закрывается для публики за час до наступления темноты; после этого она может превратиться во что угодно: начиная от места свидания для влюбленных и заканчивая ночным пристанищем для бродяг; и тех и других по разным причинам привлекала кромешная тьма под мостом. В эту холодную ночь, однако, Гиллем никого не заметил. Время от времени мимо, грохоча, пролетал пустой поезд, оставляя после себя еще большее ощущение пустоты. Нервы Питера были так напряжены, а ожидания так разнообразны, что на какое-то мгновение все предметы этой ночи предстали перед ним в каком-то зловещем обличье: семафоры на мосту превратились в виселицы, железнодорожные склады, расположенные в зданиях викторианской эпохи, - в гигантские тюрьмы с зарешеченными сводчатыми окнами, высившиеся на фоне туманного неба. Где-то рядом слышалось шуршание крыс и воняло застоявшейся водой. Затем огни в гостиной погасли; теперь весь дом погрузился в темноту, и лишь узкие желтые полоски светились по краям занавесок в цокольной комнате Милли. С застекленной террасы, пробившись через запущенный сад, ему мигнул узкий лучик. Вытащив из кармана фонарик, Гиллем снял дрожащими пальцами серебристый колпачок, направил фонарь так, чтобы с террасы было видно, и посигналил в ответ. С этого момента им оставалось только ждать. Tapp швырнул Бену пришедшую в ответ шифровку из Лондона, прихватив заодно из сейфа одноразовый шифроблокнот. - Давай, - сказал он, - отработай свою зарплату. Разгрызи этот орех. - Это лично для вас, - возразил Бен. - Посмотрите: "Тарру от Аллелайна, расшифровать лично". Я не имею права прикасаться к этому. Здесь гриф сверхсекретности. - Делай, что он говорит, Бен, - сказал Макелвор, наблюдая за Тарром. За десять минут ни один из них не проронил ни слова. Tapp стоял в противоположном конце комнаты и очень нервничал из-за того, что приходится ждать. Он засунул пистолет за пояс рукояткой внутрь. Его пиджак лежал на стуле. Рубашка взмокла от пота и прилипла к спине. С помощью линейки Бен считывал группы цифр и затем аккуратно выписывал то, что у него получалось, в разграфленный блокнот, лежащий перед ним на столе. Сосредоточившись, он уперся языком в кончики зубов и, закончив работу, легонько прищелкнул им. Отложив в сторону карандаш, он вырвал листок и протянул его Тарру. - Читай вслух, - сказал Рикки. Голос Бена звучал мягко и слегка взволнованно: - "Тарру от Аллелайна расшифровать лично. Я настоятельно требую разъяснений и/или образцы материала прежде чем ответить на ваш запрос. Цитата информация жизненно важная для жизнедеятельности Службы конец цитаты не соответствует квалификационным нормативам. Позвольте напомнить о вашем тяжелом положении ставшем результатом вашего позорного исчезновения запятая приказываю немедленно перейти в подчинение Макелвору повторяю немедленно запятая Шеф". Бен еще не успел дочитать до конца, как Tapp начал как-то странно нервно смеяться. - Вот так так, ну, Перси, ну, молодец! - воскликнул он. - Да, да, повторяю - нет! Знаешь, почему он увиливает, дорогуша Бен? Он, паразит этакий, примеривается, как бы мне в спину выстрелить! Так он и мою русскую девушку угробил. Он хочет проделать со мной тот же фокус, сукин сын. - Он ерошил Бену волосы, кричал и смеялся. - Смотри, Бен, в этой чертовой конторе есть несколько вшивых ублюдков, так что не доверяй одному из них, предупреждаю тебя, или никогда не будет из тебя толку! Одиноко сидя в темноте гостиной, в неудобном, по милости хозяйственников, кресле, Смайли продолжал ждать, неловко прижав плечом к уху телефонную трубку. Иногда он бормотал что-то, и Мэндел бормотал ему в ответ; но большую часть времени они хранили молчание. Настроение у Джорджа было подавленным, даже немного мрачным. Подобно актеру, он испытывал разочарование перед выходом на сцену, ощущение того, что какие-то вещи, казавшиеся когда-то значительными и великими, в конце концов становятся маленькими и ничтожными; как и сама смерть казалась ему теперь чем-то маленьким и ничтожным после всех ударов и столкновений, которые принесла ему жизнь. Он уже не испытывал того желания завоевать, покорить, которое он знал когда-то. Его мысли, как это часто случалось, когда он чего-то боялся, были заняты людьми. У него не было суждений или мнений относительно какого-то отдельного человека. Ему просто хотелось знать, как воспримут то, что должно произойти, и потому он чувствовал небывалую ответственность. Он думал о Джиме и Сэме, о Максе, Конни и Джерри Уэстерби и о том, что, вероятно, какие-то личные отношения будут безвозвратно утеряны. Особое место в его воспоминаниях занимала Энн, он думал о безнадежной неразберихе того разговора среди утесов Корнуолла; ему было интересно, может ли вообще существовать такая любовь между двумя разумными существами, которая не основывалась бы так или иначе на самообмане; он бы многое отдал за то, чтобы сейчас встать и уйти до того, как все произойдет, но это было невозможно. Он переживал за Гиллема, и в этом чувстве было даже что-то отеческое; он не знал, как тому удастся перенести запоздалые трудности взросления. Он снова думал о том дне, когда он хоронил Хозяина. Он думал о предательстве, и ему стало интересно, существует ли на свете бездумное предательство в том смысле, в котором существует, скажем, бездумное насилие. Его беспокоило то, что он чувствовал себя лишенным чего-то очень существенного, что те интеллектуальные и философские заповеди, которых он придерживался, терпят полный крах, когда он сталкивается с конкретной человеческой ситуацией. - Что-нибудь есть? - спросил он Мэндела по телефону. - Парочка каких-то пьяниц, - ответил тот, - распевают: "Перед глазами джунгли, стоит лишь пойти дождю". - Ни разу не слышал. Переложив трубку на левую сторону, он достал из внутреннего кармана пистолет, который уже успел испортить отличную шелковую подкладку пиджака. Он нащупал предохранитель и какое-то мгновение не мог сообразить, в каком положении он находится, что его очень позабавило. Он выдернул магазин и потом снова его вставил, вспомнив, как проделывал это совершенно механически сотни раз на ночном стрельбище в Саррате еще до войны; он вспомнил: "вы всегда стреляете двумя руками, сэр, одной держите пистолет, а другой магазин, сэр", и как среди новичков Цирка существовала легенда: якобы настоящий профессионал должен класть указательный палец вдоль ствола, а средним нажимать на спусковой крючок. Но когда он попробовал так сделать, ощущение было довольно необычным, и он тут же забыл об этом. - Пройдусь немного, разомну ноги, - пробормотал он, и Мэндел ответил: - Валяй. Все еще держа в руке пистолет, он вернулся на террасу, прислушиваясь, не скрипят ли половицы, что могло подвести его в решающий момент; однако под плохоньким ковриком, скорее всего, был бетон; оказалось, что он может даже попрыгать, не вызывая никакой вибрации. Подойдя к окну, он посигналил фонариком: две короткие вспышки, длинная пауза, затем еще две. Гиллем тут же ответил тремя короткими. - Я на месте. - Понял, - ответил Мэндел. Он постарался сесть поудобнее, обуреваемый тоскливыми мыслями об Энн: ему хотелось помечтать о невозможном. Он положил пистолет обратно в карман. Со стороны канала донеслось завывание гудка. Ночью? Разве ночью там ходят суда? Должно быть, автомобиль. Что, если у Джералда на случай чрезвычайной ситуации есть какая-то особая процедура, о которой он, Смайли, и не подозревает? Скажем, связь между двумя телефонными кабинами, а затем подсадка в автомобиль? Что, если у Полякова, в конце концов, есть такой связной или помощник, которого Конни не вычислила? Ему уже приходилось с этим сталкиваться. Та система создается таким образом, чтобы она не давала осечек, чтобы обеспечивала встречу при любых непредвиденных ситуациях. Что касается профессиональной тщательности, то тут Карла просто-таки педант. А его навязчивая идея о том, что за ним следят? Что с этим делать? Что делать с этой тенью, которую он ни разу не видел, а только ощущал, да так, что его спина, казалось, начинала ныть под взглядом его преследователя; он ничего не видел, ничего не слышал, он только чувствовал. Но он слишком стар, чтобы просто так отмахнуться от этого. Скрип лестницы, которая никогда до этого не скрипела; скрежет ставня, когда ветра и в помине нет; автомобиль с другим номерным знаком, но с той же царапиной на правом крыле; лицо в метро, которое ты видел уже где-то раньше: на протяжении долгих лет эти признаки помогали ему выжить; любой из них был достаточным поводом для того, чтобы сорваться с места, переехать в другой город, поменять документы. И все потому, что в этой профессии не существовало такой вещи, как простое совпадение. - Один вышел, - вдруг сказал Мэндел. - Алло? - Я здесь. Кто-то только что вышел из Цирка, сказал Мэндел. Через парадную дверь, однако, он не может точно определить, кто именно. В плаще и шляпе. Большой, двигался быстро. Скорее всего, заранее вызвал такси к самому подъезду, потому что сразу сел в машину. - Уехал в северном направлении, туда, где ты. Смайли посмотрел на часы. Дадим ему десять минут, подумал он. Дадим двенадцать, он должен будет по дороге остановиться и позвонить Полякову. Затем он подумал: не будь идиотом, он сделал это еще в Цирке, - Я кладу трубку, - сказал Смайли. - Пока, - ответил Мэндел. По-прежнему стоя у пешеходной дорожки, Гиллем принял сигнал из трех длинных вспышек. "Крот" едет сюда. Смайли еще раз проверил пути отхода через террасу, отодвинул в сторону какие-то шезлонги и прикрепил к отжимному катку нитку, чтобы она служила ему неким ориентиром: он плохо видел в темноте. Нитку он протянул в открытую дверь кухни; две двери оттуда, расположенные рядом, вели в гостиную и столовую. Кухня представляла собой довольно длинную комнату, раньше она, по сути дела, была пристройкой к дому, пока не появилась застекленная терраса. Он подумал о том, не воспользоваться ли столовой, но решил, что, это слишком рискованно, и, кроме того, из столовой он не сможет подавать сигналы Гиллему. Так что он остался ждать на террасе, чувствуя себя довольно нелепо в одних носках и то и дело протирая очки: его лицо просто пылало, и они все время запотевали. На террасе было гораздо холоднее по сравнению с жаркой и душной гостиной, что, в общем-то, и немудрено: наружные стены сделаны из стекла; да еще бетонный пол, прикрытый тонким ковриком, отчего ноги стали совсем сырыми. "Крот" приедет первым, подумал Смайли; "крот" играет роль хозяина дома: это протокол, часть всей легенды, по которой Поляков является агентом Джералда. Шум такси в Лондоне похож на падающие бомбы. Это сравнение пришло ему на ум не сразу, оно медленно поднималось из глубин его воспоминаний. Нарастающий гул, по мере того как машина приближалась по изогнутой улице, равномерное "тик-так" вместе с постепенным повышением звука. И внезапный обрыв: где она остановилась, у какого дома, когда мы все здесь ждем, затаившись в темноте улицы или зажав в руке конец нитки, у какого дома? Затем хлопает дверца, подобно взрыву, приносящему разрядку: если ты слышишь, то это не к тебе. Но Смайли слышал, и тем не менее это к нему. Он услышал, как по гравию кто-то быстро и энергично шагает. Затем шаги смолкли. Это не та дверца, нелепо подумал Смайли, уходи отсюда. Он сжимал в руке пистолет, теперь уже сняв его с предохранителя. Он продолжал прислушиваться, но ничего не слышал. А ты подозрителен, Джералд, подумал он. Ты старый, опытный "крот", наверное, ты уже почуял что-то неладное. Милли, вдруг подумал он, Милли убрала бутылки с молоком, предупредила его, не дала ему шагнуть в капкан. Милли испортила всю охоту. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке: один раз, другой; это же замок "Банэм", вспомнил он, Боже мой, неужели у нас не нашли ничего получше, чем "Банэм"? Ну, конечно, "крот" ведь просто ощупывал перед этим свои карманы в поисках ключа. Нервный человек уже держал бы его наготове, сжимал бы его своей рукой, перебирал пальцами всю дорогу, пока они ехали в такси; кто угодно вел бы себя именно так, но только не "крот". "Крот" может волноваться, но он никогда не станет нервничать. В тот самый момент, когда поворачивался ключ, зазвенел звонок - очередное свидетельство вкуса хозяйственников: высокий звук, низкий, потом снова высокий. Это должно означать, что это один из наших, говорила Милли, кто-то из ребят: ее ребят, ребят Конни, ребят Карлы. Парадная дверь открылась, и кто-то вошел в дом; он услышал шуршание шагов по коврику, услышал, как закрылась дверь, услышал, как щелкнули выключатели, и увидел, как под кухонной дверью появилась бледная полоска света. Он положил в карман пистолет и вытер ладонь о пиджак, затем снова достал его. и в этот самый момент услышал звук второй падающей бомбы: подъехало второе такси и раздались быстрые шаги. Поляков тоже не держал наготове ключи, видимо, его рука была занята деньгами, которыми он расплачивался с таксистом. "Интересно, русские дают чаевые, - подумал Смайли, - или это считается недемократичным?" Снова зазвенел звонок, открылась и закрылась парадная дверь, и Смайли услышал, как дважды звякнули бутылки с молоком, когда тот поставил их на стол в прихожей, исходя из профессиональных соображений о порядке. "Господи помилуй, - в ужасе подумал Смайли, когда взгляд его упал на стоящий рядом старый холодильник, - это мне и в голову не пришло. Вдруг он снова захочет поставить сюда молоко?" Полоска света над кухонной дверью внезапно стала ярче: в гостиной включили свет. Дом погрузился в какое-то невероятное оцепенение. Держась за нитку, Смайли подошел поближе, ступая по ледяному полу. Потом он услышал голоса. Поначалу невозможно было ничего разобрать. Они, должно быть, все еще в дальнем конце комнаты, подумал он. Или, может быть, они всегда вначале говорят тихо. Теперь Поляков подошел поближе: он стоял у сервировочного столика, наливая выпить. - Какое у нас прикрытие на тот случай, если нас потревожат? - спросил он на хорошем английском. "Приятный голос, - припомнил Смайли, - бархатный, как у тебя. Я часто дважды прокручивала пленку, только чтобы послушать, как он говорит". Конни, Конни, слышала бы ты его сейчас. Из дальнего конца комнаты по-прежнему доносился приглушенный голос, отвечающий на вопросы. Смайли ничего не мог разобрать. "Где перегруппируемся?", "Каковы запасные варианты?", "Есть ли у вас при себе что-нибудь такое, что вы предпочли бы отдать мне на время нашего разговора, имея в виду мою дипломатическую неприкосновенность?". Должно быть, это стандартная прелюдия, подумал Смайли, дань заведенному порядку, разработанному Карлой. - Выключатель стоит в нижнем положении? Не будете ли так добры проверить? Спасибо. Что вы будете пить? - Виски, - ответил Хейдон. - Самую большую порцию, черт бы ее подрал. Отказываясь верить своим ушам, Смайли слушал, как знакомый до боли голос вслух читает ту самую телеграмму, которую Смайли сам написал для Тарра всего сорок восемь часов назад. Затем на какое-то время одна половинка его естества в открытую восстала против другой. Волна яростного недоумения, которая охватила его еще тогда, в саду у Лейкона, и все это время, подобно могучему течению, мешала ему продвигаться вперед, швырнула его о скалы отчаяния; сознание взбунтовалось: я отказываюсь. Уничтожение другого человеческого существа ничем не может быть оправдано. Долгий путь страданий и предательства должен где-то закончиться. Но пока этого не случилось, будущего не было; было только казавшееся бесконечным соскальзывание ко все более ужасным предположениям относительно настоящего. Этот человек был моим другом и любовником Энн, другом Джима и, насколько я понимаю, его любовником тоже; измена, не человек, а именно измена, относилась к области общественных явлений. Хейдон предал. Предал как любовник, как коллега, как друг, как патриот, как член того бесценного общества людей, которых Энн расплывчато называла "своими"; в каждый из моментов своей деятельности Хейдон открыто преследовал одну цель, а тайно достигал совершенно противоположной. Смайли очень ясно отдавал себе отчет, что даже сейчас он не был в состоянии охватить умом всех масштабов этой чудовищной двуликости; более того, какая-то клеточка в его мозгу уже поспешила встать на защиту Хейдона. Разве Билла самого не предали? Всхлипывания Конни эхом отдались у него в ушах: "Бедняжечки. Привыкли к Империи, привыкли повелевать миром". С мучительной ясностью он видел честолюбивого человека, рожденного стать великим художником, воспитанного на правиле "разделяй и властвуй", чьи грезы и тщеславные устремления были сосредоточены, как и у Перси, на вселенских замыслах; для кого реальность представляла собой жалкий островок, с которого и человеческий голос едва ли долетит через отделяющую его от суши воду. Так что Смайли чувствовал не только отвращение, но и, несмотря на все то, что для него значил этот момент, острую обиду и негодование на те общественные установки, которые, вообще говоря, он должен был бы защищать. "Общественный договор - это палка о двух концах, знаете ли", - сказал Лейкон. Высокопарная лживость Министра, молчаливое добродетельное самодовольство Лейкона, пугающая алчность Перси Аллелайна - эти люди считают несостоятельными любые договоры. Так почему кто-то другой должен хранить им верность? Он знал, конечно. Он всегда знал, что это Билл. Точно так же, как это знал Хозяин, и Лейкон тогда знал в доме Мэндела. Точно так же, как знали и Конни, и Джим, и Аллелайн с Эстерхейзи; все они молчаливо разделяли это не высказанное никем, подспудное, половинчатое знание; они были похожи на людей, которые считают, что болезнь пройдет сама собой, если ее не признавать, если не пробовать ставить диагноз. А Энн? Энн тоже знала? Было ли это знание той тенью, что опустилась на них, когда они гуляли среди утесов Корнуолла? Некоторое время он так и стоял в темноте и выжидал, зажав в одной руке пистолет, а в другой кусок нитки; толстый босой шпион, как непременно назвала бы его Энн, обманутый в любви и оказавшийся неспособным к ненависти. Затем, все так же держа в руке пистолет, он на цыпочках подошел к окну, откуда просигналил пятью короткими вспышками - быстро, одна за другой. Подождав довольно долго ответного сигнала, подтверждающего правильный прием, он вернулся на свой пост и продолжал слушать. Гиллем бежал по асфальтовой дорожке вдоль канала, и фонарик дико плясал у него в руке; наконец он поравнялся с низким арочным мостом и стальной лестницей, зигзагами поднимающейся к Глостер-авеню. Калитка оказалась закрытой, ему пришлось перелезть через нее; при этом он до локтя разодрал себе рукав. Лейкон, одетый в какое-то старое деревенское пальто, стоял на углу Принсез-роуд с портфелем в руке. - Он там. Он приехал, - прошептал Гиллем. - Джералд у него. - Мне не нужно, чтобы вы устроили кровавую бойню, - предупредил Лейкон. - Я хочу, чтобы все было абсолютно тихо и спокойно. Гиллем не удосужился ответить. В тридцати метрах по дороге их ждал Мэндел в нанятом на всю ночь такси. Они ехали минуты две, не больше, и остановили такси, немного не доезжая до изогнутой улицы. Гиллем уже держал наготове ключ от двери, который ему дал Эстерхейзи. Дойдя до дома номер пять, Мэндел с Гиллемом перелезли через калитку, чтобы лишний раз не шуметь, и приблизились к дому, ступая по траве вдоль кромки дорожки. Пока они шли, Гиллем коротко обернулся, и ему на мгновение показалось, что за ними кто-то наблюдает в тени дверного проема через дорогу; он не мог различить, мужчина или женщина; но когда он обратил внимание Мэндела на черный силуэт, там уже ничего не было, и Мэидел довольно грубо приказал ему взять себя в руки. Свет на крыльце не горел. Гиллем пошел вперед, Мэндел остался ждать под яблоней. Гиллем вставил ключ в замок, повернул его и почувствовал, что дверь открыта. "Идиот несчастный, - торжествующе подумал он, - что ж ты даже защелку не опустил?" Он приоткрыл дверь на пару сантиметров и замешкался. Он медленно и глубоко дышал, набирая в легкие побольше воздуха перед решающим броском. Мэндел приблизился еще на несколько шагов. По улице прошли двое молодых парней, громко смеясь, чтобы было не так страшно идти поздно ночью. Гиллем еще раз оглянулся, но так никого больше и не заметил. Он шагнул в прихожую. На ногах у него были замшевые туфли, и они неожиданно скрипнули по паркету, который, как назло, никто не догадался накрыть ковриком. Стоя у двери в гостиную, он довольно долго слушал, что там происходит, пока в нем не закипела безумная ярость. Его зверски замученные агенты в Марокко, его изгнание в Брикстон, его ежедневные бесплодные усилия, после которых у него оставалось лишь чувство опустошенности оттого, что он стареет, а юность, словно вода, ускользает между пальцами; унылая тоска, которая с каждым днем все сильнее сжимала вокруг него свои тиски, а способность в полную силу любить, смеяться и наслаждаться жизнью постепенно истощалась; постоянное размывание когда-то таких ясных критериев героизма, на которые он старался ориентироваться; препятствия и испытания, он взвалил их на себя во имя молчаливой преданности делу всей своей жизни - все это он сейчас готов был швырнуть в ухмыляющуюся рожу Хейдона. Хейдон, когда-то бывший его исповедником; Хейдон, с которым было так хорошо вместе посмеяться, поболтать, выпить чашечку этого вечно пережженного кофе; Хейдон, образец, по которому он строил свою жизнь. И даже более того. Теперь он это видел, теперь он это понимал. Хейдон был для него больше, чем просто образец, он был для него источником вдохновения, путеводной романтической звездой, хотя романтика давно вышла из моды. Он был для него воплощением понятия "истинный англичанин", которое - именно по причине своей неопределенности, расплывчатости и неоднозначности - до сих пор придавало смысл всей жизни Гиллема. Питер чувствовал, что сейчас его не просто предали, но сделали сиротой. Его подозрения и обиды, так долго бывшие направленными на внешний мир - на его женщин, на его неудавшиеся любовные опыты, - сейчас тугим узлом завязались вокруг Цирка и его магического очарования, которое долгие годы поддерживало в нем веру, а теперь разбилось вдребезги. Со всей силой, на какую был способен, он отшвырнул дверь и влетел в комнату с пистолетом в руке. По разные стороны низкого столика там восседали Хейдои и грузный мужчина с черной челкой. Поляков - Гиллем узнал его по фотографиям - курил трубку, как истый англичанин. Он был одет в серый кардиган с "молнией" сверху донизу, похожий на куртку от спортивного костюма. Он даже не успел вынуть трубку изо рта, как Гиллем уже схватил Хейдона за отвороты пиджака и выдернул его из кресла одним рывком. Отбросив в сторону пистолет, он стал трясти Хейдона, как щенка, из стороны в сторону и орать на него, будто в беспамятстве. Потом вдруг он понял, что это бессмысленно. В конце концов, это ведь все тот же Билл, с которым они так много сделали вместе. Гиллем сам отпустил его и отошел назад, и лишь после этого Мэндел крепко схватил его за руку, и он услышал, что Смайли, как всегда вежливо, попросил "Билла и полковника Викторова", как он их назвал, положить руки за голову, пока не приедет Перси Аллелайн. - Там снаружи никого не было, ты не заметил? - спросил Смайли Гиллема, пока они ждали. - Там все тихо и спокойно, как в могиле, - ответил Мэндел за двоих. Глава 37 Бывают в жизни моменты, столь насыщенные событиями, что то время, в которое они происходят, кажется нереальным. Для Гиллема, как, впрочем, и для всех остальных присутствующих, этот вечер был одним из таких моментов. Непрекращающаяся тревога Смайли и его частые настороженные взгляды из окна; безразличие Хейдона; не ставшая ни для кого неожиданностью вспышка негодования Полякова, его требования, чтобы с ним обращались сообразно его дипломатическому статусу - требования, которые Гиллем со своего места на диване с нескрываемой угрозой в голосе пообещал "удовлетворить", - прибытие слегка сбитых с толку Аллелайна и Бланда; новые протесты и всеобщее паломничество наверх, где Смайли прокрутил им пленку; долгое мрачное молчание, последовавшее после их возвращения в гостиную; прибытие Лейкона, а потом и Эстерхейзи с Фоном; хлопоты Милли Маккрейг, безмолвно приготовившей им чай, - все эти события разворачивались с театральной неестественностью, которая, совсем как та поездка в Аскот целую вечность назад, усугублялась неестественностью времени суток. С другой стороны, все происходящее, включавшее в себя поначалу и физическое принуждение Полякова, и поток отборных русских ругательств в адрес Фона за то, что тот непонятно в какой момент успел ударить его, несмотря на бдительность Мэндела, - все это служило каким-то нелепым фоном единственному намерению Смайли посовещаться и убедить Аллелайна, что Хейдон предоставил им шанс провести с Карлой переговоры на предмет спасения того, что осталось от агентурных сетей, проваленных им, Хейдоном, - и сделать это нужно если не из профессиональных, то хотя бы из чисто гуманных соображений. Сам Смайли не был уполномочен руководить такими переговорами, да он, кажется, и не стремился к этому; возможно, потому, что Эстерхейзи, Бланд и Аллелайн лучше других осведомлены о том, кто из агентов еще может существовать хотя бы теоретически. Так или иначе, он вскоре поднялся наверх; Гиллем снова услышал, как он неутомимо ходит из комнаты в комнату, продолжая наблюдать из окон. Итак, пока Аллелайн и его заместители удалились с Поляковым в столовую, чтобы отдельно от всех обсудить свои дела, все остальные молчаливо сидели в гостиной; одни смотрели на Хейдона, другие подчеркнуто в другую сторону. Он же, казалось, вообще никого не замечал. Подперев подбородок рукой, он сидел в углу под присмотром Фона и выглядел при этом так, будто все происходящее ему смертельно наскучило. Когда совещание наконец закончилось, все разом вышли из столовой и Аллелайн объявил Лейкону, который решительно отказался от присутствия на этих переговорах, что они условились встретиться здесь же через три дня: за это время "полковник успеет проконсультироваться со своим начальством". Лейкон кивнул. Все это было очень похоже на какое-нибудь деловое совещание. Отъезды выглядели еще более странно, чем прибытия. В частности, между Эстерхейзи и Поляковым произошла чрезвычайно курьезная сцена прощания. Эстерхейзи, который всегда был скорее джентльмен, чем шпион, по всей видимости, решил это изящно продемонстрировать и подал Полякову руку, которую тот с недовольным видом оттолкнул в сторону. Эстерхейзи обиженно оглянулся в поисках Смайли, будто надеясь снискать у него поддержку, потом пожал плечами, отвернулся и обнял широкую спину Бланда. Вскоре после этого они уехали вместе. Они ни с кем не попрощались, но Бланд выглядел ужасно потрясенным, и Эстерхейзи, судя по всему, утешал его, как мог, хотя его собственные перспективы сейчас вряд ли представлялись ему радужными. Через некоторое время за Поляковым приехало вызванное такси, и он также отбыл, ни с кем не попрощавшись. Разговор, который и до этого-то не слишком клеился, сейчас и вовсе заглох; без присутствия русского представление потеряло свою значительность. Хейдон по-прежнему сидел в знакомой скучающей позе, все так же под присмотром Фона и Мэндела, только теперь на него с безмолвным смущением уставились еще и Лейкон с Аллелайном. Было сделано еще несколько телефонных звонков, главным образом насчет машин. В один из моментов сверху снова спустился Смайли и напомнил о Tappe. Аллелайн позвонил в Цирк и продиктовал две телеграммы в Париж: одну непосредственно Тарру, в которой говорилось, что он может возвращаться в Англию с почестями (не совсем ясно, правда, что имелось в виду), другую Макелвору, в которой говорилось, что Tapp отныне полностью реабилитирован, что опять-таки показалось Гиллему довольно спорным. В конце концов, ко всеобщему облегчению, из "яслей" прибыл фургон без окон, и оттуда вышли двое мужчин, которых Гиллем до этого ни разу не видел: один высокий, прихрамывающий, другой - рыжеволосый с одутловатым лицом. Гиллем содрогнулся, догадавшись, что это следователи. Фон принес из прихожей пальто Хейдона, обыскал карманы и почтительно помог его владельцу одеться. В этот момент Смайли мягко вмешался и настоял, чтобы, когда Хейдона будут вести к фургону, свет в прихожей погасили, а сопровождение усилили. Гиллему, Фону и даже Аллелайну пришлось несколько секунд поработать телохранителями, и вся эта разномастная толпа с Хейдоном в центре проследовала через сад к фургону. "Это просто мера предосторожности", - настаивал Смайли. Спорить с ним никто не осмелился. Хейдон залез в фургон первым, за ним следователи, которые заперли решетку изнутри. Перед тем, как закрылись двери, Хейдон, взглянув на Аллелайна, поднял руку в дружеском прощальном жесте, будто отпуская его с миром. И лишь впоследствии какие-то отдельные фрагменты и детали этого вечера всплыли в памяти у Гиллема, и отдельные люди выступили в этих воспоминаниях на первый план: например, безграничная ненависть Полякова по отношению ко всем присутствующим, в том числе и к бедной маленькой Милли Маккрейг, - ненависть, которая целиком преобразила его черты: рот искривился в злобной, ехидной ухмылке, он просто не мог сдержать ее, он весь побелел и мелко дрожал, но отнюдь не от страха и не от ярости. Это была обычная ненависть, которой Гиллем, однако, не обнаружил в Билле: в конце концов, Хейдон ведь был довольно неординарной личностью. Что же касается Аллелайна, то в момент его поражения Гиллем, как ни странно, почувствовал по отношению к нему смутное восхищение: Аллелайн по крайней мере продемонстрировал определенную выдержку. Однако позже Гиллем усомнился, что в тот момент, когда были представлены первые факты, Перси вообще в полной мере осознал их значение: в конце концов, он по-прежнему вел себя просто как Шеф, а Хейдон был для него воплощением Яго. Но самой странной вещью для Питера, настоящим озарением, которое не покидало его еще долго после того, как все разошлись, и которое повергло его в гораздо более глубокие раздумья, чем это обычно бывало, стал тот факт, что, несмотря на разгоревшуюся в нем ярость в тот момент, когда он вламывался в комнату, ему потребовалось сделать над собой усилие, если не сказать насилие, чтобы перебороть свою дружескую привязанность к Биллу Хейдону. Возможно, как сказал бы сам Билл, он наконец повзрослел. А самым лучшим в тот вечер стало то, что, когда он поднимался по лестнице в свою квартиру, он услышал знакомые звуки флейты, эхом отдающиеся на лестничной площадке. И пусть Камилла в эту ночь потеряла что-то от своей тайны, по крайней мере, к утру ему удалось освободить ее от переживаний, связанных с ложным положением, в которое он ее недавно поставил. Буквально за несколько последующих дней жизнь для него стала ярче и во всех других отношениях. Перси Аллелайна отправили в отпуск на неопределенный срок; Смайли попросили на какое-то время вернуться и помочь навести порядок. Что касается самого Гиллема, то состоялся разговор о его "освобождении" из Брикстона (В пригороде Лондона Брикстоие находится известная тюрьма). И лишь намного, намного позже он узнал, что у всей этой истории был еще заключительный акт; и только после этого та знакомая тень, что преследовала Смайли на ночных улочках Кенсингтона, обрела для него имя, и ему стали ясны намерения ее обладателя. Глава 38 Последующие два дня Джордж Смайли жил, словно отшельник. Его соседям, когда они видели его, показалось, что он повергнут в глубокое горе. Он поздно вставал и бесцельно слонялся по дому в домашнем халате, вытирал пыль, чистил какие-то безделушки, готовил себе разные блюда, к которым даже не притрагивался. Днем он разжигал камин, что противоречило местным законам, садился рядом и читал что-нибудь из своих любимых немецких поэтов или писал письма Энн, которые редко заканчивал и никогда не отправлял. Когда звонил телефон, он спешил подойти к нему, чтобы всякий раз испытать разочарование. За окном по-прежнему стояла мерзкая погода, и редкие прохожие - Смайли постоянно наблюдал за ними - выглядели настолько жалко, что были похожи на балканских беженцев. Один раз позвонил Лейкон и передал просьбу Министра, чтобы Смайли "не погнушался помочь навести порядок в кембриджском здании Цирка, если к нему обратятся с просьбой это сделать", то есть, по сути дела, побыть главным администратором, пока не найдут замену Перси Аллелайну. Не ответив ничего определенного, Смайли снова стал убеждать Лейкона, чтобы была проявлена максимальная забота о физической безопасности Хейдона, пока он находится в Саррате. - Не слишком ли вы драматизируете ситуацию? - едко заметил Лейкон. - Единственное место, куда он может сбежать, - это Россия, а мы и так его туда отправим. - Когда? Как скоро? - Требуется еще несколько дней, чтобы уладить кое-какие детали, - ответил Лейкон. Смайли, по-прежнему пребывая в меланхолическом настроении, счел ниже своего достоинства спрашивать о том, как продвигается дознание, хотя Лейкон всем своим поведением и так уже дал понять, что плохо. Мэндел принес более существенные для него новости. - Вокзал в Иммингеме сейчас закрыт, - сказалон. - Тебе придется выйти в Гримсби и топать пешком или сесть на автобус. Чаще же Мэндел просто сидел рядом и присматривал за ним, как за инвалидом. - Своим ожиданием ты не заставишь ее вернуться, - сказал он как-то раз. - Пришло время горе идти к Магомету. Робким сердцем прекрасную даму не покоришь, если можно так сказать. На третий день утром зазвенел звонок у входной двери, и Смайли тут же бросился ее открывать в надежде, что это Энн, которая, как всегда, потеряла свои ключи. Но это был Лейкон. Смайли нужен в Саррате, сказал он; Хейдон настаивает на встрече с ним. Следователям ничего не удастся, а время уходит. Достигнута договоренность, что, если Смайли выступит в роли исповедника, Хейдон, возможно, кое-что расскажет о себе. - Я уверен, физическое воздействие к нему не применяют, - сказал Лейкон. Саррат представлял собой жалкое зрелище по сравнению с той роскошью, которую помнил Смайли. Большинство вязов зачахли из-за какой-то болезни; столбики на старой крикетной площадке поросли травой. Само здание - вытянутый кирпичный особняк - тоже сильно обветшало со времен расцвета "холодной войны" в Европе, а почти вся приличная мебель, казалось, исчезла, как он подозревал, в один из домов Аллелайна. Хейдона он нашел в сборном ниссеновском бараке (Ниссеновский барак - сборно-разборный барак из рифленого железа, спроектирован полковником П.Ниссеном, впервые был использован во время персон мировой войны), скрытом за деревьями. Внутри барака стояла вонь, как в армейской гауптвахте, стены были выкрашены в черный цвет, а высокие окна забраны решетками. У входа в каждую комнату стояли охранники; они уважительно встретили Смайли, называя его "сэр". Это слово, по всей видимости, было здесь распространено. Хейдон, одетый в хлопчатобумажную робу, слегка дрожал и жаловался на головокружение. Несколько раз он вынужден был лечь на койку, чтобы остановить кровотечение из носа. У него отросла щетина: очевидно, бритвой ему пользоваться не разрешили. - Привет, - сказал Смайли. - Тебя скоро отсюда выпустят. По дороге сюда он пытался вспомнить Придо, Ирину, чешские агентурные сети, и, когда он входил в комнату к Хейдону, у него было смутное ощущение того, что он выполняет некий общественный долг; он думал, что каким-то образом должен выразить порицание от имени благомыслящей части человечества. Вместо этого он почувствовал нерешительность, он понял, что никогда не знал Хейдона как следует, а теперь уже слишком поздно. Кроме того, его возмутило физическое состояние Билла, но, когда он начал выговаривать охранникам, они стали изображать непонимание. Еще больше он разозлился, когда узнал, что дополнительные меры безопасности, на которых он так настаивал, были ослаблены на второй же день. Когда он потребовал встречи с Краддоксом, начальником "яслей", оказалось, что его сейчас нет на месте, а от его помощника толку было мало - он попросту прикинулся дурачком. Первая беседа часто прерывалась и прошла банально. Не составит ли Смайли труда переслать ему почту из его клуба и передать Аллелайну, чтобы пошевеливался в переговорах с Карлой? И еще ему нужны салфетки, бумажные салфетки для носа. Его слезящиеся глаза ничего общего не имеют с угрызениями совести или страданиями, объяснил Хейдон, это чисто физическая реакция на то, что он назвал низостью следователей, которые почему-то вбили себе в голову, что Хейдон знает имена других людей, завербованных Карлой, и решили во что бы то ни стало заполучить эти имена, перед тем как отпустить его. А еще нашлись умники, которые уверены, что тот самый Фаншоу из "Патриция" вербовал для Московского Центра не хуже, чем для Цирка: "В самом деле, что сказать этим ослам?" Несмотря на слабость, Хейдон всем своим видом пытался показать, что головы такого уровня, как у него, здесь больше нет. Они вышли прогуляться, и Смайли обнаружил, что по внешней границе даже не выставлялась охрана не только днем, но и ночью, что привело его почти к отчаянию. После того, как они один раз обошли территорию, Хейдон попросил вернуться в барак, где он вынул кусок половицы и извлек несколько листков бумаги, исписанных неразборчивыми каракулями. Они тут же напомнили Смайли о дневнике Ирины. Сидя на кровати с поджатыми ногами, Хейдон перебирал их, просматривая один за другим; в такой же позе, при таком же тусклом свете, с длинной прядью волос, свисающей почти до самого листка бумаги, он мог сидеть и в комнате Хозяина - еще тогда, в середине шестидесятых, предлагая замечательно правдоподобные, но на самом деле неэффективные хитроумные планы, способные возродить былую славу Англии. Смайли не стал утруждать себя записью их разговора, так как у них у обоих не было сомнений в том, что его и так записывают на пленку те, кому надо. Рассказ Хейдона предваряла длинная апология, из которой Смайли впоследствии мог припомнить несколько предложений; "Мы живем в такую эпоху, когда лишь фундаментальные вопросы имеют какое-то значение... Соединенные Штаты уже не в состоянии совершить коренной переворот в своей системе... Политическое положение Великобритании таково, что в международных делах она не обладает ни значительностью, ни духовной жизнеспособностью..." Со многим из этого Смайли мог бы при других обстоятельствах вполне согласиться: не музыка сама по себе, а характер ее исполнения отталкивал его. "В капиталистической Америке экономическое угнетение народных масс законодательно закреплено на таком уровне, которого даже Ленин не мог предвидеть. "Холодная война" началась в 1917 году, однако самая жестокая борьба ждет нас впереди-; это произойдет, когда предсмертная паранойя, которая охватит Америку, толкнет ее к крайностям во внешней политике..." Он говорил не просто об упадке Запада, но о смерти от жадности и обжорства. Он ненавидит Америку до глубины души, сказал он, и Смайли нисколько в этом не сомневался. Хейдон также считал очевидным, что лишь Секретные службы являются единственным реальным критерием политического здоровья нации, единственным реальным выражением ее подсознания. В конце концов он перешел к своему собственному случаю. В Оксфорде он был истинным правы