снова обрел хозяина. Сейчас его госпожа стояла на ступеньках рядом с мужем, и старый кучер подумал, что во всем графстве не сыщешь пары красивее, чем они. Почти такая же высокая, как муж, закутанная в теплую мантилью, в шляпке, из-под которой виднелись гладко причесанные волосы, она была похожа на королеву. - Как у нас со временем, Тим? - спросил мистер Генри, открывая дверцу кареты. Хозяин всегда очень строго следит за временем, совсем как старый джентльмен. Не приведи Господь опоздать в церковь. Но, в отличие от деда, он всегда добр и вежлив. И вот, хозяйка сидит в уголке кареты, а хозяин поправляет, подтыкает со всех сторон плед, ставит ее ноги на жаровню с углями, и все это с такой любовью, с такой нежностью, что Тим невольно вспоминает разговоры в людской: не пройдет и нескольких месяцев, как появится новый младенец. У открытой двери стоит горничная с маленькой мисс Молли на руках, и девочка машет папеньке и маменьке своей пухлой ручонкой. И вот Тим взбирается на козлы, берет в руки вожжи, и карета выезжает на аллею, под арку, мимо рододендронов, заворачивает к заливу, а потом через лес и к парку. Генри держал руку Кэтрин под пледом, и пытался себе представить, должно быть, в пятисотый раз, что она сейчас думает; она такая отрешенная, сдержанная, спокойная, в ней нет ничего похожего на его пылкую непосредственность. - Тебе не холодно? - заботливо спросил он, вглядываясь в ее лицо. - Ты уверена, что поездка тебе не повредит? - Вполне уверена, дорогой, - ответила она, согревая его сердце улыбкой. - Я действительно прекрасно себя чувствую. Ты же знаешь, я ни за что не согласилась бы пропустить нашу воскресную поездку в Армдор. Он откинулся на подушки кареты, успокоенный. Дядя Вилли Армстронг настоятельно советовал ему соблюдать осторожность. - Твоя матушка, сказал ему дядя Вилли, - родила вас всех и не поморщилась. Она унаследовала выносливость от старого Симона Флауэра. Но если ты собираешься следовать примеру своего отца и обзавестись большой семьей, я советую тебе не слишком торопиться. Твоя Кэтрин более деликатный цветок, чем Фанни-Роза. Между тем, маленькой Молли евда исполнился год, а вслед за ней уже спешит следующий. Впрочем, может быть, дядя Вилли напрасно беспокоится... Генри выглянул из окна кареты. У деревьев в этой части парка возле дороги был какой-то куцый вид, после того, как их осенью подстригли. Ничего, это им полезно, через два-три года они совсем выправятся. Когда они проезжали мимо Лоджа, Кэтрин с улыбкой поклонилась миссис Магони, а Генри нарочно отвернулся. Этот дом всегда вызывал в нем неприятные мысли, напоминая о том, что следовало забыть. Джек Донован и его сестрица уехали отсюда, убрались в Америку, в доме от них не осталось и следа, и все-таки всякий раз, когда Генри проезжал через ворота, при всем желании забыть, он невольно вспоминал нахальный фамильярный вид, с которым этот тип взял деньги на пароходный билет, и хитрый взгляд исподлобья, брошенный на Генри его сестрицей, а за всем этим - беспомощные трагические глаза несчастного Джонни, когда Генри в последний раз видел его в Клонмиэре. Нет, эти воспоминания - не лучшая пища для ума, и, еще раз погладив руку Кэтрин под пледом, он стал весело болтать ни о чем - об охоте, намеченной на следующую неделю, о малом судебном заседании в следующий вторник в Мэнди, о письме, полученном накануне от его матери Фанни-Розы из Ниццы. - Ты заметила, - смеясь, сказал он Кэтрин, - что она все время пишет о каких-то сумасбродствах? Уверен, она получает массу удовольствия от жизни. - Ты напрасно так думаешь, - отозвалась Кэтрин. - Ах, дорогая моя, ты недостаточно хорошо знаешь мою мать, и тебе трудно судить. Я считал, что смерть бедного Джонни сломит ее окончательно, однако теперь я склонен думать, что после того, как миновал первый приступ отчаяния, и она оправилась от шока, вызванного его смертью, она перестала думать об этой трагедии и о Джонни тоже. - Твоя мать совсем не так легкомысленна, как кажется. Она просто притворяется и перед людьми, и перед самой собой. - Моя мать ни перед кем не притворяется, - сказал Генри, - можешь быть в этом уверена. У нее есть своя вилла, ее окружают разные иностранные графы, рядом - казино, и она вполне довольна жизнью. Посмотри-ка, эта неприятная особа миссис Келли действительно делает тебе книксен. Что ты делаешь с этими дунхейвенцами? Раньше я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из этой семьи улыбнулся Бродрикам, разве что замышляя какую-нибудь пакость. - Может быть, это оттого, - отозвалась Кэтрин, глядя в сторону, - что Бродрики никогда не улыбались жителям Дунхейвена? - Конечно, я в этом нисколько не сомневаюсь, - сказал Генри. - Потому-то первого из них и убили выстрелом в спину. Что ты скажешь о новой дороге на шахту? Это современное покрытие - великолепная штука, его не сравнить с гравием, при котором зимой по дороге невозможно проехать. Дедушка был бы доволен. - Я с тобой согласна, стало гораздо лучше, однако я бы хотела, чтобы одновременно с этим кто-нибудь занялся домами шахтеров. Некоторые из них просто в ужасном состоянии. Я не могу спокойно думать о маленьких детях, которые вынуждены жить в таких условиях. - Неужели дома действительно так плохи? - спросил Генри. - Боюсь, что я никогда в них не бывал, думал исключительно о том, чтобы шахты приносили доход. Я легко могу дать распоряжение, чтобы их подправили, там, где они уж очень плохи, и кое-где подкрасили. Будет теплее, и перестанет течь. - А почему бы не снести их совсем и не выстроить на их месте новые, кирпичные? - предложила Кэтрин. - Любовь моя, это будет стоить уйму денег. - Мне казалось, что в прошлом году шахты принесли нам такие огромные доходы. - Это верно, но если мы начнем сносить старые дома и строить для шахтеров новые, доходов не останется никаких. - Интересно, кто из нас преувеличивает? - улыбнулась Кэтрин. - Шахтеры не требуют дворцов. Нужно только, чтобы было немного теплее и удобнее, и, если принять во внимание, как тяжело они на тебя работают, они этого вполне заслужили. Генри состроил гримасу. - Ты заставляешь меня чувствовать себя негодяем, - сказал он. - Ну хорошо, я это обдумаю и посмотрю, что тут можно сделать. Однако предупреждаю тебя, благодарности от них не ожидай. Вполне возможно, они заявят, что предпочитают свои деревянные лачуги. - Не нужно думать о благодарности, - сказала Кэтрин. - Самое главное - маленькие детишки перестанут мерзнуть... Голодная Гора сегодня улыбается. Видишь, солнце на самом гребне. Совсем, как золотая корона. - А на мой вкус, у Голодной Горы слишком много разных настроений, - сказал Генри. - К примеру говоря, перед Рождеством погода была такая скверная, что невозможно было работать, и добыча сильно снизилась. - Природа работает по-своему, и не торопится, - заметила Кэтрин, и если ты проявляешь нетерпение и слишком спешишь, она может рассердиться. Посмотри, вон Том Каллаген идет в церковь. У него, наверное, захромала лошадь. Почему же он не подождал нас в Дунхейвене, мы бы захватили его с собой. Вели Тиму остановить лошадь, дорогой. Генри со смехом вышел из кареты и крикнул викария, который крупными шагами шел впереди по дороге. - Том, сумасшедший ты человек, - кричал он, - почему ты нас не подождал? Иди сюда и садись рядом с Кэтрин. Мы серьезно на тебя обижены. Молодой викарий обернулся, приветливо улыбаясь. Это был высокий крепкий человек приятной наружности, с каштановой бородкой. - Утро такое чудесное, - объяснил он, - а у Принца слетела подкова, вот я и решил подарить себе приятную прогулку. Первые несколько миль были поистине чудесны, но вот сейчас я начинаю чувствовать себя мучеником. - В результате твоя проповедь будет немного короче, - сказал Генри. - Ну, полезай и спрячь в карман свою гордость. Кэтрин просто возмущена твоим поведением. - Я еще ни разу не слышал, чтобы Кэтрин кем-нибудь возмущалась, - сказал викарий. Том Каллаген был другом Генри по Оксфорду, и после недолгих уговоров принял место викария в дунхейвенском приходе; в его обязанности входило отправлять воскресную службу в Ардморе, самой удаленной церкви прихода, расположенной на берегу моря. Он мог бы устроиться гораздо лучше по ту сторону воды, однако его привязанность к Генри была столь сильна, что он предпочел похоронить себя в глуши; ему было приятнее находиться ближе к другу, чем добиваться уважения и благополучия в большом городе. - Что ты скажешь о ее последней причуде? - спросил Генри. - Она решила ни больше, ни меньше, как снести прочь старые лачуги и построить шахтерам кирпичные коттеджи. Я разорюсь вконец. - Отличный план, - решительно сказал Том. - Во-первых, эти лачуги - настоящее позорище, а во-вторых, у тебя столько денег, что ты сам не знаешь, куда их девать. - Именно это я всегда ему и говорю, - подтвердила Кэтрин. - Вся беда в том, - сказал Генри, - что в вас обоих говорит нонконформистская совесть. И вы стараетесь заразить ею меня. Мой дед не стал бы вас и слушать. - Судя по тому, что мне известно об этом старом джентльмене, - заметил Том, - это был человек, не признававший Бога. При тебе, по крайней мере, шахты не работают в воскресенье, как это было в его времена. - Это тоже дело рук Кэтрин, - улыбнулся Генри. - Говорю тебе, Том, я породнился с семьей, где такое множество принципов, что от них просто некуда деваться. Послушай моего совета, держись от них подальше. - Я предпочитаю быть добрым, как Эйры, чем умным, как Бродрики, - сказал Том Каллаген. - Единственное, почему ты не стал таким же жестким и скупым человеком, как твой дед, это потому, что у тебя хватило ума жениться на Кэтрин. Ну вот, мы уже подъехали к церкви, и я нисколько не сомневаюсь, что там, кроме нас, собралось уже по крайней мере три человека. Маленькая церквушка стояла на отшибе; одинокая, обдуваемая всеми ветрами, она гляделась в воды залива Мэнди-Бей. Если не считать ее местоположения - она была открыта всем ветрам и дождям зимнего времени, - в ее серой основательности было что-то прочное и надежное. От мха и лишайников, покрывавших ее стены, веяло чем-то, не подвластным времени. Внутри все было мирно и безмятежно, словно никакие дурные мысли или тяжелые воспоминания не могли проникнуть сквозь эту тихую ясность. Пусть бушуют ураганы, пусть все заливает потоп, церковь в Ардморе выдержит все, ибо она - бастион вечности. Генри, стоя на коленях рядом с Кэтрин, видел ее спокойный профиль, ее темные глаза, обращенные к алтарю, и думал о том, что ни один человек, кроме него, не знает, как она прекрасна, как нежна и преданна ему. А что, если прав Том Каллаген, и, если бы не Кэтрин, он стал бы таким же жестоким человеком, каким был его дед? Эта мысль причинила ему беспокойство, и он ее отбросил, как привык отбрасывать все неприятное, причислив к абсурдным. Он вовсе не жестокий человек, Том, верно, шутит. Он ведь всегда, насколько себя помнит, думал прежде о других, а потом уже о себе. Долг ставил прежде удовольствия, добро - выше зла. Он с чистой совестью может сказать, что никогда не совершал дурного, низкого или бесчестного поступка. Правда, ему повезло, он счастлив своей работой, у него много добрых друзей; но счастье - это, в конце концов, дар Божий, и он благодарен за него. Нет, жестким, тяжелым человеком в семье был Джонни. Джонни был эгоистичен, жесток, всюду, где бы он ни находился, он сеял вокруг себя несчастье, бедняга. Знал бы Том Каллаген, что это был за человек. И Генри, произнося, как всегда, громко и отчетливо слова Общего Покаяния "Мы согрешили, Господи, уклонились с Твоего пути, словно заблудшие овцы", думал, как обычно, что к нему эти слова не относятся, так же, как и ко всякому законопослушному человеку, который ведет честную жизнь и исполняет свой долг по отношению к Богу и королеве. Они относятся к ворам, распутникам и пьяницам, которые никогда не заходят в церковь. Служба окончилась, Том Каллаген снимал облачение в ризнице, а Генри и Кэтрин вышли на церковный дворик и стояли там, глядя на море. Длинные волны с Атлантики катились мимо них в глубину залива. Под ними, в кустах терновника, заливалась малиновка, сладкие и в то же время тоскливые звуки ее песни отчетливо раздавались в чистом морозном воздухе. - Я рада, что мы крестили Молли в этой церкви, - сказала Кэтрин. - Следующего ребенка мы тоже будем крестить здесь, и всех остальных детей тоже. А когда нам придет время уходить, дорогой, я бы хотела, чтобы нас положили здесь вместе. - Какие мрачные мысли, - сказал Генри, привлекая ее к себе. - Ненавижу разговоры о смерти. Лучше поцелуй меня. Вон, видишь? Это "Эмма-Мария", она направляется в Бронси. Пользуются, верно, хорошей погодой, иначе они не стали бы отправлять груз в воскресенье. Хорошо она нагружена, правда? Там, по крайней мере, сотня тонн меди. Вот так-то, дорогая моя. - Бог с ней, с этой медью, - сказала Кэтрин. - Ты не забудешь о моем пожелании относительно этого кладбища? - Я отказываюсь связывать себя такими неприятными обещаниями, - сказал Генри. - И не стой, пожалуйста, на ветру, а то простудишься. Смотри, Том уже ждет нас у кареты. Какой милиый человек, и как я рад, что он переехал сюда. Ты знаешь, - весело продолжал он, беря жену под руку, - вот было бы прекрасно, если бы все наши добрые друзья жили здесь поблизости. Том, дружище, ты прочел отличную проповедь, я бы и сам мог прочесть такую же, если бы был священником, и, дабы продемонстрировать тебе свое одобрение, я обещаю построить тебе дом. Не можешь же ты постоянно жить в этом жалком коттедже в деревне. - Почему же не могу? Прекрасно живу. - Ничего подобного. И не спорь, я ненавижу споры, в особенности на голодный желудок. И чтобы доказать тебе мою серьезность, я покажу тебе местечко, которое для этого подобрал. Я вспомнил о нем, когда мы пели "Твердыню веков". Как раз на выезде из Дунхейвена, еще до подъема и коттеджей Оукмаунта, есть небольшая площадка, почти что ровная, ее прекрасно можно использовать для фундамента. Мы назовем ее "Хисмаунт", и, как только старый пастор умрет, приход перейдет к тебе и Хисмаунт станет называться "Ректори" - пасторский дом. - Тогда Том сможет жениться, у него будут дети, и они будут играть с нашими, - сказала Кэтрин. - Как легко жить, когда добрые друзья берут на себя все заботы о будущем, - сказал Том Калаген. - Отчего бы вам, кстати, не писать для меня проповеди? - Я непременно этим займусь, - сказал Генри, - только с одним условием: я сам буду их произносить. Я с большим удовольствием использую текст: "Кесарево - кесарю" с намеком, естественно, на то, что мои арендаторы постоянно задерживают причитающуюся мне ренту. Участок для будущего дома был должным образом осмотрен и одобрен, а затем карета свернула к воротам и на аллею, ведущую к Клонмиэру, где в столовой их ожидали накрытый стол и горячая еда; на крыльце их приветствовал радостный собачий лай, в холле попахивало горьковатым дымком от торфа, горящего в камине, - одним словом, им раскрывала свои объятия атмосфера милого, горячо любимого родного дома. Во время десерта принесли малютку Молли, одетую в белое платьице с многочисленными лентами, чтобы она посидела у мамы на коленях, а Генри, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги, щелкал орехи, заставляя девочку смеяться. И сам он, чувствуя приятную сытость от жареной баранины и яблочного пирога, испытывал удовлетворение человека, которому предстоит целый день праздности, и он может делать все, что пожелает. - Я думаю, - сказал Том, глядя с улыбкой на своего друга, - что ты можешь считать себя счастливейшим человеком на свете. У тебя отличная земля, большое состояние, процветающее дело, ты ведешь достойную жизнь, у тебя ангел-жена, прелестная дочурка - одним словом, все, что только можно пожелать. Если бы я не был священником, я бы тебе позавидовал. - Но, поскольку ты священник, ты не упускаешь случая читать мне мораль, наставляя меня и предупреждая, чтобы я "не складывал сокровища на землю, где их могут попортить моль и ржавчина". Бесполезно, мой друг. Я живу в реальном мире, и, хотя не считаю себя материалистом, тем не менее полагаю, что имею право пользоваться тем, что мне в этом мире дано, и получать от этого радость. Не вижу в этом никакого греха. - Мне кажется, я понимаю, что Том имеет в виду, - сказала Кэтрин. - Когда человек счастлив и доволен, когда у него все идет хорошо, его подстерегает один из самых тяжких грехов - самодовольство и успокоенность. Нет, мое солнышко, больше сахару нельзя, ты уже скушала достаточно, иначе у тебя заболит животик. Вот тебе мамин медальон, можешь им поиграть. Девочка, уже надувшая губки и готовая заплакать, тут же отвлеклась, глядя на цепочку и медальончик, который открывался, а потом снова со щелчком закрывался. - Видишь, Том? Воспитание начинается, - подмигнул другу Генри. - Молли хочется сахару, но ее надувают, предлагая взамен что-то другое! Здесь не допускается, чтобы человек был доволен и успокоился на этом. А я так разрешил бы ей наесться до отвала, а потом подождал бы, пока у нее не заболит животишко. Таким образом она получила бы урок и не стала бы объедаться сахаром. - Ты не прав, - сказала Кэтрин. - Молли слишком мала, и не может связать причину со следствием. Она не поймет, что боль вызвана сахаром. Пока ребенок мал, его надо отвлекать, а потом, когда подрастет, его можно учить послушанию и необходимости подчиняться. - Все-то у нее рассчитано, - сказал Генри, - от букваря до финальных экзаменов. Я не встречал человека, который с такой серьезностью относился бы к воспитанию детей. Не могу припомнить, чтобы наша матушка чему-нибудь нас учила. Во всяком случае, она никогда нам не говорила, что мы делаем что-то не так, как нужно. - Можно только удивляться, что вас еще терпят в обществе, - заметил Том. - Послушай моего совета, предоставь воспитание детей Кэтрин. - Отлично, - согласился Генри, - а если они не будут слушаться, я просто буду их пороть. Могу сказать только одно: они ни в чем не будут нуждаться. - Еще один тяжкий грех, - сказал Том. - Слишком много денег. Бедняжка Кэтрин, я вижу, у вас будет много дела. Генри бросил в приятеля скорлупкой от ореха. - А что, если ты перестанешь говорить о моих грехах, - сказал он, - и вместо этого дашь мне практический совет? Как тебе известно, в Бронси намечаются дополнительные выборы. Старый сэр Николас Веннинг умер. Я подумываю о том, чтобы выдвинуть свою кандидатуру, принять участие в выборах на стороне консерваторов. - Правда? - Во всяком случае, мне будет очень интересно, а связи у Бродриков существуют с тысяча восемьсот двадцатого года. - А что думает об этом Кэтрин? - спросил Том. - Кэтрин считает, - улыбнулась его жена, - что у ее мужа слишком много энергии, и что если он не займется политикой, то может обратить ее на что-нибудь похуже. А так все-таки подальше от греха. - Так может сказать только жена, - заметил Генри. - Обрати внимание, ни слова о честолюбивых устремлениях, не выражается надежда или хотя бы предположение, что я стану премьер-министром. Просто ласковая улыбка и "подальше от греха". - Я согласен с Кэтрин, - сказал его друг. - Конечно же, действуй, произноси речи, устраивай обеды, целуй ребятишек из Бронси и кланяйся, если в тебя будут бросать тухлыми яйцами. Желаю тебе всяческой удачи. Если ты добьешься успеха и проложишь себе путь в Вестминстер, я даже поеду на ту сторону воды, чтобы послушать твою первую речь, и буду рассказывать всем, кто будет сидеть рядом со мной, что Генри Бродрик - мой старинный товарищ. Лет этак через двадцать ты добудешь мне место епископа. - Нет, серьезно, - сказал Генри, - я легко могу добиться избрания, получив большинство, хотя это место искони принадлежало либералам. Вся семья сплотится вокруг меня. Герберт - в Летароге, - я говорил, что он получил там приход и живет теперь в нашем старом доме? А тетушка Элиза - в Сонби. Я бы мог рассказать обо всех своих знакомых и родственниках в Бронси, хотя, пожалуй, не стоит упоминать о моей так называемой бабушке, которая живет в деревне и делает книксен всякий раз, когда видит Герберта. - Мне кажется, что ты все-таки сноб, - рассмеялся Том. - Вовсе нет, но зачем же приоткрывать шкаф и демонстрировать наши скелеты во время политической кампании? Вот что я тебе скажу: мы снимем дом в Лондоне на весь сезон, независимо от того, пройду я или нет, а ты приедешь и станешь жить у нас. Будет полезно, если все увидят меня рядом с тобой, это покажет, что я отношусь с уважением к церкви. - Не можете ли вы охладить немного его пыл? - сказала Кэтрин. - Мы говорили о самодовольстве, а посмотрите-ка на него - видели вы когда-нибудь человека, более довольного собой? Пойдем, Молли, оставим твоих папу и дядюшку, пусть они решают судьбы мира, а мы с тобой сядем у огонька в гостиной и станем играть бусинками. Позже, когда Том Калаген вернулся домой, чтобы служить вечерню в Дунхейвене, Молли уложили спать, и занавеси были задернуты, Кэтрин лежала на кушетке - той, что прежде принадлежала Барбаре, - придвинутой поближе к огню, а Генри сидел возле нее на полу, прижав ее руку к губам. - Неужели я действительно так самодоволен? - обеспокоенно спросил он. - Я тебе не надоел? Она улыбнулась и провела рукой по его волосам. - На первый вопрос - да, - ответила она, - на второй - нет. О, дело не в том, что ты самодоволен, я совсем не то имела в виду, душа моя. Но, когда человек слишком счастлив, он делается менее чутким, меньше думает о других. И мне не хотелось бы, чтобы ты слишком уж много занимался мирскими делами - своим рудником, деньгами, преуспеянием Генри Бродрика. - Я не могу не быть счастливым, - проговорил он, - ведь у меня есть ты, моя жена. Каждый день я люблю тебя еще чуточку больше, чем в предыдущий. И, что бы я ни делал, чего бы ни добился, это все только благодаря тебе. Разве ты этого не знаешь? - Да, мой любимый, я это знаю и очень горжусь, но в то же время и беспокоюсь. Ты ставишь меня так высоко - выше жизни, выше самого Бога, а это дурно. - Я не чувствую Бога так, как его чувствуешь ты, - сказал Генри. - К тебе я могу прикоснуться, обнять тебя, поцеловать; тебя я могу любить. А Бог - это нечто таинственное, неосязаемое. Ты проще и ближе, и ты занимаешь место Бога. - Да, мой родной, но люди уходят из жизни, а Бог вечен. - К дьяволу вечность! Она мне не нужна. Мне нужна ты и настоящее, причем навсегда. - Он потянулся к кушетке и спрятал голову в складках ее платья. - Я ничего не могу с собой поделать, - повторил он, - я не могу не любить тебя. Это у меня в крови. Мой отец точно так же относился к матери, хотя я его почти не помню, мне едва исполнилось четыре года, когда он умер; я вспоминаю, как он стоял на берегу залива и смотрел, как мама играет с Джонни, Фанни и со мной, и я никогда не забуду выражения его лица. И тетя Джейн была такая же. Если бы не этот несчастный случай, и она не погибла бы, она умерла бы от разбитого сердца, тоскуя об офицере с острова Дун. Это бесполезно, Кэтрин, мы, Бродрики, все такие. Тау уж мы созданы, и с этим надо примириться. Она крепко прижала его голову к себе и поцеловала в макушку. - Я с этим примирилась, - сказала она, - но мне все равно страшно. Он откинул голову назад, положив ее к ней на колени, и смотрел в огонь. - Я часто думаю о том, - задумчиво проговорил он, - что послужило причиной отчаяния Джонни. Не было ли там несчастной любви? Нет-нет, не к этой особе, не к сестре Донована, это был просто жалкий неприятный эпизод, я имею в виду нечто более глубокое. Но кого, черт возьми, он мог полюбить? Я никогда не слышал, чтобы он о ком-нибудь говорил. Кэтрин не отвечала. Она продолжала гладить его волосы. - Если бы он только мог жениться и успокоиться, это было бы его спасением, - продолжал Генри. - Такого ужасного конца могло и не быть. Возможно, если бы встретилась сначала с ним, ты могла бы выйти замуж за него, а не за меня. Он обернулся и посмотрел на жену с улыбкой, но в то же время и с грустью. У нее в глазах стояли слезы, она, не отрываясь, смотрела на огонь. - Любовь моя, что случилось? - встревожился он. - Я причинил тебе боль? Тебе стало грустно? Какой я эгоист, бесчувственное животное. Мне следовало помнить, что ты нездорова. А я надоедаю тебе своими семейными историями. Бедняжечка моя, у тебя такое бледное несчастное лицо. Что я такого сказал? - Ничего, - отвечала она, - ничего, уверяю тебя, это просто глупость. - У тебя был утомительный день, - говорил он, - тебе нужно было бы отдохнуть, вместо того, чтобы бродить с нами по лесам. Я и тогда еще подумал, что прогулка была слишком длинной. А потом, после чая, ты носила на руках Молли. Она уже слишком тяжела для тебя. А как маленький? Ты чувствуешь его тяжесть? - Наш второй малыш ведет себя спокойно. - Тогда я отнесу тебя в кроватку, - сказал он. - Ну-ка, обними меня за шею и прижмись покрепче. Где твоя книжка? Там, на окне? Протяни руку и возьми. Я почитаю тебе вслух, прочту одну главу, а потом ты должна уснуть. Тебе необходим отдых. Не беспокойся о лампах. Как только я тебя уложу, я вернусь сюда и погашу их. Он понес ее по коридору в комнату, которая прежде принадлежала Барбаре. Потом вернулся в гостиную, чтобы потушить лампы, оставив ее одну. Слезы... Как это непохоже на Кэтрин, она никогда не плачет, всегда такая сдержанная, спокойная. Она, должно быть, очень устала. Другого объяснения быть не может. Трудно себе представить, что у нее есть что-нибудь на душе. И все-таки, прочитав обещанную главу и отложив в сторону книгу, он склонился над ней и, обняв ее, заглянул в глаза и спросил, с трудом подыскивая слова: - Скажи мне правду, родная, ты со мной счастлива? 2 В огромный зал ратуши Бронси набилось столько народа, что невозможно было дышать. Там были докеры, явившиеся сюда прямо с работы, в рабочей одежде, в кепках, сдвинутых на затылок и с трубками в зубах; рабочие-плавильщики, которые захватили с собой и своих женщин - они покрывают голову шалью и говорят нараспев, как и все другие жители Бронси. Большинство рабочих собирались голосовать за кандидата противноц партии, либерала мистера Сартора, и пришли они сюда с единственной целью - позабавиться на даровщикну, поиздеваться над оратором, однако было немало и таких, на груди которых красовались розетки из голубых лент. Это были клерки из пароходной компании, знавшие Генри Бродрика лично, моряки, возившие для него грузы из Дунхейвена в Бронси, служащие плавильных заводов, которым довелось познакомиться с ним лично и поговорить, кое-кто из лавочников и мелких торговцев, врачи, банковские служащие - словом, все те, кто считал, что голосовать за консервативную партию благородно, поскольку это ставило их на более высокую ступень по сравнению с рабочими и хозяйками из Бронси. Шум стоял оглушительный - разговоры, свистки, громкий смех, - но потом кто-то в задних рядах затянул гимн, и его мгновенно подхватило большинство рабочего люда, пустая болтовня сменилась мощным хором, который звучал торжественно и внушительно. Генри, нетерпеливый и взволнованный, с синей розеткой в петлице безукоризненно сшитого фрака, плотно облегающего его высокую широкоплечую фигуру, смотрел на зал, горя желанием начать. Он не надеялся многого добиться при такой аудитории. Эти люди пришли сюда не для того, чтобы внимательно слушать его и аплодировать, а просто чтобы над ним посмеяться. Были там, правда, и родственники, члены семьи, готовые его поддержать, Герберт, который был теперь викарием в Летароге, и его веселая толстушка-жена. Можно ли было предположить, когда они были детьми, что Герберт, самый младший в семье, живой малыш с блестящими карими глазенками, станет священником? Был там и Эдвард, получивший по этому случаю специальный отпуск - его вьющиеся волосы, как всегда, стоят торчком, он разговаривает с Фанни и ее мужем Биллом Эйром, которые приехали сюда на пароходе. На лице у Фанни, как обычно, загнанное испуганное выражение - насколько он себя помнит, у нее всегда был такой вид, виной тому были, вероятно, четыре брата, при которых она была единственной девочкой, ведь честняга Билл, по совести говоря, такой добрый и покладистый человек. Господи, какое обилие священников - рядом с Гербертом и Биллом стоит верный Том Калаген, он весьма внимателен к своей хорошенькой соседке, это, кажется, подруга Фанни. Том, похоже, влюбился, наконец, и готов связать себя узами брака. Из Сонби прибыла тетушка Элиза, прямая, как всегда; у нее на груди на цепочке лорнет, она то и дело подносит его к глазам, наблюдая за собравшейся публикой с выражением крайнего неодобрения. Видно, что близкое соседство с рабочим населением Бронси весьма ее раздражает, поскольку мисс Бродрик из Бродрик Хауса, что в Сонби, не привыкла к подобному окружению. И, наконец, Фанни-Роза, его мать, которая проделала такой длинный путь, приехав сюда из Ниццы - не для того, по ее словам, чтобы посмотреть, как ее сын предстанет перед публикой и начнет произносить свои лицемерные речи, но потому, что она совсем обносилась, ей совершенно нечего надеть, и она должна купить кое-что из платья. В Париже все слишком дорого, и вообще во Франции народ жадный, они желают получить за все наличными, тогда как в Англии о таких вещах беспокоиться не принято, можно покупать и не платить годами, а если пришлют счет, просто сделать вид, что он затерялся. Генри встретил мать в Лондоне, и всю дорогу до Летарога, где она должна была жить у Герберта, она щебетала, высказываясь в подобном роде. Генри был немало озадачен и встревожен тем, как она так свободно и привычно говорит о долгах, ведь он знал, что у нее вполне приличный доход, столь щедро назначенный ей по завещанию его деда. Что же касается нарядов, то ему казалось, что мать не особенно интересуется тем, что на ней надето. Ее туалеты всегда представляли собой смесь роскоши и неряшества - стоило посмотреть на то, как она выглядела сегодня. Пелерина из великолепного дорогого бархата с высоким собольим воротником надета поверх старого, сильно поношенного черного платья, трен которого, неподшитый и выпачканный в грязи, волочился по земле. Зато голова была великолепна: волосы, прежде ярко-рыжие, теперь совсем поседели - она перестала их красить с тех пор, как умер Джонни; ее зеленые, чуть раскосые глаза были совершенно такого же цвета, как и ее изумрудные серьги; она была похожа на королеву. А вот нижняя часть ее фигуры, с этим волочащимся подолом, могла бы принадлежать любой грязнухе с дунхейвенского рынка. Вот она, вся его семья. Но самой любимой среди них здесь не было, она не могла приехать, это было слишком рискованно, ребенок должен был появиться на свет со дня на день. Генри знал, что мысленно она с ним, он представлял себе, что ее рука находится в его руке, ее милые, любимые глаза устремлены на него, он слышал ее голос: "Мой Генри должен говорить людям то, что он считает правильным, не нужно стремиться к тому, чтобы все время забавлять публику". Вся беда в том, что ему гораздо легче острить, чем высказывать правильные мысли - да что там говорить, если вообще принимать политику всерьез, это конец всему. Вот стоит председатель, звонит в колокольчик, призывая к молчанию, а вот и он сам, рядом с председателем, и на него устремлено бог знает сколько враждебных глаз. Но какое это будет иметь значение, в конечном итоге? Это просто один из способов провести вечер. Его появление было встречено мяуканьем, шиканьем и свистками, которые он слушал, улыбаясь и засунув руки в карманы, а потом достал большие часы, включил со щелчком секундомер и стал внимательно смотреть на циферблат, что вызвало в аудитории взрыв хохота, после которого наступила тишина. - Должен вас поздравить, у вас это заняло не так уж много времени, гораздо меньше, чем в других местах, где мне приходилось выступать. В зале снова засмеялись, и Генри, поймав красную розетку, которую ему кинул кто-то из энтузиастов-либералов, приложил ее к другому борту своего фрака. - Я не сомневаюсь в том, что доблестному избирателю отлично известно, что собой представляют политические взгляды мистера Сартора, кандидата от либералов, - сказал он. - Если это так, он знает гораздо больше, чем я. Насколько я понимаю, мистер Сартор голосовал один раз за одно, два раза за противоположное, а потом три раза снова за первое. Недавно он вам сообщил, что в свои молодые годы принадлежал к тори. Он сказал, что всосал взгляды тори с молоком матери, из чего можно сделать заключение, что он вскормлен на родине... Кроме того, он заявил, что тори - наследники книжников и фарисеев, из чего я могу заключить, что партия тори существовала еще тогда, когда древние бритты разгуливали в боевой раскраске и швыряли каменья в Юлия Цезаря с Дуврских утесов. Если бы наш поклонник истории заглянул еще немного подальше, он, несомненно, связал бы тори с жрецами Ваала. Я не уверен, что архитектор, воздвигший Вавилонскую башню, был тори - нет-нет, однако не исключено, что искуситель, который в недобрый час прокрался к уху многажды обманутой и многогрешной Евы, был тори. Итак, если все это верно, с тори мы покончили, этот шар окончательно выбит из игры. Герберт, скрестив руки на груди, улыбался, слушая своего брата. Как это напомнило ему юношеские годы и дискуссионное общество в Итоне - Генри, который стоял, засунув руки в карманы и слегка наклонив голову, совершенно так же, как он стоит сейчас и наслаждается тем, что то и дело покусывает своих слушателей. Теперь он, однако, заговорил о более острых вопросах, его то и дело прерывали голоса из зала. - Вы просите меня определить, что такое либерал? - спросил Генри. - Хорошо, я это сделаю. Либерал - это тот, кто либерально, то есть свободно, обращается с чужими, вверенными ему деньгами. Сейчас, по сути дела, уже нет такого понятия как "либерал". Существуют только конституционалисты и революционеры. Это, естественно, вызвало целую бурю, и Фанни, опасливо оглянувшись через плечо, подумала, как они будут выбираться из зала, если начнется свалка. - А ну-ка, свистните еще пару раз, я с удовольствием вас послушаю, - подзадоривал аудиторию Генри. - Ничто так не добавляет интереса к жизни, как хорошая словесная перепалка. Ведь если бы мы все придерживались одного мнения, мы бы все влюбились в одну и ту же женщину. Эта острота была встречена новым взрывом хохота, но Том Калаген, пощипывая бородку, покачал головой и обменялся понимающим взглядом с Биллом Эйром. Все это, конечно, очень забавно, однако это не способ выиграть предвыборную кампанию. Генри, по-видимому, заметил этот взгляд, потому что не прошло и трех минут, как он уже занялся обсуждением одного из самых жгучих вопросов. - Я убежден, - говорил он, - что не следует пренебрегать институтами, которые освящены веками и прочно укрепились в душе и сознании людей. Непонимание того, к чему это может привести - вот корень зла. Британская конституция покоится на двух столпах, это Церковь и Государство. Те, кто отделяет церковь от государства, заставляя искать убежища в сектах, посягают на самую суть Конституции. Перемены ради самих перемен всегда нежелательны, поскольку они неизменно связаны с упадком. Как это верно, думала тетушка Элиза, перемены и упадок. Это заставило ее вспомнить отца и долгие тоскливые годы, которые он провел в Летароге, удалившись от дел, вдвоем с этой ужасной экономкой, сумевшей его заполучить. Элиза была уверена, что он оставил ей в своем завещании гораздо больше денег, чем она заслуживала, к тому же, неизвестно, куда девался серебряный чайный сервиз, и это просто неслыханно. Он ведь по праву должен принадлежать ей, единственной оставшейся в живых дочери; перемены и упадок, какой он умный человек, наш Генри! - Просвещение рабочего класса должно быть основано на религии, - продолжал Генри. Том Калаген выпрямился в своем кресле. А-а, вот это уже идеи Кэтрин. Генри сам никогда бы до этого не додумался. - Образование, в основе которого лежит что-либо другое, не принесет никакой пользы; а вот образование, основанное на религии, возвысит низшие классы, и они смогут занять подобающее положение в обществе. Я верю и надеюсь, - говорил он, - что в скором времени мы увидим великое возрождение Церкви, если только наше духовенство не подменит истинную сущность религии формальными обрядами христианства. Герберт заморгал. Не намек ли это на него? В Оксфорде он прошел через фазу англиканства, но с этим давно уже покончено. Как странно слышать этот торжественный тон. Неужели он действительно так думает или просто пытается разозлить слушателей? - Мы, партия консерваторов, предоставили массам избирательные права, - говорил Генри, - и теперь наш долг, долг каждого человека, распространить благо образования среди масс, получивших это право. Я твердый сторонник обязательного образования. Ни один человек, по моему мнению, не имеет права растить своих детей так, как он растит свинью или другую скотину. Как забавно, думала его мать Фанни-Роза, видеть, с какой серьезностью Генри изрекает эти глупости. Ведь, кажется, только вчера он бежал вверх по лестнице в Клонмиэре, прижимая ручонки к голой попке, а она неслась вслед за ним с туфлей в руке, которую и не думала употребить в дело. Какое было прелестное утро! Дети сняли с себя все и играли голышом на траве перед замком. Барбара, выглянув из окна своей комнаты, была страшно шокирована, она умоляла отвести детей в комнаты, прежде чем вернется дед. Нет сомнения, Генри, да и все остальные, росли как поросята; насколько было легче предоставить им полную свободу - пусть себе растут, как трава... И вдруг в памяти ее встал Джонни - изображая индейца, с перьями в волосах он выглядывает из-за кустов рододендронов и целится из лука, а Джон говорит ей своим тихим спокойным голосом: "Я не могу его отшлепать, что бы он ни делал. Мы его создали, ты и я; и теперь он - все равно, что мы сами". Но все это в прошлом, все кончено, и нельзя об этом думать; прошлое умерло и кануло в вечность, а вместе с ним и они тоже. А настоящее - вот оно: сидеть в битком набитом зале и слушать Генри. - Вы знаете, что я родился на той стороне воды, - говорил Генри. - Ничего постыдного нет в том, чтобы быть из тех же мест, что и Берк, и Пальмерстон, и Веллингтон, однако я могу сказать, что Бродрики живут на этой стороне на протяжении уже трех поколений, я принадлежу к третьему. Здесь жили мой дед, потом отец, здесь я жил ребенком и здесь живет мой брат. В этой стране покоятся останки моего деда. Может быть, со временем и я буду лежать здесь. А потом все кончилось, были аплодисменты и свистки, пенье и крики, председатель поднял руку, призывая к молчанию, и предложил выразить благодарность оратору; все смешалось, люди двинулись к выходу, и дело обошлось без тухлых яиц, однако и без бурных оваций. Семья отправилась в "Королевский Герб" обедать. Генри поздравляли, его хлопали по плечу по крайней мере с десяток совершенно не знакомых ему людей и еще десяток знакомых, и все говорили, что место в парламенте ему обеспечено. - Как ты похож на моего брата Генри, твоего дядюшку, - говорила ему тетя Элиза. - Помню, он всегда приводил те же самые доказательства. А твой папа сидел, откинувшись на кресле со щенком на коленях и не обращал ни на что внимания. Мне так приятно было слышать твои слова о том, чтобы обязательно был пр