нании. И раз на самом деле он един, то, собственно, и неоткуда бежать, и некуда возвращаться. Надо обустраиваться здесь. Кстати, и в реальном мире бежать тоже некуда, вернее, нет смысла: Пророков нет в отечестве своем, Но и в других отечествах негусто. Иными словами, пророкам одинаково неуютно что здесь, что там (то есть везде). Поэтому, между прочим (но прежде всего, конечно, из любви к Отечеству): И на поездки в далеко, Навек, бесповоротно, Угодники идут легко, Пророки -- неохотно. Герои ВВ частенько смотрят на мир из тюрьмы. Но все дело в том, что "воля" неотличима от "лагерей". И в лагерях, и в жизни -- ... темень тьмущая: Кругом майданщики, кругом домушники. В песне о Магадане о том же сказано прямо: Ведь там сплошные лагеря, А в них убийцы... ... не верь молве -- Их там не больше, чем в Москве... Так что же, нет жизни нигде? Наоборот, всюду -- жизнь. "Верх" и "низ" у Высоцкого не просто уравнены с жизнью -- они из жизни. Уточним: это тот рай и тот ад, куда можно уйти и откуда можно вернуться. В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок, -- это совсем не тот мир иной, что, например, у Хайяма: Не правда ль, странно? -- сколько до сих пор Ушло людей в неведомый простор, И ни один оттуда не вернулся. Все б рассказал -- и кончен был бы спор! Те рай и ад, где обитают души умерших, и те, что мы созерцаем у Высоцкого, -- совершенно разные миры, лишь названные одинаково. Рай и ад Высоцкого населяют не души, но люди. И Бог с дьяволом у него -- тоже люди, поэтому когда Бог грозит ангелам: Уйду от вас к людям ко всем чертям, -- ему, в сущности, уходить некуда. Он и так среди людей102. Во всех уходах героев Высоцкого в мир иной силен элемент игры, моделирования. "Мы успели..." Так все-таки: к последнему приюту или в гости влекут героя ВВ его кони? Навсегда или временно103? В гости к Богу -- это ж не смерть, а прогулка, пусть и со щекотаньем нервов. Да, собственно, "Кони привередливые" и не о смерти совсем, и даже не о судьбе поэта. "Я при жизни был рослым и стройным...", "... В грязь ударю лицом...", -- эти ситуации несут в себе иронию, ибо герой расслаивается на ушедшего и оставшегося, наблюдающего и повествующего. Откровенна ироничность и самой замечательной детали путешествия героя "Коней" -- в гости к Богу. Бывает, конечно, что собрался человек помирать -- ан нет, еще не время. Но в том-то и дело, что никто, кроме Всевышнего, не знает наперед, чем обернется путешествие Туда -- последним приютом или возвращением из гостей. Невозможное для человека предзнание персонажа "Коней" и является источником иронии. Герой ВВ не играет со смертью -- он играет в смерть. Не случайно все тексты с подобными мотивами -- монологи. Нет у ВВ ни одного текста, где бы в умершем, о котором повествуется со стороны, можно было усмотреть лирического героя Высоцкого, т. е. близкого автору персонажа, где бы трагичность темы собственной смерти представала не в игровом -- в серьезном, объективированном варианте. Но еще важнее, что во все повествования героя о своей смерти, как уже сказано, изначально ироничные, ВВ еще добавляет ироничности, игры, снижает тему, сбивает пафос самыми разнообразными средствами -- просторечными выражениями, бытовыми подробностями, игрой слов: ... И в привычные рамки не лез... ... Тут же, в ванной... с меркой деревянной... ... Мы успели -- в гости к Богу не бывает опозданий... ... В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок, И ударит душа на ворованных клячах в галоп... Человек описывает происходящее после его смерти -- такая ситуация в принципе не может восприниматься всерьез, не как игра. Тем менее -- что рассказ наполнен узнаваемыми приметами окружающей слушателя живой реальности104. Все это невсамделишно, понарошку. Неудивительно, что трагичны совсем не эти песни-стихи, а другие: "Мне судьба...", "Мне снятся крысы, хоботы и черти...". Игра героев Высоцкого в смерть длилась буквально до самых последних его стихотворных строк: Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, Мне есть чем оправдаться перед Ним. Если принять ситуацию всерьез, то Всевышнему вообще ничего не надо "петь" -- ведь Он всеведущ. И потом, человек все говорит ("поет") своей жизнью. И жизнь его, а не посмертное "послесловие" судит Творец. Так что и последние строки поэта -- тоже игра. Трагическая игра, ибо ее единственный актер уже ощущал дыхание всамделишной смерти. Которая и оборвала эту игру. По большому счету, в такой поэтической системе, как у Высоцкого, смерти нет места. У него всюду жизнь и "о жизни"105. Любопытно: еще в 1990 г. Л.Долгополов заметил, что в тексте "Упрямо я стремлюсь ко дну..." "верх" и "низ" "как бы меняются местами, теряют реальное смысловое значение"106*. x x x Недовольство героев ВВ тем, что "здесь", -- это прежде всего проявление извечного недовольства человека тем, что есть. Но многих из них гонит "туда" личная неустроенность -- невозможность, неумение или нежелание найти свое место "здесь". Гонит неудачника По миру с котомкою... Однажды я уехал в Магадан -- Я от себя бежал, как от чахотки. Персонажам ВВ надо где метели и туман, потому что здесь у них все неладно. В этой физической и душевной маете герой "Прощания с горами" родствен автозавистнику, соседям тех, у кого пир горой или сосед объездил весь Союз (и "здесь", в коммуналке, и "там", в горах, кстати, в душе героев находится место одному и тому же чувству -- зависти, даром что отважные альпинисты только немного завидуют тем...). У "горного" цикла есть общий знаменатель и с другими песнями Высоцкого. Мне не забыть, Как здесь сомнения я смог В себе убить107... В этом и подобных ему эпизодах "альпинистских" песен ясно ощутима параллель с песней "Кто кончил жизнь трагически...": в обоих случаях присутствует один мотив -- стремления упростить жизнь, уйти, освободиться от тяжести многообразия, запутанности связей и целей, многоплановости, неоднозначности, постоянной необходимости делать выбор. Только положительные герои "альпинистских" песен уходят в горы, заменяя груз разнообразия равнинной жизни риском, физическим и психологическим напряжением в горах; а обычный (ни в коем случае не отрицательный!) любитель фатальных дат и цифр, не ведая сомнений, упрощает -- до профанации, до абсурда -- саму равнинную жизнь, не осознавая, не чувствуя этого. Горовосхождение, освобождая человека от повседневности выбора, заменяет его требованием следовать очень жестким правилам, буквально регламентирующим в горах каждый шаг. Горы как бы лишают индивидуальности, но взамен личной свободы дарят не одну без-выборность. Следование правилам гарантирует человеку в горах достойное поведение. Теперь ему самому нет необходимости об этом заботиться, определяя, что достойно, что -- нет. Вот в чем соль ситуации. Приведу одно любопытное свидетельство о том, почему человек идет в горы: "Я понял, что я хотел быть альпинистом, потому что я трус и боялся высоты. <...> Я был на Пике Коммунизма, я был на Памире, я бывал на Тянь-Шане <...> И я с тех пор понял, что люди, которые забираются на горы, они просто боятся обычной жизни. Они просто не могут выдержать обыкновенной жизни, потому что она страшнее любых испытаний, и когда ты идешь вверх, то ты просто очень устаешь, и когда ты даже спишь наверху, ты только устаешь еще больше. Поэтому ты постараешься загнать себя в такую усталость, уже близкую к смерти, чтобы уже ты ничего не боялся. Ты преодолеваешь усталость, и ты готов даже умереть, только чтобы не бояться. В общем, альпинист -- это диссидент. Это диссидент, который боится жизни. И поэтому он забирается на самый верх, чтобы просто преодолеть свой страх перед равниной"108*. Наша равнинная жизнь -- хоть реальная, хоть песенная у ВВ, -- заставляла жизненное пространство самыми разнообразными барьерами. И не пробуем через запрет, -- надрывался Высоцкий. Понимая эту проблему в терминах внешнего мира и взаимодействия человека с ним, иного выхода и не найдешь, как вырваться за флажки. Но во взаимоотношениях человека со своим внутренним миром, с атмосферой эпохи все по-другому (а это проблема глобальная, вечная, в отличие от вполне локальной, ограниченной местом и временем нашей социалистической Родины, проблемы несвободы в рамках соцобщества). И всосали -- нельзя за флажки! -- если это прогорклое молоко рабства человек из себя выдавит, он, взглянув вокруг, обнаружит, что "флажков"-то и нет. Герои Высоцкого рвутся из "здесь" в "там". Но, может, их не устраивает что-то не столько вокруг, сколько в себе самих? И если повернуть вопрос так, то окажется, что волк из "Охоты" все-таки вырвался за флажки. Он не смог преодолеть их вовне, но они исчезли в нем самом. Герои ВВ стремятся вырваться из "здесь", где обитают умеренные люди середины. Но ведь "здесь" живут не только середняки, а и сами рвущиеся отсюда. И не только живут -- они стали такими именно тут. Значит, дело не в "здесь", а в самом человеке. И может, это просто иллюзия, поиск более легкого выхода: изменить не себя, а свое местопребывание? Уйти от проблем. Внешнее вместо внутреннего. Об этом "Москва-Одесса", да и не только она. Об этом, между прочим, и "Охота на волков". Пока волк видит во флажках препятствие внешнее, он вечно обречен, вырываясь за флажки, оказываться в новом окружении. Но как только он поймет, что флажки внутри него, -- они исчезнут сами собой. Не только "здесь", но и "там" надо жить, строить себя и вокруг себя. От этой-то необходимости и пытаются убежать герои ВВ. Туда, где нас нет, то есть нет меня с моими проблемами. Но от себя не убежишь. Тут-то и становится очевидным, что дело не в "здесь" и "там", не во внешних обстоятельствах, а в том, что внутри человека, в его душе. Мир един, он "здесь", от него никуда не уйти, не спрятаться. И с гор невозможно не спуститься. Они потому для нас и Горы, что -- на время, на миг. В горах -- единение, дружественность, отвага и т. п. не потому, что это горы, а потому, что -- временно. Навсегда в горах остаться можно -- живут же там люди. Но для них горы будут уже не "там", а "здесь"109. Кстати, возвращаться с гор и нужно для того, чтобы они оставались Горами, не превратились бы в обычное место жительства взамен места бегства. Чтобы было куда "уходить". Суета городов -- "колышек", который был вбит в начале "Прощания с горами". Оставляя в горах свое сердце, мы вбиваем крюк, к которому потом будем подтягиваться снизу, из суеты городов. Нескончаемое движение -- жизнь -- и будет проходить между этими полюсами, перемещаясь от одного к другому и обратно, как маятник: вверх-вниз, вверх-вниз... Жизнь-маятник -- такой она предстает в текстах Высоцкого -- от "Прощания с горами" до "Райских яблок". x x x В "альпинистском" цикле есть одна особенность: у кульминаций "горных" сюжетов бывает странное разрешение. Конечно, за пиком всегда наступает спад, но такой... А день, какой был день тогда! Ах, да, среда... Это как пелена, которая вдруг спадает с глаз, и ты видишь все не в розовом, романтическом ореоле, а в естественном свете. Весь мир на ладони, ты счастлив и нем И только немного завидуешь тем, Другим, у которых вершина еще впереди. Дело даже не в том, что зависть -- бытовое, низкое чувство, и как-то диковато ее соседство с ощущением себя на вершине мира, а в несоответствии масштаба этих чувств. Но и в том тоже, что даже по достижении цели, на самом пике, блаженство все-таки не поглощает героя, и след азарта первенства даже и здесь, на самой вершине, не исчезает. Какая-то болезненность ощущается в пристрастии персонажей Высоцкого к непокоренным вершинам, к первенству. Что-то невысказанное, глубоко потаенное гложет их. Эта червоточина -- неверие в себя. Хоть и заявляет герой: Что здесь сомнения я смог В себе убить, -- нет, не удается ему это, потому он и рвется исступленно в горы, раз за разом110. Не верит герой Высоцкого не столько другу, который оказался вдруг, сколько самому себе. Себя он прежде всего тянет в горы снова и снова, ища там подтверждения своему человеческому достоинству111. Он словно не верит, что покорит следующую вершину, не случайно непокоренная ассоциируется у него со смертью: Как вечным огнем, сияет днем Вершина изумрудным льдом, Которую ты так и не покорил. И в этом контексте горы, на которых никто не бывал, означают не просто мечту, а недостижимую мечту, мечту-мираж -- как горизонт, который вечно впереди, вечно манит и вечно же недосягаемо неуловим112. Конечно, при таком настрое горы не отпускают героя ВВ, и он повторяет, как заклинание: Я, конечно, вернусь... Но это уже другая песня. x x x Персонажи песен Высоцкого рвутся к вершине не из стремления к идеалу, ими правит азарт движения/действия. Не может горовосхождение в этих текстах быть понято как метафора самосовершенствования человека -- просто потому, что сам факт покорения вершины ничего в персонажах не меняет. Они вообще неизменны: какими приходят в песню, такими ее и покидают. Разве что внутри песни приоткрывают себе (и нам) нечто в себе подспудное, потаенное от суеты будней. Идея стремления к идеалу была чужда не только героям Высоцкого, но и самому автору113. Ему близка была другая: экстремальные ситуации вызывают к жизни в человеке то лучшее, что есть в нем. Именно об этом писал ВВ, это прежде всего показывал в "альпинистском" цикле. И мотив возвращения в таком контексте приобретает совсем другой дополнительный смысл. Он скрыт за строкой: Что же делать -- и боги спускались на землю. Опорная мысль та, что Высоцкий имел в виду древнегреческих богов (а не Христа, как приходилось читать). И дело даже не во множественном числе и обиталище означенных богов, горе Олимп, а в смысле выражения боги спускались (откровенная параллель со спускаемся мы с покоренных вершин). "Спускались" -- то есть "опускались". Опускались до людских низких страстей. Эта параллель придает возвращению оттенок, очень важный для поэтического мира Высоцкого: в возвращении в суету городов -- т. е. на свой повседневный уровень, к себе обыденному, человеку середины -- ничего катастрофического нет, ведь и боги спускались... Невозможно постоянно жить на вершинах духа, но нужно стремиться и подниматься иногда до них. Чтобы осознавать в себе скрытые, дремлющие силы и хоть изредка их реализовывать. И самое главное. Полюса в мире Высоцкого не противостоят друг другу. Между ними не пустота вражды, отчуждения, борьбы и ненависти, между ними -- многообразие жизни114, человеческой личности. Между ними -- полнота бытия115. Для того, чтобы о ней напомнить, и появляются эти полюса так часто в песнях Высоцкого. Потому и уход "туда", вверх, для его героев -- это углубление в себя и вытаскивание из тайников-запасников души, со дна, заветных мерцающих ракушек, несущих звездный блеск. И вновь -- в который уже раз -- мы видим единство, цельность поэтического мира Высоцкого, когда, вглядываясь во тьму глубин, проникаешь в горные выси, а взбираясь на вершины, обнаруживаешь, что достиг самых потаенных глубин души. 1991,1993 10. "ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ..." ... "От безвкусицы, вульгарности, халтуры совсем недалеко до прямой аморальности. Недавно в пионерском лагере "Орленок" чудесный музыкальный руководитель Виктор Малов разговаривал с детьми о песне <...>. Зашел разговор о песне В.Высоцкого "Друг", которая распространилась с помощью радио среди молодежи и даже среди детей. Причины популярности этой песни просты: мелодия сверхэлементарная, тема -- как будто о дружбе. А о дружбе всегда и всем хочется петь. А о чем она на самом деле? Если парень в горах "оступился и в крик, значит, рядом с тобой -- чужой" -- и тут же вывод: "Ты его не брани -- гони". Что это за философия?! Ну споткнулся, ну закричал, допустим, даже испугался -- так его сразу же назвать чужим и гнать? Мы привыкли думать, что друзья познаются именно в беде, в трудную минуту. А впрочем, Высоцкий тоже так думает, но только по отношению самого себя. И потому дальше поет так: "А когда ты упал со скал, он стонал, но держал... значит, как на себя самого, положись на него". Вот это выходит друг! Вот как Высоцкий понимает дружбу... Какая аморальная позиция"116*. И снова: правомерен ли подход к художественному тексту как к реальной ситуации? Может ли иметь значение, что описанного Высоцким в этой песне на самом деле быть не могло? Ну, например, человека, невнятно поступившего на равнине, ни один здравомыслящий альпинист в горы бы не потащил. Опять же никто бы в горах никого не "гнал" с ледника. На такой подход дает право жизнеподобность образов, сюжета. Те, кто с этим не согласен, обычно говорят о специфике художественного текста, не тождественного реальности, всегда преобразующего жизненный материал; о главенстве в художественном слове переносного и приращенного, контекстного смысла. Однако же прямой его смысл никуда не девается, и если, не ограничиваясь чем-то одним, попытаться расслышать движение обоих смысловых потоков, можно обнаружить их взаимодействие. Это только обогатит восприятие текста. Иное дело, что прямой смысл не выводит в реальную биографию автора, на основе только его анализа не стоит делать выводов ни об авторской позиции, ни о художественных достоинствах текста. А теперь посмотрим на жизнеподобный сюжет по-житейски. От какой "печки" пляшет эта история? В ее зачине -- некий морально сомнительный поступок друга (Если друг оказался...). Точнее, поступок даже не оказался, а всего лишь показался таким (Если сразу не разберешь...). А герой, чтобы рассеять собственные сомнения, советует тащить этого друга в горы. Между прочим, без всякого встречного энтузиазма (Парня в горы тяни...). То есть он готов подвергнуть реальному риску не только свою, но и чужую жизнь -- ради собственной прихоти117. Да нет же, -- могут возразить, -- не из прихоти, а чтоб быть уверенным в друге и знать, что на него можно положиться. Ну конечно, если в связке одной с тобой окажется хлюпик, неумеха, трус -- и на равнине не поздоровится, что уж про горы говорить. Но ведь это ты тянул его вверх, значит, ты в ответе за него, пока вы в горах (взялся за гуж...). А получается: Если сразу раскис и -- вниз, Шаг ступил на ледник и -- сник... ... Ты его не брани -- гони. Между прочим, заметим, что Не бросай одного его сказано на равнине. Какая трогательная забота, когда другу ничто фактически не угрожает. А Ты его не брани -- гони произнесено в горах, где велик реальный риск для жизни. Я думаю, это -- своеобразное отражение умонастроений времени создания песни, когда повсюду слышались разглагольствования о совести, морали, душевности -- при полном нечувствии ценности человеческой жизни. Еще один штрих к ситуации: герой осознает риск для себя (тяни -- рискни) -- он берет в горы сомнительного человека, а риска для чужой жизни -- непрошеного, нежеланного -- не ощущает. Опять же выходит, что чужая жизнь ничего не стоит. Вот тут мы и вспомним Д.Кабалевского, который возмутился двойной бухгалтерией героя. "Двойной счет" в тексте объективно есть. Не прав же именитый современник Высоцкого в том, что Шаг ступил на ледник и сник -- это все-таки не тот масштаб, не та беда, когда зовут на помощь друзей. Но, с другой стороны, что значит гони? Парень ведь в горах, не в парке культуры и отдыха. То есть гони -- это с ледника, со скалы. И кого гнать -- хлюпика, неумеху, труса? Представляете результат? (Тем более что спуск сложнее подъема). В третьем куплете возможен любопытный поворот темы: а может, твое "падение со скал" -- результат твоей же халатности, непрофессионализма, лихачества? И это, между прочим, не пустое фантазирование. В середине 1997 года случилось несколько трагедий при горовосхождениях на разных горных массивах. Причиной трагедии в одном случае стала спешка, когда альпинисты начали восхождение в неблагоприятных условиях -- лишь бы опередить другую группу и оказаться на вершине первыми. В других случаях тоже были нарушены общепринятые правила (эти трагические истории широко освещались в прессе) 118. Кстати, от горовосходителей мне доводилось слышать, что едва ли не все мыслимые ситуации в горах многажды случались, и правила поведения альпинистов до мельчайших подробностей отработаны, "расписаны", так что несчастья в горах -- почти верное свидетельство нарушения тех или иных правил техники безопасности. В таком свете падение со скал выглядит особенно неоднозначно. Что в остатке? Махровый эгоцентризм героя. Выходит: гони -- потому что твоя задача решена, твои сомнения рассеялись, а дальше... Не твоя забота, что случится дальше. Финал песни: Значит, как на себя самого, Положись на него, -- рождает неизбежный вопрос: ну а на такого друга, как наш герой, положиться можно? Человек, на одну чашу весов положивший свои сомнения, а на другую -- чужую жизнь, -- это друг? x x x Известна в подробностях -- редчайший случай -- история написания песни о друге. ВВ создал ее на одном дыхании (это мы еще вспомним), под впечатлением рассказа альпиниста Л.Елисеева, вспоминавшего об этом так. "История простая. Летом 1955 года мы совершали обычное спортивно-тренировочное восхождение <...> Я шел руководителем, в группе было шесть человек -- три связки: Елисеев-Ласкин, Морозов-Иванова, Гутман-Кондратьев. Все шло нормально. <...> решил все три двойки связать в одну связку, чтобы только первый шел с нижней страховкой. Я до сих пор убежден, что действовал правильно, хотя есть и другие мнения. Но у гор "его величество случай" всегда в запасе, и события приняли непредвиденный оборот. Быстро прошли ледовый склон, вышли на скалы <...> я организовал надежную страховку за скальный выступ -- точнее, за огромную скалу-монолит <...> принял к себе идущего вторым Ласкина, своего старого напарника по связке. С ним мы ходили на вершины высшей категории трудности, попадали в разные переплеты, из которых он выходил, как говорится, с честью. Ласкин быстро переналадил страховку и стал принимать к себе идущего третьим Славу Морозова <...> Я продолжал подъем <...> пройдя несколько метров, услышал душераздирающий крик. Я оглянулся и увидел, что верхняя часть скалы, на которой держалась вся наша страховка, медленно отходит от стены -- видно, пришло ее время упасть. Кричал Ласкин: он, похоже, потерял голову от происходящего и ничего не предпринимал, хотя стоял рядом, вполне мог сбросить с отходящей скалы наши веревки -- и все было бы нормально. Правда, скала при падении могла еще задеть идущих ниже, но мы поднимались не строго вертикально <...> так что могло никого и не задеть, как впоследствии и оказалось. Меня охватили гнев и досада: так нелепо, без драки, без ожесточенной борьбы, надо погибать. Сейчас скала сорвет Ласкина, он -- меня, я -- остальных, если не выдержит страховка. <...> Шансов уцелеть никаких <...> Особенно неудачно падал Слава Морозов"119* (здесь и далее в воспоминаниях Л.Елисеева выделено мной. -- Л.Т.). Все обошлось благополучно -- альпинисты остались живы. "О самой транспортировке, которая <...> требовала только больших физических затрат, я Володе не рассказывал. Хотя люди вели себя там по-разному... После продолжительной паузы Володя спросил: "А что было со Славой?" Я ответил, что у Славы серьезных повреждений не оказалось, он <...> через месяц даже отработал одну смену инструктором в альплагере. <...> Вот такую историю рассказал я Высоцкому. Конечно, разговор шел иначе: он уточнял детали, переспрашивал непонятное. Разговаривали несколько часов"120*. А когда наутро Высоцкий запел сочиненную ночью песню "Если друг оказался вдруг...", Елисеев "сидел как завороженный. <...> Я узнавал и не узнавал свой вчерашний рассказ. С одной стороны, это был сгусток, самая суть нашего вчерашнего разговора. С другой -- все стало ярче, объемнее, стало н о в о й п е с н е й"121. В этом рассказе есть несколько деталей, делающих в общем стандартную историю неординарной. Ее опорные моменты выделены в тексте. Схематизируем рассказ Елисеева. В его основе -- одно происшествие и два поступка. Происшествие -- откололась скала, и создалась угрожающая ситуация для альпинистов, шедших в одной связке. Поступки -- решение руководителя группы, Елисеева, вместо традиционных "двоек" сделать одну связку и -- бездействие Ласкина Размышляя над поведением обоих главных героев этой драмы, можно заметить две параллели. Первая: и тот, и другой поступили нестандартно, не по правилам, писаным или неписаным. Вторая еще очевиднее -- действия обоих оценены негативно (правда, в отношении Елисеева так думает, по его словам, лишь часть специалистов). Посмотрим на эту историю глазами неспециалиста, что принципиально, так как большинство из нас, аудитории этой песни, не альпинисты, да и в далеком шестьдесят шестом у Елисеева был именно такой слушатель. Какой разворот имела бы ситуация, не прими руководитель группы решение вопреки правилам идти одной связкой? Отход скалы, бездействие Ласкина -- и опасности подвергаются две жизни. Вместо шести. (Может, именно это имели в виду те, у кого были "и другие мнения", а может быть, и еще что-то). На этот счет у Елисеева ни слова, он "до сих пор убежден, что действовал правильно". И если бы не случай, который "у гор <...> всегда в запасе", то и говорить было бы не о чем. А вот Ласкин, который "вполне мог", "ничего не предпринимал". Елисеев в свое оправдание не приводит никаких доказательств (во всяком случае в публикуемом тексте), лишь ссылается на убежденность в своей правоте да еще пеняет на случай. А Ласкину, попадавшему с ним во множество переплетов, "из которых выходил <...> с честью", в праве на случайность поведения, неожиданного, может быть, и для него самого, отказывает. Горы преподносят нам неприятные сюрпризы -- не только в виде природных катаклизмов, но и душевных обвалов. Бывает, люди в горах раскрываются самым неожиданным и непостижимым не только для других, но и для самих себя образом. Как к этому отнестись -- вот в чем вопрос. Еще недавно все было ясно в нас и вокруг нас. Казалось, если не все можно предвидеть и предусмотреть, уж во всяком случае можно все объяснить. Для загадок в душе и мире не оставалось места. Так было совсем недавно. Теперь мы повзрослели. Поэт повзрослел на четверть века раньше. x x x Из нашего сегодня хорошо видно, что объективно рассказ Елисеева не о дружбе, не о надежности -- о бездонности человека. Проще: о том, какой он разный и загадочный. Вот ведь опытный, надежный, профессионал -- а в не самой сложной ситуации как подменили. Что взбунтовалось в этот миг в его душе? Что заслонило прошлый опыт? В 1966 году Высоцкому, слушавшему Елисеева, было двадцать восемь. "А что было со Славой?" (самым физически пострадавшим в той истории), -- спросил ВВ. И написал песню об испытании на прочность. Что он взял из рассказа Елисеева122 в песню о друге? А почти ничего -- только крик Ласкина и его бездействие. Кое-что попало в текст из сюжета фильма "Вертикаль", вернее, из трактовки Высоцким характера своего героя (в прошлом у радиста Володи какой-то срыв, из-за чего, видимо, его и не берут на восхождение). Остальной материал поставило автору наше традиционное понимание дружбы (например, что друг познается в беде и т.п.)123. Посыл, на котором строится сюжет, прост: если не уверен в человеке, испытай его в трудном деле -- подведет или нет. Тогда и узнаешь, каков он. Эта смысловая схема лежала в основе даже не столько рассказа Елисеева, сколько бытовавших в то время представлений о дружбе как фундаменте человеческих отношений. Те обертоны разыгравшейся в горах драмы, о которых сказано выше, в песню о друге не попали. Потому что психологически Высоцкий до нее не созрел. Но он не прошел мимо этой драмы человеческой души124. Годы спустя он напишет потрясающей искренности исповедь, истоки которой здесь, в "Песне о друге", в рассказе Л.Елисеева. Дурацкий сон, как кистенем, Избил нещадно. Невнятно выглядел я в нем И неприглядно... ... а после скажут: "Он вполне Все знал и ведал!.." -- Мне будет мерзко, как во сне, В котором предал. Как просто судить других, помните: "Ласкин <...> вполне мог сбросить с отходящей скалы наши веревки -- и все было бы нормально". Но дело не в этих совпадениях, а в точке обзора. Больнее и чаще, как оказалось, нам выпадает копаться в собственных срывах. Зрелый поэт дал слово оступившейся душе (не впервые ли она затосковала в "Кораблях"?) -- и категоричное, подогретое азартом молодости Ты его не брани -- гони выплавилось в милосердное: Если где-то в глухой неспокойной ночи Ты споткнулся и ходишь по краю -- Не таись, не молчи -- до меня докричи... И совсем уж прямая отсылка к песне о друге: ... Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трех соснах -- И не можешь обратно дорогу найти?.. Занимательно: песню "Если друг оказался вдруг..." признавали все -- и поклонники, и хулители (а хвалили даже авторы разгромной статьи в "Советской культуре" тридцатилетней давности "О чем поет Высоцкий" и национал-патриотические критики в публикациях 80-х годов). Ни до, ни после выступления Д.Кабалевского никто не сомневался, что эта песня -- о дружбе. Почему ее этическая небезупречность оставалась незамеченной125? Это малая часть вопроса о степени адекватности восприятия песен Высоцкого, восходящего к проблеме восприятия песни вообще, песни как жанра, проблеме, мало разработанной и теоретически, и практически. По поводу же песни "Если друг..." скажу только, что Высоцкий-поэт сам воплощал в восприятии его аудитории образ настоящего друга, и это вместе с другими факторами заслоняло от слушателей объективный смысл описываемой ситуации. Укажу все-таки на один из этих факторов: мне представляется, что в живом движении любой песни аудитория воспринимает в основном лишь смысловую схему, лежащую в основе ее текста. А схема эта у песни о друге, как мы помним, целиком умещалась в границах этических норм своего времени. Д.Кабалевский оказался не прав в главном -- в том, что отнес все им сказанное не к недостаткам конкретной песни, а на счет автора. Высоцкий же совсем не так понимал дружбу. 1994. Публикуется впервые 11. "И НЕ ДРУГ, И НЕ ВРАГ, А ТАК..." Эта глава, посвященная теме дружбы в поэзии Высоцкого, была опубликована в самом начале 90-х годов126* без главки о "Кораблях". Тогда высоцковедение только начиналось, и полемика с коллегами мне показалась неуместной. В этой книге текст публикуется полностью. Уже в ранней песне о неравном воздушном бое впервые появляются строки, заключающие в себе формулу дружбы: Сегодня мой друг защищает мне спину... По этой формуле, признаки дружбы -- совместное действие; готовность прийти на помощь, даже рискуя собой; абсолютная уверенность в друге = его надежность (друг -- человек, к которому я не боюсь повернуться спиной, зная, что не получу от него удар в спину). В основе дружбы -- честность, открытость127. И еще -- родственность восприятия мира и отношений с ним. Этот исток дружеских отношений обретает предельное выражение в мотиве самоотождествления героя с другом, в их слиянии в некое нерасторжимое единство: ... Только кажется мне -- Это я не вернулся из боя. Понятие родства (в широком значении) лежит в основе отношений дружбы: недаром у ВВ слова "друг" и "брат" синонимы, причем второе слово несет более широкий, фундаментальный смысл128. Появление слова "брат" в тексте всегда совпадает с кульминацией: Скажите всем, кого я знал: Я им остался братом! Это авторское понимание дружбы и ее значимости в человеческих отношениях. А что и как говорят о ней персонажи ВВ, его стихи? x x x Мотивы дружбы, дружеских отношений встречаются у Высоцкого часто: слово друг и его производные появляются более чем в семидесяти текстах, но почти всегда они маргинальны: Иду с дружком, гляжу -- стоят. Они стояли молча в ряд... В подобных случаях сложнее обнаружить тенденцию, и все же она заметна. Так, самый верный из постоянных спутников мотива дружбы -- "друг, оказавшийся не-другом". Недаром у ВВ слова друг, друзья часто имеют негативный контекстуальный смысл ("друзья" = "недруги"), а то и прямо противоположный общепринятому ("друзья" = "враги"): Не хлещите вы по горлу, друзья мои!.. ... Други!.. Вы, как псы -- кабана, загоняете. В этом примере в облике другов сливаются два ключевых у Высоцкого образа охоты -- загонщики и псы (cр. раздельное Кричат загонщики и лают псы до рвоты), и тем отрицательная оценка другов как бы удваивается. Не раз в стихах ВВ встречается замена слова друг на противоположные по смыслу: С соседями я допил и с друзьями... С соседями я допил, сволочами... Интересный пример дарит нам текст "Я из дела ушел...": Растащили меня, И я знаю, что львиную долю Но я счастлив, что львиную долю Получили не те, Получили лишь те, Кому я б ее отдал и так. Смысловое ядро эпизода не в переменной, а в постоянной составляющей. Растащили меня -- и уже неважно, кто -- друзья ли, недруги: в основе своей они схожи. Растащили меня, но я счастлив... -- мне в этом горьком соседстве слышится отзвук раннего Я, конечно, вернусь -- весь в друзьях... Что общего? Соединение несоединимого, сочетание несочетаемого, вернее, того, что не соединимо, не сочетаемо в нормальном, естественном мире, но оказывается сочетаемым в той реальности, которую воссоздает поэт. Мы часто обнаруживаем у Высоцкого неясные ситуации: то ли друг, то ли враг, а то и не друг, и не враг, а так... В поэтическом мире Высоцкого граница между добром и злом проходит по линии неясного, невнятного, двусмысленного. Когда одно и то же место стремятся занять взаимоисключающие, не сочетающиеся смыслы: недруг кажется другом, друг оказывается врагом. Таков перевернутый мир, в котором существуют многие герои Высоцкого. Другой постоянный спутник мотива дружбы -- мотив одиночества. Ощущение дружеской принадлежности к тем, кто рядом, и одновременно одинокости своей среди них же свойственно и позитивным, и отрицательным героям Высоцкого. То есть оно всеобще в мире ВВ: Да это ж про меня! -- восклицает один из отрицательных героев, и он прав. "Охота на волков" -- это и про него тоже. Про нас про всех... Мы уже обращали внимание на то, что у Высоцкого мотив дружбы связан с мотивом защищенной/незащищенной спины129. Позитивный вариант этой связки встречается в поэзии ВВ, кажется, всего дважды: в песне о неравном воздушном бое и в песне о времени. Много чаще присутствуют в текстах мотивы незащищенной спины и ножа в спину: Я когда-то умру, мы когда-то всегда умираем. Как бы так угадать, чтоб не сам, чтобы -- в спину ножом... ... Мне -- чтоб были друзья, да жена чтобы пала на гроб... Мотив отсутствия дружбы в скрытом виде присутствует в "Райских яблоках" с самого начала. Ведь только потому и возможно в спину ножом, что никто не крикнет: "Берегись!". Друзья и жена -- два лика мечты и надежды. Несвершенность мечты о друзьях подчеркнута не только началом текста, но и его окончанием. В финале их, несбывшихся, нет: Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала! Я, конечно, вернусь -- весь в друзьях... -- неужели не отзывается далеким эхом эта строка в притче о райских яблоках? x x x Читатель не ошибется, почувствовав в последней фразе предыдущей главки полемическую интонацию. Ее адресат -- та часть книги "Владимир Высоцкий: мир и слово", в которой дана трактовка песни "Корабли". Воронежские авторы утверждают, что в ней идет речь о дружбе. Из сказанного выше ясно, что я считаю иначе. По мнению А.Скобелева и С.Шаулова, в "Кораблях" "возникает тема смерти как грани, отделяющей от самого важного: <...> "Возвращаются все, кроме тех, кто нужней..." Эта тема закономерно связывается с мотивом одиночества (<...> "Возвращаются все, кроме лучших друзей..."); <...> оно -- удел срединного мира "здесь", что является противопоставлением дружески-общинному "там" (ср. со стихотворением "В холода, в холода..."). Но главное то, что [стихотворение "Корабли" утверждает] <...> нравственную необходимость возвращения "оттуда" на землю, связывая эту необходимость с мыслью о долге человека перед ближними. <...> В "Кораблях" возвращение есть спасение друзей, ради них лирический герой и предпринимает опасное путешествие "туда" -- "Я, конечно, вернусь -- весь в друзьях и в мечтах..." Лирический герой этого стихотворения уподоблен целому ряду мифологических героев, нисходивших в ад для вызволения оттуда "тех, кто нужней". <...> "Корабли" утверждают именно обязательное возвращение всех, "кто нужней", с помощью лирического героя"130*. Текст "Кораблей" представляется достаточно простым для интерпретации131. Возможно, поэтому авторы книги "Владимир Высоцкий: мир и слово" ограничились его декларативной трактовкой, которая зиждется на трех утверждениях. Во-первых, "лирический герой" стихотворения (я) отнесен к сообществу лучших друзей (недаром в представлении исследователей он воплощает идеальное человеческое поведение). Во-вторых, "здесь" царствует одиночество, а "там" -- "дружески-общинное" состояние. Наконец, третий и, судя по всему, главный посыл: уход лучших друзей -- это смерть. В трактовке воронежских авторов есть ряд противоречий, вот главные из них. Если "дружество" распалось, расколовшись на две качественно однородные части -- герой и лучшие друзья (первый тезис), то почему тоску одиночества ощущает лишь одна из них (второй тезис)? А лучшим друзьям что, все равно? И еще: до их смерти, когда все были вместе, -- неужели и в то счастливое время "здесь" царствовало одиночество? Тогда что такое дружба? Далее. О загадочном "там" в тексте песни ни слова, что же свидетельствует о благостной атмосфере "там"? И наконец: хотя граница в "Кораблях" явно ощутима, но поскольку граница существует не только между жизнью и смертью, остается без ответа вопрос, что в этом тексте указывает на уход "туда" как на смерть132. Попробуем проанализировать "Корабли" под другим углом зрения. Возможно, мы найдем ответы на эти вопросы, а может быть, они и вообще не возникнут. Для начала обратим внимание на одну особенность сюжета "Кораблей", общую для многих текстов Высоцкого. Помните каморку папы Карло из "Приключений Буратино"? Там на стене висел холст с нарисованным очагом, за которым скрывалась дверца в удивительный мир. Вот и сюжеты Высоцкого, этот верхний слой текста, представляются мне такими холстами. Едва ли не каждый содержит некую странность, на первый взгляд, противоречащую здравому смыслу (либо традиции). Она и есть тот "очаг", сквозь который проще всего проникнуть вглубь текста. Иногда таких странностей две, как в "Конях привередливых": в зачине герой вроде бы несется к гибели, но традиционно "гибельные" образы (пропасть, обрыв,