щий. Очередной морпех из очереди становится на колено рядом с маленькой вьетнамской сироткой неустановленного пола. Чили-На-Дом сует в руку пехотинца резиновый батончик "Херши". - Улыбнись, гандон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий. Дейтона Дейв делает снимок. Одной рукой Чили-На-Дом забирает у хряка листок, а другой выхватывает резиновый батончик. - Следующий! Сиротка говорит: - Э, морпех намба ван! Ты! Ты! Дашь ням-ням? Сувенира? Сиротка цапает рукой батончик и выдергивает его из руки Чили-На-Дом. Он кусает его, но обнаруживает, что внутри всего лишь резина. Пытается содрать обертку, но не может. - Ням-ням намба тен! Чили-На-Дом выхватывает резиновый батончик из руки сиротки и швыряет его следующему пехотинцу. - Поживее там. Вы что, прославиться не хотите? Кто-то из вас, может, семью этого пацана замочил, но в родном твоем городишке все должны знать, что ты крутой морпех с золотым сердцем. Я говорю своим фирменным голосом Джона Уэйна: - Слушай сюда, пилигрим. Снова тащимся? Чили-На-Дом оборачивается, замечает меня и лыбится. - Привет, Джокер, que pasa? Может, и тащимся, парень, а может и нихрена. Эти гуковские сиротки - крутой народ. Я думаю, половина из них - вьетконговские морпехи. Сиротка уходит ворча себе под нос, пинает камни на дороге. И вдруг, будто решив доказать, что Чили-На-Дом прав, сиротка останавливается. Он оборачивается и с двух рук одаряет нас средними пальцами. И уходит дальше. Дейтона Дейв смеется: "Это дитя стрелковой ротой СВА командует. Грохнуть бы его надо". Я улыбаюсь. - Образцово работаете, дамочки. Вы оба просто прирожденные крысы. Чили-На-Дом пожимает плечами. - Братан! Корпус нас, фасолеедов, в поле не пускает. Мы слишком крутые. На нашем фоне обычные хряки хреново выглядят. - Как тут, долбят по вам? - Так точно, - говорит Дейтона Дейв. - Каждую ночь. Так, по нескольку выстрелов. Они типа по нам прикалываются. Ну, а я, само собой, столько успел на счет записать, что сбился уже. Но мне никто не верит! Гуки-то своих покойников с собой утаскивают. Вполне верю, что этот маленький желтый злобный народец питается своими же потерями. Следы крови от утащенных трупов повсюду, а на счет не идут. Ну, и вот, я-то герой, а капитан Джэньюэри заставляет здесь в Микки Мауса играть, вместе с этим нахалом мокрозадым. - КАПРАЛ ДЖОКЕР! - СЭР! Пока, ребята. Пойдем, Строп. Чили-На-Дом толкает Дейтону Дейва в грудь. "Сгоняй-ка в деревню и засувенирь мне сиротку помилее. Только чтобы грязный был, настоящая вонючка". - ДЖОКЕР! - АЙ-АЙ, СЭР! Капитан Джэньюэри сидит в своем фанерном кубрике в глубине хибары информбюро. Капитан Джэньюэри мусолит в зубах незажженную трубку, потому что думает, что так он больше похож на отца-командира. Он не на живот, а на смерть режется в "Монополию" с Мистером Откатом. У Мистера Отката больше Ти-Ай, вьетнамского стажа, чем у любой другой собаки в нашем подразделении. Капитан Джэньюэри не капитан Куиг, но он и не Хэмфри Богарт. Он поднимает серебряный башмачок и передвигает его на Балтик-Авеню, прибирая к рукам всю собственность по пути. - Покупаю Балтик. И два дома. - Капитан Джэньюэри тянется за бело-фиолетовой купчей на Балтик-Авеню. "Вот и еще одна сфера моей монополии, сержант". Он расставляет на доске зеленые домики. - Джокер, в Да-Нанге ты боку халявы хватанул, и определенно дошел уже до кондиции, чтобы снова в поле побывать. Топай-ка в Хюэ. СВА захватили город. Там сейчас первый первого в говне. Я медлю. - Сэр, не известно ли капитану, кто зарубил мою статью про гаубичный расчет, который замочил целое отделение СВА одним игольчатым снарядом? В Да-Нанге мне одна крыса рассказала, что какой-то полковник мою статью похерил. Какой-то полковник сказал, что игольчатые снаряды - плод моей буйной фантазии, потому что Женевская конвенция классифицирует их как "негуманное оружие", а американские воины не позволяют себе быть негуманными. Мистер Откат фыркает. - Негуманное? Милое словечко. Десять тысяч дротиков из нержавеющей стали с оперением. Эти болванки, набитые такими стрелками, действительно превращают гуков в кучи обосранных тряпок. Это так точно. - У, черт! - говорит капитан Джэньюэри. Он шлепает карточкой по походному столу. - Идешь в тюрьму - прямо в тюрьму - упускаешь куш - не получаешь двести долларов. - Капитан отправляет серебряный башмачок в тюрьму. - Я знаю, кто похерил твою статью про игольчатый снаряд, Джокер. А вот чего я не знаю, так это кто дает врагам-репортерам наводку каждый раз, когда происходит что-нибудь неприятное - типа того белого Виктор-Чарлевского разведчика, которого замочили на прошлой неделе, из тех, кого собаки называют "Призрачный Блупер". Генерал Моторс готов уже отправить меня в хряки из-за этих утечек информации. Расскажешь? Тогда и я тебе скажу. Заметано? - Нет. Нет, капитан. Ладно, неважно. - Намба ван! Два очка! Все путем, Джокер. Тут тебе большой кусок халявы отвалили. - Капитан Джэньюэри достает конверт заказного письма из плотной бумаги и вытаскивает листок, на котором что-то написано затейливыми буквами. - Поздравляю, сержант Джокер. Он вручает мне листок. ПРИВЕТСТВУЮ ВСЕХ ЧИТАЮЩИХ СЕЙ ДОКУМЕНТ: СИМ ДОВОЖУ ДО ВАШЕГО СВЕДЕНИЯ, ЧТО, ОКАЗЫВАЯ ОСОБОЕ ДОВЕРИЕ И ВЫРАЖАЯ УВЕРЕННОСТЬ В ПРЕДАННОСТИ ДЖЕЙМСА Т. ДЕЙВИСА, 2306777/4312, Я ПРОИЗВОЖУ ЕГО В СЕРЖАНТЫ КОРПУСА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ... Изучаю этот листок бумаги. Потом кладу приказ на походный рабочий стол капитана Джэньюэри. - Намба тен. Ничего не выйдет, сэр. Капитан Джэньюэри останавливает свой серебряный башмачок на полпути. - Что ты сказал, сержант? - Сэр, я поднялся до ранга капрала исключительно за счет собственной военной гениальности, так же как, говорят, Гитлер и Наполеон. Но не сержант я. В душе я всегда буду капралом, им и буду. - Сержант Джокер, приказываю отставить игры в Микки Мауса. Тебя на Пэррис-Айленде за заслуги в звании повысили. У тебя и в стране отличный послужной список. Стаж в нынешнем звании у тебя достаточный. Заслуживаешь продвижения по службе. Другой войны сейчас нет, сержант. Твоя карьера в морской пехоте - - Нет сэр. Сначала мы этот народ бомбим, потом фотографируем. Мои статьи - это бумажные пули, летящие в жирное черное сердце коммунизма. Я сражаюсь за то, чтобы в этом мире лицемерие могло спокойно процветать. Мы встретились с врагом, а он, как оказалось - мы сами. Война - выгодное дельце, вкладывайте в нее сыновей. Вьетнам - это когда ни за что не надо извиняться. Arbeit Macht Frei - - Сержант Джокер! - Никак нет, господин капитан. Намба тен. Я капрал. Можете меня в тюрягу засадить - это все понятно. Ну, так заприте меня в Портсмутской военно-морской тюрьме и держите там, покуда я не сгнию заживо, но позвольте мне сгнить капралом, сэр. Вы знаете - что надо, я делаю. Я пишу статьи про то, что Вьетнам - это азиатский Эльдорадо, населенный милыми людьми - примитивными, но целеустремленными. Война - это шумный завтрак. Войну есть весело. Она здоровье поправляет. Война излечивает рак - раз и навсегда. Я не убиваю людей. Я пишу. Это хряки убивают, я только наблюдаю. Я всего лишь юный доктор Геббельс. Но я не сержант ... Сэр. Капитан Джэньюэри опускает серебряный башмачок на Ориентал-Авеню. На Ориентал-Авеню стоит маленький красный пластмассовый отель. Капитан Джэньюэри кривится и отсчитывает 35 долларов в военных платежных чеках. Он вручает Мистеру Откату маленькие цветастые бумажки и передает ему игральные кости. - Сержант! Я приказываю тебе нашить шевроны, соответствующие твоему званию, и если в следующий раз я их на тебе не увижу, то определенно займусь твоим воспитанием. В хряки захотелось? Если не захотелось, то выполняй приказ и сними неуставной символ пацифизма с формы. Молчу в ответ. Капитан Джэньюэри глядит на Стропилу. - А это еще кто? Докладывай, морпех. Стропила заикается, никак не может доложить. Отвечаю за него: - Это младший капрал Комптон, сэр. Салага из фото. - Образцово. Добро пожаловать на борт, морпех. Джокер, этой ночью можешь здесь носом посопеть, а с утра направляйся в Хюэ. Завтра сюда Уолтер Кронкайт должен прибыть, поэтому дел у нас будет много. Чили-На-Дом и Дейтона мне тут понадобятся. Но твое задание тоже важное. Генерал Моторс мне лично насчет него звонил. Нам нужны хорошие, четкие фотографии. И мощные подписи к ним. Привези мне снимки мирных жителей из аборигенов, и чтобы они там были после казни, с руками, завязанными за спиной, ну, ты знаешь - заживо похороненные, священники с перерезанными глотками, младенцы убиенные. Хорошие списки потерь противника привези. И не забудь соотношение убитых прикинуть. И вот что еще, Джокер... - Что, сэр? - Никаких фотографий с голыми. Только если изувеченные, тогда можно. - Есть сэр. - И еще, Джокер... - Что, сэр? - Постригись. - Есть, сэр. Когда Мистер Откат отпускает руку от своей маленькой серебряной машинки, капитан Джэньюэри восклицает: "Три дома! Три дома! Стоянка, рас-так-так! Это... восемьдесят долларов!" Мистер Откат выкладывает все деньги, что у него есть. "Я банкрот, капитан. Должен Вам семь баксов". С говножадной улыбкой на лице капитан Джэньюэри сгребает чеки. - Не врубаешься ты, как дела делаются, Мистер Откат. Вот были бы у нас в морской пехоте деловые генералы, эта война бы уже закончилась. Секрет победы в этой войне - пиар. Гарри С. Трумэн сказал как-то, что у морской пехоты пропагандистский механизм почти такой же, как у Сталина. Он прав был. Первая жертва войны - правда. Корреспонденты - более действенная сила, чем хряки. Хряки всего лишь убивают противника. А главное - это то, что мы напишем и как сфотографируем. Согласен, историю можно творить кровью и железом, но пишут ее чернилами. Хряки - мастера представления устраивать, но именно мы делаем из них тех, кто они есть. Нижестоящие виды войск любят прикалываться над тем, что каждый взвод морской пехоты идет в бой в сопровождении взвода фотографов-морпехов. Так точно. Морпехи более стойки в бою, потому что легенды, на которые они равняются, у них величественнее. Капитан Джэньюэри шлепает рукой по большому мешку, который лежит на полу возле стола. - А вот законченный продукт нашей индустрии. Моя жена любит проявлять интерес к моей работе. Сувенир попросила прислать. Я ей решил гука отправить. У Стропилы на лице появляется такое странное выражение, что я отворачиваюсь, чтобы на расхохотаться. - Сэр? - Что, сержант? - А где Топ? - Первому отпуск без выезда из страны дали, в Да-Нанге он. Повидаетесь, когда из Хюэ вернешься. Капитан Джэньюэри смотрит на наручные часы. "Семнадцать ноль-ноль. Хавать пора". По пути на хавку мы со Стропилой заходим за Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом в хибару рядового и сержантского состава информбюро. Я даю Стропиле повседневную куртку с нашивками 101-ой воздушно-десантной дивизии, пришлепанными тут и там. На моей армейской куртке - знаки 1-ой воздушно-кавалерийской. Я выбираю два потрепанных комплекта армейских петлиц на воротник, и мы нацепляем их. Теперь у нас новые звания -мы специалисты 5 класса, сержанты сухопутных войск. Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистер Откат превратились в простых сержантов 9-ой пехотной дивизии. Мы идем хавать в армейскую столовку. У армейских еда правильная. Торты, ростбифы, мороженное, шоколадное молоко - сплошь одно добро. В нашей собственной столовке дают "Кул-Эйд" и "дерьмо с фанерой" - ломтики жареной говядины на тостах, а на десерт - арахисовое масло и бутерброды с мармеладом. - Когда Топ обратно будет? Чили-На-Дом отвечает: "Может, завтра. Джэньюэри снова твоим воспитанием занялся?" Киваю. - Служака поганый. Он явно чокнутый. Определенно спятил к гребаной матери. С каждым днем все ненормальнее. Дошел уж до того, что жене в подарок решил вьетнамского жмура послать. Дейтона говорит: - Именно так. Но и Топ из служак. - Но Топ-то хоть достойный человек. Я что имею в виду: в Корпусе он как дома, нас вон заставляет свое дело делать, но он хоть всякими играми в Микки Мауса не достает. Он, когда может, собакам халявы отпускает. Нет, Топ - не служака, он профессиональный морпех. Служаки - это такая порода особая. Служака - это когда человек злоупотребляет властью, которой обладать не достоин. И на гражданке таких полно. Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, решает провести выборочную проверку наших документов. Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, забирает у нас из рук блестящие столовские подносы и вышвыривает нас из своей столовки. Мы отступаем в морпеховскую столовку, где едим дерьмо с фанерой, пьем теплый как моча "Кул-Эйд" и болтаем о том, что армейские могли и дать нам засувенирить чего там у них осталось, потому что морской пехоте все равно только такое и достается. После хавки возвращаемся в нашу хибару, играя по пути в догонялки. Запыхавшись и продолжая смеяться, останавливаемся на минутку, чтобы опустить зеленые нейлоновые пончо, прибитые к хибаре снаружи. Ночью они будут удерживать свет внутри, а дождь - снаружи. Валяемся на шконках и треплемся. На потолке шестидюймовыми печатными буквами красуется лозунг военных корреспондентов: ВСЕГДА МЫ ПЕРВЫМИ ИДЕМ, СРЕДИ ПОСЛЕДНИХ УЗНАЕМ, И ЖИЗНЬ ГОТОВЫ ПОЛОЖИТЬ ЗА ПРАВО ПРАВДЫ НЕ УЗНАТЬ. Мистер Откат травит свои байки Стропиле: "Единственная разница между военной байкой и детской сказочкой состоит в том, что сказка начинается "Жили-были...", а байка начинается "Все это не херня". Ну так вот, слушай внимательно, салага, потому что все это не херня. Джэньюэри приказал мне играть с ним в "Монополию". С гребаного утра и до гребаного вечера. Каждый гребаный день недели. Подлей служаки человека нет. Они меня и так обувают, и так, но я пока молчу. Ни слова им не говорю. Откат - п...ц всему, салага. Запомни это. Когда Люки-гуки долбят тебе в спину, а "Фантомы" хоронят их с помощью бочек с напалмом - это и есть откат. Когда кладешь на человека, отдача будет, рано или поздно, но будет - только сильнее. Вся моя программа из-за служак похерена. Но откат до них еще доберется, рано или поздно. Ради отката я все что хочешь сделаю". Я смеюсь. "Откат, ты служак так не любишь, потому что сам такой". Мистер Откат запаливает косяк. "Да ты больше всех с ними корешишься, Джокер. Служаки со служаками только и водятся". - Никак нет. У меня столько операций, что служаки мне и слово сказать боятся. - Операций? Чушь. - Мистер Откат поворачивается к Стропиле. - Джокер думает, что зеленая пиздятина в деревне живет, дальше там по дороге. Он и в говне-то ни разу не был. Об этом так просто не расскажешь. Как на "Хастингсе" - Чили-На-Дом прерывает его: "Откат, ты не был на Операции "Хастингс". Тебя еще и в стране-то не было". - Хапни-ка дерьмеца и сдохни, гребаный латино. Крыса. Я был там, парень. Прямо в говне вместе с хряками, парень. У этих мужиков - стержень, понял? Крутые типы. А побудешь в говне рядом с хряками, так побратаешься с ними раз и навсегда, понял? Я фыркаю. - Байки. - Так, значит? Ты в стране сколько пробыл-то, Джокер? А? Сколько Ти-Ай у тебя? Сколько времени в стране, мать твою? А тридцать месяцев не хочешь, крыса? У меня уже тридцать месяцев в стране. Так что был я там, парень. Я говорю: - Стропила, не слушай ты всей этой хрени, что Мистер Откат несет. Иногда он думает, что именно он - Джон Уэйн. - Так точно, - говорит Мистер Откат. - слушай Джокера, салага, слушай. Он знает ti ti - всего ничего. А если чего нового и узнает, так только от меня. Сразу видно, что он в говне никогда не был. Взора у него нет. Стропила поднимает голову: "Нет чего?" - Тысячеярдового взора. У морпеха он появляется, когда он чересчур долго в говне пробудет. Ну, типа ты реально видел что-то... по ту сторону. У всех боевых морпехов появляется. И у тебя будет. Стропила говорил: "Неужели?" Мистер Откат пару раз пыхает косяком и передает его Чили-На-Дом. - Давным-давно, когда я сам еще салагой был, я в бога не верил... - Мистер Откат вытаскивает из кармана рубашки зажигалку "Зиппо" и сует ее Стропиле. - Видишь? Тут написано: "Бог! Бог! Мы с тобою заодно, понял?" - Мистер Откат хихикает. Такое впечатление, что он пытает навести взгляд на какой-то далекий предмет. - Да уж, в окопах атеистов не остается. Ты сам молиться начнешь. Стропила глядит на меня, усмехается, отдает зажигалку Мистеру Откату. "Многому тут у вас научишься". Я стругаю кусок доски от патронного ящика своим боевым ножом. Вырезаю деревянный штык. Дейтона Дейв говорит: "Помните то малолетнее гуковское создание, которое хотело батончик съесть? Оно меня укусило. Я же пошел в деревню, сироток подыскать, и в засаду к этому юному Виктор-Чарли попал. Подбежал и чуть кусок руки не отхватил". Дейтона поднимает левую руку, показывая маленькие красные полумесяцы, оставленные зубами. "Там детишки утверждают, что наш ням-ням намба тен. Как бы бешенством не заболеть". Чили-На-Дом усмехается. Он поворачивается к Стропиле. "Именно так, салага. Ты тут понимаешь, что достаточно просолился, когда банки с консервами начинаешь бросать не детям, а в детей". Я говорю: "Мне явно снова в говно надо. Столько недель прошло, а я за это время не слышал ни одного выстрела в гневе праведном. Тоска смертная. Как мы в Мире потом к жизни привыкать будем? День без крови - что день без солнечного света". Чили-На-Дом говорит: - Не дергайся. Та старая мамасан, что нам одежки стирает, рассказывает такие вещи, что про них даже служаки из разведки не знают. Она говорит, что в Хюэ вся гребаная северовьетнамская армия крепко окопалась в старой крепости, которая зовется Цитадель. Тебе оттуда не вернуться, Джокер. Виктор Чарли попадет тебе прямо в сердце. Корпус отправит твою худосочную задницу домой в алюминиевом ящике за триста долларов, и ты будешь там весь такой разодетый, как служака, на тебя там напялят мундир из парадного комплекта. Только шляпу белую не дадут. И штанов тоже. Штанов они не дают. И все твои школьные приятели, и все родственники, которых ты один хрен никогда не любил, придут на твои похороны, и будут называть тебя добрым христианином, и будут говорить о том, что ты совершил геройский поступок, позволив замочить себя в борьбе за разгром коммунизма, а ты будешь просто лежать себе с холодной жопой, дохлый как селедка". Дейтона Дейв усаживается на раскладушке: "Иногда можно и погеройствовать чуток, но это если перестать за жопу свою волноваться, если тебе все похрен станет. Но гражданские ведь не понимают нихрена, поэтому ставят статуи в парках, чтобы на них голуби гадили. Гражданские не понимают. Гражданские не желают понимать". Я говорю: "Злые вы какие. Неужто американский образ жизни больше не любите?" Чили-На-Дом качает головой. "Ни один Виктор Чарли не насиловал моих сестер. Хо-Ши-Мин не бомбил Перл-Харбор. Мы здесь в плену. Мы военнопленные. У нас отобрали свободу и отдали ее гукам, но гукам она не нужна. Для них важнее остаться живыми, чем свободными". Я фыркаю. "Именно так". Заштриховываю маркером очередной фрагмент на бедре голой женщины, нарисованной на спине бронежилета. Число 58 исчезает. Осталось пятьдесят семь дней в стране - и подъем. Полночь. Скука становится невыносимой. Чили-На-Дом предлагает убить время, замочив пару-другую наших маленьких мохнатых друзей. Я объявляю: "Крысиные гонки!" Чили-На-Дом спрыгивает с брезентовой раскладушки и направляется в угол. Он разламывает джонуэйновскую печенюшку. В углу мы сделали треугольный загон, приколотив доску, которая поднимается на шесть дюймов от палубы. В обгоревшей доске проделано небольшое отверстие. Чили-На-Дом запихивает кусочки печенья под доску. Потом он вырубает свет. Я бросаю Стропиле один из своих ботинок. Ясное дело, он не понимает, что с ним делать. "Что - " Ш-ш-ш-ш. Мы сидим в засаде, наслаждаясь предвкушением грядущего насилия. Пять минут. Десять минут. Пятнадцать минут. Наконец вьетконговские крысы начинают выползать из нор. Мы застываем. Крысы мечутся по стропилам, лезут вниз по матерчатым стенкам, спрыгивают на фанерную палубу с негромкими шлепками, бесстрашно передвигаются в темноте. Чили-На-Дом дожидается, пока все это мельтешение не сосредоточится в углу. Тогда он выпрыгивает из койки и включает верхний свет. Все, за исключением Стропилы, в ту же секунду вскакивают на ноги и собираются полукругом вокруг угла хибары. Крысы посвистывают и повжикивают, цепляясь розовыми лапками за фанеру. Две или три вырываются на свободу - они настолько храбрые или одуревшие от ужаса ( в таких ситуациях мотивы поведения уже несущественны), что бегут прямо по нашим ногам, прорываются между ног и через смертельный строй старательно целящихся ботинок и вонзающихся в пол штыков. Но большинство крыс сбиваются в кучку под доской. Мистер Откат достает банку с бензином для зажигалок из своего бамбукового рундука. Он прыскает бензином в дырочку, проделанную в доске. Дейтона Дейв чиркает спичкой. "Берегись огня в дыре!" Бросает горящую спичку в угол. Доска с хлопком охватывается пламенем. Крысы разлетаются из-под доски, как осколки от гранаты, заряженной грызунами. Крысы охвачены огнем. Крысы превратились в маленьких пылающих камикадзе, они мечутся по фанерной палубе, бегут под шконками, по нашим вещам, носятся по кругу, все быстрее и быстрее, куда попало, лишь бы туда, где нет огня. - НА ТЕБЕ! - Мистер Откат орет как сумасшедший. - "НА! НА!" Он разрубает крысу напополам своим мачете. Чили-На-Дом удерживает крысу за хвост, та визжит, а он забивает ее насмерть ботинком. Я бросаю свой боевой нож в крысу на другой стороне хибары. Здоровенный нож пролетает мимо, втыкается в пол. Стропила не понимает, что ему делать. Дейтона Дейв вертится как волчок с винтовкой с примкнутым штыком, идя в атаку на горящую крысу как истребитель в воздушной схватке. Дейтона преследует безумно мечущуюся зигзагами крысу, крутится на месте, перескакивает через препятствия, с каждым шагом сокращая дистанцию. От наносит по крысе удар прикладом, а затем колет штыком, снова, снова и снова. "Эта на счет идет!" И вдруг битва кончается, так же неожиданно, как и началась. После крысиных гонок все сваливаются в изнеможении. Дейтона быстро и шумно дышит. "Уффф. Хороший у них отряд был. Реально крутой. Я уж думал, у меня сердечный приступ случится". Мистер Откат кашляет, фыркает. "Слышь, салага, сколько на счет записал?" Стропила все так же сидит на своей брезентовой койке с моим ботинком в руке. "Я ... нисколько. Все так быстро было". Мистер Откат смеется: "Слушай, а прикольно иногда убить кого-нибудь, кого разглядеть можно. Ты побыстрее в кондицию входи, салага. В следующий раз крысы будут с оружием в руках". Дейтона Дейв вытирает лицо грязной зеленой нательной рубашкой. "Да все нормально у салаги будет. Отвали ему халявы. У Стропилы пока инстинкта убийства нет, вот и все. У меня вот есть, я где-то с пятьдесят мог бы на счет занести. Но все знают, что гуковские крысы своих мертвецов с собой утаскивают". Мы начинаем швырять чем попало в Дейтону Дейва. После небольшого передыха мы собираем поджаренных крыс и выносим их на улицу, чтобы провести ночные похороны. Несколько парней из взвода обеспечения, который расположился в соседней хибаре, выходят на улицу, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Младший капрал Уинслоу Славин, главный у военных трубопроводчиков, подгребает к нам в своем заляпанном зеленом летном комбинезоне. Комбинезон изорван, покрыт пятнами краски и масляными разводами. - Всего шесть? Херня. Прошлой ночью мои ребята семнадцать сделали. Все официально подтверждены. Я отвечаю: - Так у вас там крысы-то тыловые были. Битва у вас между крысами получилась. А эти крысы - бойцы вьетконговской морской пехоты. Крутейшие хряки. Я поднимаю одну из крыс. Поворачиваюсь к военным трубопроводчикам. Держу крысу на весу и целую ее. Мистер Откат смеется, подбирает одну из мертвых крыс, откусывает кончик хвоста. Проглотив, Мистер Откат говорит: "У-м-м-м... Люблю я хрустящих зверушек". Он ухмыляется, подбирает другую мертвую крысу, предлагает ее Стропиле. Стропила замирает. Даже рта не может открыть. Только на крысу пялится. Мистер Откат смеется. - В чем дело, салага? Не хочешь настоящим убийцей стать? Мы хороним вражеских крыс со всеми военными почестями - выковыриваем неглубокую могилку и сваливаем их туда. Мы поем: Приходи-ка песни петь, И с нами пить и есть. Эм-И-Ка... Ка и И. Эм-А-У и Эс. Микки Маус, Микки Маус... - Господи! - говорит Мистер Откат, глядя в неопрятное небо. - Эти крысы погибли как морпехи. Отвали им там халявы. А-минь. Мы все повторяем: "А-минь". После похорон мы еще какое-то время издеваемся над военными трубопроводчиками и возвращаемся в нашу хибару. Лежим без сна в койках. Долго обсуждаем подробности битвы и похорон. Потом пытаемся заснуть. Проходит час. Начинается дождь. Мы заворачиваемся в подкладки от пончо и молимся, чтоб скорее рассветало. Муссонный дождь холоден и плотен, и всегда начинается без предупреждения. Ветер колотит водяными струями в пончо, которые развешаны по стенам хибары, чтобы защищать нас от дурной погоды. Ужасный звук падающих снарядов... Это по нам. - Черт! - говорит кто-то. Никто не шевелится. Стропила спрашивает: "Это - " Я отвечают: "Именно так". Отзвуки взрывов начинаются где-то за проволокой и приближаются, как шаги какого-то чудовища. Отзвуки превращаются в бухающие удары. Бух. Бух. БУХ. А затем надвигаются свист и рев. БАХ. Ритмичная дробь дождя прерывается звяканьем и бряканьем осколков по жестяной крыше. Мы все соскакиваем со шконок с оружием в руках, как детали одного большого механизма - даже Стропила, который уже начинает врубаться в здешнюю жизнь. Под бьющими струями холодного дождя бежим к нашему бункеру. На периметре пулеметы гремят пулеметы M-60, грохают гранатометы M-70, мины с глухими ударами вылетают из труб минометов. Осветительные ракеты взрываются вдоль всего заграждения красивыми кустами зеленого огня. В мокрой пещерке, образованной мешками с песком, мы сбиваемся в кучку, локоть к локтю, в мокром белье, задавленные темнотой, беспомощные, как пещерные люди, прячущиеся от чудовища. - Лишь бы они просто по нам прикалывались. Лишь бы через проволоку не поперли. Не готов я к такой херне. По ту сторону бункера слышны звуки: БАХ, БАХ, БАХ. И шум дождя. Каждый из нас ждет, когда его прямо в голову пригвоздит следующий снаряд - мины летят, как посланцы рока. Вопль. Дожидаюсь затишья и выползаю наружу узнать, что там. Ранило кого-то. Свист приближающегося снаряда заставляет меня отступить в бункер. Жду, когда он разорвется. БАХ. Я выползаю наружу, встаю и бегу к раненому. Это один из военных трубопроводчиков. "Ты из взвода обеспечения? Где Уинслоу?" Он жалобно воет. "Я умираю! Я умираю". Трясу его. - Где Уинслоу? - Там - показывает он рукой. - Он мне помочь шел... Стропила и Чили-На-Дом вылезают наружу, и Стропила помогает мне утащить трубопроводчика в наш бункер. Чили-На-Дом бежит за санитаром. Мы оставляем трубопроводчика на Дейтону с Мистером Откатом и бегаем под дождем, разыскивая Уинслоу. Находим его в грязи у порога его хибары. Он разорван на куски. Мины больше не падают. Пулеметный огонь на периметре ослабевает до отдельных коротких очередей. Несмотря на это, хряки, охраняющие периметр, продолжают запускать кусты зеленых ракет на тот случай если Виктор-Чарли планируют начать наземную атаку. Кто-то набрасывает пончо поверх Уинслоу. Дождь барабанит по зеленой пластиковой простыне. Я говорю: "Чтоб проделать такое, как Уинслоу, нужно стержень иметь. Ну вот, кишки вижу, а стержня никакого и нет". Никто не отвечает. После того как зеленые упыри из похоронной команды запихивают Уинслоу в похоронный мешок и уносят его, мы возвращаемся в хибару. В полном изнеможении шлепаемся на шконки. Я говорю: "Ну, Строп, вот и довелось тебе услышать, как стреляют в гневе праведном". Стропила сидит на шконке в зеленом исподнем, весь промок до нитки. Он держит что-то в руке, уставясь на это что-то. Я поднимаюсь. - Э, Строп. Что это? Осколок засувенирил? Ответа нет. - Строп? Ты ранен? Мистер Откат фыркает. "В чем дело, салага? Из-за пары выстрелов разнервничался?" Стропила глядит на нас, и мы видим на его лице какое-то новое выражение. Его губы искривлены в жестокой злобной гримасе. Его тяжелое дыхание то и дело прерывается хрипами. Он рычит. Губы его мокры от слюны. Он глядит на Мистера Отката. Предмет в руке Стропилы - кусок человеческой плоти, плоти Уинслоу, мерзко-желтого цвета, размером с джонуэйскую печенюшку, мокрый от крови. Мы долго не можем оторвать от него глаз. Стропила кладет этот кусок человеческой плоти в рот на язык, и мы ждем, что его сейчас вытошнит. Но он лишь скрежещет зубами. Затем, закрыв глаза, глотает. Я выключаю свет. Рассвет. Дневная жара воцаряется быстро, выжигая грязные лужи, оставленные муссонным дождем. Мы со Стропилой шлепаем в посадочную зону Фу-Бай. Ждем медицинского вертолета. Через десять минут прибывает "Веселый зеленый гигант" с грузом. Санитары взбегают по трапу, откинутому из задней части подрагивающей машины, и тут же появляются снова, таща брезентовые носилки. На носилках лежат окровавленные тряпки, внутри которых люди. Мы со Стропилой заскакиваем в вертолет. Поднимаем носилки и бежим по металлическому трапу. Вертолет вот-вот взлетит. Мы опускаем носилки на палубу рядом с другими, где санитары сортируют живых и мертвых, меняют бинты, ставят капельницы с плазмой. Мы со Стропилой забегаем под пропеллерную струю, вбегаем боком под хлопающими лопастями в смерч раскаленного воздуха и жалящей щебенки. Мы останавливаемся пригнувшись, выставляем вверх большие пальцы. Пилот вертолета - как вторгшийся на Землю марсианин в оранжевом огнезащитном летном комбинезоне и космическом шлеме защитного цвета. Лицо пилота - тень за темно-зеленым козырьком. Он поднимает пальцы вверх. Мы обегаем вертолет, устремляясь к грузовому трапу, где бортовой пулеметчик подаем нам руку, помогая влезть в живот дрожащей машины, которая в это время начинает подъем. Рейс на Хюэ - это восемь миль на север. Далеко под нами Вьетнам выглядит как одеяло из зеленых и желтых лоскутьев. Очень красивая страна, особенно если смотреть с высоты. Вьетнам как страница из альбома Марко Поло. Палуба испещрена снарядными воронками, от напалмовых ударов остались большие выжженные заплаты, но красота этой страны затягивает ее раны. Мне закладывает уши. Я зажимаю нос и надуваю щеки. Стропила повторяет мои действия. Мы сидим на тюках зеленых прорезиненных похоронных мешков. Когда мы подлетаем к Хюэ, бортовой пулеметчик закуривает марихуану и стреляет из своего М-60 в крестьянина на рисовых полях под нами. Бортовой пулеметчик длинноволос, усат и совершенного гол, если не считать расстегнутой гавайской спортивной рубашки. На гавайской спортивной рубашке красуется сотня желтых танцовщиц с обручами. Лачуга под нами расположена в зоне свободного огня - по ней можно стрелять кому угодно и по какой угодно причине. Мы наблюдаем за тем, как крестьянин бежит по мелкой воде. Крестьянин знает одно - его семье нужен рис для еды. Крестьянин знает одно - пули разрывают его тело. Он падает, и бортовой пулеметчик хихикает. Медицинский вертолет садится в посадочной зоне возле шоссе номер 1, в миле к югу от Хюэ. Посадочная зона беспорядочно усыпана ходячими ранеными, лежачими и похоронными мешками. Мы со Стропилой не успеваем еще покинуть посадочную зону, а наш вертолет уже успевает загрузиться ранеными и снова поднимается в воздух, отправляясь обратно в Фу-Бай. Сидим перед разбомбленной бензоколонкой, ждем какой-нибудь лихой колонны. Проходит несколько часов. Наступает полдень. Я снимаю бронежилет. Вытаскиваю старую, рваную бойскаутскую рубашку из северовьетнамского рюкзака. Напяливаю бойскаутскую рубашку, чтобы солнце не спалило тело до самых костей. На потрепанном воротнике красуются капральские шевроны, которые уже настолько просолились, что черная эмаль стерлась, и проглядывает латунь. Над правым нагрудным карманом пришит матерчатый прямоугольник, на котором написано: "1-я дивизия морской пехоты, КОРРЕСПОНДЕНТ". И по-вьетнамски: "BAO CHI". Сидя на изрешеченной пулями желтой устрице с надписью "SHELL OIL", мы попиваем Коку по цене пять долларов за бутылку. У мамасаны, которая продала нам эту Коку, на голове надета коническая белая шляпа. Каждый раз, когда мы что-нибудь говорим, она кланяется. Она щебечет и стрекочет как старая черная птица. Улыбается нам, обнажая черные зубы. Она очень гордится тем, что зубы у нее такие. Такие черные зубы, как у нее, получаются только если всю жизнь бетель жевать. Мы не понимаем ни слова из ее сорочьего стрекотанья, но ненависть, отпечатанная в застывшей на ее лице улыбке, ясно дает понять: "Пусть эти американцы и мудаки, но уж больно они богатые". Ходит известная байка о том, что старые Виктор-Чарлевские мамасаны торгуют Кокой, в которую подсыпают молотое стекло. Пьем и обсуждаем, правда это или нет. Два "Дастера", легких танка со спаренными 40-миллиметровыми пушками, со скрежетом проезжают мимо. Люди в "Дастерах" игнорируют наши поднятые вверх пальцы. Часом позже "Майти Майт" пролетает мимо на скорости восемьдесят миль в час - это максимум для такого маленького джипа. Опять не повезло. Затем появляется колонна трехосных грузовиков, который катит за двумя танками M-48 "Паттон". Тридцать здоровенных машин с ревом проносятся мимо на полной скорости. Еще два танка "Паттон" едут замыкающими Чарли, обеспечивая тыловое охранение. Первый танк увеличивает скорость, проезжая мимо нас. Второй танк замедляет ход, взбрыкивает, дергается и останавливается. Из башни торчит белокурый командир танка, на котором нет ни шлема, ни рубашки. Он машет нам рукой, приглашая залезать. Мы напяливаем бронежилеты. Подбираем снаряжение и забрасываем его на танк. Потом мы со Стропилой вскарабкиваемся на плотный кусок горячего дрожащего металла. Через люк под нашими ногами видим водителя. Его голова едва высовывается наружу, только чтобы дорогу было видно. Руки лежат на рычагах. Он дергает ручку эксцентрика, и танк наклоняется вперед, подпрыгивает, скрежещет, все быстрее и быстрее. Рев дизельного двигателя в восемьсот лошадиных сил нарастает, пока не превращается в ритмичный рокот механического зверя. Мы со Стропилой откидываемся на горячую башню. Повисаем на длинной девяностомиллиметровой пушке как обезьяны. Так приятно ощущать прохладу набегающего воздуха после многих часов, проведенных во вьетнамской духовке с температурой под сто двадцать градусов. Пропитанные потом рубашки холодят тело. Мимо пролетают вьетнамские лачуги, прудики с белыми утками, круглые могилки с облупившейся и выцветшей краской, и бескрайние мерцающие полотна изумрудной воды, свежезасеянные рисом. Прекрасный сегодня день. Я страшно рад, что я жив, невредим, и старый. Я по уши в дерьме, это так, но я жив. И мне сейчас не страшно. Поездка на танке доставляет мне захватывающее ощущение силы и благодушия. Кто посмеет стрелять в человека, едущего на тигре? И танк великолепен. На длинном стволе выведено краской: "ЧЕРНЫЙ ФЛАГ - Истребляем домашних грызунов". На радиоантенне развевается оборванный флаг Конфедерации. Военные машины прекрасны, потому что конструкция их функциональна, и из-за того они настоящие, надежные и бесхитростные. Танк несет в себе красоту своих грубых линий. Это пятьдесят тонн брони, которые катятся вперед на гусеницах, похожих на стальные часовые браслеты. Этот танк защищает нас, катясь вперед и вперед без остановки, вызвякивая железом и оружием механические стихи. Вдруг танк бросает влево. Нас со Стропилой сильно бьет о башню. Металл скрежещет о металл. Танк бьет в холмик на дороге, резко сворачивает вправо и с рывком останавливается, из-за чего нас бросает вперед. Мы со Стропилой цепляемся за пушку, и из меня вырывается: "Сукин сын..." Белокурый командир танка вылезает из башенного люка и соскакивает с задней части танка. Водила уводит танк на обочину. В пятидесяти ярдах позади, вытянув ноги, валяется на спине буйвол. Буйвол ревет, бьет кривыми рогами. На палубе, посередине дороги, я замечаю крохотное тельце, лежащее лицом вниз. Вьетнамское мирное население с щебетаньем выпархивает из придорожных лачуг, пялятся на дорогу, тычут пальцами. Вьетнамское мирное население собирается вокруг, чтобы посмотреть, как их американские спасители только что выдавили кишки из ребенка. Белокурый командир танка общается с мирным вьетнамским населением по-французски. Затем, когда белокурый командир возвращается к танку, его преследует по пятам древний папасан. На глазах папасана слезы. Высохший старикан потрясает костлявыми кулачками и забрасывает спину командира танка азиатскими проклятьями. Мирное вьетнамское население замолкает. Очередной ребенок умер и, хоть все это и печально, и больно, они с этим смиряются. Белокурый командир танка забирается на танк и засовывает ноги обратно в башенный люк. "Железный Человек, гребаный ты говнюк. Приказываю водить эту машину как танк, а не как спортивную тачку, мать твою. Идиот слепошарый, ты ту девчонку сбил. Черт, я же ее даже через эти триплексы хреновы разглядел. Она стояла на спине того буйвола..." С напряженным лицом водитель оборачивается. "Да не видел я их, Шкипер. А они о чем думали, когда поперлись через дорогу прямо передо мной? Что, эти косоглазые не знают, что ли, что у танков преимущественное право на дороге?" Лицо водителя покрыто тонкой пленкой масла и пота, железо въелось в его душу, и он стал деталью этого танка, он потеет маслом, которым смазаны его шестеренки. Белокурый командир танка говорит: "Лажанешься еще раз, Железный Человек, и точно в хряки отправишься". Водитель разворачивает голову обратно. "Есть, сэр. Я буду следить за дорогой, лейтенант". Стропила спрашивает с болезненными выражением лица: "Сэр, мы эту девочку насмерть задавили? Почему этот старик на Вас кричал?" Белокурый командир танка вытаскивает из набедренного кармана зеленую шариковую ручку и зеленую записную книжечку. Что-то в ней записывает. "Дед этой девчонки? Да он вопил о том, как ему этот буйвол дорог. Хочет компенсацию получить. Хочет, чтоб мы ему за буйвола заплатили". Стропила умолкает. Белокурый командир танка вопит на Железного Человека: "Заводи, слепошарый ты сукин сын". И танк катит дальше. На окраине Хюэ, древней имперской столицы, мы замечаем первые признаки сражения - собор многовекового возраста, превращенный пулями в перечницу из каменных руин, с провалившейся вовнутрь крышей и стенами, насквозь пронзенными снарядами. Въезжая в Хюэ, третий по величине город во Вьетнаме, испытываешь странное по своей новизне ощущение. Раньше наша война велась на рисовых полях, среди лачуг, где бамбуковая хижина - самое большое строение. А теперь, разг