из них. - Вы идете перекусить? Не составите ли нам компанию? - Сегодня не могу, - сказала Мария. - У меня встреча с другом отца, который приехал посмотреть спектакль. Мы встречаемся в "Адельфи". Она помахала им рукой и ушла, не переставая напевать до самого "Адельфи", ведь другие тоже должны поддаться обману... этот мужчина за рулем грузовика, эта женщина, переходящая улицу. И, рисуясь перед всеми, рисуясь перед собой, она распахнула дверь "Адельфи", и прошла в женскую гардеробную, чтобы потом с полным правом сказать, что действительно была там. Когда вы лжете, сказала она себе, в вашей лжи должна быть хоть крупица правды. Она привела себя в порядок, напудрилась ресторанной пудрой, наполнила свою пудреницу и, когда служительница подошла вытереть раковину, положила на маленькое стеклянное блюдце шесть пенсов. - Может быть, вы снимете пальто? В ресторане тепло, - сказала женщина. - Нет, благодарю вас, - улыбнулась Мария. - Я спешу. Она вышла из туалета и через несколько секунд оказалась на улице; слава Богу, ее никто не видел. Она боялась, как бы один из швейцаров не сказал ей: - Что вы здесь делаете? Это не вокзальная уборная. Мария свернула в боковую улицу и вошла в кондитерскую; там она съела пять сдобных булочек, довольно черствых, и выпила чашку чая, при этом думая о том, каким ленчем угостил бы ее Папин друг, если бы он, действительно, ждал ее в "Адельфи". Или сам Папа в "Савое". Вокруг суетятся улыбающиеся официанты, подходят разные люди, заговаривают с ними, а Папа объясняет: "Это моя дочь. Она недавно поступила на сцену". Но Папа в Австралии с Селией, а Мария в Ливерпуле, в захудалой кондитерской; она в одиночестве ест черствую булочку, и все потому, что Папа так решил. И никого нет с ней рядом, потому что она дочь Делейни. Я ненавижу их, - думала Мария. - О, Господи, как я их ненавижу... В ней кипела ненависть на весь мир, оттого, что он вдруг показался ей таким не похожим на тот мир, к которому она стремилась, где все друзья, все счастливы, все протягивают ей руки... Мария... Она специально вернулась в театр с опозданием, надеясь, что режиссер придерется к ней и отчитает, но он тоже опоздал; все опоздали, и поэтому репетицию начали сразу с той сцены, в которой она не участвовала. Она спустилась в партер и села в заднем ряду. В четыре часа режиссер, наконец, посмотрел в ее сторону. Он увидел, что она еще здесь и сказал: - Мария, вам не к чему ждать. Вы мне больше не понадобитесь. Идите отдохните перед спектаклем. Кто-то хихикнул? Кто-то посмеивается над ней в углу сцены? - Благодарю вас, - сказала она. - Тогда я пойду. Мне надо сделать кое-какие покупки. Она снова вышла на улицу, и все они остались у нее за спиной в театре. Тогда-то она и села в автобус, идущий к парому. Туда-обратно, туда-обратно ездила она на пароме. Во всяком случае, теперь уже не имело значения, как она выглядит, кто на нее смотрит. Дул сильный ветер, было холодно, она постояла на одной стороне палубы, затем перешла на другую, но и там ветер был не меньше, и она плакала. Туда-обратно, туда-обратно между Ливерпулем и Беркинхемом, и, ни на секунду не умолкая, звучит в ее ушах отчетливый женский голос "Ее приняли только из-за ее имени". Смеркалось, на набережной зажигались огни. Было туманно и пасмурно. Если бы я всю жизнь так и ездила на пароме, думала Мария, в театре меня бы даже не хватились. На мою роль пригласили бы кого-нибудь, все равно кого: неважно. Она спустилась по трапу на причал, села в другой автобус и, уже идя по улице к своему жилищу, поняла, как устала и проголодалась. В душе ее загоралась страстная надежда: а что если ее ждет горячее мясо и яркий огонь в камине? Когда она входила в дом, ей навстречу по лестнице спускалась хозяйка с лампой в руке. - Дорогая, к вам пришел один джентльмен, - сказала она. - Он в гостиной. Говорит, что хочет остаться. Вы не предупредили меня, что вас будет двое. Мария во все глаза смотрела на нее. Она не поняла. - Джентльмен? Я никого здесь не знаю. Как его зовут? Она открыла дверь гостиной: там стоял Найэл в не по размеру большом плаще, бледный, с прямыми, нечесаными волосами, спадающими на лицо. - Привет, - смущенно улыбаясь и как-то нерешительно сказал он. - Я убежал. Просто сел в поезд и убежал. - Найэл... - сказала она. - Ах, Найэл... - Она подбежала к нему и обняла. Так они и стояли, смеясь, сжимая друг друга в объятиях. Остальное утратило всякий смысл. Все было забыто: и дурацкий паром, и долгий утомительный день, и женский голос в театре. - Ты приехал посмотреть, как я играю, ведь так? - спросила она. - Убежал из школы и проделал весь этот путь, чтобы посмотреть, как я играю. Ах, Найэл, как это замечательно... Ах, Найэл, я так счастлива. Она повернулась к хозяйке. - Это мой сводный брат, - сказала она. - Он может занять комнату рядом с моей. Он очень тихий. Он не причинит хлопот. Я знаю, он голоден, очень, очень голоден. Ах, Найэл! Она снова смеялась, подталкивая его за плечи к огню. - Все в порядке? - спросил Найэл. - Мне можно остаться? Как странно, подумала Мария, у него ломается голос. Он уже не такой нежный. Скрипучий и забавный, и носок с дырой на пятке. - Все в порядке, - сказала хозяйка. - Если у вас есть чем заплатить за комнату, можете оставаться. Найэл повернулся к Марии. - Самое ужасное, - сказал он, - что у меня нет денег. Все ушло на проезд. - Я заплачу, - сказала Мария. - Не беспокойся. Я заплачу. На лице хозяйки отразилось сомнение. - Убежал из школы? - сказала она. - Это против закона, разве не так? Чего доброго, заявится полиция. - Они не найдут меня, - поспешно сказал Найэл. - Я выбросил свою фуражку. Посмотрите, вместо нее я купил эту жуткую штуку. Из кармана плаща он вытащил твидовую кепку и надел ее на голову. Она была ему чересчур велика и сползала на уши. Мария громко рассмеялась. - Ах, вот здорово, - сказала она. - Ты в ней такой смешной. Он стоял и широко улыбался - маленькое бледное лицо под кепкой невероятных размеров. Губы хозяйки слегка подергивались. - Ну, хорошо, - сказала она. - Полагаю, вы можете остаться. Бекон с яйцами на двоих. А в духовке у меня стоит рисовый пудинг. И она вышла, оставив их вдвоем. Они снова рассмеялись. От смеха они едва держались на ногах. - Почему ты смеешься? - спросил Найэл. - Не знаю, - ответила Мария. - Не знаю. Он пристально смотрел на нее. От смеха на глазах у нее выступили слезы. - Расскажи мне про школу, - сказала она. - Новая еще хуже прежней? И мальчишки еще противнее? - Не хуже, - сказал он. - Они все одинаковые. - В чем же тогда дело? - спросила она. - Что случилось. Обязательно расскажи. - Рассказывать нечего, - сказал он. - Совсем нечего. Интересно, думал Найэл, когда же придет хозяйка с яйцами и беконом. Он очень проголодался. Он уже давно ничего не ел. Напрасно Мария расспрашивает его. К тому же, теперь, когда его путешествие закончилось, он почувствовал, как устал. А часы на камине гостиной напоминали ему метроном на рояле в музыкальном классе школы. Он вновь сидел за роялем, а метроном отбивал такт. Мистер Вильсон поднял очки на лоб и пожал плечами. - Видите ли, Делейни, право, это никуда не годится. Найэл не отвечал. Он сидел словно пригвожденный к месту, вытянувшись в струнку. - Я и директор школы получили письма вашего отчима, - говорил мистер Вильсон. - В каждом письме ваш отчим делает особый акцент на том, что вы нуждаетесь в "индивидуальном подходе", как он это называет. Он пишет, что у вас есть талант и от меня требуется этот талант развить. Но я пока что не вижу ни малейших признаков таланта. Найэл молчал. Если мистер Вильсон не перестанет говорить, пройдет весь урок. И так до следующего раза. Найэл никогда не будет играть на рояле так, как хочет мистер Вильсон. - Если вы будете пребывать в том же духе, мне придется написать вашему отчиму, что оплата ваших занятий пустая трата денег, - сказал мистер Вильсон. - На мой взгляд, вы не понимаете самых основ. Ваши занятия музыкой не только пустая трата денег вашего отчима, но и пустая трата моего времени. Метроном раскачивался вправо-влево, вправо-влево. Казалось, мистер Вильсон этого не замечает. Чем не мелодия, подумал Найэл. Если подобрать соответствующие аккорды и между ними поместить тиканье метронома, получится танцевальный ритм, пусть несколько монотонный и режущий слух, но при наличии воображения, не лишенный прелести. - Что вы на это скажете? - спросил мистер Вильсон. - Все дело в моих руках, сэр, - сказал Найэл. - Я не могу добиться от них того, чего хочу. Они все время скользят по клавиатуре. - Вы недостаточно упражняетесь, - сказал мистер Вильсон. - Вы не четко выполняете упражнения, которые я вам рекомендовал. Он ударил карандашом по нотам. - Нехорошо, Делейни, нехорошо, - сказал он. - Вы не в меру ленивы. Мне придется написать вашему отчиму. - Он в Австралии. - Тем больше оснований написать ему. Нельзя, чтобы он пускал деньги на ветер. Индивидуальный подход. Никакой индивидуальный подход не научит вас играть на фортепиано. Да вы и музыку то не любите. Скоро конец, подумал Найэл. Скоро конец; пробьет четыре часа и он остановит метроном, потому что ему захочется чаю. Эти дурацкие длинные обвислые усы станут мокрыми от чая. Он пьет с сахаром и добавляет много молока. - Я понимаю, - сказал мистер Вильсон, - ваша мать очень любила музыку. Она возлагала на вас большие надежды. Незадолго до смерти она обсуждала ваше будущее с вашим отчимом. Поэтому он так и настаивает на пресловутом индивидуальном подходе. Наложите голос мистера Вильсона на стук метронома, наложите этот дребезжащий голос на равномерные тик-так, тик-так - и, чего доброго, что-нибудь да выйдет. А если никто не слушает, можно добавить и аккорды. Оглушительные аккорды расколют звук, как будто молот раскалывает череп мистера Вильсона. - Ну, а теперь, Делейни, еще одно усилие, прошу вас. Попробуйте сонату Гайдна. Найэл не хотел пробовать сонату Гайдна; не хотел прикасаться к этому проклятому роялю. Он хотел лишь одного - быть далеко от этого класса, этой школы, вновь оказаться в театре с Мамой и Папой, с Марией и Селией. Сидеть в темноте, видеть, как поднимается занавес, и старый Салливан слегка наклоняется вперед с поднятой в руке палочкой. Мама умерла. Папа и Селия в Австралии. Осталась только Мария. Он вспомнил про почтовую открытку, исписанную ее небрежным почерком. Мария осталась. Вот почему с семнадцатью фунтами и шестью пенсами в кармане он вышел из школы, сел в поезд и отправился в Ливерпуль. Ведь Мария осталась. Хозяйка вошла в гостиную с яйцами и беконом. Принесла она и большой рисовый пудинг с румяной верхней корочкой. Мария и Найэл задержали дыхание, чтобы не рассмеяться. Хозяйка, тяжело ступая, вышла из комнаты, и они снова остались вдвоем. - Я не смогу есть его, даже если буду умирать с голода, - сказал Найэл. - Знаю, - сказала Мария. - Я тоже. Мы бросим его в камин. Они положили немного риса в тарелки, чтобы выглядело, будто они поели, а остальное выкинули с блюда в огонь. Рис почернел. Но не сгорел. Он так и остался лежать на углях черной липкой рыхловатой массой. - Что будем делать? - спросил Найэл. - Она придет подложить угля в камин и все увидит. Они попробовали кочергой отскоблить рис от угля. Кочерга сделалась липкой и покрылась черным рисом. - Положим его в карманы, - сказала Мария. - Бумага вон там. Бумагой мы отдерем его от угля и разложим по карманам. А по пути в театр выбросим в канаву. Они принялись лихорадочно набивать карманы мокрым, дымящимся рисом. - Если тебе не понравится, ты обязательно скажи, ладно? - попросила Мария. - Ты о чем? - спросил Найэл. - О театре. Если я не справлюсь с ролью, - сказала Мария. - Конечно, - сказал Найэл, - но это невозможно. Ты справишься с любой ролью. Он высыпал остатки пудинга в кепку, которая была ему велика. - Неужели? - спросила Мария. - Ты уверен? Она смотрела, как он стоит здесь, совсем рядом, тощий, бледный, с оттопыренными карманами и жуткой кепкой, разбухшей от риса. - Ах, Найэл, - сказала она. - Как я рада, просто не передать. На улице шел дождь, и они одолжили у хозяйки зонт. Они шли под ним вдвоем, и порывистый ветер задувал под него как метроном. Найэл рассказывал Марии про мистера Вильсона. Мистер Вильсон уже не казался ему таким важным и значительным. Теперь он стал всего-навсего жалким, надутым стариком с обвислыми усами. - У него есть прозвище? - спросила Мария. - У всех преподавателей бывают прозвища. - Мы зовем его Длиннорылым, - сказал Найэл. - Но его усы тут ни при чем. Дело не в усах. - Я хочу предупредить тебя, - сказала Мария, - что нашу хозяйку зовут Флори Роджерс. - Ну и что? - спросил Найэл. - Да так, просто это очень смешно, - сказала Мария. Перед самым театром они вывернули карманы и освободились от рисового пудинга. - Вот тебе деньги на билет, - сказала Мария. - Еще слишком рано. Тебе придется сидеть и ждать целую вечность. - Ничего страшного, - сказал Найэл. - Я постою в фойе и посмотрю, не принесли ли зрители на ногах остатки пудинга. Кроме того, я буду не один. Ведь это все равно, что придти домой. - Что значит придти домой? - спросила Мария. - Быть в театре, - сказал Найэл. - Быть рядом с тобой. Знать, что когда поднимится занавес, на сцене будет один из нас. - Дай мне зонтик, - сказала она. - У тебя будет глупый вид, если ты войдешь в фойе с зонтиком в руках. Она забрала у него зонт и улыбнулась. - Какая досада, - сказала она. - Ты так вырос, что почти догнал меня. - Не думаю, что я вырос, - сказал Найэл. - Скорее, ты стала как-то ниже ростом. - Нет, - сказала Мария, - это ты вырос. И голос у тебя стал резкий и странный. Так лучше. Мне нравится. Концом мокрого зонта она толкнула дверь на сцену. - Потом подожди меня здесь, - сказала она. - Служитель очень строгий и не всех пускает за кулисы. Если тебя спросят, кто ты, скажи, что ждешь мисс Делейни. - Я мог бы притвориться, что хочу получить автограф, - сказал Найэл. - Хорошо, - сказала Мария, - так и сделай. Как странно, подумала она, проскальзывая в дверь, еще утром я была так несчастна, страшно нервничала и ненавидела театр. Теперь же я счастлива и больше не нервничаю. И люблю театр. Люблю больше всего на свете. С зонтом в руках она, стуча каблуками и что-то напевая про себя, спустилась по каменной лестнице. А Найэл тем временем молча сидел в боковом кресле первого ряда верхнего яруса и, наблюдая, как музыканты занимают места в оркестровой яме, чувствовал, как приятное тепло постепенно разливается по всему его существу. Хоть и сказал он себе в школе, что не любит музыку и не может играть на пианино, что-то уже навевало ему обрывок мелодии, где-то, когда-то услышанной и почти забытой; она сливалась со звуками настраиваемой первой скрипки, с горячими, слегка затхлым, напоенным сквозняками дыханием самого театра и сознанием того, что кто-то, кого он знает и любит, как некогда Маму, а теперь Марию, сидит в уборной за сценой и легкими мазками наносит грим на лицо. Глава 9 - Они приехали и забрали тебя, да? - сказала Селия. - Вы даже не успели как следует побыть друг с другом. - У нас было два дня, - сказала Мария. Два дня... И так всегда с тех пор, из года в год. Найэл появляется никогда не знаешь когда, никогда не знаешь где, и вот он с ней. Всегда ненадолго. Она никогда не помнила, куда они ходили, что делали, что случалось; знала она одно - они были счастливы. Раздражение, усталость, бесконечные заботы, трудности, планы - все забывалось, когда он был с ней. Он всегда приносил с собой странный покой и непонятное ей самой возбуждение. Рядом с ним она и отдыхала, и переживала необъяснимый подъем. Не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. Надо об этом рассказать Найэлу, он посмеется, он поймет. Но проходили недели, а она все не видела его. И вот он появляется неожиданно, без предупреждения. Она совершенно измученная возвращается после длинной репетиции, неприятного разговора или просто неудачно проведенного дня, а Найэл сидит в глубоком кресле, смотрит на нее снизу вверх и улыбается. Ей надо причесаться, попудрить лицо, сменить почему-то ставшее ненавистным платье... все забывается в мгновение ока - ведь Найэл здесь, он часть ее существа, быть рядом с ним все равно что быть наедине с собой. - В этом был виноват Папа, - сказала Селия. - Директор школы телеграфировал Папе о том, что Найэл убежал, а он в ответной телеграмме написал: "Свяжитесь с Королевским театром в Ливерпуле". Труда догадалась, что он поехал к Марии. - По-моему, это единственный нехороший поступок Папы за всю жизнь, - сказал Найэл. - Ему очень не хотелось этого делать, - сказала Селия. - Он позвал Труду в гостиную - в то время мы были в Мельбурне, и там стояла ужасная жара - и сказал ей: "Мальчик удрал. Что же мне делать, черт возьми?" Селия помнила, что им приходилось постоянно включать вентиляторы. Один висел над дверью, а другой на противоположной стене комнаты, чтобы был сквозняк. Кто-то предложил закрыть окна, задернуть шторы и включить вентиляторы на всю мощность, будто от этого станет прохладнее. Но вышло иначе. Стало еще жарче. Папа весь день сидел в пижаме и пил пиво. - Дорогая, - сказал он Селии, - мне придется сдаться. Я больше не могу. Я ненавижу этих людей и эту страну. Кроме того, я теряю голос. Придется сдаваться. Он постоянно говорил нечто подобное. Но это ничего не значило. То была часть ритуала на всем протяжении прощального турне. Всего несколько месяцев назад в Нью-Йорке они попали в снежную бурю, и он говорил то же самое об Америке и американцах. Он постоянно терял голос. Терял желание петь когда-либо в будущем. Терял желание петь в этот вечер. - Позвони в театр, дорогая, - сказал он. - Скажи, что я отменяю сегодняшнее выступление. Я очень болен. У меня начинается нервный срыв. - Хорошо, Папа, - ответила Селия, но, конечно, не придала его словам ни малейшего значения. Она продолжала рисовать в альбоме воображаемых персонажей, а Папа продолжал пить пиво. Ей запомнилось, что телеграмма пришла около полудня; Папа разразился хохотом и бросил листок Селии на стол. - Молодчина Найэл, - сказал он. - Я никогда не думал, что у него хватит духа на это. Но она сразу забеспокоилась. Ей представилось, как Найэл лежит убитый где-нибудь в канаве, или что его избил, несправедливо избил жестокий директор школы, а то и побили камнями другие мальчики. - Надо сейчас же сказать Труде, - заявила она. - Труда знает, что делать. А Папа только смеялся. Он продолжал пить пиво и покатывался со смеху. - Бьюсь об заклад, что через шесть недель он объявится здесь. Согласна? - сказал он. - Молодчина Найэл. Во всяком случае, я никогда ни в грош эту школу не ставил. Но Труда сразу догадалась, что Найэл поехал к Марии. - Он в Ливерпуле, - твердо сказала она и поджала губы. Это выражение Папа и Селия знали слишком хорошо. - Вы должны послать в школу телеграмму и сообщить, что они найдут его в театре в Ливерпуле. На этой неделе Мария там. Список ее выступлений у меня в комнате. - Чего бы ради ему ехать в Ливерпуль? - спросил Папа. - Клянусь Богом, если бы я был мальчишкой и убежал из школы, то черта с два я бы выбрал для побега Ливерпуль. - Дело в Марии, - сказала Труда. - Теперь, после смерти матери, он всегда будет убегать к Марии. Я его знаю. Знаю лучше других. Селия бросила взгляд на Папу. При упоминании о Маме с ним всегда что-то происходило. Он перестал смеяться. Перестал пить пиво. Он поднял тяжелый взгляд на Труду, его тело словно обмякло, и он вдруг показался постаревшим и усталым. - Ну, не знаю, - сказал он. - Это выше моего разумения. Что я могу поделать со всем этим отсюда, с противоположной стороны этого проклятого Земного шара? Андре! Папа во весь голос позвал Андре, потому что Андре тоже необходимо рассказать про побег Найэла, и не одному Андре, но и официанту, когда тот придет, и горничной и, разумеется, всем в театре. Какую прекрасную историю, не без преувеличений, но зато какую захватывающую, поведает он всем о побеге своего смышленого пасынка из школы. - Что проку звать Андре, - сказала Труда, опять поджимая губы. - Вам надо просто сообщить в школу, чтобы они связались с театром в Ливерпуле. Они должны забрать его. Говорю вам, он в Ливерпуле. - В таком случае пусть и остается там, - сказал Папа, - если ему так нравится. Может быть, он получит работу в оркестре, будет играть на рояле. - Его мать хотела, чтобы он ходил в школу, - сказала Труда. - Театр не место для мальчика его возраста. Он должен пройти обучение. И вам это известно. У Папы вытянулось лицо, и он посмотрел на Селию. - Пожалуй, нам придется поступить так, как она говорит, - сказал он. - Сбегай вниз, дорогая, и принеси мне телеграфный бланк. И Селия пошла вниз, в холл, к портье отеля, размышляя о том, что Найэл убежал в Ливерпуль к Марии. Сестрой Найэла была она, а не Мария. Зачем же Найэлу понадобилось убегать к Марии? И, вообще, почему бы им не быть всем вместе? Почему все, что когда-то было таким прочным и постоянным, стало таким ненадежным и ни на что не похожим? Она поднялась обратно с телеграфным бланком и через полуоткрытую дверь услышала, как Труда разговаривает с Папой. - Я уже давно хотела высказать вам, что у меня на душе, мистер Делейни, - говорила она. - Я высказала, что думаю относительно мальчика, а теперь могу сказать и о Селии. Неправильно это, мистер Делейни, таскать ее вот так, с места на место. Ей следует получить нормальное образование и общаться со сверстниками. Иное дело, когда она была маленькая, была жива ее мать, и они трое были вместе. Но она подрастает, ей нужна компания девочек ее возраста. Папа стоял лицом к Труде. Через приоткрытую дверь Селия увидела потерянное, испуганное выражение его глаз. - Я знаю, - сказал он, - но что же мне делать? Она все, что у меня осталось. Я не могу отпустить ее. Если я отпущу ее, я сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну. - Это губит ей жизнь, - сказала Труда. - Предупреждаю вас. Это губит ей жизнь. Вы возлагаете на нее слишком большую ответственность. Стараетесь поставить взрослую голову на детские плечи. Ей придется страдать из-за этого. Не вам, мистер Делейни, а ей. - Разве я не страдал? - сказал Папа, и в глазах его было все то же потерянное выражение. Затем он собрался и налил себе очередной стакан пива. - Она видит мир, - сказал он. - Ребенок видит мир, а это уже само по себе образование. Лучше, чем то, которое она может получить в школе. Я скажу вам, что мы сделаем, Труда. Мы дадим объявление, что ищем гувернантку. Вот оно, решение. Хорошая, всесторонне образованная гувернантка. И мы найдем девочек, которые будут приходить к нам на чай. Будем приглашать других детей к чаю. Он улыбнулся и потрепал Труду по плечу. - Не беспокойтесь, Труда. Я что-нибудь устрою. И я телеграфирую в школу. Скажу этому малому - их директору, чтобы он искал мальчика в Ливерпуле. Вы, конечно, правы. Должно быть, он ошивается в театре. С Марией все в порядке, она занимается делом. Мальчику это не на пользу. Все будет, как надо. Не беспокойтесь, Труда. Селия немного подождала и вошла в гостиную. - Вот бланк, - сказала она. - Оба обернулись и посмотрели на нее, но ничего не ответили, и тишину комнаты нарушало только жужжание вентиляторов. Селия вышла из комнаты, по коридору дошла до уборной, заперлась, и, вместо того, чтобы читать книгу, которую там держала, села на стульчик и заплакала. Перед ней по-прежнему стояло растерянное лицо Папы, и она слышала, как он говорит Труде: "Я не могу отпустить ее. Если она уйдет, я сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну". Нет, она никогда не покинет его, никогда. Но почему он губит ей жизнь? Что Труда имела в виду? Чего ей не хватает? Да и не хватает ли? Того, что другие девочки делают в школе: играют в хоккей, пишут и прячут записки, смеются, толкаются? У нее не было никакого желания делать все это. Она просто хотела оставаться с Папой. Но если бы и остальные могли быть с ней, если бы только Найэл и Мария были здесь, так что рядом были не одни только взрослые... - Как Найэл вернулся в школу? - спросила Селия. - Приехал кто-то из учителей и забрал его? Я забыла. - Они прислали padre*, - сказал Найэл, - малого, который вел службы в школьной церкви. У него были соломенные волосы, и он часто смешил нас. Он любил театр. Поэтому старший учитель и послал его. Он был не дурак и знал, что делает. * Католический священник (итал.). - Перед поездом он сводил нас в кондитерскую, - сказала Мария, - и все рассказывал смешные истории, так что у нас не было времени думать. Через много лет, в Лондоне, он пришел посмотреть ее в театре. Сидел в первом ряду и прислал ей записку с вопросом, не будет ли ему позволено засвидетельствовать ей свое почтение, и она согласилась, зевая от скуки, но любопытствуя, кто бы это мог быть. Она очень устала, хотела пораньше уйти; но, как только он появился, она узнала его, узнала круглолицего padre с соломенными волосами, но волосы уже из соломенных превратились в седые. Найэла не было в Лондоне, они сидели в ее уборной, разговаривали о Найэле и она забыла про усталость. - В кондитерской он купил нам шоколадных конфет, - сказал Найэл, - огромную коробку, перевязанную красной лентой. Ты сразу сорвала ленту и повязала ей волосы. Это тебе очень пошло. - Красовалась, - сказала Селия. - Бьюсь об заклад, она красовалась. Надеялась, что padre в нее влюбится и позволит Найэлу остаться. - Ты завидуешь, - сказала Мария. - Завидуешь, хоть уже прошло столько лет. Тебе очень хотелось быть тогда с нами в Ливерпуле. В тот вечер Найэлу очень хотелось есть. Он всегда был одним из тех мальчиков, которые хотят есть в самое неподходящее время. Хороший завтрак или плотный ленч были ему не в прок. Он ничего не ел. И вдруг часа в три дня или ночи ему вдруг хотелось копченой рыбы или большую тарелку сосисок. Он бывал так голоден, что готов был съесть дверные ручки. - Мы прокрались вниз по лестнице, помнишь? - сказала Мария. - На кухне пахло кошкой и миссис Роджерс. Ее туфли стояли на решетке плиты. - Стянутые пластырем, - сказал Найэл, - и порванные по швам. От них противно пахло. - Там был сыр, - сказала Мария, - полхлеба и банка паштета. Мы все забрали ко мне в спальню, и ты лег на мою кровать в нижней сорочке и кальсонах - пижамы у тебя не было. Найэл очень замерз. В детстве он всегда был мерзляком. Всегда трясся от холода, ноги были как ледышки. Когда он лежал рядом с Марией, и у него не попадал зуб на зуб от холода, ей приходилось сваливать на кровать одеяла, пледы, а иногда и тяжелый ковер. Таща ковер и взгромождая его на кровать, они задыхались от смеха. - На столике рядом с кроватью лежала Библия, - сказал Найэл. - Мы зажигали две свечи и вместе читали ее. Открывали наугад и по первому попавшемуся месту гадали о будущем. - Я до сих пор так делаю, - сказала Мария. - Всегда делаю. Перед премьерой. Но ничего не получается. В последний раз это было: "And he that gathereth the askes of the heifer shall wash his clothes". Набор слов. - Можно немного схитрить, - сказал Найэл. - Если открыть Библию в конце, то попадешь на Новый Завет. Новый Завет больше подходит для гадания. Наткнешься на что-нибудь вроде "There shall be no more fear". - Интересно, на что вы наткнулись в тот вечер в Ливерпуле, - сказала Селия. - Вряд ли хоть один из вас помнит. Мария покачала головой. - Не знаю, - сказала она. - Это было так давно. Найэл ничего не сказал. Однако он помнил. Он вновь видел мерцающие стеариновые свечи в зеленых фарфоровых подсвечниках. Одна из них гораздо короче другой и с куском оплывшего стеарина у фитиля. Ему холодно, и Мария укрывает его плечи одеялом, подтыкает края, самой ей тепло и уютно в пижаме в цветочек, старой пижаме, зашитой на боку, и им приходится разговаривать шепотом, чтобы не услышала миссис Роджерс в соседней комнате. Он ест хлеб с паштетом и сыром, перед ними Библия, раскрытая на Песне Песней Соломона, на строчках "Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему: он пасет между лилиями". - Благодарю, - сказала Мария. - Но ты не пасешь между лилиями. Ты сидишь здесь, рядом со мной на кровати и ешь хлеб с паштетом. Она рассмеялась, и чтобы не услышала миссис Роджерс, заткнула рот платком. Найэл сделал вид, что смеется вместе с ней, но на самом деле мысли его обратились к будущему. Он видел, как Мария порхает сквозь череду бегущих лет, ни о ком и ни о чем не заботясь, отмахиваясь от бед и вскоре забывая их; а сам он как тень следует за ней, всегда на шаг или два позади, всегда в тени. Была полночь, ей было тепло и завтра - новый день. Но завтра, думал Найэл, что-нибудь случится. В школе нападут на его след, и ему придется вернуться. И он оказался прав. Приехал padre. Возражать было бесполезно. У него не было денег. Мария не могла содержать его. Итак, он снова уезжал: padre в углу купе вагона для курящих раскуривал трубку, а Найэл, высунулся из окна, смотрел на Марию, которая с красной лентой в волосах стояла в конце платформы, и махал ей рукой. Когда она на прощание целовала его, в ее глазах стояли слезы, но она смахнула их слишком скоро, слишком скоро - как только ушла с платформы. - Наверное, вы неплохо повеселились, - сказала Селия. - Как жаль, что я все это пропустила. А ты, Мария, даже если другие и смотрели на тебя свысока, должно быть, действительно была хороша. В противном случае, ты не была бы тем, что ты сейчас. - Вот именно, - сказала Мария. - И что же я сейчас? Найэл знал, что она имеет в виду, но Селия была озадачена. - Право же, - сказала она, - чего тебе еще желать? Ты достигла вершины. Ты пользуешься популярностью. Публика валом валит на любую пьесу, в которой ты играешь. - Да, знаю, - сказала Мария. - Но действительно ли я хороша? Селия ошеломленно уставилась на нее. - Ну, конечно, - сказала она. - Я не видела ни одной роли, в которой ты была бы плоха. Что-то тебе удается больше, что-то меньше, но это неизбежно. Конечно, ты хороша. Не будь дурой. - Ну, ладно, - сказала Мария. - Я не могу этого объяснить. Ты не поймешь. Она забывала слишком многое в жизни, но не все. Мелкие сплетни, как бы случайные намеки навсегда застревали в памяти. Она не могла отмахнуться от них. Связи, это ей удалось благодаря связям. Так говорили и позже. Она совсем не работает. Она проскользнула с черного хода. Имя. За нее все делает имя. Все дело в удаче. Удача от начала до конца. Она получила первую большую роль в Лондоне потому что женила на себе Вы-Знаете-Кого; он был от нее без ума... Какое-то время это продолжалось, но разумеется... Она не лишена способностей, но это способности обезьяны. Игрой это не назовешь. Она унаследовала обояние Делейни, у нее фотографическая память и целый набор трюков. Вот и все. Говорят, говорят... говорят... говорят... - Понимаете, - медленно произнесла она, - с такими людьми как я никто не бывает по-настоящему честен. Мне никто не говорит правды. - Я честен, - сказал Найэл. - Я говорю тебе правду. - Ах, ты, - вздохнула Мария. - Ты совсем не то. Она посмотрела на него, на его странные, ничего не выражающие глаза, прямые волосы, узкий рот с выпяченной нижней губой. В нем не было черты, которой бы она не знала, которую бы не любила, но какое отношение это имеет к ее игре? Или наоборот? Неужели и то, и другое так неразрывно связано? Найэл был отражением в зеркале, перед ним она танцевала ребенком, перед ним принимала различные позы. Найэл был козлом отпущения, взявшим на себя все ее грехи. - В действительности, - сказал Найэл, - ты хочешь сказать, что ни один из нас отнюдь не птица высшего полета. Не то, что Папа или Мама. И, называя нас паразитами, Чарльз не в последнюю очередь имел в виду именно это. Из нас троих каждый по своему сумел одурачить окружающих своим кривлянием, но в глубине души мы отлично знаем правду. Он стоит в магазине на Бонд-стрит и разыскивает пластинку. Пластинку, на которой Папа поет одну старинную французскую песню. Названия он не мог вспомнить, но там была одна строчка о le coz*. "Qne j,dime le sondneor, le soir on fond du bois"**. * Рог (фр.). ** В вечерний час люблю у рога звук в тиши лесной (фр.). Что-то в этом роде. Он очень хорошо знал эту пластинку. На обороте была записана "Plaisir d,amonz"*. Никто не пел этипесни так, как Папа. Но глупенькая молодая продавщица подняла голову от списка имеющихся в магазине пластинок и тупо посмотрела на него. * Радости любви* (фр.). - У нас ее нет. Наверное, она очень старая. Не думаю, что ее еще раз записывали. Пока она говорила, дверь кабины для прослушивания отворилась и Найэл услышал одну из своих собственных песен в ритме джиги, исполняемую под невыразительный аккомпанемент посредственного оркестра. В это время мимо проходил какой-то мужчина; он узнал Найэла и, улыбаясь, кивнул в сторону кабинки. - Добрый день, мистер Делейни. Вам не надоедает слушать ее? Мне так порядком надоело. Девушка за прилавком взглянула на Найэла, а его песня, казалось, звучала все громче и громче, заполняя весь магазин. Найэл придумал какой-то предлог, поспешно вышел из магазина и пошел прочь. - Вся сложность в том, что вы оба не чувствуете благодарности за свой успех, - сказала Селия. - Он пришел к вам, когда вы были еще слишком молоды. Тебе едва исполнилось двадцать, когда ты познала оглушительный успех в "Хеймаркете"*, а я сидела дома на Сент Джеймс Вуд* и присматривала за Папой. - Ты любила присматривать за Папой, - сказала Мария. - Ты же знаешь. - Он слишком много пил, - сказала Селия. - Ты никогда этого не замечала, а если и замечала, то тебя это не волновало. Я одна переносила весь этот ужас, когда видела, как он подходит к буфету. Труды не было с нами. Она лежала в больнице с язвой на ноге. - Ты преувеличиваешь, - сказал Найэл. - Папа никогда не напивался до безобразия. Никогда не падал, ничего особенного себе не позволял. Наоборот, бывал весьма забавен. Всегда декламировал. Ярды и ярды поэзии. Никто не возражал. И пел он тогда лучше, чем когда бы тони было. - Я возражала, - сказала Селия. - Когда кого-то любишь, постоянно присматриваешь за ним и видишь, как он постепенно отдаляется от тебя, теряя лучшее, что в нем было, поневоле будешь возражать. - Все от того, что он не оставил сцену, - сказала Мария. - Он знал, что это начало конца, и все в нем перевернулось. Когда я начну стареть, то вероятно, тоже стану пить. - Нет, не станешь, - сказал Найэл. - Ты слишком тщеславна. Слишком заботишься о фигуре и лице. - Вовсе не забочусь, - сказала Мария. - Слава Богу, пока не требуется. - Придет время, потребуется, - сказал Найэл. Мария хмуро взглянула на него. - Отлично, - сказала она, - продолжай. Скажи еще какую-нибудь гадость. Так или иначе, всем нам отлично известно, что ты замышлял той зимой. - Да, - сказала Селия. - Все к одному. Бедный Папа очень беспокоился за тебя, Найэл. Это было просто ужасно. - Чепуха, - сказал Найэл. - Тебе едва исполнилось восемнадцать, - сказала Селия. - А какие пошли разговоры. - Ты хочешь сказать, что говорил Папа, - сказал Найэл. - Он всегда говорил. Без этого ему жизнь была не в жизнь. - Но он очень расстраивался, - сказала Селия. - Он так и не простил этой женщине. - Когда люди кого-то не любят, - сказала Мария, - они всегда говорят "Эта женщина". У тебя есть причина не любить бедную старушку Фриду? Право, она была лучше многих. Для Найэла даже совсем не плоха. Она не причинила ему никакого вреда, как раз наоборот. К тому же она была старым другом Папы и Мамы. - Наверное поэтому Папа так рассердился, - сказал Найэл. - А ты Фриду никогда не спрашивал? - спросила Мария. - О, Господи, конечно нет, - ответил Найэл. - Какие странные мужчины, а я бы спросила, - сказала Мария. - Все началось на том ужасном банкете, - сказала Селия. - Кошмарный вечер. Я его никогда не забуду. Этот ужасный банкет в "Грин Парк" или как там назывался тот отель. Папа устраивал прием в честь Марии после ее премьеры в "Хеймаркете". - И вовсе это был не ужасный банкет, - сказала Мария, - а просто замечательный. - Разумеется, замечательный, - сказала Селия. - Для тебя. У тебя был такой успех. Для меня же далеко не замечательный. Папа перепил и не мог завести машину, а тут еще этот снег. - Повсюду снег, - сказал Найэл. - Меня поразило, что на банкет вообще кто-то пришел, не говоря уж о спектакле. На Хеймаркете снега навалило по щиколотку. Мне это известно, я прошагал там взад-вперед почти весь вечер. Я не мог войти в театр, слишком нервничал из-за Марии. - Нервы! Не говори мне о нервах, - сказала Мария. - В тот день, с самого утра мои руки, ноги и живот становились все холоднее и холоднее. Я пошла в церковь Св.Марии-в-По х и прочла молитву. - Когда ты вышла на сцену, все было в порядке, - сказала Селия. - Но не со мной, - сказал Найэл. - Я бродил по Хеймаркету, и у меня зуб на зуб не попадал. Я мог подхватить воспаление легких. Мария посмотрела на него. Она все еще немного хмурилась. - Ну уж для тебя вечер закончился как нельзя лучше, разве нет? - сказала она. - Если он так и закончился, то лишь по твоей вине, - сказал Найэл. - О, продолжай, - сказала Мария. - Во всем обвини меня. Селия не слушала. Она по-прежнему думала о машине, которая не заводилась, и о Папе, склонившемся над рычагами управления. - Если подумать, - сказала она, - то вечер был довольно странным для каждого из нас. Глава 10 Проснувшись в то утро, Мария увидела за окном густые хлопья снега. Портьеры были задернуты - она никогда не спала с раздернутыми - снег падал косо, ветер сдувал его в левую сторону, и если бы она подольше смотрела на небо, у нее зарябило бы в глазах и закружилась голова. Она снова закрыла глаза, но знала, что ей больше не заснуть. Этот День настал. Страшный День. Возможно, если снегопад продлится еще несколько часов, к вечеру транспорт остановится, зрителям не на чем будет добираться, и все театры закроют. Труппе сообщат, что из-за непогоды премьера переносится. Она лежала на кровати на боку, подтянув колени к подбородку. Конечно, она могла бы сказаться больной. Могла бы весь день пролежать в постели, ее бы приходили навестить, а она делала бы вид, что пребывает в трансе. Какое несчастье! Марию Делейни, которая должна была играть молодую героиню в "Хеймаркете" ночью внезапно разбил паралич. Она не слышит, не говорит и даже пальцем пошевелить не может. Страшная трагедия. Она была блестящей актрисой. Мы все возлагали на нее большие надежды. Ей предстояло многое свершить, но она уже никогда не сможет играть. До конца дней своих она будет прикована к постели, и нам придется на цыпочках подходить к ней и подносить цветы... Бедная, прекрасная, блистательная Мария Делейни. В дверь постучали, и в комнату ворвалась горничная Эдит с завтраком на подносе. - Прекрасная погода, - сказала она, водружая поднос на кровать. - Когда я открыла заднюю дверь, снега было мне по колено. Придется его разгрести, чтобы могли пройти торговцы, но я этим заниматься не буду. Мария не ответила. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Она терпеть не могла Эдит. - В такую погоду немногие выберутся в театр, - сказала Эдит. - Зал будет на три ч