будившимся интересом. - Где наша сумка с лекарствами? Он повернулся к багажнику и принялся раздвигать чемоданы. - Полагаю, ничего серьезного, - сказал Чарльз, предлагая свой носовой платок с галантностью, достойной самого Рейли*. - Всего лишь царапина в уголке рта. - Но, мой дорогой, у нее может случиться столбняк, - запротестовал Папа. - Нельзя так беспечно относиться к царапинам. В Сиднее я слышал про одного человека, у которого через сутки случился столбняк. Он умер в страшных муках, изогнувшись дугой. - И он стал лихорадочно выбрасывать багаж на подъездную дорогу. Сумка с лекарствами оказалась на самом дне. - Вот! Есть! - воскликнул Папа. - Йод. Никогда не путешествуйте без йода. Но губу надо сперва промыть. Чарльз, где Фрида может умыться? Необходимо, чтобы Фрида умылась. На верхней ступени лестницы появился лорд Уиндэм с часами в руках. - Рад вас видеть. Рад вас видеть, - бормотал он, и лицо его покрывали жесткие, хмурые морщины. - Мы опасались несчастного случая. Сейчас как раз подают на стол. Мы сядем, не откладывая? Сейчас ровно восемь с половиной минут третьего. - Фрида может вымыться потом, - прошептала Селия. - Столбняк не развивается так быстро. Мы всех заставляем ждать. - Я тоже хочу вымыться, - громко сказал Папа. - Если я сейчас не вымоюсь, мне придется покинуть стол после первого блюда. Когда все общество поднялось по лестнице и, пройдя между колоннами, вошло в дом, Найэл через плечо взглянул на машину. Он увидел, что Воган во все глаза смотрит на почтовую сумку. Только после половины третьего все наконец заняли свои места в большой квадратной столовой. Папа, сидевший по правую руку от леди Уиндэм, говорил без умолку. Селия чувствовала, что для леди Уиндэм это было огромным облегчением; на ее лице застыло выражение хозяйки дома, которая знает, что меню, с такой уверенностью заказанное ею накануне, вышло из-под контроля. Она сидела во главе стола и наблюдала за тем, как дворецкий и его помощники подают блюда, а гости едят то, что лежит перед ними, как расстроенный постановщик спектакля смотрит на свою труппу во время незаладившейся с самого начала репетиции. Фрида, сидевшая по левую руку от лорда Уиндэма, пустилась в обсуждение шведской оловянной посуды, каковое было заведомо обречено на неудачу. Несколько раньше на консоли в дальнем конце столовой она заметила старинную пивную кружку, но лорд Уиндэм явно отказывался проявить к ней хоть какой-нибудь интерес. - Шведская? - пробормотал он. - Возможно. Не имею представления. Может быть и шведская. Не могу сказать, чтобы меня особенно интересовало шведская она или японская. Эта кружка стоит там со времен моего детства. Возможно еще дольше. Найэл смотрел на Марию, которая теперь, когда все, наконец, уладилось, вновь обрела свою всегдашнюю невозмутимость и всецело отдалась исполнению роли Дост.миссис Чарльз. В качестве молодой жены она на правах почетной гостьи сидела по правую руку от лорда Уиндэма. Один из родственников или соседей Уиндэма, человек с жесткими рыжеватыми усами сидел рядом с ней с другой стороны. - Вы, разумеется, приедете к нам, чтобы посетить Аскот, - говорила Мария. - Но вы должны приехать, непременно должны. У нас своя ложа. Будут Лейла и Бобби Лавенгтон, из Виндзора приедут Хоптон-Д,Акрис с целой компанией. Вы не знали, что через две недели мы с Чарльзом переезжаем в наш ричмондский дом? Стиль регенства. Мы просто без ума от него. Папа и мама были так милы. Подарили нам очаровательную мебель из Колдхаммера. Она с признательностью протянула руку лорду Уиндэму, который пробормотал что-то невразумительное. Папа и мама... Она называет Уиндэмов папой и мамой. - Мы полагаем, - продолжала Мария, - что самое удобное - жить в окрестностях Лондона. Удобнее встречаться с друзьями. Мария поймала взгляд Найэла и поспешно отвела глаза, сминая в пальцах кусочек хлеба. У нее была новая прическа: волосы немного длиннее чем раньше, слегка взбиты и зачесаны за уши. Лицо слегка похудело. Она красива, как никогда, - подумал Найэл, - бледно-голубое платье подстать цвету глаз. Мария знала, что Найэл смотрит на нее, а потому высокомерно вскинула голову и еще громче заговорила про Аскот. Ее голос, ее слова причиняли Найэлу боль - он слишком сильно любил ее - кусок не шел в горло. Ему хотелось ударить ее, ударить сильно, очень сильно. В четверть четвертого завтрак закончился; невыносимая апатия охватила гостей, но Папа, повеселевший после портвейна и стилтона*, объявил о своем твердом намерении осмотреть каждый дюйм Колдхаммера от подвалов до кухонь. - И не забыть про усадьбу, - сказал он, взмахнув руками в направлении террасы, - службы, свинарники, кладовые, винные погреба. Я должен увидеть все. - Наша домашняя ферма в целых трех милях от замка, - сказала леди Уиндэм, стараясь поймать взгляд мужа. - И в Колдхаммере никогда не держали скота. Но думаю, что если мы перенесем чай на пять часов, у вас будет время пройтись по саду. Разумеется, если Доббин не запланировал чего-нибудь другого. Леди Уиндэм перевела взгляд с мужа на дворецкого. Они поняли друг друга, словно обменялись одним им ведомым кодом. Селия догадалась, что это означает "Чай в пять часов", хотя уста леди Уиндэм не произнесли ни слова. - Теперь слишком поздно следовать моим планам, - отрезал лорд Уиндэм. - По моим планам с садом мы должны были покончить к трем часам. В четверть четвертого нам следовало выехать для осмотра вида трех графств с Маячного холма над "Причудой охотника". - Причуда охотника? Это напоминает народные предания и сказки про фей и эльфов, - сказала Фрида. - Нельзя ли посетить это место вечером при свете луны? Может быть, это то самое, Найэл, что тебе надо для танца призраков, который ты задумал. - Всего навсего часть разбитой стены, - сказала леди Уиндэм. - Не думаю, что при взгляде на нее у кого-то возникнет желание танцевать. Возможно утром... хотя если вы желаете посмотреть вид... Лорд Уиндэм сверил свои часы с каминными часами в гостиной, после чего леди Уиндэм поспешила взять зонтик от солнца. Угрюмые, сосредоточенные, со страдальческим выражением лица крестоносцев, измученных тяжелым походом, они повели нас на террасу: в первых рядах, размахивая малаккской тростью, шел Папа с новой твидовой кепкой на голове. Наконец на смену бесконечно долгому, томительному дню пришел вечер. За изнурительной прогулкой к роще и осмотром дома последовало чаепитие, на котором подали нечто крепкое и неудобоваримое, и прибытие еще нескольких гостей, приглашенных только на эту церемонию. Папа никогда не прикасавшийся к чаю, почувствовал необходимость принять что-нибудь бодрящее. Селия увидела, что его взгляд устремлен в сторону столовой. Вопрос в том, насколько хорошо я знаю Чарльза? Придет ли Чарльз на выручку? Или просьба дать мне виски в четверть шестого дня может показаться странной со стороны отца новобрачной? Конечно, на случай крайней необходимости наверху есть фляжка, но было бы крайне досадно прибегать к ней так рано. Селия знала, что именно такие мысли занимают Папу. Она направилась к стоявшей у окна Марии и дернула ее за рукав. - Я знаю, что Папа хочет выпить, - прошептала она. - Есть надежда? Мария встревожилась. - Это не слишком удобно, - прошептала она в ответ. - Здесь ничего не пьют до обеда, да и тогда только шерри. Разве он не захватил свою фляжку? - Захватил. Но она понадобится ему позже. Мария кивнула. - Я постараюсь добраться до Чарльза. Чарльза нигде не было видно, и Марии пришлось отправиться на поиски. Волнение Селии все возрастало. До начала седьмого Папа никогда не выдерживал. Ему как младенцу была необходима соска. Неизменно в одно и то же время он испытывал потребность в виски и если не получал своего, весь его организм разлаживался. Вскоре Чарльз появился вместе с Марией. Он подошел к Папе, наклонил голову и что-то тихо сказал ему. Затем оба покинули гостиную. Селия вздохнула с облегчением. Должно быть в таких вещах между мужчинами существует полное взаимопонимание. - Ваш отец не притронулся к чаю, - сказала леди Уиндэм. - Он дал ему остыть. Я распоряжусь вылить старый и налить свежего. Куда он ушел? - По-моему Чарльз показывает ему картины в столовой, - ответила Селия. - Там нет ничего достойного внимания, - заметила леди Уиндэм. - Если ваш отец хотел посмотреть Винтерхальтера*, то он висит на верхней площадке лестницы, но освещение сейчас не годится для осмотра картин. Обязанности хозяйки не позволили ей продолжить разговор, а Папа вскоре вернулся в гостиную с выражением ласковой невинности на лице. В четверть седьмого раздался удар гонга, означавший, что настало время переодеваться к обеду, и утомленные гости равно как и хозяева уединились в своих комнатах. Найэл бросился на кровать и закурил сигарету. В эту минуту она была ему также необходима, как кокаин наркоману. Внизу он уже курил, но курить там и здесь, одному в пустой комнате - совсем разные вещи. Едва он закрыл глаза, как в дверь осторожно постучали. Это была Фрида. - Я не могу найти свои вещи, - сказала она. - У меня огромная спальня, совсем как в Версале*, но нигде нет никаких следов моих бумажных пакетов и почтовой сумки. Могу я позвонить? - Да, - сказал Найэл. - Но не отсюда. Тебя не должны видеть в моей комнате. - Верно, - сказала Фрида. - Они все думают, что я твоя мать. Разведенная жена Папы. Поди тут разберись, но иногда это нам на руку. - Возмутительно, - сказал Найэл. - Почему тебе обязательно надо кем-то быть? - Эти люди любят ко всему приклеивать ярлыки, - сказала Фрида. - Будь паинькой, спустись вниз и поищи мою почтовую сумку. Где-то ведь она должна быть. Я хочу принять ванну. У меня изумительная ванная комната со ступеньками. Стены увешаны эстампами Маркуса Стоуна*. Истинный символ викторианской эпохи. Мне нравятся такие дома. У Найэла не хватило смелости позвонить. Или распрашивать слуг. После долгих поисков он, наконец, нашел почтовую сумку Фриды. Она стояла внизу в гардеробной рядом с несколькими сумками с клюшками для игры в гольф. Он поднимался с ней по лестнице, когда одетый к обеду лорд Уиндэм появился на площадке, вперив взгляд в свои часы. - Обед через пятнадцать минут, - пробормотал он. - У вас ровно пятнадцать минут на то, чтобы переодеться. Что вы намерены делать с этим мешком? - В нем кое что есть, - сказал Найэл. - Крайне дорогое... - Кролики, вы сказали? - рявкнул лорд Уиндэм. - Никаких кроликов в этом доме. Позвоните Вогану. Воган их заберет. - Нет, сэр, - сказал Найэл. - Нечто дорогое для... для моей матери. - Он поклонился и пошел дальше по коридору. Лорд Уиндэм проводил Найэла пристальным взглядом. - Странный юноша, - пробормотал он. - Композитор... Париж... Все они одним миром мазаны. - И он поспешил вниз по лестнице, чтобы сверить свои часы с часами первого этажа. Ванную комнату Фриды заполняли клубы пара. Она стояла в ванной и намыливаясь с головы до пят, громко пела. При виде почтовой сумки она издала победный клич. - Молодец, - сказала она. - Повесь платье на дверь, малыш. От пара складки разгладятся. Бумажные пакеты я нашла. Они все до единого лежали в нижнем ящике шкафа. - Тебе бы неплохо поспешить, - сказал Найэл. - До обеда осталось всего пятнадцать минут. - Какое наслаждение это мыло. Коричневый виндзор. Добрая, старомодная марка. Я захвачу его с собой. Они не хватятся. Потри мне спину, ангел мой, вот здесь, между лопатками. Найэл изо всех сил натер Фриде спину ее потрепанной мочалкой, после чего она одновременно открыла краны горячей и холодной воды, и мощный поток хлынул в ванну. - Мыться так мыться на все деньги, что мы платим за воду в Париже. Уверена, когда мы вернемся, наш хилый кран совсем заглохнет. Консьержка и не подумает присмотреть за ним. - Ну что, хватит? - спросил Найэл, стряхивая воду с манжет. - Мне надо идти переодеваться. Я и так здорово опаздываю. Вытирая влажные от пара глаза, он вошел в спальню Фриды. За шумом воды ни один из них не услышал стука в дверь. На пороге стояла леди Уиндэм в черном бархатном платье. - Прошу прощения, - сказала она. - Со слов горничной я поняла, что с багажом вашей... вашей матушки произошло какое-то недоразумение. - Все в порядке, - едва выдавил из себя Найэл, - я его нашел. - Эй! - крикнула Фрида из ванной, - прежде чем уйти, малыш, принеси мне полотенце со стула. Пожалуй, я и его прихвачу с собой. Должно быть Уиндэмы потеряли счет полотенцам. Ни один мускул не дрогнул в лице леди Уиндэм, но в глазах ее отразилось недоумение. - Значит, у вашей матушки есть все, что ей нужно? - спросила она. - Да, - ответил Найэл. - В таком случае, я покидаю вас обоих, чтобы вы могли переодеться, - сказала леди Уиндэм. - Полагаю, вам известно, что ваша комната по другому коридору. И она удалилась, величественная и неприступная, в тот самый момент, когда Фрида в чем мать родила и мокрая с головы до пят, шлепая босыми ногами по полу, вошла в спальню. Ни один из Делейни не явился к обеду вовремя. Даже Мария, хоть она как никто должна была знать местные порядки, сбежала по лестнице через десять минут после удара гонга. Извинением ей служило новое платье, недавно полученное от портнихи, которое самым странным манером застегивалось на спине. А Чарльз, объяснила она, своими неуклюжими пальцами никак не мог его застегнуть. Найэл понимал, что эта история - сущий вымысел. Будь он на месте Чарльза, платье Марии так и осталось бы незастегнутым. И за обедом пришлось бы обойтись без них... Папа, раскрасневшийся, в слегка съехавшем набок черном галстуке признался ближайшим членам своего семейства, что подкрепление, принятое им после чаепития, оказалось недостаточным и чтобы продержаться до обеда ему пришлось прибегнуть к содержимому своей фляжки. Его широкая улыбка была сама терпимость. Селия наблюдала за ним, как молодая мать, не уверенная в поведении своего ребенка. То обстоятельство, что она забыла упаковать свои вечерние туфли, ее не тревожило. Вполне сойдут и тапки без задников. Лишь бы Папа вел себя прилично, остальное не имеет значения. Фрида появилась последней. Не намеренно, не из тщеславия - она была начисто лишена его - но потому, что обвязывание головы тюлем заняло определенное время. Результат был несколько ошеломляющим и отнюдь не тем, на который она рассчитывала. Она словно сошла с картины, изображавшей бегство в Египет* и написанной посредственным примитивистом*. Как только она прибыла лорд Уиндэм схватил свои часы. - Двадцать три с половиной минуты девятого, - буркнул он. В полном молчании общество гуськом проследовало в столовую и Фриде, которая, приступая к супу, всегда закуривала сигарету, на сей раз не хватило на это мужества. Когда подали рыбу и разлили по бокалам шампанское, ледяную скованность принужденной беседы разбил теплый, добродушный голос Папы, в котором, как и всегда по вечерам, игривые интонации звучали более явственно, чем в любое другое время суток. - Мне жаль огорчать вас, мой дорогой, - обратился он через весь стол в хозяину дома, - но я должен сделать одно заявление. Дело в том, что ваше шампанское пахнет пробкой. Мгновенно наступила тишина. - Пахнет пробкой? Пробкой? - сказал лорд Уиндэм. - Оно не должно пахнуть пробкой. С чего бы ему пахнуть пробкой? Испуганный дворецкий поспешил к стулу хозяина. - Никогда к нему не прикасаюсь, - сказал лорд Уиндэм. - Мой врач не позволяет. Кто еще говорит, что шампанское пахнет пробкой? Чарльз? Что не так с этим шампанским? У нас оно не должно пахнуть пробкой. Все попробовали шампанское. Никто не знал, что сказать. Согласишься с Папой - проявишь невежливость по отношению к лорду Уиндэму; не согласишься - выставишь Папу грубияном. Принесли новые бутылки. Заменили бокалы. Пока Папа подносил свой бокал к губам, мы застыли в мучительном ожидании. - Я бы сказал, что и это пахнет, - сказал он, слегка склонив голову на бок. - Должно быть это безнадежный случай. В понедельник утром вам следует телеграфировать вашему виноторговцу. Как он смеет подсовывать вам шампанское, которое пахнет пробкой. - Уберите его, - резким голосом сказал лорд Уиндэм дворецкому. - Мы будем пить рейнвейн. Снова заменили бокалы. Селия уставилась в свою тарелку. Найэл сосредоточил все внимание на серебряных канделябрах. А Мария, новобрачная, сбросив обличье Дост. миссис Чарльз, вновь приняла на себя роль Мэри Роз. - Думаю, немного музыки всех успокоит, - сказала леди Уиндэм, когда обед закончился. В ее голосе звучала неподдельная искренность, и Найэл, подкрепленный рейнвейном, удалился к роялю, стоявшему в дальнем конце гостиной. Теперь, думал он, и впрямь не так уж важно, что случится. Я могу делать, что мне нравится, играть, что мне нравится, никому нет до этого дела, никто не собирается по-настоящему слушать; все хотят забыть кошмар, пережитый за обедом. Вот когда я действительно становлюсь самим собой, ведь музыка, моя музыка - все равно что наркотик, притупляющий чувства, и лорд Уиндэм с его тикающими часами может отбивать такт, если ему заблагорассудится... Леди Уиндэм может закрыть глаза и думать о программе на завтра. Папа может отправиться спать... Фрида - скинуть туфли под диван; Селия - расслабиться. Остальные могут танцевать или нет, как им угодно, а Мария может слушать песни, которые я пишу для нее и которые она никогда не споет. И вот нет больше чопорной гостиной в Колдхаммере, но есть рояль, любой рояль, в любой комнате, где он, Найэл мог бы остаться наедине с собой. Он продолжал играть, и не существовало иных звуков, кроме звуков его музыки, танцевальной музыки, не похожей ни на какую другую. Было в ней что-то дикое и что-то сладостное, ее переливы навевали мысли о чем-то далеком и грустном, и нравится вам это или нет, - думала Мария, - вам хочется танцевать, танцевать, и желание это превыше всех мирских желаний. Она прислонилась к роялю и смотрела на Найэла; нет, то уже была не Дост. миссис Чарльз Уиндэм, не Мэри Роз, не один из трех образов, в которые она мгновенно перевоплощалась - то была Мария, и Найэл знал это, пока его пальцы мелькали над клавишами; и он смеялся, ведь они были вместе и он был счастлив. Селия посмотрела на них, затем на заснувшего в кресле Папу и вдруг услышала, как рядом с ней кто-то проговорил мягким, взволнованным голосом: - Я отдал бы все на свете за такой дар. Он никогда не поймет, как ему повезло. Это был Чарльз. Из дальнего конца длинной гостиной он пристально смотрел на Найэла и Марию. Лишь около полуночи мы разошлись по своим комнатам, чтобы лечь спать. Музыка сделала то, о чем просила хозяйка. На всех снизошел покой. На всех, кроме самого исполнителя. - Зайди и посмотри мою комнату, - сказала Мария, появившись в коридоре в пеньюаре как раз в тот момент, когда Найэл проходил мимо ее двери, направляясь в ванную. - Она обшита панелями. И резной потолок. Мария взяла Найэла за руку и втянула в комнату. - Правда красиво? - спросила она. - Посмотри на лепку над камином. Найэл посмотрел. Ему не было никакого дела до лепки. - Ты счастлива? - спросил он. - Безумно, - ответила Мария и повязала волосы голубой лентой. - У меня будет ребенок, - сказала она. - Ты первый, кому я говорю об этом. Кроме Чарльза, конечно. - Ты уверена? Не слишком ли скоро? Ты всего месяц замужем. - Наверное, это произошло сразу после нашего приезда в Шотландию, - сказала Мария. - Видишь ли, иногда так бывает. Разве не здорово? Как принц крови*. - Почему принц крови? - спросил Найэл. - Почему не как молодая кошка с котятами? - По-моему, принц крови, - сказала Мария. Она забралась в кровать и взбила подушки. - Теперь ты чувствуешь себя иначе? - спросил Найэл. - Нет. Не совсем. Иногда тошнит, вот и все, - ответила Мария. - И наверху у меня смешная голубая венка. Посмотри. Она спустила с плеч пеньюар, и Найэл увидел, что она имеет в виду. На ее белых грудях вздулись бледно-голубые вены. - Как странно, - сказал Найэл. - Интересно, так всегда бывает? - Не знаю, - сказала Мария. - Они их портят, ведь так? - Да, пожалуй так, - сказал Найэл. Именно в этот момент из своей гардеробной в комнату вошел Чарльз. Он остановился и пристально смотрел на Марию, пока та как ни в чем не бывало натягивала пеньюар. - Найэл зашел пожелать мне доброй ночи, - сказала Мария. - Вижу, - сказал Чарльз. - Доброй ночи, - сказал Найэл. Он вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь. Найэл совсем не хотел спать и чувствовал сильный голод, но проще было бы съесть мебель в его комнате, чем пробраться вниз и исследовать тайны кладовых Колдхаммера. Разумеется, всегда оставалась надежда, что Фрида, зная его привычки, тайком положила в свою вечернюю сумочку чего-нибудь съестного и спрятала у него под подушкой. Найэл свернул по коридору к комнате Фриды, но на верхней площадке лестницы путь ему преградила леди Уиндэм. Более грозная чем обычно, в пикейном халате, с осеревшим от утомления лицом, она совещалась с двумя горничными, которые держали в руках тряпки и ведра. - Ваша мать не закрыла краны в ванной, - сказала Найэлу леди Уиндэм. - Вода перелилась через край и залила библиотеку. - Мне ужасно жаль, - сказал Найэл. - Какая неосторожность с ее стороны. Могу я что-нибудь сделать? - Ничего, - ответила леди Уиндэм. - Абсолютно ничего. Все, что возможно, мы уже сделали. Завтра утром этим займутся рабочие. - И в сопровождении горничных она удалилась по направлению к своим покоям. Одно по крайней мере ясно, подумал Найэл, крадясь к комнате Фриды, - ни одного Делейни в Колдхаммер больше не пригласят. Кроме Марии. Мария будет приезжать в Колдхаммер из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год, пока не умрет вдовствующей миссис Чарльз Уиндэм в своей постели. Он не стал стучать в дверь Фриды. Просто вошел и пошарил рукой под подушкой. Он нащупал две булочки и банан. Молча он принялся в темноте очищать банан. - Знаешь, что ты наделала? - спросил он Фриду. Но она уже полуспала. Она зевнула и повернулась к нему спиной. - Я почти все вытерла своим вечерним платьем, - сказала она. - Подарила тюль горничной. Та была довольна. Найэл доел банан. - Фрида! - Что? - Рожать очень больно? - Это зависит от бедер, - пробормотала Фрида, почти засыпая. - Они должны быть широкими. Найэл зашвырнул кожуру банана под кровать и приготовился ко сну. Но сон к нему не шел. Его преследовали мысли о бедрах Марии. В три часа ночи грохот, раздавшийся в коридоре, заставил его броситься к двери. Папа тоже не мог заснуть. Но по иной причине. Выведенный из себя лестничными часами лорда Уиндэма, он попробовал остановить их, с силой переведя стрелки назад, и осколки разбитого стекла лежали у его ног. Глава 17 Сиделка все приготовила и ушла. Что бы ни понадобилось Марии, все было под рукой. Четыре комплекта пеленок на вешалке для полотенец перед камином, подгузники с новыми булавками для каждого. Рожки с молоком стояли наготове, и единственное, что осталось сделать - сказала сиделка - так это поставить их в горячую воду и подогреть до нужной температуры. Если во время дневного сна Кэролайн будет проявлять беспокойство, ей надо дать воды из другого рожка меньшего размера. Но Кэролайн ник не проявляет беспокойства. Она всегда крепко спит. В пять часов она просыпается и дрыгает ножками, что доставляет ей огромное удовольствие и, кроме того, полезно для развития суставов. - Я постараюсь вернуться сразу после десяти, - сказала сиделка. - Главное, успеть на автобус и благополучно проводить маму на поезд. И она ушла. Теперь ее не вернешь. Бессердечная чертовка; только из-за того, что ее несчастную мать угораздило заболеть, Мария вынуждена впервые за все это время остаться с Кэролайн одна. Чарльза дома не было. Ну как назло. Какой-то идиотский обед недалеко от Колдхаммера, на котором ему непременно надо присутствовать и который - Мария в этом нисколько не сомневалась - не имел ни малейшего значения. Но в таких делах Чарльз придерживался твердых принципов - обещание есть обещание, он не должен никого подводить. И рано утром уехал на машине. Селия, на чью безотказность Мария имела полное право рассчитывать, тоже попросила извинить ее. - Я не могу приехать, Мария, - сказала она по телефону. - У меня свидание, его нельзя отменить. Кроме того, Папе нездоровится. - Как же ты можешь идти на свидание, если Папе нездоровится? - спросила Мария. - Могу, потому что это недалеко. Просто надо взять такси до Блумсбери*. А на поездку к тебе в Ричмонд* уйдет целый день. Мария в разражении повесила трубку. Какая же Селия эгоистка. Если бы сиделка предупредила заранее, можно было бы послать телеграмму Труде. Труда могла бы приехать к ней на день из своего маленького коттеджа на Милл-Хилл, где она теперь жила в полном уединении. Правда, ревматизм почти лишил Труду возможности двигаться и, сославшись на него, она тоже могла бы отказаться приехать. Все на что-нибудь ссылаются. Никто не желает пальцем пошевелить, чтобы помочь Марии. Она выглянула в окно своей спальни и с облегчением увидела, что в белой коляске не заметно ни малейшего движения. Коляска стояла неподвижно. Если повезет, она так и простоит до конца завтрака. Мария заколола волосы и стала рассматривать новые фотографии. Дороти Уайлдинг, поистине воздала должное им обоим. У Чарльза немного чопорный вид и челюсть кажется немного тяжелее. Что же до нее самой, то ее уже давно так не снимали; особенно хороша фотография, где она держит Кэролайн на руках, смотрит на нее и улыбается. "Дост. миссис Чарльз Уиндэм у себя дома. До замужества, имевшем место в прошлом году, она была известной актрисой Марией Делейни". Почему была? Почему в прошедшем времени? К чему этот намек, что Мария Делейни больше не существует? Прочтя эти строчки в "Болтуне"*, она испытала настоящее потрясение. И не в силах скрыть раздражение, показала их Чарльзу. - Взгляни на это, - сказала она. - Все подумают, что я оставила сцену. - А разве это не так? - спросил он, немного помедлив. Мария в изумлении уставилась на него. - Как? Что ты имеешь в виду? В это время он наводил порядок в своем бюро, раскладывая по местам ручки, карандаши, бумаги. - Ничего, - сказал Чарльз. - Неважно. Он продолжал рыться в многочисленных ящичках бюро. - Разумеется, я не могла выступать, когда носила ребенка, - сказала Мария. - Но мне постоянно присылают пьесы. Все время звонят. Ты, конечно, не думаешь... - Мария замолкла, внезапно осознав, что не знает, о чем Чарльз вообще думает. Она никогда его об этом не спрашивала. Как-то в голову не приходило. И, по правде говоря, не интересовало. - Старик на глазах слабеет, - сказал Чарльз. - По справедливости, нам следует чаще бывать в Колдхаммере. Здесь, в Ричмонде, мне не очень уютно. Там столько дел... Столько дел... В том то и ужас, что нечего делать в Колдхаммере Марии. Чарльз иное дело. Поместье родителей - его дом. Его жизнь, там он не знает ни минуты покоя. - Я думала, ты любишь этот дом, - сказала Мария. - Да, люблю, - ответил Чарльз. - Я люблю его потому, что люблю тебя. Это наш первый общий дом, здесь родилась Кэролайн, но надо смотреть правде в глаза: здесь мы только на время. Недалек день, когда Колдхаммер потребует всего моего внимания, всех сил. - Когда умрет твой отец? Ты это имеешь в виду? - спросила Мария. - Он может прожить еще много лет. Не в этом дело, - возразил Чарльз. - Дело в том, что он с каждым днем все больше и больше зависит от меня. Как не нравится мне дурачиться в Лондоне - хотя, если быть откровенным, это пустая трата времени, за что я презираю себя - в глубине души я знаю, что мое место в Колдхаммере. Не обязательно в самом доме, но где-нибудь поблизости. Нам прекрасно подойдет Фартинга, дом на границе имения, построенный по проекту Лютьенса*. Я в любое время могу получить его в полное распоряжение. Помнишь, когда-то он привел тебя в восторг? - Разве? - вялым тоном проговорила Мария. Она отвернулась и заговорила о чем-то другом. Их разговор был чреват кризисом. А кризис это нечто такое, чего всегда следует избегать. Но в то утро, сидя одна в своей спальне, она вновь вспомнила разговор с Чарльзом. Ричмонд недалеко от Лондона, и Марии это очень удобно. Полчаса - и она в любом театре. Каждый вечер Чарльз забирает ее на машине, и в половине двенадцатого она уже дома. Сущий пустяк. До Колдхаммера от Лондона почти восемьдесят миль. Нечего и думать ездить туда и обратно на машине. Поезда ходят из рук вон плохо. Чарльз, конечно, понимает, что, если она вернется на сцену, ей придется жить вблизи Лондона. Возможно ли, чтобы Чарльз надеялся, пусть даже в глубине души, что она не захочет снова выступать на сцене? Неужели он воображает, что она поселится в Фартингз или где-нибудь еще, будет делать то, что делают другие женщины, жены его друзей? Найдет удовлетворение в том, что станет заказывать меню, слоняться по дому, в отсутствии няньки гулять с Кэролайн, давать обеды для узкого круга знакомых, вести разговоры о садах? Неужели он ожидает, что она остепенится? Вот оно - подходящее слово. Другого не существует. Остепенится. Чарльз надеется заманить ее в Колдхаммер, чтобы она остепенилась. Ричмонд - не более чем взятка, подачка, чтобы успокоить ее. Дом в Ричмонде - часть плана, задуманного с целью ее сломить. С самого начала Чарльз видел в ричмондском доме способ осуществить свое желание. Она помнила, как неопределенно, как туманно Чарльз всегда говорил о будущем. Она тоже. Специально. Может быть, она избегала определенности, потому что боялась? Может быть, она избегала определенности из опасения, что если бы сказала Чарльзу перед помолвкой: "Не может быть и речи о том, чтобы я променяла свою жизнь на вашу", он бы ответил: "В таком случае..." Как бы то ни было, лучше об этом не думать. Выбросить из головы. Подобные вещи обладают тем свойством, что если о них не думать, то они улаживаются сами собой. Чарльз любит ее. Она любит Чарльза. Кроме того, она всегда умела поставить на своем. Люди и события всегда приспосабливались к ней. Мария отложила фотографии Дороти Уайлдинг и взяла утреннюю газету. Там было несколько строк про Найэла. "Этот блестящий молодой человек..." и далее о том, что скоро все будут напевать песни, написанные им для нового ревю, представления которого начнутся в Лондоне через две недели. Оно имело шумный успех в Париже. "Сам наполовину француз, пасынок известного певца Делейни, он помог переработать ревю для английской сцены". Он говорит по-французски, как истинный парижанин. "Вот уж неправда, - подумала Мария. Минут пять Найэл еще способен поболтать по-французски с отличным произношением, затем его мысли начинают путаться, и он все забывает. Скорее всего вклад Найэла в это ревю весьма невелик. Если вообще есть. Все сделала Фрида. Найэл сочинил мелодии. Кто-то их записал. Наверное, в эту самую минуту идет репетиция. Четверть двенадцатого. Найэл играет на рояле, отпускает шутки и отвлекает всех от работы. Когда режиссер окончательно выйдет из себя, Найэлу станет скучно, он уйдет из зала, поднимется в свою смешную каморку под крышей, сядет за пианино и будет играть для себя самого. Если режиссер позвонит ему по телефону и попросит вернуться, он ответит, что ему все это не интересно, что он слишком занят, обдумывая новую, более удачную песню для финала. - В Париже это тебе сошло бы с рук, - как-то сказала ему Мария, - но здесь едва ли. Тебя сочтут невыносимым. И ужасно самонадеянным. - Ну и что из того? - сказал Найэл. - Меня это ничуть не беспокоит. Мне абсолютно наплевать, буду я писать песни или нет. Я могу в любую минуту уйти и поселиться в хижине на какой-нибудь скале. Но его песни были нужны, их с нетерпением ждали, а раз так, то ему многое прощалось. Ему предоставили комнату на верхнем этаже театра, где он и поселился. Он делал все, что ему заблагорассудится. Рядом с ним не было даже Фриды. Она осталась в Париже. - Это весело, - однажды сказал он Марии. - Мне нравится. Если мне хочется с кем-нибудь поужинать, я их приглашаю. Если не хочется, не приглашаю. Выхожу, когда захочу. Возвращаюсь, когда захочу. Тебе не завидно? И он посмотрел на нее своими загадочными, проникающими в самую душу глазами. Она отвернулась и сделала вид, что зевает. - С чего бы мне тебе завидовать? Мне нравится жить в Ричмонде. - В самом деле? - Конечно. Семейная жизнь прекрасная вещь. Тебе бы следовало попробовать. Найэл рассмеялся и снова заиграл на пианино. По крайней мере в одном газета права: мелодии, которые он сочинил для этого нудного ревю, приводили в исступление, неотступно преследовали, их невозможно было забыть; однажды услышав, вы напевали их весь день, пока они окончательно не сводили вас с ума. Беда в том, подумала Мария, что когда дело доходит до танцев, танцевать ей приходится с Чарльзом. Он танцует бесстрастно, уверенно и ведет свою партнершу, как вел бы небольшой корабль по мелководью, внимательно следя за выпуклостями на корме других пар. Тогда как Найэл... Танцевать с ним все равно что танцевать с собственной тенью. Делаешь движение, он его повторяет. Точнее, наоборот, - движение делает он, а ты его повторяешь. А может быть одни и те же движения одновременно приходят в голову обоим? Впрочем, к чему думать о Найэле? Мария села к бюро и принялась писать письмо. Пришло несколько счетов, которые она оплатила из денег, выданных ей Чарльзом. Затем дежурное письмо к свекрови. Еще одно дежурное письмо каким-то тоскливым людям, которые пригласили Чарльза и ее остановиться у них, если они окажутся в Норфолке*. Интересно, что мы там забыли? Третье письмо с согласием принять приглашение весной этого года открыть благотворительный базар в деревне, расположенной в трех милях от Колдхаммера. Она не имеет ничего против того, чтобы открыть благотворительный базар. Дост. миссис Чарльз Уиндэм вполне пристало открывать благотворительные базары. Правда, в известном смысле было бы куда занятнее если бы она открыла базар, как Мария Делейни; тогда можно было бы привлечь гораздо больше интересных людей и, конечно, денег. Возможно, такая мысль выглядит предательством по отношению к Чарльзу... Возможно, лучше об этом вовсе не думать. "Дорогой викарий, - начала она, - я с удовольствием открою Ваш благотворительный базар пятнадцатого апреля... Тут-то оно и случилось. Первый взрыв плача из коляски. Мгновение-другое Мария не обращала на него внимания. Может быть он прекратится. Может быть, это всего-навсего вой ветра. Она продолжала писать, делая вид, будто ничего не слышит. Плачь становился громче. Нет, то не завывание ветра. То был сердитый, громкий плач проснувшегося младенца. Мария услышала шаги на лестнице, затем стук в дверь. - Войдите, - сказала она, стараясь придать лицу серьезное, озабоченное выражение. - Пожалуйста, мэм, - сказала молоденькая горничная. - Малышка проснулась. - Все в порядке, благодарю вас, - ответила Мария. - Я как раз собиралась спуститься к ней. Она встала и направилась к лестнице, надеясь, что горничная услышит ее шаги и подумает: "Миссис Уиндэм умеет обращаться с младенцами". Мария подошла к коляске и заглянула в нее. - Ну, ну, в чем дело? - суровым голосом спросила она. Красная от гнева Кэролайн изо всех сил старалась подняться с подушки. Она была сильным ребенком. Нянька как-то с гордостью сказала, что такие маленькие дети крайне редко делают попытки подняться. Чем тут гордиться? - удивилась Мария. На долю самой няньки выпало бы куда меньше хлопот, будь Кэролайн маленьким, спокойным ребенком, который довольствуется тем, что мирно лежит на спине. - Ну, ну, - повторила Мария. - Видишь ли, мне это совсем не к чему. Она подняла Кэролайн и похлопала ее по спинке на случай, если у девочки скопились газы. У ребенка началась икота. И вот... нет, она не ошиблась, у Кэролайн, действительно, скопились газы... Какое облегчение. Мария снова положила ее в коляску и укрыла пледом. После этого она вернулась в дом, но, не успев подняться по лестнице, услышала, что плач возобновился с новой силой. Мария приняла твердое решение не обращать на него внимания и снова занялась письмами. Но ей не удавалось сосредоточиться. Плач становился все громче; к нему стали примешиваться странные, неестественно высокие звуки. Горничная, убиравшая комнаты, опять постучала в дверь. - Малышка снова проснулась, мэм, - сказала она. - Знаю, - сказала Мария. - Ничего страшного. Ей полезно немного покричать. Горничная вышла из комнаты, и Мария услышала, как она что-то говорит внизу горничной, прислуживающей за столом. Что она говорит? Вероятнее всего: "бедная крошка". Или: "Она не имела права заводить ребенка, если не умеет с ним обращаться". Какая несправедливость. Она умеет, отлично умеет обращаться с младенцем. Если бы у самой горничной был маленький ребенок, его скорее всего оставили бы плакать день напролет и никто бы к нему не подошел. Плач неожиданно прекратился... Кэролайн уснула. Все в порядке. Но в порядке ли? Что если Кэролайн удалось перевернуться и она лежит, уткнувшись лицом в подушку и задыхается. Заголовки: "Ребенок актрисы задохнулся", "Внучка пэра Англии умирает в детской коляске". Неизбежно начнется следствие. Следователь задает вопросы: "Вы хотите сказать, что преднамеренно оставили ребенка плакать и ничего не предприняли?" Чарльз... губы побелели, лицо непреклонно-сурово. И трогательный маленький гробик, утопающий в нарциссах из Колдхаммера... Мария встала из-за бюро и спустилась в сад. Из коляски не доносилось ни звука; эта тишина таила в себе что-то зловещее и ужасное. Мария заглянула внутрь. Кэролайн лежала на спине, не отрывая взгляда от складного верха коляски. Едва увидев Марию, она снова заплакала. Ее личико сморщилось от отвращения. Она ненавидела Марию. Вот она, материнская любовь, подумала Мария. Именно об этом писал Барри. Именно так я ее себе и представляла, когда держала Гарри на коленях в "Мэри Роз"; но в реальной жизни все не так. Мария оглянулась и увидела, что одна из горничных наблюдает за ней из окна столовой. - Ну-ну, - сказала Мария и, погрузив руки в коляску, вынула Кэролайн и понесла ее в дом.. - Глэдис, - сказала она горничной, - поскольку малышка беспокоится, я, пожалуй, позавтракаю на четверть часа раньше обычного. Потом я ее покормлю. - Хорошо, мэм, - сказала Глэдис. Но Мария знала, что она не поддалась на обман. Ни на минуту. Глэдис догадалась, что Мария вынула Кэролайн из коляски и принесла в дом только потому, что не знает, как быть. Мария отнесла Кэролайн в детскую. Сменила пеленки. На это ушла целая вечность. Стоило ей положить Кэролайн на спину, как та снова начала кричать, лягаться, и дергаться из стороны в сторону. Мария проткнула себе булавкой большой палец. Почему ей не удается воткнуть булавку одним ловким движением, как это делает нянька? К завтраку она спустилась с Кэролайн на руках; сидя за столом, в правой руке она держала вилку, а левой поддерживала Кэролайн. Во время завтрака Кэролайн ни на мгновение не замолкала. - Ну разве они не хитрецы? - сказала Глэдис. - Знают, когда ими занимается тот, к кому они не привыкли. Она стояла у буфета и, заложив руки за спину, с сочувствием наблюдала за происходящим. - Просто она проголодалась, вот и все, - холодно сказала Мария. - В два часа она поест и сразу успокоится. Беда в том, что сейчас только четверть второго. Все расписание пошло кувырком. Ну, да ладно. Рожок сделает св