туп. Кальман понимал каждое слово. Зачем врач сказал о нем, что он не понимает по-немецки и что у него был приступ эпилепсии? Можно ли принять его сообщническую услугу? Молодой офицер пожал руку врачу, потом потянул Кальмана за рукав и повел в кабинет майора Шликкена. Шликкен стоял в небрежной позе, не двигаясь. Он словно ощупывал взглядом Кальмана. Потом кивнул офицеру, чтобы тот посадил его на стул. Когда офицер вышел из кабинета, Шликкен подошел к письменному столу, взял со стола папку и, прохаживаясь по комнате, перелистывал подшитые там бумаги, на некоторых задерживая взгляд. Потом он остановился перед Кальманом. Дружелюбно, хотя и без улыбки, предложил: - Хотите конфетку? - и, достав из кармана бумажный пакетик, протянул его молодому человеку. - Спасибо, не хочу, - слабым голосом ответил Кальман. - Жаль, что вы не любите конфет. - Майор достал одну конфетку и опустил в рот. - Очень вкусные. - Положив пакетик на стол, он вернулся к Кальману и предложил ему ответить, как его зовут, когда и где он родился, назвать девичью фамилию матери, а также сказать, где и когда он был ранен. После каждого ответа Шликкен заглядывал в папку. - Потрясающе, - проговорил он. - Все данные совпадают. - Закрыв папку, он бросил ее на край стола. - В настоящее время это просто редкость! - Мне хотелось бы знать, за что меня арестовали? Из моих документов вы можете видеть, что я инвалид войны. Я сражался на фронте. Недаром же я получил Железный крест. - Кальман подумал о наставлениях Шавоша. Помнить: документы у него отличные, никто и ничем не сможет доказать, что он не Пал Шуба. - У вас есть еще какие-нибудь вопросы? - спросил майор невозмутимым тоном, с удовольствием посасывая конфетку. Кальман чувствовал сейчас себя лучше - помогла инъекция. - Я венгерский подданный, - решительным голосом сказал он. - И требую, чтобы меня передали венгерским властям. Шликкен с радужным выражением лица прогуливался по комнате. - Больше вопросов у вас нет? - Кальман отрицательно мотнул головой. - А требований? - Тоже нет. - Право, мне это радостно слышать, - проговорил майор и отошел к окну. Как бы стоя перед зеркалом, он пригладил свои волосы. - Ну что ж, послушайте меня, друг мой, и заметьте себе следующее: здесь, в этом здании, заведен такой порядок, что я спрашиваю, а вы отвечаете. - Шликкен вытер пальцы носовым платком. - Если ваши ответы удовлетворительны, то вы, пожалуй, еще можете просить. - Он снова приблизился к Кальману. - Можете просить, мой дорогой друг, вежливо, деликатно просить, но не требовать. Понятно? Кальман взглянул в глаза немцу. - Извините, - смело сказал он, - но я до тех пор не стану отвечать на ваши вопросы, пока вы мне не скажете, в чем вы меня подозреваете. - Из чего вы заключаете, что я вас в чем-то подозреваю? - Вы меня арестовали. Шликкен вернулся к письменному столу, взял сигарету и закурил. - Пока мы вас арестовали только потому, что вы попытались убежать, когда вас попросили предъявить документы, и напали на одного моего сотрудника. Закурите? Кальман ощупал свои карманы. - У меня все отобрали. - Пожалуйста. - И Шликкен протянул ему коробку с сигаретами. Кальман взял одну и поблагодарил. Майор подождал, пока он закурит, потом продолжал: - Что вам известно о Марианне Калди? Кальман пустил кольцо дыма. - Мне ничего о ней не известно. - Из этого вопроса Кальман понял, что Марианну не удалось схватить. Шликкен развел руками. - Этого не может быть. Вы вот уже несколько месяцев служите садовником на Вилле. Хоть что-то вы все-таки знаете о ней? Кальман вскинул брови. - Утром и после обеда она имела обыкновение гулять в саду. - Великолепно! Итак, утром и после обеда. А не знаете ли вы случайно, имела ли она обыкновение есть, спать, купаться? Кальман видел, что майор издевается над ним. - У меня такое ощущение, что и спать и есть она тоже имела обыкновение. Пожалуй, и купаться тоже. - Прекрасно, молодой человек. Меня просто трогает ваша осведомленность. Примите мое признание. - И Шликкен с такой силой ударил Кальмана по лицу, что тот без сознания свалился на пол. А Шликкен как ни в чем не бывало крикнул в дверь, чтобы принесли ведро воды. Через несколько минут в комнату вошел его шофер Курт. Он бесстрастно склонился над Кальманом и стал брызгать водой ему в лицо. Когда Кальман пришел в себя, Курт хотел выйти из комнаты, но Шликкен кивком показал ему, чтобы он усадил Кальмана на стул. Шофер поднял его с пола и посадил. Голова Кальмана бессильно упала на грудь. Он вновь ощутил приступ тошноты. Шликкен потер подбородок. - Ну ладно. Первая партия отложена. Начнем вторую. В каких взаимоотношениях вы были с девушкой? - Я служащий. Она давала мне указания, я их выполнял. - Браво, это складный и толковый ответ. Ну, а если я так спрошу: какие между вами были отношения? - Я опять же не могу сказать ничего другого. - Кальману придавало силы сознание, что Марианне удалось бежать. Шликкен в задумчивости стал ходить по комнате. - Посмотрите как следует на этот перстень, - проговорил майор. Кальман поднял голову. На ладони у Шликкена сверкал толстый перстень с печаткой. Кальман сразу узнал его. Это был перстень Хельмеци. - Его вес сорок граммов. Им можно сильно ударить. Если я поверну эту золотую сирену - или Монику, как я ее называю, - вот таким образом, как сейчас, - видите, - то это значит, что я нервничаю, потому что ответ ваш не удовлетворил меня. Кальману показалось, что такая напыщенная манера Шликкена не больше как поза, а в действительности он расчетливый и беспощадный человек. И снова он подумал о том, что ему нельзя бояться. Разумеется, очень легко сказать: "Не бойся!" А что ему делать, если он не сможет вытерпеть боль? - Вы можете убить меня, - проговорил Кальман глухим голосом, - но я все равно не смогу ничего добавить. Знаете, когда я был ранен под Урывом... Шликкен театральным жестом поднес руку ко рту и, словно обращаясь к перстню, заговорил, прервав Кальмана: - Спокойствие, Моника, спокойствие! Друг наш расчувствовался на мгновение. Давай-ка послушаем его. - Он взглянул на свою жертву. - Итак, продолжайте; очевидно, вы сейчас расскажете о том, как получили Железный крест? - Мне нечего больше сказать, - промолвил Кальман. Майор деланно рассмеялся и, подойдя к окну, посмотрелся в стекло, как в зеркало. - Надеюсь, вы это не серьезно? - Затем, повернувшись к Курту, Шликкен приказал ему, чтобы тот привел женщину за номером три. Шофер удалился. А майор, напевая что-то, прохаживался по комнате. Он так припечатывал каблук к полу, точно отрабатывал парадный шаг. Вышагивая так, он разглагольствовал о пагубности лжи. Кальману надоело его философствование. - Господин майор, чего вы от меня хотите? - спросил он. Шликкен остановился у сейфа. - Откровенных ответов. Вы должны ясно понять, что сейчас война. Я все подчиняю интересам германского рейха. - Да, но я за германский рейх пролил кровь, сражаясь за него, стал инвалидом. - И получили Железный крест... - На этот раз в голосе майора уже не чувствовалось издевки. Курт ввел в комнату Рози. Когда она увидела Кальмана, то на мгновение остановилась, потом с опаской приблизилась нерешительными шагами. Она не смела взглянуть на него. - Подойдите-ка сюда, милочка, - сказал Шликкен. - Станьте вот здесь, рядом со мной, вот так, прекрасно. Взгляните, пожалуйста, на этого молодого человека. Вы знаете его? - Знаю, - произнесла она тихо. - Это Пали, садовник. - Рози откинула назад волосы, нависшие на лоб. Шликкен кивнул. - И будьте любезны, скажите, что вам известно об отношениях Марианны Калди и Пала Шубы. - Простите, я... - начала было Рози, но снова замолчала; потом, повернувшись к Кальману и, словно собравшись с духом, сказала: - Дорогой Пали, не сердитесь, но я рассказала, что вы были любовником барышни. Я вынуждена была... - Так. И откуда вам это известно? - допытывался Шликкен. - Знаю, - проговорила кухарка, пожав плечами. - Я видела, как они миловались... - Это неправда! - запротестовал Кальман. - Стыдитесь! - возмущался он, думая о том, что Марианна сумела спастись и никто не сможет доказать их связь. Рози пришла в замешательство; она беспомощно смотрела на майора. А тот уже отвернулся от нее. - Итак, Рози лжет, - сказал он Кальману. - Это, конечно, весьма прискорбно. - Затем обратился к кухарке: - Ну, не тряситесь же так. Возьмите, пожалуйста, конфетку. И не благодарите. Я даю ее вам от чистого сердца. Можете идти. Курт, проводи ее, - произнес он по-немецки, - и приведи женщину под номером один. Когда шофер и Рози вышли, Шликкен присел на край стола и сказал: - Я не признаю в игре ничьей. А вы? - Я не люблю играть в шахматы. - А я люблю. Ведь и жизнь не что иное, как серия захватывающих партий... Вообще же вы решительно нравитесь мне. Интересный тип... Как вы думаете, где может скрываться фрейлейн Калди? - Господин майор, поверьте, я не знаю. А что я был любовником барышни - это болтовня... Как можно представить себе, чтобы такая интересная девушка, как барышня, вступила в любовную связь с инвалидом войны, эпилептиком? - Вот об этом-то и речь, Шуба! Это как раз то, что смущает меня. Во-первых: почему вы отрицаете эту связь, хотя ничего преступного в ней нет? И во-вторых: чего ради Марианна Калди вступила в связь с калекой? Ведь вы, по сути дела, калека. Даже много лет спустя Кальман не раз задумывался над тем, как он сумел сдержаться и не выдать своих чувств, когда Курт с помощью эсэсовца буквально втащил в комнату Марианну. Он ощущал на себе взгляд болотно-зеленых глаз Шликкена, наблюдавшего за каждым его жестом, за каждым еле уловимым изменением в лице. Ошеломленный, смотрел Кальман на истерзанную девушку. Марианна, наверно, была еще больше ошеломлена, чем Кальман. Запавшие и оттененные синими кругами глаза выражали страдание. Майор поднял стул, стоявший у стола, и легко поставил его посредине комнаты, метрах в двух от Кальмана; затем кивнул девушке, чтобы она села. Марианна посмотрела на Шликкена и тихим голосом попросила воды. По его приказу Курт принес воды и дал девушке напиться. - Пейте еще, - подбодрил ее майор. Марианна знаком показала, что больше не хочет. - Ну как, лучше себя чувствуете? - спросил Шликкен. - Немножко лучше, - прошептала девушка и кончиками пальцев потрогала распухшую губу. Майор поставил стакан на стол. - Вам знаком этот молодой человек? Марианна взглянула на Кальмана. - Это мой жених, Пал Шуба, - тихо произнесла она. - Марианна!.. - только и смог произнести Кальман. - Это не преступление, Пали. Разве лучше, чтобы тебя из-за этого забили до смерти... Кальман в замешательстве смотрел на Шликкена и ломал себе голову над тем, как теперь вести себя. Ведь он не знал, в чем еще призналась Марианна. - Ну так как же, господин Шуба? - спросил майор. - Я солгал, - проговорил Кальман. - Браво, молодой человек. Итак, я выиграл обе отложенные партии. Прошу конфетку! Вы тоже не хотите, фрейлейн? - Марианна мотнула головой. - Очень жаль. Тогда, если не возражаете, я сам себя угощу. Я заслужил это: ведь счет стал теперь 2:0 в мою пользу. - Шликкен положил в рот конфету и стал прохаживаться по комнате. Курт с улыбкой следил за своим шефом. Наконец тот остановился. - Итак, начинаем третью партию. Даю сеанс одновременной игры против вас обоих. Сначала ваш ход, господин Шуба, а затем ваш, фрейлейн. Куда исчез чемодан? Смотрите на меня, молодой человек, на мою руку, на Монику на моем перстне. - Какой чемодан? - спросил Кальман. - В котором ваша дражайшая невеста вечером шестнадцатого числа принесла домой оружие. - Оружие? - Кальман изобразил на лице удивление. Шликкен взглянул на девушку. - Фрейлейн, ваш ход. Марианна облизнула вздувшиеся, запекшиеся губы. - Я не знаю ни о каком чемодане. Шестнадцатого вечером я вернулась из Сегеда. При мне был портфель и в нем конспекты. - Итак, дети мои? - спросил Шликкен. - Оба молчали. - Сожалею, - тихо произнес он, - очень сожалею. - Затем он вызвал лейтенанта Бонера, а когда тот вошел, приказал этому черноволосому молодому человеку среднего роста "заняться" Кальманом, а с фрейлейн, сказал майор, он еще побеседует. Марианна с ужасом смотрела вслед удаляющемуся Кальману. Шликкен же сел на освободившийся стул лицом к девушке и несколько минут молча глядел на нее. Воцарилась напряженная, давящая тишина. Наконец майор заговорил. - Давно вы знаете Оскара Шалго? - Со вчерашнего вечера, - ответила девушка. - Но я не знала, что его зовут Шалго. - Под каким именем он представился вам? - Уже не помню. Возможно, что он и не представлялся. - Он звонил вам? И предупредил, что вашего отца хотят арестовать? - Мне звонил Геза Ковач. Но я даже не знаю, кто это. Он позвонил и сказал, что Шалго хочет арестовать моего отца. - Что вы стали делать после телефонного звонка? - Ничего, я не поверила в это. Я решила, что кто-то шутит. - Вы не известили своего отца? - спросил Шликкен; его начинало бесить спокойствие девушки. - Я не хотела его волновать. - А где может быть ваш отец? - Насколько мне известно, он в Сегеде, - ответила Марианна и даже в том жалком положении, в каком она находилась, почувствовала тайную радость от сознания, что отец сумел спастись. - Вечером восемнадцатого марта он исчез из Сегеда. Как вы считаете, куда он мог поехать? - Не знаю. Возможно, что перебежал в Югославию. - Если ваш отец не принимал участия ни в каком политическом движении, чего ради ему было бежать в Югославию? - Не для того, чтобы сражаться. В Эсеке живет его возлюбленная. - Кто такая? - Я не знаю ее. Отец лишь сказал мне, что не может без нее жить. Единственно, что мне о ней известно, так это то, что она скульптор. Венгерка, блондинка. Ростом выше отца. - Если вы не знакомы с ней, откуда вам это известно? - Однажды я видела их на острове Маргит. - Итак, Шалго вы не знали? - Не знала и никогда раньше не видела. - Тогда чем вы объясните его желание спасти вас? - Не знаю. Шликкен уже не играл сейчас, не позировал и не угрожал; он держался серьезно, обдуманно задавал вопросы, зная, что если ему удастся заставить девушку заговорить, то он нападет на след подпольного центра коммунистов. - Марианна, - тихо проговорил он, - если вы не принимали участия в нелегальном движении, почему вы хотели убежать? - Я боялась, - сказала девушка. - Я не желала попасть в концентрационный лагерь. Ведь всем известно: если гестапо арестует кого-нибудь, то этому человеку уже не видать свободы. - Вы потому и застрелили унтер-офицера Рюккенфельда? - Не знаю, кого я застрелила. Было темно, в меня тоже стреляли. И Шалго застрелили. Я только оборонялась. И я вполне могла бы убежать. Если бы я не спрыгнула назад с забора в сад, вы бы никогда меня не схватили. - А куда бы вы делись? - Не знаю. - Если вы до этого не знали Шалго, то чего ради вы вернулись к нему? Вы же должны были понимать, что вас схватят. Девушка пожала плечами. - Не знаю. Я видела, как он упал и застонал и я почувствовала, что не могу оставить его в беде, а должна вернуться и помочь ему. - Мы были очень рады, что вы вернулись. Вы ведь застрелили нашего унтер-офицера. Как вы думаете, какое вас ждет за это наказание? - Не знаю. - Петля, - спокойно проговорил майор. - Вы видели когда-нибудь казнь? Страшное зрелище. - И он подробно стал описывать процесс повешения. Шликкен видел, что девушка дрожит всем телом, что лицо ее исказилось от ужаса. Тогда он веско произнес: - Я имею возможность спасти вас. Я составлю протокол, в котором будет записано, что лейтенант Мольтке жив, а унтер-офицера Рюккенфельда застрелил Шалго. Вас же он принудил, угрожая револьвером, следовать за собой. Таким образом вы сможете спастись. Но цена этому такова: вы должны сказать, с кем вы связаны из руководства коммунистического центра, куда спрятали оружие, куда исчезла доктор Агаи, кого вы знаете из коммунистов. - Марианна не отвечала. Майор пододвинул свой стул ближе к ней. - Кто такой Нервный? - Не знаю. - От кого вы получили указание поехать в Хатван и сесть затем на поезд Мишкольц - Будапешт? - Я не ездила в Хатван. - Полицейские опознали вас. - Они меня с кем-то спутали. - Марианна, почему вы хотите умереть? - Я не хочу умирать. - Вас ожидают ужасные страдания. Поймите это. - Не мучайте меня, не мучайте... Шликкен позвал Курта. - Приведите из пятой заключенного номер один, - сказал он по-немецки. Через пять минут Буша уже сидел на ковре, неподалеку от девушки. Стоять он не мог - ноги у него были забинтованы. - Эта девушка села в Хатване на поезд? Буша взглянул на Марианну. - Нет, не она. Эту девушку я никогда не видел. У той были длинные светлые волосы. - Вы знаете доктора Агаи? - Нет, не знаю. - Что ж, ладно, Буша, но учтите, ваше упрямство будет иметь печальные последствия. Бушу унесли назад в камеру. Шликкену было любопытно посмотреть, какое впечатление произведет на девушку то, что она увидит Бушу. Однако Марианна проявила полное безразличие. Когда дверь закрылась, Шликкен повернулся к ней. - Марианна, - заговорил он тихим дружеским тоном. - Вы состоятельная, образованная девушка, и я просто не могу представить себе, что вы коммунистка. Я принимаю к сведению, что вы не любите национал-социалистский строй. И все же я делаю вам последнее предложение: расскажите все о коммунистическом движении, и даю вам слово, что немедленно после того, как вы дадите показания, я отправлю вас вместе с вашим женихом в Швейцарию. Через час я вернусь, и тогда вы скажете свое слово. Обдумайте ответ. Ставка - жизнь или смерть. Другого выбора нет. 13 Когда Шалго пришел в себя, на душе у него стало очень скверно: он был жив, а это его ничуть не радовало. Он ощупал себя. На груди была толстая повязка. Он открыл глаза. В дверях стоял майор Генрих фон Шликкен. Шалго не удивился. Он знал, что Шликкен придет. Майор снимал перчатки, медленно, осторожно стягивая их с пальцев, и смотрел на кровать. Увидев, что старший инспектор в сознании, он с улыбкой поздоровался с ним. - Хэлло, Оси! Шалго было трудно двигать рукой, поэтому он не стал утруждать себя, а лишь ответил улыбкой на улыбку. - Хэлло, Генрих! Как поживаешь? - Всеми силами он старался сохранить достоинство. - Отлично. А после того как профессор сказал, что твоя жизнь уже вне опасности, просто великолепно! Он так разговаривал с Шалго, точно за минувшие дни ничего не случилось. Однако старший инспектор не обольщался дружеским тоном майора. - И я могу сказать то же самое: отлично. Есть у тебя с собой конфетки? Угости, пожалуй. - Колоссально! Но ты, дорогой мой Осика, по-видимому, все же болен, раз просишь леденца. - Мне просто хочется пить. И я думал, что у тебя найдется кисленькая конфетка. - К сожалению, не захватил с собой. Завтра принесу. - Он с улыбкой посмотрел на покрывшееся испариной лицо старшего инспектора, потом вдруг спросил: - Ты ведь, конечно, знаешь, что мы тебя повесим? Не расстреляем, а повесим. Веревка дешевле, чем пуля. Боеприпасы нужны на фронте. Шалго улыбнулся ему в ответ с безграничным спокойствием. - Я бы очень хотел, чтобы ты командовал отрядом моих палачей. Шликкен закурил сигарету. - Ты бы хотел этого? В самом деле? - Очень хотел бы. А если у тебя даже достанет мужества стать вблизи от меня, то я обещаю, что плюну тебе в глаза. - Я постараюсь стать поближе, Оси. - Ты трусливее, чем хочешь казаться. Не дыми мне под нос. По сути дела, ты всегда был трусом. Я же сказал тебе: не дыми мне в лицо. - Прости, пожалуйста. Профессор сказал, что через неделю я смогу забрать тебя к нам в замок. Старший инспектор с мягкой улыбкой взирал на светловолосого мужчину с бледным лицом. - Послушай, Генрих, ты еще в детстве отличался низменными наклонностями. - Он хотел раздразнить Шликкена. - Низкие люди - трусы. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не боюсь смерти, а ты боишься. Ох, и перетрусил бы ты на моем месте! Ты бы превратился в сморчка. - Этого еще долго ждать, - отмахнулся майор. - Ты до этого не доживешь. - И все же ты будешь скулить. Я сожалею, что не доживу до этого, - сказал Шалго. - Ради одного этого стоило бы пожить. - Оставим это, Оси, - бросил Шликкен. - Я рад, что ты такой храбрый. Если так, то скажи смело, когда ты стал коммунистом? Шалго улыбнулся и прикрыл глаза. - Я не коммунист. - Тогда почему же ты хотел помочь убежать Марианне Калди? - Я влюблен в эту девушку. - Ты просто не отваживаешься признаться, что стал коммунистом. - Я бы признался, если бы был им. Ты идешь не по тому пути, Генрих. Если ты хочешь отгадать загадку Шалго, то тебе надо попытаться пойти в другом направлении. Но ты не сможешь ее разгадать. У тебя для этого не хватит извилин. - Почему ты стал предателем, Оси? - спросил майор. - Тебе все равно этого не понять, - промолвил Шалго. - И все же скажи мне. Я попытаюсь понять. - Представь себе, по улице бредет толстый Шалго. Вдруг на перекрестке Большого кольца и улицы Дохань останавливается пролетка и с ее заднего сиденья легко взмывает ангел божий. Над ним на небе вспыхивает звезда, а на ней серп и молот, а вокруг моей головы загорается и начинает сиять нимб; пухленький ангелочек нежно целует меня в лоб. В то же время где-то в вышине звучит глас: "Ты животное, ты скотина, Шалго. Или ты не видишь, что стремишься к погибели? Мой гнев настигнет тебя даже в пятой квартире на третьем этаже дома номер три по улице Карпфенштейн. Остановись, мой сын, пока не поздно. Воззрись на небо. Под этой звездой тебе суждена победа!" - Это привиделось Константину, - проговорил майор. - Ты лучше меня знаешь всякие легенды. Но самое интересное не в этом. Ангел снова поцеловал меня, пощекотал лавровой ветвью мне нос, опять опустился в пролетку, на заднее сиденье, оправил на себе одежду и простился со мной: "Привет, товарищ Шалго!" Потом похлопал по плечу извозчика и сказал ему: "А ну-ка, папаша, подхлестни-ка своего рысака, нам еще нужно провернуть кучу дел". И они исчезли, а я остался стоять. Про себя я бормотал: "Целую ручки, мой ангелочек", и сразу в мозгу моем прояснилось, и я понял, что мне нужно делать. Не дыми мне под нос. - Прошу прощения. И что же ты сделал? - поинтересовался Шликкен. - Я побрел назад по улице Доб и заглянул к Вишонтаи пропустить стаканчик вина. Прихлебывал я вино, а сам раздумывал о делах мирских. Вот так и случилось. А сейчас скажи, что тебе хочется знать. Если ничего, то пошел к черту, потому что я хочу спать, а прежде чем заснуть, я хотел бы помолиться. Шликкен бросил сигарету, потушил ее ногой и сказал: - У тебя своеобразный юмор, но весьма тяжеловатый. Давай, Оси, заключим сделку. Забудем то, что произошло, и станем вновь хорошими друзьями. - Слава богу, и ты обладаешь юмором. Ну что ж, послушаем, что за сделка. - Заключим союз. - А Мольтке? Разве мой выстрел был не точен? - Его застрелила Марианна Калди. Донесения я сам напишу, а ее счет выдержит и Мольтке. - А какова цена всего этого? - Я просмотрел содержимое твоего сейфа. Многое ты сжег. Но я знаю, что и сожженный материал хранится у тебя в голове. Среди людей, фигурирующих в наших списках, многие перешли на нелегальное положение. Скажи, кого ты известил? О Калди мы знаем. Я нашел также данные относительно того, что ты достиг определенных результатов по делу Кэмпбела. Вот хотя бы это. - И ты засвидетельствуешь письменно, что меня не повесят? - Разумеется. - Ты очень любезен, Генрих, но кончайте со мной, потому что если я выберусь отсюда, то больше вы меня в жизни не поймаете, а тебя я убью. Затем он закрыл глаза, и напрасно Шликкен ему еще что-то говорил - он больше не отвечал. Кальман много слышал и читал страшных историй о гестапо и его методах, но то, что он сам испытал, превзошло все его представления. Один и тот же вопрос: "Где оружие?" - кружил над ним, словно голодное воронье над трупом. Потеря сознания спасала его от предательства. Когда Кальман пришел в себя, то у него было такое ощущение, словно он лежит среди льдин. Перед ним стоял врач. Отблески света сверкали на его очках в золотой оправе и на игле, которую он приготовил для инъекции. Кальман не чувствовал укола, он даже не знал, что несколько часов пролежал без сознания. Он ничего не знал. Или разве только то, что сейчас мозг его обрел ясность и он скоро умрет. Лицо у него онемело, окаменело от боли. Он следил за своими мучителями. В глазах врача он прочел сочувствие. Кальман не знал, что ему впрыснули морфий, и удивлялся, что не ощущает никакой боли. Он в полном сознании наблюдал за приготовлениями. Веревку пропускали в блоки, врач говорил что-то, размахивая руками, говорил, что он, Кальман, не вынесет, умрет. Врача выслали из комнаты. Кальман знал, что это конец. Это - предсмертное состояние. Как странно, ему еще нет двадцати пяти лет, а он должен умереть. Он закрыл глаза, подумал о Марианне, глубоко вздохнул и сказал: - Отведите меня к господину майору, я дам показания. Его мучители прекратили свои приготовления. Лейтенант Бонер подошел к нему. Он увидел, что из глаз лежащего на полу человека текут слезы: Кальман беззвучно плакал. Марианна тоже уже не могла шевелиться. Она могла только плакать. Положив изуродованные руки на живот, она горько плакала. Недавно у нее был врач. Шликкен приказал ему привести девушку в состояние, которое позволило бы снова допросить ее. Но врач доложил, что уже поздно, девушке осталось жить считанные часы. - Дайте ей такую порцию морфия, чтобы она выдержала еще один допрос. - Ей немедленно нужно сделать операцию. Шликкен отрицательно покачал головой. Марианна стала умолять врача избавить ее от дальнейших мучений. Капитан Мэрер впрыснул ей в руку морфий. Он долго колебался, вот-вот готов был избавить ее навсегда от страданий, но в последний момент одумался. Нет, он не может решиться на это. Не может убить человека. Руки у него невольно сжались в кулаки, и он поспешно вышел из камеры. Марианна лежала на соломе; по ее исказившемуся от боли лицу текли теплые слезы, растворяя засохшую на коже кровь. Постепенно она успокоилась. И вдруг открылась дверь и в камеру втолкнули Илонку. Платье на девушке было все разорвано и висело лохмотьями, открывая обнаженную грудь. Илонка рухнула на солому рядом с Марианной и застонала. Когда она приподнялась, Марианна увидела, что лицо у нее все в синяках и кровоподтеках. Ей захотелось обнять, прижать к себе Илонку, но у нее не хватило сил пошевельнуться. Илонка же была обессиленная и равнодушная; она только тогда встрепенулась, когда посмотрела на Марианну. И разразилась горькими рыданиями. - Я не могу больше! Превозмогая страшную боль, Марианна все же протянула руку и привлекла к себе Илонку. - Бедняжка моя! От тебя-то они чего хотят? - Ласково и нежно Марианна стала гладить густые пышные волосы девушки. - Тебя за что избивали? - За то, что я не знаю, куда спрятал Пали оружие, - зашептала Илонка. - Что мне делать, барышня? Я не знаю, где оружие. Они забьют меня насмерть. - А если бы ты знала, где оружие, ты бы сказала? - Нет, не сказала бы, - прошептала девушка. - Я ненавижу их! - Их и надо ненавидеть, Илонка. Очень ненавидеть... А что с Рози? - Ее отпустили... Я не решалась сказать вам, барышня, а теперь очень жалею, что не сказала... очень жалею. Рози всегда подсматривала за вами. Когда вы по нескольку дней не бывали дома, она каждый день звонила вам по телефону на квартиру на улице Вам. Она и тогда следила из кухни, когда вы изволили принести домой тот тяжелый чемодан с оружием. - Я не приносила никакого чемодана, Илонка. Рози или ошиблась, или солгала. - Но я тоже видела, потому что она меня позвала к окну. Правда, я сказала, что ничего не заметила. Я знаю, что вы не доверяли мне, потому что я никогда не заискивала, как Рози. Но я своими глазами видела, как Пали взял чемодан из ваших рук. Я точно помню, что и в комнате он стоял, под письменным столом. Пусть меня убьют из-за этого чемодана, но мне-то уж вы не говорите, что ничего не приносили с собой. Марианна молчала. А Илонка тихо продолжала: - Что с нами будет? - Не знаю, Илонка. Ты веришь в бога? - Верю, барышня. - Тогда молись. Марианна закрыла глаза. Она чувствовала, что слабеет. Ее очень утомил разговор. И тогда она вновь заплакала, но Илонка не слышала ее плача. Марианна плакала безмолвно, погрузившись в воспоминания... При виде Кальмана Шликкен невольно содрогнулся. Шликкен вернулся к письменному столу и сел на стул. Выдвинув ящик, он стал шарить в нем, говоря тем временем: - Я искренне жалею вас, Пал Шуба. Но поймите: ваша невеста Марианна Калди - опасная коммунистка. Она выполняла обязанности связной. Мы должны знать, с кем она была связана. Помогите нам. Кальман лежал на полу. Сделанная ему инъекция морфия еще продолжала действовать: он не чувствовал боли, однако ни стоять, ни сидеть на стуле не мог. - Я ненавижу коммунистов, - хриплым, срывающимся голосом произнес он. - Я не знал, что Марианна коммунистка. За что вы мучаете меня? - Он начал горько плакать и с трудом продолжал: - Если Марианна коммунистка, я... я отрекаюсь от нее, я не хочу быть изменником... Господин майор, я хочу жить. Шликкен обратился к нему дружелюбным тоном: - Ну, Шуба, возьмите себя в руки. Ничего страшного не случилось. Успокойтесь... - Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все; она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность. Глубокая, рыхлая тишина поглотила их беззвучные рыдания. Прислонившись спиной к сырой стене, Кальман держал на коленях голову девушки. Они оба знали, что умрут, но не говорили о смерти, не утешали друг друга, не произносили слов надежды, инстинктивно понимая, что сейчас все слова ободрения были бы ложью, бессмысленной, пустой фразой. Их молчание было красноречивее всех слов; даже молча они понимали друг друга... Кальман не отрывал взгляда от лица Марианны. Из глаз ее текли слезы. А он уже не мог плакать. - Марианна, - тихо позвал Кальман. Девушка открыла глаза. - Мне показалось, что ты заснула. - Кальман, - хрипло прошептала девушка, - ты должен сказать им, где оружие. Теперь это уже не имеет значения. И назови два имени: Резге и Кубиш. - Ничего я не скажу. - Ты можешь это сделать. Они уже в Словакии. Кальман не отвечал. Они долго молчали. Черты лица у Марианны заострились. - Кальман... Он нежно погладил горячий лоб девушки. - Я думала, когда кончится война, мы весь день от зари до зари станем бродить по городу. Затемнения не будет. Хорошо бы знать, что будет после войны... - Последние слова ее еле можно было расслышать. Глаза у нее закрылись. Взгляд Кальмана был устремлен на исчерченную тенями стену, голос его звучал словно издалека: - Будет много счастливых и очень много несчастных людей. Люди начнут работать, сначала усталые, через силу, а потом и в полную силу. Молодые будут любить друг друга, будут счастливы, женщины будут рожать детей... Наверно, будет что-нибудь в этом роде. Марианна не отвечала. Кальман решил, что она дремлет, и продолжал говорить тихо, нежно, уставившись взглядом в грязно-белую стену, словно читая на ней все то, что он предсказывал. Он не знал, что Марианна уже была мертва... Кальман, когда его вывели из камеры, решил, что при первой же возможности покончит с собой. Но вот сейчас, наблюдая за Шликкеном, сидящим на столе, он почувствовал, что должен жить, что он до тех пор не может, не имеет права погибнуть, пока не убьет майора. - Ну-с, Шуба... Так вы узнали что-нибудь? - спросил Шликкен. Кальман склонил голову. - Оружие в котельной, - тихо сказал он. - В котельной на вилле? - Да. - Великолепно! Замечательно, Шуба! - воскликнул восхищенный Шликкен. - Она назвала два имени. Вероятно, оба - клички, - продолжал Кальман. - Резге и Кубиш. Третьего имени она уже не смогла произнести. Умерла... - Резге и Кубиш? - спросил возбужденный майор. Кальман кивнул. - Превосходно. - Шликкен встал и заходил по комнате. - Что со мной теперь будет, господин майор? - Действительно, - промолвил Шликкен. - Действительно, что делать с вами? В данный момент вы паршиво выглядите, в таком виде я не могу вас выпустить. Мы должны подлечить вас. Вы ведь жили на вилле Калди, не так ли? - Да, я жил там, господин майор. - К сожалению, вы туда не сможете вернуться. Мы заняли виллу. Сейчас ее перестраивают, а через несколько дней мы переедем туда. А пока я вас отправлю в госпиталь, и там вас подлечат. Если бы я в таком виде выпустил вас на люди, венгры составили бы плохое мнение о гестапо. А мы можем вести себя и дружески. 14 Вот уже несколько недель, как Кальман был прикован к постели. Он находился в закрытом отделении гарнизонного военного госпиталя. Его лечил доктор Мэрер. Кальман был узником; венгерский медицинский персонал мог общаться с ним только в присутствии эсэсовцев, говоривших по-венгерски, - венграм разговаривать с Кальманом запрещалось. Только при вечернем обходе он имел возможность беседовать с Мэрером. В это время охранника не было - за врачом ему не нужно было следить. Вначале они говорили только о нейтральных вещах, однако как-то разговор зашел на более щекотливые темы. - Когда я поправлюсь? - спросил Кальман. - Надеюсь, скоро. У вас крепкий организм. - Весь госпиталь занят немцами? - спросил Кальман. Мэрер что-то записывал в больничную карту; не глядя на молодого человека, он ответил: - Нет, не весь, а только часть. Но все равно отсюда нельзя сбежать. - Он повесил на кровать больничную карту, повернулся и подошел ближе. - Коридор отделен железной решеткой, - проговорил врач значительно. - Во дворе под окном также вооруженный пост. - На основании чего вы, господин доктор, думаете, что я хотел бы сбежать? - На вашем месте я вел бы себя так же и был бы очень рад, если бы нашелся доброжелатель, который предупредил бы меня о трудностях. Кальман пытался отыскать взглядом железные решетки, но вместо них видел только занавеси затемнения. - Вы, господин доктор, должны быть заинтересованы в том, чтобы я убежал, - сказал Кальман. - Вот как... Почему же это? - удивился Мэрер. - Потому что после войны я буду свидетельствовать в пользу господина доктора. Врач покачал головой. - Не понимаю. Почему вы хотите свидетельствовать в мою пользу. И вообще, зачем мне-понадобятся свидетели? - После войны всех гестаповцев будут судить за пытки и уничтожение людей. И господина доктора тоже, ведь вы врач особой команды. С помощью кого вы докажете, что вы гуманист? Из тех, кто арестован Шликкеном и его людьми, никто не останется в живых. Тот, кто смог выдержать пытки, погибнет в концентрационных лагерях. - Я не принимаю участия в пытках, - сказал врач. - Вы только лечите несчастных, чтобы они могли вынести новые допросы с пытками. - А что же мне делать? По-вашему, я должен ускорять их смерть? - Я не утверждаю этого. Но вы должны бы все сделать для того, чтобы осталось хоть несколько человек, которые после войны могли бы стать свидетелями. - Вы так уверены в том, что Германия проиграет войну? - Я - да, но и господину доктору следует учитывать такую возможность. В начале апреля начались бомбардировки города. Больных из закрытого отделения не уводили в убежище. Но Кальман без всякого страха лежал на своей койке и равнодушно слушал гулкие разрывы бомб, лающий голос зениток, наплывающее гудение авиационных моторов. С каким-то странным злорадством он наблюдал за коренастым эсэсовцем с детским лицом, который вздрагивал при каждом разрыве. Кальману казалось, что охранник молится про себя. В комнату вошел Мэрер. Он был в мундире, точно только что вернулся из города. Врач отослал солдата в бомбоубежище. Когда дверь закрылась, он подошел к койке Кальмана и, бросив фуражку на стул, сказал: - Послушайте, я устрою вам побег. Но вы должны взять с собой и меня. Кальман поднял глаза на врача. Он был удивлен. - Господин доктор, я не хочу бежать! - Не хотите?! Завтра вас заберут отсюда. - И тогда - нет... Словом, в данный момент я не могу сказать ничего другого. Я очень рад, что вы хотели помочь мне, но я не могу бежать. Надеюсь, когда-нибудь я смогу вам объяснить почему. - Ничего не понимаю. Тогда какой смысл был... - Догадываюсь, что вам непонятно. Но обещаю вам, что в случае необходимости я буду свидетельствовать в вашу пользу. Мэрер был в замешательстве. - Я все уже подготовил. Пойдемте... - Я не могу уйти отсюда. Кальман решил дождаться предложения Шликкена. Он рассуждал так: самому ему терять нечего. Но он должен известить дядю Игнаца; это сейчас самое важное. - Тогда что же нам делать? - спросил Мэрер. - Я хочу попросить вас об одном одолжении, господин доктор, - сказал Кальман, глотнув воды, и посмотрел в окно. Снаружи уже была тишина, хотя отбоя воздушной тревоги еще не дали. - Я с удовольствием помогу вам. - Я лежал в клинике по улице Тома, - проговорил Кальман. - Разыщите там, пожалуйста, главного врача - он лечил меня - и расскажите ему, что случилось со мной и моей невестой. - Он знал вашу невесту? - поинтересовался Мэрер. - После моего выздоровления он устроил меня садовником на виллу к Калди. Господин главный врач не только лечит больных, но и после того, как они поправятся, заботится о них... А вообще-то он любит Гейне и Гете. Когда Мэрер удалился, Кальман с известным беспокойством стал думать о своей дерзости. Потом решил, что принять предложение о побеге было бы еще большим легкомыслием. Он обязан послать донесение дяде Игнацу, а посылка такого донесения всегда связана с риском. На следующий день утром его перевели из гарнизонного госпиталя на виллу Калди. Из окна машины он сумел заметить, что в четырех углах территории сада установлены наблюдательные вышки с прожекторами. Его несколько ошеломило это зрелище: он не предполагал, что гестапо работает настолько откровенно. Вместе с тем это навело его на мысль, что на вилле размещена только группа, осуществляющая допросы; отделы же разведки и контрразведки находятся где-то в другом месте. По-видимому, он просчитался. Когда он отказался от побега и принял предложение Шликкена, то рассудил, что его "работа на немцев" будет выгодна движению Сопротивления, потому что если его вовлекут в качестве агента гестапо в разведывательную деятельность, то он будет иметь возможность узнавать о планируемых акциях и извещать об опасности участников движения. Но он заблуждался. Впрочем, теперь уже все равно, совершенно все равно. Если ему суждено погибнуть, то он найдет случай захватить с собой на тот свет и Шликкена. Мэрер исполнил его просьбу и дал ему две ампулы цианистого калия - это его очень ободрило. Машина остановилась у главного входа. Кальман внимательно наблюдал за всем. То, что он заметил, дало ему возможность предположить, что на вилле по крайней мере пятнадцать эсэсовцев. А вместе с начальником караула и разводящими охрана может насчитывать и восемнадцать - двадцать человек. Но где же размещено столько людей? Его повели по знакомой лестнице. Библиотека Калди, насчитывавшая пятнадцать тысяч томов, исчезла. Против двери, ведущей в кабинет, за длинным столом сидели трое мужчин и одна полная женщина с соломенного цвета волосами. Все в гестаповской форме. В конце стола стоял полевой телефон, а по комнате в разных направлениях было протянуто много цветных проводов. Шликкен вышел на минуту, с улыбкой поздоровался с Кальманом, однако не подал ему руки. Потом он что-то шепнул одному из гестаповцев на ухо и, сказав Кальману, что сию минуту освободится, вернул