американского крысиного яда. Зайдя в кафе неподалеку, Василивич позвонил в магазин спортивных товаров близ Квириналя. Телефон не отвечал. Он хотел проинформировать маршала Деню, что Иван стал полностью неуправляемым и что он собирается обезвредить Ивана - ради безопасности всей группы. Тем временем в квартире Иван поедал сырую говяжью ногу, заглатывая огромные куски. Он смотрел итальянское телевидение. Иван не понимал ни слова по-итальянски. Ведь он работал на русских. Но ему нравились возникавшие на экране картинки. Три года ему понадобилось для уяснения того, что английский язык - это не какая-то диковинная разновидность русского. Но еще больше, чем итальянское телевидение, ему нравились американские мультики. Он плакал, когда офицер КГБ переводил ему фильм про Бемби. Тот офицер очень предусмотрительно сказал ему, что охотники - это американцы, а олени - коммунисты. С тех самых пор Иван мечтал убивать американцев. Беда только в том, что он никак не мог отличить их от русских. Для Ивана все люди были на одно лицо, за исключением, правда, китайцев. Он мог отличить китайца от европейца, и довольно часто ему удавалось распознать африканцев. Хотя когда их группа "чистила" команду "Подсолнуха" и они прикончили американского негра, Иван решил, что началась война с Африкой. Василивич отрубил от ноги здоровенный кусок килограммов в пять. Он добавил пару килограммов масла и три вязанки чеснока. Он тушил все это в течение пяти часов, после чего сделал соус с крысиным ядом и сливками. К полуночи Иван все это слопал. Он лег на диван и закрыл глаза. Василивич вздохнул с облегчением. Он бросил свой револьвер и кобуру в стенной шкаф, предварительно стерев все отпечатки пальцев, и переоделся. Потом в ванне он сжег свой легко узнаваемый костюм и проветрил помещение. Потом сбрил усики. Василивич поглядел на часы. Прошло ровно шестьдесят минут с тех пор, как Иван съел четырнадцать баночек крысиного яда. На всякий случай Василивич пощупал у Ивана пульс. Когда его пальцы дотронулись до гигантского запястья, Иван, моргая, вскочил. - Ага, - сказал он. - День прошел - и руль в кармане. - Он захохотал и пожаловался на легкую головную боль. Василивич взял Ивана с собой в магазин спортивных товаров. На его стук никто не открыл. Дверь была незаперта. Иван вошел в магазин следом за Василевичем. Василивич шепотом приказал соблюдать осторожность. Он выкликнул три разных пароля на трех разных языках. Когда он заговорил по-английски, ему ответили: - Привет, радость моя! Добро пожаловать! Из задней комнаты появился худой американец с толстыми запястьями. На нем была черная водолазка, серые штаны и итальянские теннисные туфли ручной работы. Он взглянул на Ивана и, не выказав никаких признаков ужаса, улыбнулся. И еще зевнул. - Ты кто? - спросил Василивич. - Дух разрядки, - ответил американец. Василивич острым взглядом скользнул по облегающей одежде американца и не заметил признаков спрятанного оружия. Он услышал, как за его спиной Иван возбужденно заурчал. - Китаеза! Китаеза! - пробубнил Иван, указывая пальцем на золотую занавеску, мелькнувшую в задней комнате. Там оказался пожилой тщедушный азиат с белым клочком бороды. И Василивич понял, что на сей раз ему не удастся уговорить Ивана отказаться от головы. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Римо на глаз определил по могучему торсу, подпираемому дубовыми ляжками, что этот парень обладает невероятной животной силой. Ручищи, способные гнуть стальные пруты, толстая, точно бочонок, шея. Череп как бронированная рубка крейсера. Римо также почувствовал запах мяса, вырывавшийся изо рта великана имеете с дыханием, и аромат виноградного вина, источаемый его телом. Римо поставил между собой и громилой стол. Громила одним ударом кулака превратил его в груду щепок. Римо отпрыгнул назад. - Кто назвал меня китаезой? - спросил Чиун. - Какой идиот назвал меня китаезой? - Он проскользнул в торговый зал магазина, спрятав кулачки, точно нежные бутоны, в складках кимоно. Напарник громилы отступил за прилавок, уставленный кроссовками, и взглянул на Чиуна таким взглядом, точно рассматривал труп. Чиун попросил его назвать себя. - Василий Василивич. - А этот здоровенный идиот? - Иван Михайлов. Иван схватил узкую лыжу и стал размахивать ею словно мечом. Василивич не сомневался, что сейчас лыжа проткнет худого америкашку, как пика. Но америкашка, двигаясь плавно-замедленно, точно вплавь, каким-то непонятным образом увернулся от лыжи. Иван со всего размаха опустил кулак на затылок американца, но инерция летящего кулака только бросила Ивана вперед, а американец вдруг оказался позади него. - Ты начальник? - спросил Римо. - Да, - ответил Василивич. - Тогда Иван нам не нужен, - сказал Римо. Василивич заморгал. О чем это он? В разговор вступил Чиун. Начальники, заметил он, всегда несут бремя особой ответственности за подчиненных. И такого рода облаченные властью люди не должны позволять другим людям, им подчиненным, называть других людей китаезами, в особенности когда те очевидно и недвусмысленно являют собой великолепный пример корейской нации. Чиун сделал это заявление по-русски. - Чего? - спросил Василивич. - Ты проявляешь безответственность тем, что позволяешь этому зверю по прозванию Иван разгуливать без привязи. Откуда этому азиату все известно? Василивич задумался бы об этом, если бы не кровавый кошмар, который разыгрался перед его глазами. Когда америкашка узнал, что не Иван здесь главный, он поймал его кулачище. Изящным плавным движением пальцев коротко зажал запястье. Прижатый к талии локоть америкашки в ту же секунду пружиной вылетел вперед и с глухим стуком врезался Ивану в ребра. Иван нагнулся, точно собираясь прихлопнуть затерявшегося у него под ногами америкашку, но тут его правая рука взметнулась вверх, точно америкашка молил о пощаде. Его кисть оказалась прямо под подбородком Ивана. Рот у Ивана открылся. Два пальца вонзились ему в кадык. Пальцы америкашки. А нога америкашки метнулась вперед так быстро, что Василивич заметил только, как она уже вернулась назад. В броневом черепе Ивана образовалась вмятина, как бывает, когда по опаре шутки ради бьют кулаком. Иван осел на сверкающий пол, дернулся разок и затих. Америкашка отер ладони о рубашку Ивана. - Дерьмо, - заметил Римо. - Боже мой, кто вы? - задохнулся Василивич. - Это не важно, - ответил Чиун. - Он - никто. Но важно то, что царит в современном мире варварство и невинных корейцев обзывают китаезами. - Вы американцы? - спросил Василивич. - Что ж удивительного, что ныне в порядке вещей оскорблять людей? - продолжал Чиун. - Сначала меня обозвали китаезой. Теперь - американцем. Я что, похож на белого? Что, у меня глупое выражение бледного лица? Мои глаза имеют нездоровую округлую форму? Почему же ты считаешь меня белым? - Послушай, Василивич, - сказал Римо, - мы можем решить все по-хорошему или по-плохому. Но в любом случае мы собираемся сделать то, что собираемся. Теперь я понял, что вы оба из "Трески", иначе вас бы тут не было. - Я работаю в области культурных обменов, - заявил Василивич, воспользовавшись первым пришедшим ему на ум прикрытием. - Ну что ж, - пожал плечами Римо, - придется по-плохому. И Василивич почувствовал, как железная ладонь подхватила его за ребра и, точно витринного манекена, поволокла в заднюю комнату. Чиун выключил свет в торговом зале и запер входную дверь. Василивич почувствовал, как обожгло его ребра, точно к ним приложили раскаленный железный прут. И страшная боль была столь невыносима, что он даже не заметил отсутствия запаха паленого мяса. Василивича попросили сообщить его звание, должность, а также имена и местонахождение его людей. Каждый его лживый ответ сопровождался болью, и это продолжалось с такой неотвратимой регулярностью, что скоро тело полностью подчинило себе мозг, отчаянно стремясь прекратить страдания, и он стал выкладывать все - кодовые названия подразделений, особые приметы, зоны выброски, график увольнительных, контакты и явки - но боль не проходила, и он извивался на полу в задней комнате, где только еще вчера отказался пить шампанское. Он заметил закатившуюся под диванчик пробку и подумал, удалось ли спастись маршалу Дене. Василивич услышал шарканье ног над самым ухом. - А теперь важный вопрос, - сказал Чиун. - Почему ты с такой легкостью облыжно оскорбляешь корейцев? Что сподвигло тебя на такое кощунство? Что заставило твой помутненный разум измыслить столь похабное предположение, будто я американец? Что? - Я думал, что вы американец корейского происхождения, - простонал Василивич. - Простите меня. Простите меня. Простите меня. - Я искренне сожалею! - поправил Чиун. - Я искренне сожалею! - поправился Василивич. - За то, что оскорбил вас. - За то, что оскорбил вас, - отозвался Василивич и, когда америкашка поднял его и, взяв в охапку, пронес над распростертым телом Ивана, услышал, как кореец сказал: - В следующий раз, господин хороший, никаких поблажек! И то, что потребовало многолетних трудов для создания и совершенствования, что было вскормлено империей, раскинувшейся от Берлина до Берингова пролива, что сплотило лучших из несгибаемых людей, благодаря неистощимому потоку снаряжения и денег, за неделю обратилось в прах. И Василивич оказался многострадальным свидетелем этого бесславного финала. Вспомогательное подразделение "Трески" в самом Риме, на виа Плебисцито, в полумиле от Колизея, было первым. Римо заметил, что, как сказал ему однажды Чиун, его предки работали в Риме. - Когда было много достойной работы, - сказал Чиун. - Они сражались в Колизее? - Мы же убийцы, а не лицедеи! - ответил Чиун. - Странные люди эти римляне. Что бы они ни находили - все тащили на арену. Все. Зверей. Людей. Все. Наверное, они любят родео. Василивич содрогнулся всем телом и потом ощутил, как ладони америкашки побежали по его позвоночнику вверх и - наступило великое облегчение. Василивич понял, что сейчас упадет в обморок, но, дотронувшись до каких-то нервных окончаний в позвоночнике, америкашка сумел предотвратить обморок. Он уже слышал шум ночной попойки, устроенной на явке членами вспомогательного подразделения. Из окон на улицу доносились женское хихиканье и звон бутылок. Кто же это сказал, что ничто так не способствует успеху, как успех? Правильнее бы сказать: ничто так не способствует разгрому, как успех. Его удивило, что у него даже не возникло желания предупредить группу об опасности. Он подумал, что вообще-то это надо сделать. Но черт с ними. Вся его профессиональная выучка, похоже, сгинула в той задней комнатке спортивного магазина. Там сгинуло все. Чего же хотел теперь этот генерал, отдавший службе в КГБ двадцать лет жизни? Он хотел стакан холодной воды - и ничего больше. Кореец остался с ним на улице, а америкашка пошел в дом. Справа от них был небольшой полицейский участок - рядом с кафе. Прямо за ними возвышалось мраморное безобразие исполинских размеров, недавно выстроенное современным корольком. Фасад украшала мраморная лестница, перед которой стояла конная статуя какого-то итальянца. Прожектора извещали прохожих, что это памятник какому-то видному гражданину. Беда с этими статуями и памятниками, когда видишь их на каждом углу, к ним относишься не более внимательно, чем к деревьям в лесу, и, если рядом с вами нет гида, который обращал бы ваше внимание на тот или иной памятник, вы бы даже не удосужились лишний раз взглянуть на него. Смех наверху стих. Стих так, словно кто-то повернул выключатель. Кореец спокойно стоял, точно в ожидании автобуса. - Сэр, - сказал Василивич, и потом какой-то инстинкт самосохранения, о существовании которого он и не догадывался раньше, заставил его добавить: - Милостивый и благородный сэр. Благородный и мудрый цвет нашей радости, о милостивый сэр, прошу вас, соблаговолите назвать недостойному рабу свое божественное имя. Кореец по имени Чиун, тряхнув гордо бородой, ответил: - Я - Чиун, Мастер Синанджу. - Молю вас, великолепнейший, скажите, вы работаете с американцами? Вы состоите в так называемом "Подсолнухе"? - Я нигде не состою. Я Чиун. - Значит, вы не работаете с американцами? - Они воздают мне должное за мое умение. - И что же это за умение, о достославный мастер? - Мудрость и красота, - ответил Чиун, довольный, что наконец хоть кто-то проявил интерес. - Вы обучаете убийству? - Я обучаю тому, что должно делать и что способны делать люди, если они могут этому научиться. Но это не каждому дано. Через несколько минут Римо вернулся со стопкой паспортов. За эти несколько минут окончательно сбитый с толку и перевербованный генерал Василий Василивич узнал, что азиат поклонник красоты, поэт, мудрец, невинная душа, брошенная в жестокий мир, и что его совсем не ценит ученик. Но Чиун не захотел раскрывать все свои тайны. Римо показал Василивичу паспорта, и Василивич назвал подлинные имена и звания каждого. Он только взглянул америкашке в глаза и тут же понял, что лучше не надо вешать ему лапшу на уши. Римо передал паспорта Чиуну и попросил подержать их. В кимоно у Чиуна было столько складок, что он мог спрятать там целый архив, если бы захотел. - Так, теперь я стал носильщиком твоего барахла, - сказал горестно Чиун. - Вот твое отношение. - Каких-то пять паспортов! В чем дело? - сказал Римо. - Дело не в тяжести бумаги, а в бремени печального неуважения, кое ты выказываешь скромному поэту. Римо огляделся по сторонам. Он никого больше не увидел. Василивич был офицером КГБ. Чиун, Мастер Синанджу, был последним из плеяды самых отъявленных убийц, когда-либо известных миру. Где же поэт, о котором говорит Чиун? Римо пожал плечами. В Неаполе они наткнулись на группу "Альфа" почти случайно. Василивич заметил одного из группы на улице и стал быстро соображать. В тот день он чувствовал себя куда как лучше, чем накануне: после сытного завтрака и сладкого сна в машине, которую вел Римо, его мозг опять заработал. Группа "Альфа" все равно уже совершенно бесполезна. Он потерял с ними связь много дней назад, и только желание маршала Дени регулярно посылать в Москву бодрые донесения помешали ему наложить дисциплинарные взыскания на нерадивых сотрудников. Поэтому, увидев одного из членов группы, подрывника, он сразу же его сдал. Римо поставил машину у тротуара и забежал агенту за спину. Со стороны можно было подумать, что он приветствует старинного приятеля, дружески обняв его за плечи. И только в том случае, если бы сторонний наблюдатель заметил, что ноги старинного приятеля вдруг оторвались от земли, он мог бы заподозрить что-то неладное. Если бы за плечами Василивича не было почти двух десятков лет службы в "Треске", с постоянными учениями групп ликвидации, с непрерывным поступлением новобранцев, с отбором из них лучших из лучших, обучавшихся затем всем известным способам мгновенного убийства, он бы не смог воздать должное инструменту под названием Римо. О таком, как этот америкашка, в "Треске" могли только мечтать. Эксперт по взрывному делу был мертв еще до того мгновения, как его ноги вновь коснулись земли, а америкашка шел с ним в обнимку через улицу так, словно тот был жив-здоров. - Какая сноровка! - воскликнул Василивич слабым от восхищения голосом. - Соответствующая, - сказал Чиун. - Я даже не заметил движения его руки! - Ты и не должен был этого заметить, - сказал Чиун. - Смотри на ноги. - И тогда я увижу, как он двигается? - Нет, тогда ты вообще ничего не увидишь. - Почему? - Потому что я посвятил свою жизнь обучению этого неблагодарного лоботряса вместо того, чтобы подарить ее такому симпатичному юноше, как ты. - О благодарю тебя, достославный мастер! - Теперь я живу в Америке, но я глубоко уязвлен ее прегрешениями, - сказал Чиун, и коварный Василивич понял, что подходящий момент настал. Он посетовал по поводу обуревающих Чиуна печалей. - Не сочувствуйте мне, - сказал Чиун. - Благороднейшие из цветов чаще втаптываются в придорожную грязь. Хрупких сокрушают грубые и непотребные. Такова жизнь. И Чиун поведал ему об ужасах американского телевещания, о том, что сделали с прекрасными драмами вроде "Пока вращается планета" и "В поисках вчерашнего дня". Чиун, как поэт, их высоко ценил. Но теперь все показывают "Мери Хартман, Мери Хартман", а там люди разоблачают друг друга в недостойном поведении, там убийства и сцены в больницах, где доктора не спасают, а калечат людей. Но мыслимо ли, чтобы персонаж драмы - врач - приносил своим пациентам больше страданий, нежели добра? Таков был вопрос Чиуна. Василивич резонно заметил, что в хорошей драме не может быть плохого доктора. - Верно, - согласился Чиун. - Если кому-то надобно видеть, как врачи измываются над людьми, пускай идет в больницу, а не к телевизору. Если бы мне вздумалось лицезреть невнимательных и несведущих врачей, мне следовало бы просто зайти к местному лекарю - там я смогу сполна удовлетворить свое любопытство. Особенно это относится к твоей стране, да будет тебе известно. Василивич икнул и согласился. Чему же, интересно, учил Чиун этого неблагодарного Римо? - Благопристойности, - сказал Чиун. - Любви, благопристойности и красоте. Между тем Римо нашел практическое применение своей любви, благопристойности и красоте в роскошной вилле в другом конце города, на берегу неаполитанского залива, голубеющего под полуденным солнцем. От взрывника, встреченного на улице, он узнал численность и местонахождение остальных оперативников. Получив необходимую информацию, он благопристойно сунул взрывника в большой мусорный контейнер на аллее, где его обнаружат не раньше, чем труп начнет смердеть. Он отправился к роскошной вилле. Наступил полдень, и все оперативники, только-только проспавшись, едва стояли на ногах после ночной попойки. Один, с отвислым брюшком, оторвал взгляд от утреннего стакана водки с апельсиновым соком. Откусывая ягоды от виноградной грозди, он направил на гостя короткоствольный английский пулемет. - Бон джорно, - сказал он сонным голосом. - Доброе утро, - отозвался Римо. - Ты что здесь делаешь? - спросил русский. Остальные не стали хвататься за оружие, а спокойно продолжали бороться с утренним похмельем. Один человек без оружия не мог их встревожить. - Работаю, - сказал Римо. - А что за работа? - Я убийца. В настоящий момент я работаю с "Треской". Я правильно произношу это слово? "Треска"? - Римо бросил взгляд на сверкающую гладь залива и ощутил прохладный весенний бриз, прилетевший из-за деревьев и ворвавшийся в распахнутые окна, позолоченные ярким солнцем. Замечательная страна. Он вдохнул запах соленой воды. - Откуда тебе известно про "Треску"? - спросил русский. - Ах да, - отозвался Римо, точно вспомнив что-то. - Это долгая история, знаешь, там высокие политические материи и прочее, но вообще-то я заменяю "Ромашку" или "Подсолнух", не помню точно - я всегда путаю эти дурацкие названия. Я пришел, чтобы убить вас, если вы - "Треска". Вы же группа "Альфа", так? - Да, так уж получается, что мы - группа "Альфа", - сказал русский и махнул короткоствольным английским пулеметом. - А вот это видал? - Видал-видал, - сказал Римо. - Кстати, сколько у вас выходит в месяц за этот особняк? - Хрен его знает. Это же в лирах. Надо накидать корзинку доверху, и, когда хозяин начинает улыбаться, можно больше не бросать. Лиры! Можно сказать, бросовая валюта. - Кто-нибудь из "Альфы" отсутствует? - Все тут, кроме Федора. - Крепкого сложения, блондин с дурацкой улыбкой? - спросил Римо. - Он самый. Но только у него не дурацкая улыбка. - Теперь - дурацкая, - сказал Римо. Когда русский нажал на спусковой крючок своего пулемета, его рука уже была сломана. Боли при этом он не почувствовал, потому что для ощущения боли от перелома руки необходимо иметь позвоночный столб, куда поступают болевые импульсы. А русский лишился части оного в тот самый момент, когда боль по нервам должна была возбудить соответствующие рецепторы спинного мозга. Группа "Альфа", заторможенная после многодневной пьянки, с поразительной быстротой бросилась к оружию. Благоприобретенная выучка одержала верх над затуманенным алкоголем мозгом, и адреналин с удесятеренной силой погнал по жилам кровь. Но они бросились в бой так, словно перед ними была живая мишень, двигавшаяся не быстрее обыкновенного бегуна, не разбиравшего биоритмов собственного тела, чьи руки сродни умелым рукам солдата. К тому времени, как их глаза привыкли к движениям Римо, его ладони уже проникали к костям врагов, совершая молниеносные беззвучные убийства. В полдень в уединенной вилле на берегу Неаполитанского залива он крушил грудные клетки врагов. На этот раз он собирал паспорта убитых немного дольше. Сев в машину в центре Неаполя, он попросил Василивича составить список подлинных имен и званий членов группы "Альфа", пользовавшихся этими паспортами для прикрытия. - Они все мертвы? - спросил Василивич без тени недоверия, потому что он видел, что сделал этот человек с гигантом Иваном, но до сих пор ужасался мысли о том, как много может совершить один человек. - Конечно, - ответил Римо так, словно его спросили, не забыл ли он бросить фантик от конфеты в урну. Группа "Бета" была в повышенной боевой готовности, как ей и было предписано в случае отсутствия связи с группой "Альфа". Группа занимала небольшой дом в Фарфе, городке на берегу мутного Тибра - итальянской сточной канавы еще со времен этрусских царей. - Они и впрямь загадили это место сверх всякой меры, - доверительно сообщил Чиун. - История Синанджу рассказывает о прекрасных храмах Аполлона и Венеры, располагавшихся неподалеку. - Выходит, Дом Синанджу - довольно старое учреждение? - поинтересовался Василивич. - Достаточно, - согласился Чиун. - Умудренное разумом и облагороженное любовью. Сидящий за рулем Римо резко обернулся. Он мог поклясться, что Чиун рассказывает о Синанджу. Америкашка, догадался Василивич, заметил первый пост "Беты" раньше, чем он. И он знал, кого искать. Когда америкашка вышел из машины, Василивич спросил, как это Римо понял, что человек, который вроде бы просто сидел на скамейке и грелся на солнышке, на самом деле стоял в дозоре. - А здесь и должен быть дозорный, - сказал Чиун. - Но что мы все о работе да о работе. Хочешь, я тебе прочту стихотворение, которое я написал? - Безусловно! - отозвался Василивич. - Он смотрел, как америкашка сел на скамейку рядом с дозорным, который, как могло показаться со стороны, просто грелся на солнышке. Америкашка что-то ему сказал. Василивич продолжал смотреть во все глаза с ужасом и восхищением. Этот дозорный владел ножом с несравненным мастерством. Он увидел, как его сотрудник незаметно для америкашки выхватил из рукава лезвие. "Молодец, - подумал Василивич. - У нас есть шанс. Молодец, воин "Трески", щит и меч партии!" Кореец Чиун завывал что-то на непонятном языке. Нежно прикоснувшись к горлу Василивича длинным ногтем, Чиун привлек его внимание к себе. - Возможно, ты не узнал классическую поэзию Ун? - Виноват, сэр, - бросил Василивич. Он увидел, как его сотрудник вежливо улыбнулся. Скоро в дело вступит нож. Ну, теперь-то они отомстят этой банде убийц! - В классическом варианте поэзии Ун пропускается каждая третья согласная и каждая вторая гласная. Так можно перевести формулу на английский язык. Ты ведь знаешь английский. - Да, - сказал Василивич. Теперь в любую секунду нож мог вонзиться в горло американке. - Тогда ты должен понять, что великая поэзия Ун исчезла примерно в 800-м году до рождества Христова. Я не имею в виду народную поэзию Ун, просуществовавшую до седьмого века. Да что это тебя так привлекает? - Я слежу за американцем. - А что он делает? - Разговаривает вон с тем человеком. - Он не разговаривает, - возразил Чиун. - Он собирается приступить к работе. Но это так приземленно... А вот необычайно красивый фрагмент, над которым я работаю в настоящее время... Да что там тебя так привлекает? В лучах яркого итальянского солнца сверкнуло лезвие ножа, и сидящий на скамейке глупо улыбнулся, точно проглотил воздушный шарик и теперь сетовал на свою неосторожность. Василивич не видел ножа. Америкашка тряс руку, в которой был зажат нож, точно прощался. Дозорный откинулся назад и заснул. Весь живот его был в крови. - Величие этого стихотворения заключается в том, что оно обнажает суть цветочного лепестка и звуки строк сами становятся лепестками, - объяснил Чиун. Василивича прошиб холодный пот. Он улыбнулся, вслушиваясь в пронзительный голос корейца, который звучал все выше и выше, точно скреб по стеклу. Он смутно припомнил, что когда-то что-то слышал об этой загадочной поэзии. Один британский исследователь говорил, что декламируемые стихи Ун звучат так, как если бы роженице делали кесарево сечение суповой ложкой. Особенно ценили эту поэзию древние персидские императоры. Василивич и не знал, что поэзия просуществовала до четвертого века нашей эры. Каким же образом престарелый азиат так тесно связан с этим умопомрачительным убийцей-америкашкой? Василивич крепко над этим задумался. Возможно, старик кореец преподаватель поэзии? Или просто друг? Он, безусловно, не слуга, хотя и жаловался, что с ним обращаются как со слугой. Синанджу. Он уже раньше слышал это слово. Старик сказал, что оттуда происходят все убийцы, но, конечно же, этот тщедушный иссохший старец не может быть убийцей. И все же некая связь тут есть. И ею надо воспользоваться. Необходимо воспользоваться. Пронзительные рулады оды Ун прекратились. Римо, америкашка, вернулся к машине с двенадцатью паспортами. Василивич следил, как двенадцать судеб группы "Бета" падают к нему на колени. Это была не перепившаяся команда. Это было лучшее подразделение в расцвете сил. Они даже не успели добраться до своих пистолетов: выстрелов не было слышно. Он написал их настоящие русские имена и звания. Он знал каждого. Среди них были и деревенские, и городские ребята, один даже был освобожден из Лубянской тюрьмы в Москве - маньяк-убийца, кого Василивич лично учил обуздывать свои кровожадные человеконенавистнические инстинкты и направлять их во благо социалистической родины. Записывая их подлинные имена, отчества и фамилии, вычеркивая румынские и болгарские псевдонимы, он вспоминал о том, как обучал каждого из них в тренировочных лагерях. Десять лет учений, одиннадцать лет, восемь лет, двенадцать лет. Лекции, практические занятия. Тех из молодых курсантов, кто выказывал незаурядные способности, хитроумие и силу, "Треска" забирала к себе. Это было в то время, когда члены группы "Бета" еще под стол пешком ходили, - тогда еще майор, Василивич настоял, чтобы руководство "Трески" консультировалось с родителями возможных кандидатов. В ту пору это было расценено как ересь, но Василивич доказал свою правоту. Если родители одобряли выбор сына, он уходил в команду с легким сердцем. Если его семья получала дополнительный паек и льготы, тогда курсант был уверен, что делает что-то полезное, и всякий раз, отправляясь домой на побывку, он возвращался преисполненный еще большей преданности делу "Трески", а не затаив сомнения и горечь. Он выиграл ту битву с генералом Деней, представителем старой школы, который считал, что семья должна знать как можно меньше о том, чем занимается сын. - Нам нужен личный состав, послушные машины, а не маменькины сыночки, - говорил ему генерал Деня. - Когда мы сражались с белогвардейцами, "Треска" - тогда она называлась ЧК - отрывала нас от материнской юбки и быстро делала из нас мужиков. Там нас быстро учили: либо ты убьешь, либо убьют тебя. Так было тогда, так и сейчас, и так будет всегда. Всегда! - Генерал! - возражал ему тогда майор Василивич. - У нас двадцать процентов перебежчиков. Это очень много. Наверное, самый высокий процент среди всех прочих служб. - Мы занимаемся трудным делом. Сейчас уже нет таких мужиков, как раньше. - Позволю себе с вами не согласиться. Вы забираете пятнадцатилетнего мальчугана из школы и говорите его родителям, что его отобрали в олимпийскую команду или еще какую-нибудь аналогичную ложь, и они беспокоятся. И он начинает беспокоиться, и в один прекрасный день он либо бежит на Запад, либо дезертирует. - Этих щенков мы вешаем! - Позвольте задать вам вопрос - от ответа будет зависеть моя жизнь. Когда на Запале у нас вдруг случается прокол и кто-нибудь из наших бежит в "Подсолнух" к американцам, что происходит? Генерал Деня тогда только плечами пожал, не понимая, к чему клонит его хитроумный помощник. - Я делаю определенную пометку в досье, - сказал ему тогда Василивич. - Ну и что? - нетерпеливо спросил Деня. - Вы когда-нибудь загадываете в ящик с этими досье? - Нет. Я ненавижу разбирать бумажки! - ответил генерал Деня. - Папки с личными делами перебежчиков и погибших при исполнении задания стоят в одном шкафу. Папок с делами перебежчиков в восемнадцать раз больше, чем папок с делами погибших. То есть мы сами наносим себе вреда почти в двадцать раз больше, чем капиталисты - нам. - Гммм, - подозрительно буркнул тогда Деня. - Я прошу только об одном: пусть уж лучше капиталисты-ублюдки нас уничтожат, чем мы сами себя уничтожим. - Что ж, будь по-твоему, раз ты говоришь, что от этого зависит твоя жизнь, - согласился Деня. В течение первого года случаи дезертирства резко сократились, а о перебежчиках на Запад и вовсе забыли. Василивич создал в группе такую атмосферу, когда каждый боец был уверен, что нигде в мире он не получит больше почестей и материального вознаграждения. То, что в обществе достигалось принуждением и пропагандой, в "Треске" удалось достичь усердной службой и наградами. В здании на площади Дзержинского скоро стали шутить, что, мол, следующим шагом в "Треске" будет выплата дивидендов по акциям и раздача цветных телевизоров. Но шутить перестали после того, как небольшое подразделение "Трески", оказавшись отрезанным от групп поддержки и имея перед собой в сорок раз превосходящие числом силы противника, сражались до последней капли крови в горах Греции, невзирая на щедрые посулы, сопровождавшие предложение командиров "Подсолнуха" перейти на сторону американцев. Василивич устроил в честь павших бойцов пышную церемонию в штабе. Если бы в зале стоял алтарь с крестом, а не бюст Ленина, эту церемонию можно было бы назвать мессой. И все тот же Василивич поддерживал дух мирного сосуществования с "Подсолнухом", почти дружеские отношения между двумя командами, которые вели друг за другом пристальное наблюдение, кружа по пятам своих противников по всей Европе. И тот же Василивич в тот самый день, когда руководство ЦРУ отдала приказ личному составу "Подсолнуха" сдать табельное оружие, провел сокрушительный рейд по всему континенту. Изуродованные трупы американцев, в том числе и тело несчастного Уолтера Форбиера, переправлялись домой в закрытых гробах, - и вдруг КГБ перехватило странную шифровку: "Могло быть хуже. Нас могли застукать на грязных шутках". Это была шифровка, посланная в Вашингтон неким высокопоставленным чиновником государственного департамента, и Василивич, прочитав ее, подумал тогда: "Возможно, мы сражаемся с безумцами". Но "Треска" сражалась вовсе не с безумцами. И теперь Василивич, сидя на заднем сиденье машины, рядом с корейским поэтом по имени Чиун, понял, что, видимо, это была просто-напросто гигантская ловушка. Какая коварная затея! Он никогда не подозревал, что американцы способны на столь изощренное коварство. Пожертвовать рядом европейских групп только для того, чтобы враг расслабился, а в это время выдвинуть отборные силы для нанесения смертоносного контрудара. Как там американцы говорят в спортивных магазинах? "Добро пожаловать в лучшую команду!" Это был отчаянный маневр, но блистательный, ничего не скажешь! И все же Василивич, тонкий аналитик, не смог смириться. Что правда, то правда: блестящий, коварный ход. Но американцы не способны мыслить такими категориями. Они всегда были гении в технике, но полные простофили в тактике. Василивич ощутил сухость во рту. Кореец сообщил ему, что лучшие строки стихотворения еще впереди. ГЛАВА ПЯТАЯ Это была грандиозная встреча. Водочные бутылки вытянулись тридцатиметровой батареей на застеленном хлопчатобумажной скатертью столе. У каждой бутылки стоял официант в белых перчатках. Стаканы со звоном разбивались о тяжелые деревянные панели стен. Каблучки начищенных ботинок цокали по полированным мраморным плитам пола. На выкаченных колесом грудях, обтянутых мундирами цвета морской волны, сияло такое обилие орденов и медалей, что, наверное, чеканщики сошли с ума, пока их изготавливали. Чей-то голос с сильным южнорусским выговором воскликнул: - О, то ж вин идэт! О, то ж вин идэт! Наступила тишина, оскверненная лишь последним грохотом разбитых стаканов, чьи недавние владельцы еще не вполне осознали происходящее. А потом были слышны лишь четкие шаги приближающегося человека. Человек на небольшом возвышении в дальнем конце зала провозгласил: - Товарищи офицеры, члены Комитета! Щит и меч партии! Мы с восхищением приветствуем Героя Советского Союза фельдмаршала Григория Деню. Ура маршалу Дене! - Ура-а! - отозвались собравшиеся. Деня, чья мясистая грудь была украшена множеством орденов и медалей, а пухлое лицо светилось радостью, воздел толстенькие ручки над головой в знак собственного триумфа и прошествовал в актовый зал народного Комитета государственной безопасности. - Деня! Деня! Деня! - скандировали офицеры. А он энергично махал всем рукой, улыбался старым знакомым и друзьям, уцелевшим в великой войне, когда два народа сошлись в битве друг с другом по фронту, протянувшемуся от моря до моря, после чего побежденные были обречены на уничтожение. Это были крутые ребята, все эти старые офицеры, пережившие большие чистки, фавориты Сталина, а потом Берии, а потом Хрущева и, наконец, нынешнего председателя. Председатели приходили и уходили. КГБ оставался всегда. Деня знаком призвал к тишине и заговорил: - Я не вправе посвящать вас сейчас в тонкости и подробности нашей победы. Я не вправе рассказать вам о том, каким образом мы добились более чем подавляющего преимущества в Западной Европе. Но вот что я могу вам рассказать, товарищи. Сегодня Союз Советских Социалистических Республик добился над нашим континентом господства, которого не достигала никакая страна в прошлом. Завтра Азия будет наша, а за ней и весь мир. Завтра - весь мир. Завтра - весь мир! Многие офицеры, которым посчастливилось сражаться лишь в холодной войне против Америки и участвовать в изнурительных состязаниях, победа в которых измерялась чайной ложкой, громкими криками выразили свою радость. Потому что благодаря фельдмаршалу Дене победу теперь можно было измерять ведрами. Запад отступал по всему фронту. Разумеется, в таких трудолюбивых группах всегда находится свой остряк. Из задних рядов кто-то выкликнул тост за союзников России. - Да здравствует конгресс Соединенных Штатов и его специальные комиссии! Лица присутствующих исказила презрительная гримаса, но фельдмаршал Деня улыбнулся. - Да, нам немало помогли. Но помощь была не случайной. Вспомните, что говорил Ленин: капиталисты сами повесятся, если только мы снабдим их достаточно длинной веревкой. Ну вот, веревка у них есть, осталось только затянуть узел. Деня приказал принести ему полную бутылку водки, а потом, чуть качнувшись на каблуках своих начищенных кожаных ботинок, осушил бутылку до дна под одобрительный гул голосов товарищей по оружию. Потом, подбадриваемый аплодисментами, он протанцевал на середину зала. Какой-то капитан со смертельно бледным лицом и дрожащими руками протиснулся к пятачку, на котором пьяный смеющийся Деня отплясывал цыганочку. Этот капитан в полевой форме резко выделялся на фоне сверкающих орденами парадных мундиров - точно дешевая пластмассовая ваза в витрине ювелирного магазина. Деня подтанцевал к капитану. - Товарищ маршал, очень срочное сообщение, - сказал капитан. Он вручил Дене запечатанный двумя сургучными печатями пакет. Чтобы открыть его, требовалось сломать маленький пластиковый щит. Он также передал маршалу ручку, которой тот должен был поставить свою подпись в журнале о получении пакета. Деня взял ручку и подбросил ее в воздух. - Мне нужна ваша подпись, маршал! - Анатолий, скажи этому идиоту, что никакая подпись не нужна. - Вам не требуется подпись маршала Дени, капитан! - раздался крик в толпе. Это крикнул командир подразделения, где служил капитан. Деня прочитал послание. Во всем теле он ощущал приятное тепло от выпитой водки, а от танца его кровь бурлила и весело неслась по жилам. Донесение гласило: "Явные сложности подразделений "Трески" южном фланге Европы. Тчк. Предлагаю немедленно прибыть на площадь Дзержинского для консультаций. Тчк. Немедленно". Деня смял лист бумаги и сунул его в карман. - Что-нибудь серьезное, Григорий? - спросил его один из генералов. Деня передернул плечами. - У нас всегда все серьезно. Центральный Комитет предлагает изменить цвет наших мундиров - и у министра текстильной промышленности возникает серьезная проблема. Когда министерство пропаганды узнает, что Солженицын произнес новую речь или написал новую книгу, у них сразу возникает серьезная проблема. Каждый день то тут, то там возникает масса серьезных проблем. Мы с вами пьем добрую водочку, имеем хорошие квартиры, и тем не менее все только и знают, что орут: скоро всему конец! скоро всему конец! сейчас небо упадет! Но небо, господа, по-прежнему над нами, оно там было задолго до того, как мы вышли из чрева матери и заплакали, вступив в первый серьезный конфликт с атмосферным воздухом. И оно будет на своем месте, когда могильщики присыплют нас землицей после нашего последнего серьезного конфликта со смертью. Товарищи, вот что я вам хочу сейчас сказать. На этом свете нет никаких серьезных проблем! Его краткая речь была встречена бурными аплодисментами отчасти потому, что он был в чине маршала, но еще и потому, что все знали его как человека, способного и в трудную минуту сохранять самообладание. Такова была маршальская философия, и ее уважали. А перед входом его ждал черный "Зил"-лимузин. Уличное движение на родине не представляло таких трудностей, как на поле сражения, где так много автомобилей. Теперь маршал Деня уже не был столь беспечен, каким он казался в окружении боевых товарищей. Долгие годы службы выработали в нем тонкий нюх на ситуации, когда следовало тревожиться, а когда не следовало. Сейчас момент был тревожный. В здании на площади Дзержинского располагалась Лубянская тюрьма. Во время правления Сталина многие из его друзей окончили там свои дни. Он был единственный из целого подразделения, кому удалось тогда уцелеть - это было политическое подразделение, которым командовал бывший университетский профессор, пришедший на работу еще в ЧК, потом переименованное в ОГПУ, потом - в НКВД, в МВД и, наконец, в КГБ. Все это были разные одежды для одного и того же тела. Сталин однажды приказал, чтобы их подразделение в полном составе - сорок два человека - и при полном параде поужинало с ним за закрытыми дверями. На столе было всегда много в