. Писательницу ханжески порицали за то, что она избрала "тему, неподобающую для литературы". "...Я могу сравнить себя только со св. Себастьяном, привязанным к дереву и пронзаемым стрелами...", - с горечью писала Гаскелл о том "обстреле", которому подвергла ее филистерская критика. Взбешенные обыватели (в том числе и прихожане ее мужа) объявляли романистке, что сочли своим долгом сжечь ее книгу. По ее собственным словам, Гаскелл пришлось "распроститься с ее "респектабельными друзьями" по всей стране...". "И все же я могла бы завтра же повторить все это до последней капельки", - мужественно заявляет она в том же письме к своей невестке, где пишет о том, сколько огорчений причинили ей клевета и злопыхательство противников "Руфи". В историческом романе "Поклонники Сильвии" (Sylvia's Lovers, 1863) намечены противоречия между интересами правящих верхов страны, развязывающих контрреволюционную войну против Франции, и интересами простых тружеников, которым ненавистна война, нарушающая их мирную трудовую жизнь. Действие романа развертывается в английской рыбацкой деревне в конце XVIII века. Война разбивает счастье Сильвии Робсон, молодой крестьянки, которая считает убитым своего жениха-гарпунера с китобойного судна, схваченного вербовщиками и насильно мобилизованного в военный флот. В романе особенно запоминается живой образ старого крестьянина Даниэля Робсона, отца героини. Будучи искренне убежден, что совершает подлинно патриотическое дело, он нападает во главе местных рыбаков, возмущенных тираническим произволом военных вербовщиков, на казарму, где расквартированы войска. Суд приговаривает его к смертной казни. Трагическое недоумение старика, который не понимает, как могут его считать преступником за то, что он вступился за права и свободу своих односельчан, передано Гаскелл с большой художественной силой. Но в дальнейшем развитии сюжета социальная тема отступает на задний план и заслоняется индивидуальной психологической драмой Сильвии, которая слишком поздно, уже будучи замужем, узнает, что ее жених жив и попрежнему ее любит. Разбитая жизнь Сильвии и обоих любивших ее людей дает писательнице повод для назидательной и прекраснодушной проповеди христианского самоотречения и смирения, искусственно отяжеляющей роман и лишающей его художественной цельности. По своему методу творчество Гаскелл во многом близко творчеству Шарлотты Бронте, с которой в последние годы жизни автора "Джен Эйр" Гаскелл была связана узами личной дружбы. Гаскелл также охотно обращается к острым, "неудобным", с точки зрения буржуазной морали, темам и ситуациям, прибегает к драматическим сюжетным коллизиям и резким контрастам; в ее повествовании также преобладает эмоциональное лирическое начало. "М-сс Гаскелл, как мне кажется, - заметила о ней Джордж Элиот, - постоянно совращается с пути своей любовью к острым контрастам, к "драматическим" эффектам. Она не удовлетворяется сдержанными красками-полутонами реальной жизни... ее сцены и характеры не становятся типичными". Этот несправедливый упрек, брошенный Элиот по адресу Элизабет Гаскелл, во многом напоминает литературные споры, которые вел с Шарлоттой Бронте Льюис с тех же ложных позиций позитивистского "объективизма". Лучшим памятником дружбы Элизабет Гаскелл с Шарлоттой Бронте остается "Жизнь Шарлотты Бронте" (The Life of Charlotte Bronte), опубликованная Гаскелл в 1857 г. Написанная без всяких попыток искусственного "романтизирования", без всяких претензий на беллетристическую занимательность, эта книга обладает большими художественными достоинствами. Гаскелл воссоздала здесь живой образ своей подруги и единомышленницы. С откровенностью, наделавшей в свое время немало шума, она рассказывала читателям печальную историю сестер Бронте. Мрачное детство и юность в угрюмом пасторском доме в Хэворте, глухой деревушке, затерянной среди йоркширских степей, страстная тяга к духовной свободе, самостоятельности, творческой деятельности, необычайный расцвет творчества и безвременная смерть Анны, Эмилии и, наконец, Шарлотты Бронте - все эти подробности, памятные и близкие теперь каждому ценителю "Джен Эйр" и "Холмов бурных ветров", стали впервые известны публике по книге Гаскелл. Но этим не ограничивалось значение "Жизни Шарлотты Бронте". Книга Гаскелл позволяет читателю составить живое представление о литературной жизни в Англии 40-50-х годов, о принципиальных литературных спорах и разногласиях, в которых принимали участие Шарлотта Бронте и ее современники, то особенно оценил в книге Гаскелл Лев Толстой. "Прочтите биографию Curer Bell, ужасно интересно по интимному представлению литературных воззрений различных лучших кружков современных английских писателей и их отношений", - советовал он В. П. Боткину в письме от 21 июля 1857 г. {Л. Толстой. Полн. собр. соч. (Юбилейное издание), т. 60. М., 1949, стр. 218.}. В своем последнем незаконченном романе "Жены и дочери. Обыденная история" (Wives and Daughters. An Everyday Story, 1866) Гаскелл больше всего приближается к жанру семейно-бытового романа. Но тонкое ироническое изображение мелкого снобизма и предрассудков, царящих в английской мещанской провинциальной среде, напоминает и здесь о том, что автор этой книги принадлежал к реалистической школе Диккенса и Теккерея. Глава 7 КРИЗИС АНГЛИЙСКОГО СОЦИАЛЬНОГО РОМАНА в 50-60-х годах XIX века Элиот. Троллоп. Рид. Коллинз В 50-60-х годах прошлого века английский социальный роман вступает в период кризиса. Измельчание реалистической проблематики, засилие ложных позитивистских представлений об "органичности" общественного развития особенно наглядно проявляются в творчестве писателей, только в 50-х годах вошедших в литературу. Элиот, Троллоп, Рид сами считали себя одни - последователями Диккенса, другие - продолжателями Теккерея. Но в действительности никто из них не поднялся до силы разоблачения, достигнутой создателями таких классических, резко критических и глубоко правдивых произведений, как "Ярмарка тщеславия" и "Домби и сын", "Джен Эйр" и "Мэри Бартон". 1  Для нового этапа в развитии английского реалистического романа наиболее типично творчество Джордж Элиот (George Eliot - псевдоним Мэри Энн Ивенс (Mary Anne Evans), 1819-1880). В "Сценах из жизни духовенства", в романах "Адам Вид", "Сайлас Марнер" и других Элиот обличает представителей дворянства; она критически изображает быт и нравы зажиточного мещанства ("Мельница на Флоссе"); писательница берет под сомнение буржуазную законность, политику, денежные отношения ("Ромола", "Феликс Холт", "Миддлмарч"). Положительных героев она ищет среди крестьян и ремесленников, а также среди людей, отдающих свои силы служению обществу (Ромола, Холт, Доротея Брук, Деронда) Но в реалистических обобщениях Элиот нет воинствующей страстности романистов "блестящей плеяды", которые, смеясь и негодуя, активно вмешивались в жизнь в надежде изменить ее. Традиции большого реалистического искусства в Англии XVIII и XIX веков всегда были связаны с юмором и сатирой. Достаточно назвать Свифта, Фильдинга, Стерна, позднего Байрона, Диккенса, Теккерея. "Адам Вид" и "Мельница на Флоссе" не лишены юмора, в "Миддлмарче" прорываются иногда сатирические нотки, но не этим определяется своеобразие художественной манеры Элиот. Избегая гротеска, преувеличения, шаржа, так успешно служивших Диккенсу и Теккерею для типического обобщения жизненных явлений, Элиот создает свою эстетику "умеренного" реализма, в котором объективистская позитивистская описательность вытесняет стремление к глубокому познанию и смелому решению жизненных конфликтов. Она гордится тем, что преодолевает элементы романтической "условности", свойственные будто бы ее предшественникам; но ее реализм оказывается плоским по сравнению с реализмом Диккенса, Теккерея, Ш. Бронте и Гаскелл. Умеренность Элиот как мыслителя и художника сказывается и в ее трактовке демократической тематики. Демократизм Элиот имеет свои, в конечном счете довольно тесные границы. В ранней повести "Невзгоды его преподобия Амоса Бартона", входящей в цикл "Сцен из жизни духовенства", Элиот писала: "Я хочу возбудить в вас сочувствие к будничным заботам вызвать слезы на ваших глазах описанием настоящего горя, того горя, которое, может быть, живет по соседству с вами, которое проходит мимо вас не в лохмотьях, не в бархате, а в очень обычной, вполне приличной одежде". Эта "вполне приличная одежда", противопоставленная и бархату и лохмотьям, очень характерна для Элиот. Ее демократический герой всегда должен оставаться респектабельным. Общественное "дно" - вне поля ее зрения, так же, как и острые противоречия между всемогущим богатством и подавляющей нищетой. А между тем и для революционных романтиков и для критических реалистов эти общественные темы были вдохновляющим материалом. Обращаясь к ним, можно было резче поставить вопрос о несправедливости собственнического строя создать образные обобщения, воплощающие в себе протест против капитализма. Убежденная, что типичны только полутона, а не резкие контрасты, Элиот ведет теоретическую борьбу с изображением в литературе всего необычного - выдающихся людей, исключительных событий. Ведь в ее представлении типично только то, с чем встречаешься в жизни на каждом шагу. Естественно, что первым ее врагом оказывается романтизм. Она находит героев Байрона отвратительными, а самого Байрона обвиняет в вульгарности. Элиот осуждает как романтическую неправду и все то, что выходит за рамки обычного, повседневного в произведениях создателей английского реалистического романа XIX века, в частности Диккенса. Ей чуждо и непонятно заострение типичных образов и положений, свойственное истинному реализму. Элиот выступала против возникавших в ее время эстетических неоромантических течений в лице прерафаэлитов. Она с полным основанием иронизировала над их изображениями ангелов "в развевающемся фиолетовом одеянии, с бледным ликом, осиянным светом небесным". Но этому антиреалистическому искусству она противопоставляла лишь бытописание; она призывала воспроизводить явления "однообразной будничной жизни" - только среднее, заурядное, количественно преобладающее казалось ей действительно типичным, выражающим подлинную правду действительности. "По крайней мере восемьдесят из ста ваших взрослых соотечественников, - обращается Элиот к воображаемой читательнице, - не отличаются ни особенной глупостью, ни особенными пороками, ни особенной мудростью; взгляд их ни особенно глубокомысленен, ни особенно выразителен; их жизнь, по всей вероятности, никогда не подвергалась смертельной опасности и не было в их жизни волнующих приключений; способности их далеко не гениальны, и в них не клокочут разрушительные страсти... И тем не менее многие из этих незначительных людей чувствуют возвышающее душу стремление выполнить свой трудный долг, как подсказывает им совесть. У них есть свои не высказанные другим печали и свои священные радости... Да и сама незначительность их - не трогательна ли она, если сравнить невзрачность и стесненные условия их существования с блестящими задатками, лежащими в человеческой природе?.." - так говорит Элиот в "Сценах из жизни духовенства". Однако Элиот не воспринимает серость и банальность жизни как нечто само собой разумеющееся, и приведенные слова вовсе не означают безоговорочной апологии буржуазной обыденности. Незначительность ее героев трогает писательницу прежде всего контрастом с теми возможностями, которые заложены в человеческой природе. В этом гуманистический смысл лучших произведений Элиот, с этим связан ее протест против общества, основанного на классовом неравенстве, против действительности, которая уродует и принижает людей, делает их мелкими и серыми. Недаром один из лучших женских образов Элиот - Мэгги Телливер ("Мельница на Флоссе"), трагедия которой именно в том, что она не такая, какими бывают восемьдесят из ста девушек ее круга. В начале второй части "Адама Бида" писательница в своеобразной эстетической декларации уточняет социальную характеристику своих излюбленных героев: это люди, исполняющие "черную работу мира", простые крестьяне, "добывающие свой хлеб честным трудом". Роман "Адам Бид", как говорила Элиот, это - деревенская история, овеянная дыханием коров и запахом сена. Замечательные деревенские пейзажи Элиот, почти всегда переходящие в бытовые жанровые сцены, проникнуты любовью к сельской Англии. Что бы ни происходило с героями Элиот, однообразный быт деревни или местечка продолжает идти своим чередом; в те же сроки производятся нужные работы, в те же часы собираются старожилы, чтобы поговорить о местных делах за стойкой в трактире. Своих положительных героев Элиот всегда наделяет особой привязанностью к родным местам, к родной среде. Образы Адама Вида и Мэгги Телливер неотделимы от холмистых просторов Ломшира, от реки Флосс. Однако в этом любовном изображении народного быта есть и консервативная сторона, связанная не только с идеализацией патриархального прошлого, но с проповедью компромисса, с консервативным принципом, характерным для буржуазной позитивистской социологии: каждый класс должен быть доволен, выполняя свою особую работу ради процветания нации в целом. Элиот хорошо знает жизнь и нравы тех, о ком чаще всего пишет. Она родилась и выросла в деревне, в Уорикшире, в семье фермера, который стал затем управляющим имением. В юности Элиот была очень религиозна; правда, она сочувствовала не столько официальной англиканской церкви, сколько методизму, который пытался использовать накопившееся в народе недовольство общественными условиями жизни. Элиот наблюдала (и позже отметила это в "Адаме Биде"), что методизм имел тем больше успеха, чем беднее было местное население. Джордж Элиот, подобно ее героине Мэгги из романа "Мельница на Флоссе", обладала пытливым умом и решительным характером. Зародившиеся сомнения быстро привели ее к разрыву с религией. Первые семена религиозного скептицизма в ее сознании посеяли еще романы Скотта, которыми она зачитывалась в ранней юности: в них действовала земная, а не небесная логика, успех или поражение того или иного исторического движения нисколько не зависели от религиозных убеждений его участников. Большое влияние оказал также на Элиот переезд в индустриальный город Ковентри в 1841 г. Здесь она сблизилась с кружком радикальной интеллигенции, члены которого следили за передовой европейской мыслью, переводили с иностранных языков новейшие философские работы, писали сами. Этот кружок сочувствовал левым гегельянцам в Германии, представлял прогрессивную, для того времени философию и доходил до революционных и атеистических выводов. В 1841 г. Элиот отходит от религии. Она перестает посещать церковь, что приводит к тяжелому конфликту с отцом. К середине 40-х годов относится начало ее переводческой деятельности. Она участвует в переводе "Жизни Иисуса" Штрауса, переводит "Сущность христианства" Фейербаха и "Теолого-политический трактат" Спинозы. Ее литературные симпатии в это время принадлежат Руссо и Жорж Санд, что вполне гармонирует с ее радикально-демократическими убеждениями. Шесть страниц Жорж Санд, по ее словам, внушают больше, чем может узнать человек со средними способностями, прожив целое столетие. Элиот утверждает, что подлинные духовные интересы человека лежат в этом, посюстороннем, мире и что основой нравственности должны быть не божеские законы, а законы земной человеческой реальности. Элиот испытывает не только влияние левого гегельянства, и фейербахианства, но также и французского утопического социализма. Для характеристики ее тогдашних политических взглядов интересно ее письмо к Джону Сибри (февраль 1848 г.) о только что разразившейся революции во Франции. Элиот приветствует выступление Сибри в защиту революции. "Я думала, - пишет она, - что мы переживаем теперь такие тяжелые дни, когда немыслимо никакое великое народное движение, что, по выражению Сен-Симона, наступил "критический" исторический период... но теперь я начинаю гордиться нашим временем. Я с радостью отдала бы несколько лет жизни, чтобы быть теперь там и посмотреть на людей, сражающихся на баррикадах, которые преклоняются перед образом Христа, первого, кто научил людей братству". Как ни наивна эта оценка революции с позиции "христианского социализма", само по себе отношение Элиот к "людям с баррикады" свидетельствует об определенной демократичности и прогрессивности ее взглядов. Но даже в это время, в 1848 г., Элиот полна иллюзий о возможности братства богатых и бедных, эксплуатируемых и эксплуататоров. За проблемами моральными, этическими она не видит подлинной, экономической и социальной основы человеческих отношений. Для нее характерно также убеждение в том, что в Англии опыт революционного 1848 г. неповторим и нежелателен. Не удивительно, что в дальнейшем Элиот сравнительно легко отказалась от того, что она сама именовала "революционной метафизикой", и в конце концов перешла на позиции позитивистской философии, которая нашла именно в Англии в пору спада чартизма самую благоприятную почву. В этот период английская социология охотно пропагандировала позитивистское учение Конта, провозгласившего, что для социального равновесия важны не столько права человека, сколько его обязанности. В конечном счете это означало оправдание эксплуатации и неравенства. Однако далеко не всем была ясна эта реакционная сущность, зато многих подкупало именно прекраснодушие нравственных категорий, которыми оперировал Конт. Философия Конта привлекла и Элиот. В это время она стала соредактором журнала "Вестминстер ревью" (1851) и сблизилась с позитивистским кружком Гаррисона, Конгрива и Льюиса, вскоре ставшего ее мужем. К этому периоду относятся начало художественного творчества Элиот. Она понимала, что для тех, кто знал ее прежде, ее новые взгляды будут неожиданностью. 6 декабря 1859 г. она ришет д' Альберу: "Я понимаю, что в "Адаме Биде" есть много страниц, в которых Вы не узнаете Марианну... старых женевских дней... Я находилась тогда в переходной фазе моего духовного развития... Когда я была в Женеве, я еще не утратила агрессивности, которая присуща отречению от _всякой_ веры; к тому же я была очень несчастлива, была в разладе с собой, восставала против своей судьбы. Десять лет опыта многое изменили в моем внутреннем я. Я не враждую более ни с какими верованиями, в которых выражает себя человеческое горе и человеческое стремление к чистоте...". Таким образом, Элиот как бы возвращается к религии, но теперь она рассматривает религию не как форму общения с потусторонним миром. Ей кажется, что это - явление того же общечеловеческого психологического порядка, как и любовь, милосердие и другие гуманные чувства. Энгельс указывал, что из некоторых принципов фейербахианства могут быть сделаны реакционные общественно-политические выводы. Цитируя слова Фейербаха: "Только там, где Твое сердце, _находишься Ты_. Но все вещи - _за исключением противоестественных случаев_ - охотно находятся там, где они есть, и охотно являются тем, чт_о_ они есть", Энгельс замечает: "Превосходная апология существующего. За исключением противоестественных случаев, немногих ненормальных случаев, ты охотно становишься на седьмом году жизни сторожем в угольной шахте, проводя один по четырнадцати часов в темноте, и раз таково твое бытие, то такова же и твоя сущность" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. IV, стр. 596.}. Консервативные политические идеи Элиот об обязанности каждого класса довольствоваться своим местом в обществе близки этому положению Фейербаха. И в своих художественных произведениях она обычно изображает человека в гармонии с его средой: герои более или менее довольны своим местом в обществе, достигают успеха и счастья, а те, кто пытается порвать со своей родной средой, как правило, заслуживают не только сожаления, но и осуждения, и гибнут, как героиня "Мельницы на Флоссе". * * * Проблематика творчества Элиот в целом имеет по преимуществу этический характер. В этом отношении писательница примыкает к традиции, укоренившейся в английском романе еще со времен Просвещения, но в особенности усилившейся в 50-60-е годы, в период, когда стала особенно сильна проповедь сглаживания и примирения социальных противоречий. И Джордж Элиот нередко переносит социальные и политические вопросы своего времени в область отвлеченной морали; однако требовательное внимание писательницы к этическим проблемам долга и совести, эгоизма и самопожертвования позволяет ей критически оценивать окружающую общественную действительность. Таким образом, с этическим пафосом связаны и сильные и слабые стороны ее произведений. В лучших книгах Элиот нравственные категории наполняются реальным жизненным смыслом, облекаются в плоть и кровь полноценных убедительных образов. Творчество Джордж Элиот делится на два периода, гранью между которыми служит ее исторический роман "Ромола". К первому периоду относятся "Сцены из жизни духовенства" (S