ушил его, у самых глаз вспыхнул свет. Автомобиль успел проскочить, сзади поднялся белый дымок, и Сайм услышал, что мимо просвистела пуля. - Господи! - воскликнул полковник. - В нас кто-то стреляет. - Зачем же прекращать разговор? - заметил мрачный Рэтклиф. - Продолжайте, полковник. Помнится, вы говорили о простодушных жителях мирного городка. Полковник давно перестал ощущать насмешку. Он тревожно оглядывал улицу. - Поразительно, - приговаривал он. - Нет, поразительно. - Придирчивый человек, - сказал Сайм, - мог бы назвать это неприятным. Как бы то ни было, вон те огни - окна жандармерии. Скоро мы будем там. [290] - Нет, - сказал инспектор Рэтклиф, - мы никогда там не будем. Все это время он стоял, зорко глядя вперед. Теперь он сел и устало провел рукой по гладким волосам. - Что вы хотите сказать? - спросил Булль. - Я хочу сказать, что мы туда не попадем, - спокойно повторил пессимист. - Поперек улицы стоят два ряда людей, я их отсюда вижу. Город против нас, как я и предсказывал. Могу утешиться сознанием своей правоты. Рэтклиф уселся поудобней и закурил, но спутники его повскакали с мест, глядя в конец улицы. Теперь, когда надежды пошатнулись, Сайм повел автомобиль медленней и наконец остановился на углу улочки, круто сбегавшей к морю. Было почти темно, хотя солнце еще не село, и там, куда проникали низкие лучи, тлело горячее золото. Предзакатный свет, словно прожектор в театре, прорезал переулок узким клином, обращая автомобиль в огненную колесницу. Остальная часть переулка, особенно верх и низ, были окутаны сумраком. Наконец остроглазый Сайм горестно и негромко свистнул. - Все верно, - сказал он. - Внизу толпа, или войско, или что-то еще... - Если и так, - нетерпеливо сказал доктор Булль, - это что-то еще. Может - цирковая борьба, может - день рождения мэра. Да мало ли что! Я не верю и не поверю, чтобы простые, славные люди в этом славном местечке ходили с динамитом в кармане. Подвиньтесь-ка поближе, Сайм, разглядим их. Автомобиль прополз шагов сто, и все вздрогнули, ибо доктор громко расхохотался. - Эх вы! - вскричал он. - Что я вам говорил? Да эта толпа послушна закону, как корова. Во всяком случае, она с нами. - Откуда вы знаете? - спросил удивленный профессор. [291] - Вы что, слепой? - крикнул Булль. - Смотрите, кто их ведет! Они вгляделись, и полковник, не сразу обретя голос, воскликнул: - Да это Ренар! По улице бежали какие-то люди, разглядеть их никто не мог бы, но гораздо ближе, в полосе вечернего света, шествовал доктор Ренар в белой шляпе, поглаживая правой рукой темно-русую бороду. В левой он держал револьвер. - Какой я дурак, - воскликнул полковник. - Ну конечно, он пришел помочь нам! Доктор Булль хохотал, размахивая шпагой беспечно, словно тростью. Он выскочил на мостовую и побежал вперед, крича: - Доктор Ренар! Доктор Ренар! Через мгновение Сайм подумал, что глаза его безумны. Человеколюбивый Ренар не спеша поднял револьвер и дважды выстрелил в своего коллегу. Почти в ту же секунду, когда над этой прискорбной сценой поднялось белое облачко, от сигареты циничного Рэт-клифа потянулась вверх белая струйка. Как и все, он чуть-чуть побледнел, но по-прежнему улыбался. Булль, едва увернувшись от смерти, постоял посреди дороги, никак не выражая страха, потом очень медленно побрел к автомобилю. В полях его котелка были две дырки. - Ну-с, - медленно сказал тот, кто курил сигарету, - что вы теперь думаете? - Я думаю, - твердо сказал доктор Булль, - что лежу в постели у себя дома и скоро проснусь. А если нет, стало быть, я сижу в обложенной тюфяками палате, и диагноз у меня печальный. Если же вы хотите знать, чего я не думаю, я скажу вам. Я не думаю того, что думаете вы. Я не думаю и не подумаю, что толпа обычных людей - скопище дрянных современных мыслителей. Нет, сэр, я демократ и никогда не поверю, чтобы Воскресенье совратил хоть одного матроса или приказчика. Быть может, я безумен; но человечество в своем уме. [292] Сайм поглядел на него ясными голубыми глазами. Он редко позволял себе смотреть так серьезно. - Вы очень хороший человек, - сказал он. - Вы способны верить, что нормален кто-то, а не вы. В общем, вы правы насчет людей - насчет крестьян или таких, как этот милый старый трактирщик. Но вы не правы насчет Ренара. Я заподозрил его сразу. Он рационалист, и что еще хуже, он богач. Если долг и веру уничтожат, уничтожат их богачи. - Их уже уничтожили, - сказал инспектор и встал, сунув руки в карманы. - Бесы идут на нас. Спутники его взглянули туда, куда устало глядел он, и увидели толпу, впереди которой яростно шагал Ренар. Борода его развевалась по ветру. - Господа, - воскликнул полковник, выскакивая на мостовую. - Это немыслимо! Должно быть, это шутка. Если бы вы знали Ренара, как я... Тогда уж назовите динамитчицей королеву Викторию! Если бы вы знали этого человека... - Доктор Булль его неплохо узнал, - сказал Сайм. - Нет! - крикнул полковник. - Ренар все объяснит. Он все объяснит мне. - И он шагнул вперед. - Не спешите, - сказал инспектор. - Скоро он всем нам объяснит. Нетерпеливый полковник уже ничего не слышал, поспешая навстречу врачу. Возбужденный Ренар поднял револьвер, но, увидев приятеля, заколебался, и полковник начал говорить, размахивая руками. - Ничего он не добьется от этого старого язычника, - сказал Сайм. - Лучше просто прорваться сквозь них, как пуля сквозь ваш котелок. Может быть, нас убьют, но и мы перебьем их немало. - Ой, бросьте! - вскричал доктор Булль, который стал еще простоватей, так искренна была его честность. - Наверное, их сбили с толку. Пускай полковник попробует! - Не повернуть ли нам назад? - спросил профессор. [293] - Улица и там перерезана, - сухо сказал Рэтклиф. - Мало того, я вижу наверху вашего любимца, Сайм. Сайм быстро повернулся и увидел всадников, скачущих к ним в полумгле. Над головой первого коня блеснуло серебро шпаги, потом - серебро седины. Тогда автомобиль понесся вниз, к морю, словно тот, кто им правил, хотел одного - умереть. - Что такое? - спросил профессор, хватая его за руку. - Скатилась утренняя звезда, - ответил Сайм. Автомобиль его падающей звездой катился во мраке. Никто не понял этих слов, но, оглянувшись, все увидели, что вниз по круче мчатся враги, а впереди, в невинном сверкании предвечернего света, скачет добрый трактирщик. - Весь мир помешался, - сказал профессор, закрывая руками лицо. - Нет, - с непоколебимым смирением сказал доктор Булль. - Помешался я. - Что же мы будем делать? - спросил профессор. - Сейчас, - с отрешенной точностью ученого ответил Сайм, - мы врежемся в фонарный столб. Раздался грохот, и через минуту-другую четыре человека выползли из груды металла, тогда как высокий тонкий столб, стоявший у самой набережной, повис над мостовою сломанным сучком. - Хоть что-нибудь да разбили! - слабо улыбнулся профессор. - И то утешение. - Вы прямо анархист какой-то, - сказал Сайм, тщательно отряхиваясь. - Как и все, - отозвался Рэтклиф. Пока они говорили, седовласый всадник и его соратники с грохотом промчались мимо, и почти в тот же миг у самого моря закричали и задвигались люди. Сайм взял свою шпагу в зубы, сунул две чужие под мышки, еще одну сжал в левой руке, фонарь - в правой и соскочил с высокой набережной на морской берег. Решившись действовать, прочие спрыгнули вслед за ним, покидая обломки мотора и собравшуюся толпу. [294] - У нас остается один шанс, - сказал Сайм, вынимая клинок изо рта. - Что бы ни значила эта бесовщина, жандармерия нам поможет. Туда не добраться, путь отрезан, но вон там - мол, и мы можем продержаться на нем, как Гораций на мосту. Будем его защищать, пока не подойдут жандармы. Идите за мной. Все пошли за ним, и морской гравий скоро сменился под ногами каменными плитами. Дойдя до конца узкого мола, врезавшегося в темное бурлящее море, они ощутили, что пришел конец им и всем событиям. Тогда они остановились и повернулись лицом к городу. Город был в смятении. Во всю длину набережной ревел и волновался темный поток людей; и даже там, где гневные лица не мелькали в свете факелов, было видно, что сами силуэты дышат общей, организованной ненавистью. Не оставалось сомнений, что люди неведомо почему отвергли наших путников. Человека два-три, казавшиеся издали темными и маленькими, как обезьяны, спрыгнули с парапета на берег. Громко крича и увязая в песке, они двинулись вперед и зашлепали по мелкой водице. Потом спрыгнули и другие - темная масса перелилась через край, словно черная патока. Вдруг Сайм увидел, что над толпой возвышается давешний крестьянин. Он въехал в воду на повозке, размахивая топором. - Крестьянин! - крикнул Сайм. - Они не восставали со средних веков. - Даже если жандармы и явятся, - уныло сказал профессор, - им не одолеть такую толпу. - Чепуха! - сердито сказал Булль. - Остались же в городе нормальные люди. - Нет, - отвечал лишенный надежд инспектор, - скоро людей вообще не будет. Мы - последние. - Вполне возможно, - отрешенно проговорил профессор; потом прибавил обычным своим сонным тоном: - Как там, в конце "Тупициады"? [295] Светить не смеют ясные огни, Туманны ночи, беспросветны дни, Клубится древний хаос, словно дым, Под дуновеньем гибельным твоим, Безвластие окутало дома, И горестную землю кроет тьма. - Стойте!.. - воскликнул Булль. - Вот они, жандармы. И впрямь, на фоне жандармерии, в свете окон мелькали какие-то люди. Что-то бряцало и звякало в темноте, словно кавалерийский полк готовился к походу. - Они атакуют толпу! - воскликнул Булль то ли радостно, то ли тревожно. - Нет, - сказал Сайм, - они строятся вдоль набережной. - Они целятся! - кричал Булль приплясывая. - Да, - сказал Рэтклиф, - целятся в нас. Он еще не кончил, когда застрекотали выстрелы и пули запрыгали, словно град, на каменных плитах. - Жандармы примкнули к ним! - закричал профессор и ударил себя по лбу. - Я в сумасшедшем доме, - твердо сказал Булль. После долгого молчания Рэтклиф проговорил, глядя на бурное серо-лиловое море: - Какая разница, кто помешан, кто в своем уме? Скоро все мы умрем. Сайм повернулся к нему и спросил: - Значит, вы больше не надеетесь? Рэтклиф молчал; потом спокойно ответил: - Нет. Странно сказать, но меня не оставляет одна безумная надежда. Силы всей земли встали против нас, а я все думаю, так ли она нелепа. - На кого вы надеетесь и на что? - спросил Сайм. - На того, кого я не видел, - ответил инспектор, глядя на серое море. - Я знаю, о ком вы думаете, - тихо сказал Сайм. - О человеке в темной комнате. Наверное, Воскресенье его убил. [296] - Наверное, - согласился тот. - Но если и так, только его одного Воскресенью было трудно убить. - Я слышал вас, - сказал профессор, стоявший к ним спиной, - и тоже надеюсь на того, кого никогда не видел. Сайм стоял, словно слепой, погруженный в свои раздумья. Вдруг, очнувшись, он громко крикнул: - Где же полковник? Я думал, он с нами. - Да, - подхватил Булль. - Господи, где полковник? - Он пошел поговорить с Ренаром, - напомнил профессор. - Нельзя оставлять его среди этих скотов! - вскричал Сайм. - Умрем как приличные люди, если... - Не жалейте полковника, - болезненно усмехнулся Рэтклиф. - Ему совсем неплохо. Он... - Нет! Нет! Нет! - бешено закричал Сайм. - Только не полковник! Никогда не поверю! - Не поверите собственным глазам? - спросил инспектор. Многие из толпы шли по воде, потрясая кулаками, но море было бурным и никто не мог добраться до мола. Но вот двое вступили на каменную тропу. Случайно свет фонаря осветил их. На одном была черная маска, а рот под нею дергался так, что клок бороды казался живым. У другого были белые усы. Оба о чем-то совещались. - Да, и его не стало, - сказал профессор, садясь на камень. - Ничего больше нет, нет и меня. Я не верю собственному телу. Мне кажется, что моя рука может подняться и меня ударить. - Когда поднимется моя рука, она ударит другого, - сказал Сайм и зашагал навстречу полковнику, с фонарем в одной руке и шпагой в другой. Словно разрушая последнюю надежду и последние сомнения, полковник, увидев его, поднял револьвер и выстрелил. Пуля не попала в Сайма, но разбила рукоятку шпаги. Сайм бросился вперед, высоко подняв фонарь. - Иуда! - крикнул он и ударил полковника с размаху. Когда полковник растянулся на каменных плитах, [297] Сайм повернулся к Секретарю, чьи страшные уста едва ли не покрылись пеной, и обратился к нему так властно, что тот застыл. - Видите этот фонарь? - грозно спросил он. - Видите крест и пламя? Не вы его сделали, не вы его зажгли. Лучшие, чем вы - люди, умевшие верить и повиноваться, - изогнули жилы железа и сохранили сказку огня. Каждая улица, каждая нить вашей одежды созданы, как этот фонарь, теми, кто не ведал вашей гнусной премудрости. Вы не можете ничего создать. Вы можете только разрушать. Разрушьте мир. Уничтожьте всех людей. Но этого фонаря вам не уничтожить. Он будет там, откуда его не достать вашему обезьяньему царству. Он ударил противника фонарем так, что Секретарь закачался, и, дважды взмахнув над головой светящимся сокровищем, с размаху швырнул его в море. Фонарь вспыхнул ракетой и погас. - Шпагу! - крикнул Сайм, обращая пылающее лицо к своим соратникам. - Сразимся с этими псами, ибо настал наш смертный час. Три спутника двинулись к нему, обнажив шпаги. Его шпага уже никуда не годилась, но он выхватил дубину из стиснутой руки какого-то рыбака. Еще мгновенье, и сыщики погибли бы, вступив в бой с толпою; но их остановили. Выслушав Сайма, Секретарь стоял, словно в оцепенении, приложив руку к раненому лбу; потом внезапно сдернул черную маску. Бледное лицо в свете факелов было не гневным, а удивленным. Секретарь испуганно, хотя и властно поднял руку. - Тут какое-то недоразумение, - сказал он. - Мистер Сайм, вы не совсем понимаете, в чем дело. Я арестую вас именем закона. - Закона? - повторил Сайм, роняя дубинку. - Разумеется, - отвечал Секретарь. - Я сыщик. - И он вынул из кармана голубую карточку. - А мы кто, по-вашему? - спросил профессор, воздевая к небу руки. [298] - Вы члены Совета анархистов, - твердо сказал Секретарь. - Притворившись вашим единомышленником, я... Доктор Булль швырнул шпагу в море. Никакого Совета анархистов никогда не было, - сказал он. - Было несколько глупых сыщиков, гонявшихся друг за другом. А все эти славные люди, стрелявшие в нас, думали, что мы - динамитчики. Я знал, что не могу обмануться в обывателях, - и он оглядел с сияющей улыбкой толпу, тянущуюся вдоль набережной направо и налево. - Вульгарный человек не сходит с ума. Я сам вульгарен, мне ли не знать! Идемте-ка на берег. Ставлю выпивку всем поголовно. Глава XIII ПОГОНЯ ЗА ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ Утром на дуврский пароход село пятеро растерянных, но очень веселых пассажиров. Бедный полковник мог бы посетовать, ибо его сперва заставили сражаться за две несуществующие партии, потом сбили с ног тяжелым фонарем. Однако великодушный старик был рад, что ни на одной стороне не оказалось динамитчиков, и с величайшей любезностью проводил новых друзей на пристань. Пяти примирившимся сыщикам было о чем поведать друг другу. Секретарь рассказывал Сайму, как он и его товарищи надели маски, чтобы мнимые неприятели приняли их за сообщников; Сайм - почему они так поспешно бежали по цивилизованной стране. Но одного, и самого важного, никто объяснить не мог. Что все это значило? Если они - безобидные стражи порядка, кто же тогда Воскресенье? Если он не победил мира, чем он был занят? Инспектор Рэтклиф по-прежнему хмурился. - Никак не пойму, что за игру он затеял, - говорил он. - Чем-чем, но честным человеком Воскресенье быть не может. А, черт! Да вы помните его лицо? [299] - Поверьте, - отвечал Сайм, - я никак не мог его забыть. - Что ж, - сказал Понедельник, - завтра мы все узнаем. Ведь у нас опять собрание. Вы уж простите, - прибавил он с печальной улыбкой, - я хорошо знаю свои обязанности. - Должно быть, вы правы, - задумчиво сказал профессор. - Можно спросить его самого. Но, признаюсь, я бы побоялся спросить у Воскресенья, кто он. - Почему? - спросил Секретарь. - Вы боитесь, что он вас убьет? - Я боюсь, - сказал профессор, - что он мне ответит. - Давайте выпьем, - сказал доктор Булль, немного помолчав. И на пароходе, и в поезде они старались держаться бодро, но ни на миг не расставались. Бывший Суббота, присяжный оптимист, уговаривал ехать с вокзала в одном и том же кебе, но они туда не уместились и взяли карету, причем сам он сидел рядом с кучером и весело пел. Остановились они в отеле на Пикадилли-Серкус, чтобы утром быть поближе к Лестер-сквер. Однако похождения этого дня на том не кончились. Неугомонный доктор отказался лечь; он хотел как можно скорее полюбоваться Лондоном и часов в одиннадцать вышел побродить. Минут через двадцать он вернулся, что-то выкликая еще в холле. Сайм пытался усмирить его, пока не заметил в его словах какого-то смысла. - Да, я его видел! - с упорством повторял Булль. - Кого? - быстро спросил Сайм. - Неужели Председателя? - Куда лучше! - отвечал доктор с неуместным смехом. - Гораздо лучше! Он тут, со мной. - Кто тут с вами? - спросил Сайм. - Косматый, - вразумительно объяснил медик. - Тот, кто раньше был косматым. Гоголь. Да вот он, - и доктор Булль вытащил за локоть рыжего бледного человека, которого почти неделю тому назад изгнали из [300] Совета; первого из мнимых анархистов, которого разоблачили. - Что вы ко мне лезете? - крикнул тот. - Вы меня выгнали как шпиона. - Все мы шпионы, - тихо сказал Сайм. - Мы шпионы! - завопил Булль. - Пойдем выпьем. Утром отряд объединившихся сыщиков направился к отелю на Лестер-сквер. - Ну что ж! - говорил доктор Булль. - Ничего страшного. Шестеро человек идут спросить у одного, чего же он хочет. - Все не так просто, - возразил Сайм. - Шестеро человек идут спросить у одного, чего хотят они сами. Они молча свернули на площадь и, хотя отель был на другой ее стороне, увидели сразу и небольшой балкон, и огромного вождя. Он сидел один, склонившись над газетой. Но соратники, пришедшие, чтобы его свергнуть, переходили площадь так, словно с неба за ними следила сотня глаз. Еще у себя в отеле они спорили, вести ли с собой бывшего Гоголя и сразу бросить карты на стол или сделать сначала какой-нибудь дипломатический ход. Сайм и Булль стояли за прямую атаку и победили, хотя Секретарь до конца спрашивал их, почему они так спешат. - Очень просто, - объяснил Сайм. - Я нападаю на него сразу, потому что я его боюсь. Сыщики молча поднялись за Саймом по темной лестнице, и все сразу вошли туда, где их ждали лучезарный утренний свет и лучезарная улыбка Воскресенья. - Какая прелесть! - сказал он. - Как приятно всех вас видеть. И день чудесный... А что царь, умер? Секретарь выпрямился, чтобы слова его прозвучали и достойно, и гневно. - Нет, сэр, - сурово вымолвил он. - Убийства не было. Черная мерзость... - Ай-ай-ай-ай! - сказал Председатель, укоризненно качая головой. - У каждого свои вкусы. Простим Суббо- [301] те его небольшие слабости. Называть черной мерзостью эти очки... Ах, как невежливо! И при нем!.. Вы ли это, мой милый? Секретарь задохнулся; доктор сорвал очки и швырнул их на стол. - Это и правда мерзость, - сказал он. - Но я больше в мерзостях не участвую. Посмотрите мне прямо в лицо... - Ничего, ничего, - утешил его Председатель. - С таким лицом жить можно, бывает хуже. Мне ли судить игру природы? А вдруг и я в один прекрасный день... - Сейчас не время шутить, - сказал Секретарь. - Мы пришли спросить, что это все означает. Кто вы такой? Чего вы хотите? Зачем вы собрали нас вместе? Знаете ли вы, кто мы? Безумец вы, играющий в заговор, или мудрец, валяющий дурака? Отвечайте. - Должностные лица, - проурчал Воскресенье, - обязаны отвечать лишь на восемь вопросов из семнадцати. Если не ошибаюсь, вы требуете, чтобы я объяснил, кто я такой, и кто такие вы, и что такое этот стол, и этот Совет, и этот мир. Что ж, отважусь сорвать завесу с одной из тайн. Что до вас, вы - сборище благонамеренных кретинов. - А вы? - спросил Сайм, наклоняясь вперед. - Вы что такое? - Я? - взревел Председатель и медленно поднялся, словно огромная волна, которая вот-вот загнется над головами и ринется вниз. - Хотите знать, что я такое? Булль, вы ученый. Вникните в корни деревьев и разгадайте их. Сайм, вы поэт. Взгляните на утренние облака и скажите мне или другим, что они значат. Но говорю вам, вы узнаете истину о самом высоком дереве и самой далекой тучке прежде, чем вам откроется истина обо мне. Вы разгадаете море, а я останусь загадкой; вы поймете звезды, но не меня. С начала времен меня травили, как волка, правители и мудрецы, поэты и законники, все церкви, все философы. Но никто не поймал меня, и небеса упадут прежде, чем паду я. Да, погонялись они за мной... Погоняетесь и вы. [302] Никто еще не шелохнулся, когда чудовищный человек перемахнул через перила, словно орангутан. Но раньше, чем спрыгнуть вниз, он подтянулся, как на турнике, и, опершись огромным подбородком о край балкона, торжественно промолвил: - Одно я вам скажу. Я - человек в темной комнате, который сделал вас сыщиками. С этими словами он рухнул вниз и подпрыгнул, как гигантский мяч, и побежал мягкими прыжками к углу, где кликнул кеб, а потом в него вскочил. Шестеро сыщиков стояли в оцепенении; но когда загадочный Председатель исчез во тьме кеба, здравомыслие вернулось к Сайму. Он соскочил с балкона, едва не сломав себе ногу, и тоже кликнул кеб. Они с Буллем вскочили в него, профессор с инспектором - в другой, Секретарь и бывший Гоголь - в третий, как раз вовремя, чтобы помчаться за мчащимся Председателем. Воскресенье направился на северо-запад, и возница, гонимый его нечеловеческой волей, гнал лошадь во всю прыть. Не расположенный к учтивости Сайм вскочил и заорал: "Держите вора!" - и за кебом побежала толпа. Полисмены всполошились. Возница Воскресенья перепугался, уменьшил прыть и заглянул в свой экипаж, чтобы урезонить пассажира, причем его длинный бич свесился вниз. Председатель дернулся вперед и резко вырвал бич. Затем он поднялся на ноги и принялся погонять лошадь, ревя так истошно, что она вихрем понеслась вперед. Улица за улицей, площадь за площадью летели мимо неистового экипажа, который возница тщетно пытался остановить. Три кеба мчались сзади, как гончие, если можно сравнить собаку с каретой. Магазины и улицы звенящими стрелами пролетали мимо них. Когда кеб несся как угорелый, Воскресенье обернулся и скорчил страшную рожу. Белые его волосы свистели на ветру, но он был похож на гигантского уличного мальчишку. Вдруг он поднял правую руку, швырнул что-то в Сайма, пригнулся, а Сайм, инстинктивно прикрыв ру- [303] кой глаза, поймал шарик, скатанный из двух бумажек. Одна была адресована ему, другая - Буллю, за чьей фамилией следовала вереница загадочных букв, занимавших гораздо больше места, чем сам текст, который состоял лишь из таких слов: "Как же теперь насчет Мартина Таппера?" - Чего он хочет, старый маньяк? - спросил доктор, глядя на записку. - А у вас что, Сайм? Записка Сайма была длиннее и гласила следующее: "Никто не огорчится больше меня, если вмешается епископ. Надеюсь, что до этого не дойдет. Однако спрошу в последний раз, где ваши калоши? Дело скверно, особенно после того, что сказал дядя". Тем временем возница Председателя немного справился с лошадью, и, сворачивая на Эджвер-роуд, преследователи были ближе к беглецу. И тут случилось то, что они приписали воле рока: толпа и экипажи раздались направо и налево, издали донесся рев пожарной машины, и через несколько секунд она медной молнией промелькнула мимо. Однако Воскресенье успел выскочить из кеба, ухватиться за нее и даже на нее взобраться. Сыщики видели, как, объясняя что-то пожарным, он исчезает в шумной дали. - Вперед! - крикнул Сайм. - Теперь он не сбежит. Пожарную машину не упустишь. Трое возниц очнулись от испуга и снова погнали лошадей. Расстояние уменьшалось. Заметив это, Председатель перешел к заднему краю машины. Вставши лицом к ним, он раскланивался, посылал воздушные поцелуи и наконец бросил прямо на грудь инспектору аккуратно сложенную записку. Нетерпеливо развернув ее, адресат прочитал: "Бегите немедленно. Раскрылась тайна ваших подтяжек. Преданный друг". Пожарная машина неслась прямо на север в какие-то неведомые края. Когда она поравнялась с решеткой, осененной деревьями, шестеро сыщиков с удивлением, [304] но и с облегчением увидели, что Председатель спрыгнул на землю. Однако, прежде чем три кеба подоспели к нему, он вскарабкался на ограду, словно огромный серый кот, и скрылся в темной листве. Сайм остановил кебмена, выскочил и бросился к решетке. Он уже перебросил через нее ногу, и соратники его лезли наверх, когда он обратил к ним лицо, бледное в тени деревьев. - Что тут такое? - спросил он. - Неужели он здесь живет? Кажется, я слышал, что у него есть дом на северных окраинах Лондона. - Если живет, тем лучше для нас, - сказал Секретарь, ища подходящую дыру в узоре ограды. - Застанем его дома. - Нет, не в том дело, - сказал Сайм, мучительно хмурясь. - Я слышу жуткие звуки. Там кто-то хохочет, чихает, сморкается... - Собаки, я думаю, - сказал Секретарь. - Вы уж скажите - тараканы! - крикнул Сайм. - Улитки! Цветы! Из чащи деревьев донесся протяжный рев - глухой, леденящий рев, похожий на рыдание. - У него не может быть обыкновенных собак, - проговорил Гоголь и вздрогнул. Сайм уже соскочил в парк и стоял, терпеливо прислушиваясь. - Ну, слышите? - сказал он. - Собака это? Могут быть такие собаки? Они услышали хриплый визг, словно кто-то стонал и верещал от боли, потом могучий, носовой, поистине трубный звук. - Да это ад какой-то! - сказал Секретарь. - Что ж, пойду в ад... - И он перемахнул через ограду. Перелезли и остальные. Продираясь сквозь путаницу кустов, они вышли на дорожку, ничего не видя. Вдруг доктор Булль всплеснул руками. - Ослы вы ослы! - воскликнул он. - Это не ад, это сад. Зоологический. [305] Пока они оглядывались, нет ли где их дичайшего зверя, по дорожке опрометью промчались сторож и человек в штатском. - Был он здесь? - задыхаясь, спросил сторож. - Кто? - спросил Сайм. - Слон! - воскликнул сторож. - Слон взбесился... - Утащил на себе джентльмена, - подхватил человек в штатском. - Несчастного седого старика. - Какой он, этот старик? - с большим интересом спросил Сайм. - Очень высокий, очень толстый, в светло-сером костюме, - ответил сторож. - Ну, - откликнулся Сайм, - если он толстый, высокий, в светло-сером, это не слон его утащил. Это он утащил слона. Не родился еще тот слон, с которым он сбежит против своей воли. А вот и они! Сомнений в этом не было. Ярдов за двести прямо по траве несся огромный слон, вытянув хобот, и трубил во всю свою мочь, как трубы Страшного суда. На спине его сидел Воскресенье, невозмутимый и величавый, как султан, но погонявший несчастного зверя чем-то острым. - Остановите его! - кричала публика. - Он выскочит в ворота! - Скорее обвал остановишь, - сказал сторож. - Уже выскочил. Он еще говорил, когда, судя по крикам и треску, огромный серый слон и впрямь вылетел из сада и помчался по Олбэни-стрит, словно быстроходный омнибус. - Господи Боже! - воскликнул Булль. - Никогда не думал, что слон может бегать так быстро. Придется опять взять кебы, а то мы его упустим. Пока они бежали к воротам, Сайм замечал краем глаза клетки, в которых находились чрезвычайно странные существа. Позже он удивлялся, что разглядел их так отчетливо. В особенности запомнились ему пеликаны с нелепым отвислым зобом. Почему, думал он на бегу, пеликана [306] считают символом милосердия? Не потому ли, что лишь милосердие поможет найти в нем красоту? Еще ему запал в память клюворог - огромный желтый клюв, к которому прикреплена небольшая птица. Все эти создания усиливали странное, очень живое чувство: ему казалось, что природа непрестанно и непонятно шутит. Воскресенье сказал им, что они поймут его, когда поймут звезды. Сайм спрашивал себя, способны ли даже архангелы понять клюворога. Шестеро злополучных сыщиков вскочили в кебы и поскакали за слоном. На сей раз Воскресенье не оглядывался, но его широкая безучастная спина бесила их еще больше, чем прежние насмешки. Подъезжая к Бейкер-стрит, он что-то подбросил, и предмет этот упал, когда мимо него проезжал третий кеб. Повинуясь слабой надежде, Гоголь остановил возницу и поднял довольно объемистый пакет, адресованный ему. Состоял пакет из тридцати трех бумажек, а внутри лежала записка: "Искомое слово, полагаю, будет "розовый"". Человек, носивший некогда имя Гоголь, ничего не сказал, но ноги его и руки нервно дернулись, словно он пришпорил коня. Минуя улицу за улицей, квартал за кварталом, неслось живое чудо - скачущий слон. Люди глядели из окон, кареты шарахались в стороны. Три кеба неслись за ним, вызывая весьма нездоровое любопытство, пока зрители не сочли, что все это - просто странное шествие или реклама цирка. Неслись они с дикой скоростью, пространство сокращалось, и Сайм увидел Альберт-холл, когда думал, что они еще в Паддингтоне. На пустых аристократических улицах Южного Кенсингтона слон развернулся во всю силу, направляясь к тому пятну на горизонте, которое было одним из аттракционов Эрлс-Корта. Колесо становилось все ближе, пока не заполнило собою неба, словно кольцо созвездий. Кебы сильно отстали. Многократно сворачивая за угол, они потеряли беглеца из виду и, добравшись до Эрлс- [307] Корта, не смогли проехать сквозь толпу, окружавшую слона, который колыхался и пыхтел, как все бесформенные твари. Воскресенья на спине не было. - Куда он девался? - спросил Сайм, спрыгнув на землю. - Он вбежал на выставку, сэр! - ответил служащий, еще не очнувшийся от удивления. И обиженно прибавил: - Странный джентльмен, сэр. Попросил подержать лошадку и дал мне вот это. И он протянул сложенный листок, на котором было написано: "Секретарю Центрального Совета анархистов". Секретарь с отвращением развернул записку и увидел такие стихи: Если рыбка побежит, Понедельник задрожит. Если рыбка скачет, Понедельник плачет. Народная мудрость - Да как же вы его пустили? - крикнул Секретарь. - Разве к вам приезжают на бешеных слонах? Разве... - Смотрите! - закричал Сайм. - Смотрите туда! - Куда? - сердито спросил Секретарь. - На воздушный шар! - не унимался Сайм, показывая куда-то вверх. - Зачем мне на него смотреть? - сказал Секретарь. - Что в нем такого? - Не столько в нем, сколько на нем, - отвечал Сайм. Все взглянули туда, где только что, словно детский шарик, парил огромный шар. Веревка порвалась, и шар уплывал прочь с легкостью мыльного пузыря. - А, черт! - закричал Секретарь. - Он и туда влез! - И бывший Понедельник погрозил кулаком небу. Когда шар, подхваченный случайным ветром, пролетал над сыщиками, они увидели большую голову Председателя, благодушно созерцавшего их. [308] - О, Господи! - проговорил профессор с той старческой медлительностью, от которой не мог избавиться, как и от седой бороды и от серой кожи. - О, Господи милостивый! Мне показалось, будто что-то упало мне на шляпу. Он снял дрожащей рукой клочок смятой бумаги, рассеянно его развернул и увидел, что там написано: "Ваша красота не оставила меня равнодушным. Крохотный Подснежник". Все помолчали, потом Сайм сказал, покусывая бородку: - Нет, я не сдаюсь. Где-нибудь эта мерзкая штука спустится. Идемте за ней. Глава XIV ШЕСТЕРО МУДРЕЦОВ По зеленым лугам, продираясь сквозь цветущие изгороди, милях в пяти от Лондона шли шесть сыщиков. Самый бодрый из них предложил поначалу ехать в кебах, но это было невыполнимо, поскольку упорный шар не желал лететь над дорогами, а упорные кебмены не желали следовать за шаром. И вот неутомимые, хотя и разъяренные путники продирались сквозь заросли и вязли во вспаханных полях, пока каждый из них не обрел вид, слишком жалкий даже для бродяги. Зеленые холмы Суррея видели гибель светло-серой пары, в которой Сайм ушел из Шафранного парка. Сломанная ветка прикончила цилиндр, шипы расправились с фалдами, английская грязь забрызгала даже ворот; но Сайм, безмолвно и яростно задрав голову, так что бородка торчала прямо вперед, глядел на летящий клубок, подобный при свете дня закатному облаку. - Что ни говори, - сказал он, - а шар этот очень красив! - Странной и редкой красотой, - подтвердил профессор. - Чтоб ему лопнуть! [309] - Надеюсь, он не лопнет, - сказал Булль. - Тогда старик ударится. - Ударится! - воскликнул злопамятный профессор. - Это он-то! Попадись он мне в руки, я бы его ударил... Подснежник, видите ли! - А я не хочу ему зла, - сказал доктор. - Неужели вы верите ему? - с горечью спросил Секретарь. - Неужели верите, что он - наш человек из темной комнаты? Воскресенье выдаст себя за кого угодно. - Не знаю, правда это или нет, - ответил Булль, - но я не то думал сказать. Я не хочу, чтобы он разбился, потому что... - Да? - нетерпеливо перебил Сайм. - Потому что?.. - Потому что он сам так похож на шар, - растерянно сказал доктор. - Я не знаю, он или не он дал нам голубые карточки. Если он, это чепуха какая-то. Но я всегда любил его, хотя он и очень плохой. Любят же непослушного ребенка. Как мне объяснить вам? Любовь не мешала мне сражаться с ним. Будет ли понятней, если я скажу: мне нравилось, что он такой толстый? - Не будет, - отвечал Секретарь. - Нет, вот как! - воскликнул Булль. - Мне нравилось, что он такой толстый и легкий. Ну прямо как мяч! Мы представляем толстых тяжелыми, а он перепляшет эльфа. Да, вот именно! Средняя сила выразит себя в насилии, великая - в легкости. В старину рассуждали, что было бы, если бы слон прыгал, как кузнечик. - Наш слон, - сказал Сайм, глядя вверх, - так и делает. - Вот почему я его люблю, - продолжал доктор. - Нет, я не поклоняюсь силе, это все глупости. Но Воскресенье всегда весел, словно хочет поделиться радостной новостью. Вы заметили, так бывает весной? Природа шутит часто, но весной мы видим, что шутки ее добры. Сам я Библию не читал, но место, над которым так смеются, - сущая правда: "Что вы прыгаете, горы, как овны, и вы, холмы, как агнцы?" Холмы действительно прыгают, ста- [310] раются подпрыгнуть. Я люблю Воскресенье, - ах, как вам сказать? - потому что он такой прыгучий. После долгого молчания Секретарь сказал странным, сдавленным голосом: - Вы не знаете его, быть может, потому, что вы лучше меня и не знаете ада. Я от роду мрачен и нездоров. Человек во тьме за то меня и выбрал, что я похож на рехнувшегося заговорщика - и улыбка у меня кривая, и взгляд угрюмый, даже когда я смеюсь. Словом, есть во мне что-то, угодное анархистам. И вот когда я увидел Воскресенье, я узнал в нем не легкость и веселье, а грубость и печаль природы. Он курил в полумраке за спущенными шторами, а это куда мрачней живительной тьмы, в которой сидит наш начальник. Он сидел на скамье и показался мне темной, бесформенной грудой в образе человека. Слушая мои речи, он не говорил и не двигался. Я страстно взывал к нему, я вопрошал; и, когда я умолк, он долго молчал, а потом затрясся, я даже подумал, что он чем-то болен. Он трясся, как живой студень, напоминая мне обо всем, что довелось читать о низших формах жизни, о самом ее возникновении, о протоплазме в глубинах вод. Хуже того, мне казалось, что это - материя, лишенная формы, постыдная, пустая материя. Утешался я лишь тем, что такое чудище страдает. Но вдруг я догадался, что скотоподобная туша сотрясается от смеха, и смеется она надо мной. И вы хотите, чтобы я его простил? Меня высмеял тот, кто и ниже, и сильнее, чем я, а это немало. - Как вы все преувеличиваете! - звонко сказал инспектор Рэтклиф. - Воскресенье, не спорю, крепкий орешек, но он вовсе не такое несуразное чудище. Он принял меня в обычной конторе, средь бела дня, и был на нем самый прозаичный серый в клеточку костюм. Говорил он со мной обычно; но, признаюсь, что-то жуткое в нем все-таки есть. Комната его убрана, костюм опрятен, но сам он - рассеян. Иногда он глядит в пустоту, иногда забывает о тебе. А дурной человек слишком страшен, чтоб быть рассеянным. Мы представляем злодея бдительным. Мы не смеем предста- [311] вить, что он искренне и честно задумался, ибо не смеем представить его в одиночестве. Рассеянный человек добродушен; если он заметит вас, он попросит прощения. Но как стерпеть того, кто, заметив вас, покончит с вами? Вот это и невыносимо - рассеянность вместе с жестокостью. Люди в девственных лесах нередко ощущали, что звери и невинны, и безжалостны. Они не увидят вас, а если увидят - убьют. Хотелось бы вам провести часов десять с рассеянным тигром? - А вы что думаете о Воскресенье? - спросил Сайм у Гоголя. - Я вообще не могу о нем думать, - просто ответил Гоголь. - Не могу же я смотреть на солнце. - Что ж, верно и это... - задумчиво заметил Сайм. - А вы что скажете, профессор? Тот шел понуро, волоча за собой палку, и не ответил. - Очнитесь! - сказал Сайм. - Что вы думаете о Воскресенье? - Того, что я думаю, - медленно начал профессор, - мне не выразить. Точнее, я не могу это как следует понять. Скажу хотя бы так: смолоду я жил широко, как живет богема. И вот когда я увидел лицо Воскресенья, оно показалось мне слишком широким - нет, это видят все, скажу иначе: слишком расплывчатым. Нельзя было охватить его взором, нельзя понять, лицо ли это. Глаз слишком далеко отстоял от носа. Рот был сам по себе, и о нем приходилось думать отдельно. Нет, не могу объяснить! Он помолчал, все так же волоча палку, и начал снова: - Скажу иначе. Проходя как-то вечером по улице, я увидел человеческое лицо, составленное из фонаря, окна и облака. Если хоть у кого-нибудь на свете именно такое лицо, я сразу его узнаю. Но, пройдя подальше, я понял, что лица и не было: окно светилось в десяти ярдах, фонарь - в доброй сотне, облако - на небе. Так ускользает от меня лицо Воскресенья; оно разбегается в стороны, как случайная картина. Лицо его вселило в меня сомнение - [312] а есть ли вообще лица? Быть может, доктор, один круг ваших гнусных очков совсем близко, а другой - за пятьдесят миль. Сомнения материалиста не стоят и гроша. Воскресенье научил меня худшим, последним сомнениям - сомнениям идеалиста. Наверное, я буддист; буддизм же - не вера, а сомнение. Бедный мой друг, - сказал он Бул-лю, - я не знаю, есть ли у вас лицо. Я не решаюсь верить в то, что вижу. Сайм смотрел на воздушный шар, розовевший в лучах заката словно иной, более невинный мир. - Заметили вы одну странность? - спросил он. - Каждый видит его по-разному, но каждый сравнивает с мирозданием. Булль узнает в нем землю весной, Гоголь - солнце в полдень, Секретарь - бесформенную протоплазму, инспектор - беспечность диких лесов, профессор - изменчивый ландшафт города. Все это странно, но еще страннее то, что сам я тоже думаю о нем и тоже сравниваю его с мирозданием. - Идите быстрее, Сайм, - сказал доктор Булль. - Не забудьте, шар летит быстро. - Когда я впервые увидел Воскресенье, - медленно продолжал Сайм, - он сидел ко мне спиною, и я понял, что хуже его нет никого на свете. Затылок его и плечи были грубы, как у гориллы или идола. Голову он нак