ноги она отпихнула столик, увидела, как полетела в тартарары, сделав грациозный пируэт, настольная лампа и, натянув до предела провод, удивленно вспыхнув, погасла. Она замахнулась кулаком, ожидая, что он начнет защищаться. Этого не произошло, и она, рванувшись вперед, с силой ударила его по скуле. Она обрушила на него все грязные ругательства, которые обычно адресовала Алу и всей своей путаной, несчастной и никчемной жизни. Но хотела-то она, чтобы он поднял на нее руку, ударил ее. Она ударила его еще раз другой рукой, целясь так, чтобы удар оказался как можно больнее, ранил его. И опять она ожидала, что он начнет обороняться, но знакомые карие глаза глядели прямо на нее, неизменно, как прибрежный маяк в бурном море. И новый удар - полураскрытым кулаком, отчего заныла рука, а по его подбородку потекла кровь. "Ублюдок фашистский!" - кричала она, повторяя это вновь и вновь, чувствуя, как с каждым разом силы ее слабеют. Она заметила Рауля, хиппи с льняными волосами, - он стоял в дверях, и одна из девушек - южноафриканская Роза - заняла место у балконной двери и растопырила руки, опасаясь, видно, что Чарли может рвануться туда, а Чарли больше всего хотелось внезапно потерять рассудок, чтобы ее пожалели и отпустили, она впала бы в бред, безумие, забыла, что она всего лишь глупенькая радикалка, актриса, которая так неубедительно притворялась, которая предала отца и мать своих, ухватившись за опасную теорию, не посмев ее отвергнуть, - а вообще-то, если бы не эта теория, что тогда? Она слышала, как Курц по-английски приказал всем оставаться на месте. Видела, как Иосиф, отвернувшись, вытащил из кармана платок и промокнул кровь на разбитой губе с таким хладнокровием, словно рану ему нанес неразумный балованный ребенок. - Подонок! - вскрикнула она и опять ударила его, ударила по голове, неловко подвернувшаяся кисть руки тут же онемела. Она была одинока, измучена и хотела лишь одного: чтобы и он ударил ее. - Не стесняйтесь, Чарли, - спокойно посоветовал Курц. - Ведь вы читали Франца Фанона. Помните? Ярость - это очистительная сила, которая освобождает нас от комплекса неполноценности, делает бесстрашными, поднимает в собственных глазах. Ей оставалось только одно. Вобрав голову в плечи, она трагически сжала лицо ладонями, горько расплакалась и плакала так до тех пор, пока, повинуясь кивку Курца, Рахиль не отделилась от балконной двери, подошла, обняла за плечи, - жест, которому Чарли сначала воспротивилась, но потом смирилась, приняла его. - Три минуты, не больше, - сказал Курц, когда Чарли с Рахилью направились к двери. - Пусть не переодевается, ничего с собой не делает, возвращайтесь сейчас же. Надо продолжать. Подождите-ка минутку, Чарли. Стойте. Подождите, я сказал! Чарли остановилась, но не обернулась. Она стояла неподвижно, демонстративно не поворачивая головы и думая, что сейчас делает Иосиф со своим пораненным лицом. - Вы молодец, Чарли, - спокойно, без всякой снисходительности сказал Курц, не вставая с места, через всю комнату. - Примите мои поздравления. Был момент - вы растерялись, но потом пришли в себя. Вы лгали, выкручивались, но не отступили, а когда мы пошли в атаку, приперли вас к стенке, вы поднялись на дыбы и перешли от обороны к наступлению, обвинив в своих бедах весь мир. Мы гордимся вами. В следующий раз поможем вам сочинить историю более правдоподобную. А сейчас возвращайтесь скорее, хорошо? Времени действительно в обрез. В ванной Чарли рыдала и билась головой об стенку в то время, как Рахиль наливала для нее воду в раковину, а Роза, на всякий случай, дежурила у двери снаружи. - Не знаю, как ты могла жить в этой Англии, - говорила Рахиль, держа наготове мыло и полотенце, - я бы и минуты лишней там не выдержала, пятнадцать лет мыкалась, пока не уехала. Думала, умру. Ты Маклсфилд знаешь? Убийственное место! По крайней мере для еврейки убийственное. Все эти соученицы, вся эта ложь, холодность, лицемерие. Нарочно не придумаешь! Я имею в виду Маклсфилд - для еврейской девушки это просто бред какой-то. Я там все кожу лимоном терла, потому что они говорили, будто у меня сальная кожа. Не подходи к двери, голубушка, одной тебе нельзя, не то мне придется тебя остановить. Рассветало, и это значило, что скоро в постель, и она была опять с ними, в комнате, куда стремилась всей душой. Они рассказали ей кое-что, высветив, как лучом прожектора, некоторые детали, до того остававшиеся в тени. Дайте волю воображению, говорили они, и расписывали ей идеального, невиданного любовника. А ей было все равно. Она нужна им. Они видят ее насквозь, знают ее неверность, многоликость. И все-таки она им нужна. Ее выкрали, чтобы спасти. После всех ее блужданий - путеводная нить. Несмотря на такую ее вину, несмотря на увертки, ее приняли. После всех ее слов их действие, их сдержанность, искренний, истинный пыл, подлинная верность и вера, чтобы заполнить пустоту ее души - пропасть, зияющую, вопиющую, как тоскливый демон, который всегда с ней, сколько она себя помнит. Она - перышко, унесенное вихрем, но, к ее изумлению и великому облегчению, оказалось, что ветром правят они. Они посадили Иосифа за стол на председательское место. А по бокам безмолвные Курц и Литвак, как два неярких лунных серпа. У Иосифа на лице кровоподтеки - там, куда она его ударила; на левой скуле - ссадины. Сквозь ставни на половицы и столик сочится утренний свет. Они молчат. - Разве я еще не решила? - спросила она. Иосиф покачал головой. Темная щетина подчеркивала впалость его щек. Свет настольной лампы освещал сеточку морщин возле глаз. - Расскажите мне еще раз, зачем я вам нужна! - попросила она. Она чувствовала, как возросло напряжение - словно подключили ток. Литвак сцепил на столе белые руки, глаза его мертвенно-суровы и глядят на нее почему-то сердито; Курц, этот пророк без возраста, его обветренное лицо как бы припорошено серебристой пылью. А по стенам парни-охранники, неподвижные, серьезные, будто выстроились в ожидании первого причастия. - Возможно, тебе предстоит спасать человеческие жизни, Чарли, - произнес Иосиф. - Возвращать матерям их детей, нести мир мирным людям. Невинным будет дарована жизнь. Благодаря тебе. - Возможно... А ты, ты сам тоже так думаешь? К тебе это тоже относится? Ответ был предельно прост: - Иначе зачем бы я здесь находился? От любого из нас такая работа требует самопожертвования, отдачи всех сил. Что же до тебя, ну не исключено, что и для тебя это окажется так. - А где будешь ты? - Мы будем рядом, постараемся быть поближе к тебе. - Я спросила про тебя. Тебя одного. - Ну и я, разумеется, тоже буду рядом. Это ведь мое задание. Только задание, вот ведь что, оказывается. А она-то думала... - Иосиф будет все время с вами, Чарли, - мягко сказал Курц. - Иосиф - опытный профессионал. Напомни ей о времени, Иосиф. - Времени у нас очень мало, - сказал Иосиф. - Каждый час на вес золота. Курц все улыбался, словно ожидая, что он скажет еще что-нибудь. Но Иосиф уже все сказал. Она согласилась. Наверное, согласилась. По крайней мере, на что-то она согласилась, потому что почувствовала, как спало напряжение. А больше, к ее разочарованию, ничего не произошло. В своем склонном к гиперболизации воображении она представила себе, что все присутствующие разразятся аплодисментами, утомленный Майк, уронив голову в сплетенные на столе паучьи руки, без всякого стеснения разрыдается. На глазах постаревший Марти по-стариковски обнимет ее за плечи своими толстыми лапами - дитя мое, доченька, - прижмется колючей щетиной к ее щеке. Парниохранники, эти сочувствующие ей бесшумные тени, сорвутся со своих мест и столпятся вокруг, чтобы пожать ей руку. А Иосиф прижмет ее к груди. Но в театре реального действия, наверное, так не бывает. Курц и Литвак деловито разбирали бумаги и складывали папки. Иосиф о чем-то беседовал с Димитрием и южноафриканской Розой. Рауль убирал со стола чайные стаканы и оставшиеся сладкие коржики. Судьбой их новобранца, казалось, была озабочена одна только Рахиль. Тронув Чарли за плечо, она повела ее, как она выразилась, баиньки. У самой двери Иосиф негромко окликнул Чарли. Она оглянулась. Он смотрел на нее задумчиво, с любопытством. - Ну, спокойной ночи тогда, - проговорил он, словно не зная, что бы такое сказать. - И тебе спокойной ночи, - сказала Чарли с вымученной улыбкой актрисы, кланяющейся, когда падает занавес. Но занавес не упал. Идя вслед за Рахилью по коридору, она вдруг вспомнила отцовский клуб в Лондоне, ей почему-то показалось, что она опять перенеслась туда и сейчас идет по коридору, направляясь в дамскую гостиную. Приостановившись, она с удивлением огляделась вокруг, пытаясь обнаружить причину столь странной галлюцинации. И поняла эту причину: назойливый стрекот невидимого телетайпа - в клубе тоже все время стрекотал телетайп, сообщая последние биржевые новости. Похоже, стрекот шел из-за полуприкрытой двери. Но Рахиль торопливо увлекла ее дальше, не дав в этом удостовериться. Трое мужчин вернулись в комнату, куда, как сигнал военного рожка, призывали их шифрованные сообщения телетайпа. Беккер и Литвак встали у аппарата, а Курц склонился над столом и расшифровывал с недоверчивым видом последнее срочное, совершенно секретное и неожиданное сообщение из Иерусалима. Стоя у него за спиной, они видели, как на его рубашке, точно кровь из раны, расползается темное пятно пота. Связист исчез: как только шифровка стала поступать, Курц отослал его. Кроме стрекота аппарата, в доме все замерло, а на птичий щебет или шум проходящей машины они не обращали внимания. Они слышали лишь постукивание аппарата. - Ты был, как никогда, на высоте, Гади, - изрек Курц, привыкший делать два дела одновременно. Он говорил по-английски, на языке шифрованного сообщения. - Острый, властный, высокоинтеллектуальный. - Он оторвал листок с сообщением и подождал следующей порции. - Как раз о таком и мечтают заблудшие девушки, верно я говорю, Шимон? - Машина заработала опять. - Некоторые из наших коллег в Иерусалиме выражали сомнения относительно твоей кандидатуры, назовем хотя бы господина Гаврона. Да и присутствующий здесь господин Литвак был того же мнения. Кто угодно, только не я. Я был в тебе уверен. - Негромко чертыхнувшись, он оторвал очередной листок. - У меня отродясь никого еще не было лучше Гади. Сердце льва, а душа поэта - вот как я тебя характеризовал. Жизнь, сопряженная с насилием, не ожесточила его - вот буквально мои слова! Ну как она, Гади? Он даже повернулся и наклонил голову в ожидании ответа. - Разве вы сами не видели? - сказал Беккер. Если Курц и видел, то ничего на это не ответил. Сообщение кончилось, Курц повернулся на вращающемся кресле и поднял листки так, чтобы свет настольной лампы за его плечом осветил их. - Миша Гаврон приветствует нас и шлет нам три новых сообщения. Сообщение первое: некоторые объекты в Ливане завтра подвергнутся обстрелу, но наших это не коснется. Сообщение второе, - он кинул на стол листки, - содержит приказ, по характеру и смыслу сходный с приказом, который мы получили ранее. Мы немедленно должны порвать с доблестным доктором Алексисом. Никаких контактов. Миша Гаврон показывал его досье некоторым проницательным психологам, и заключение их однозначно: он совсем рехнулся. Литвак опять попытался возражать. Может, это был результат усталости? А может, на него так подействовала жара? Но Курц с прежней ласковой улыбкой спустил его с небес на землю. - Успокойся, Шимон. Наш доблестный предводитель осторожничает, только и всего. Если Алексис что-нибудь натворит и произойдет скандал, который так или иначе затронет наши национальные интересы и отношения с союзником, в котором мы так заинтересованы, наказание понесет Марти Курц. Если же Алексис, храня нам верность, будет помалкивать и делать то, что мы ему велим, вся слава достанется Мише Гаврону. Ты ведь знаешь, как Миша со мной обращается. Я тот еврей, которым можно помыкать. - А третье сообщение? - спросил Беккер. - Шеф напоминает нам, что наше время истекает. Гончие у него за спиной - так он передает, имея в виду наши спины, конечно. Курц велел Литваку собираться, и тот пошел за зубной щеткой. Оставшись с глазу на глаз с Беккером, Курц испустил вздох облегчения и, сразу успокоившись, подошел к раскладушке, взял лежавший на ней французский паспорт и принялся его изучать, запоминая данные. - Успех зависит от тебя, Гади. - Он окинул его взглядом и опять погрузился в чтение паспорта. - В случае каких-нибудь осложнений, если что понадобится, ты дашь мне знать. Слышишь меня? Беккер его слышал. - Ребята рассказывали, что вы хорошо смотрелись вместе на Акрополе. "Как киногерои" - так они мне сказали. - Передайте им от меня спасибо за комплимент. Вооружившись старой грязной щеткой для волос, Курц встал перед зеркалом и стал трудиться над пробором. - В деле этом, что существенно, замешана девушка, - задумчиво сказал он, не прерывая движений своей щетки. - Я надеюсь на благоразумие нашего сотрудника. Иногда полезно бывает сохранять дистанцию, а иногда лучше... - Он бросил щетку в открытый чемоданчик. - В данном случае требуется дистанция, - сказал Беккер. Открылась дверь, и на пороге появился Литвак, одетый для выхода и с чемоданчиком в руке, он горел нетерпением поскорее вытащить начальство. - Мы опаздываем, - сказал он, бросив на Беккера недружелюбный взгляд. И все же, несмотря на все допросы, насилие к Чарли применено не было - во всяком случае, по меркам Курца. На этом Курц настаивал с самого начала. Дело это, утверждал он, надо делать чистыми руками. На первых стадиях действительно высказывались некоторые бредовые идеи о необходимости давления, принуждения, даже сексуального порабощения ее каким-нибудь Аполлоном, менее щепетильным, чем Беккер; речь шла и о временной изоляции Чарли, о содержании ее в течение некоторого времени под стражей, чтобы затем протянуть ей руку помощи. Психологи Гаврона, ознакомившись с ее досье, выдвигали проекты один другого глупее, причем некоторые были весьма жестоки. Но опытный стратег Курц уложил этих иерусалимских экспертов на обе лопатки. Добровольцы более стойки, доказывал Курц, они работают лучше и упорнее. Уж они-то знают, как себя переломить. А кроме того, зачем насиловать девушку, которой собираешься предложить руку и сердце? Другие - и Литвак в том числе - были за то, чтобы предпочесть Чарли какую-нибудь израильтянку, во всем схожую с нею, кроме происхождения. Литвак и его единомышленники яростно спорили, доказывая, что нельзя доверять нееврейке, а англичанке в особенности. Курц с неменьшей яростью доказывал обратное. В Чарли ему нравилась естественность, и он жаждал иметь не копию, а оригинал. Кроме того, противная сторона - ибо команда их, несмотря на естественное верховенство Курца, была построена на принципах демократических - настаивала на длительном и постепенном обхаживании, которое начнется еще задолго до пленения Януки и завершится честным предложением сотрудничества в соответствии с классическими и общепринятыми канонами вербовки. И здесь, как и в первом случае, Курц настоял на своем, задушив идею в зародыше. Девушке с темпераментом Чарли, чтобы решиться на что-то, вовсе не надо часами над этим размышлять, спорил он, как, впрочем, и ему, Курцу. Лучше ускорить! Лучше все изучить, подготовить до мельчайших деталей и взять ее нахрапом, ошеломить молниеносным мощным ударом! Беккер, сам поглядев на нее, согласился, что действовать сразу в данном случае лучше. "Ну а что, если, боже упаси, она откажется?" - волновались некоторые, и Гаврон-Грач в том числе. Так долго ухаживать, чтобы потом невеста сбежала буквально от алтаря! "Если случится так, друг мой Миша, - говорил Курц, - это будет означать лишь, что мы даром потратили некоторую толику времени и денег вкупе с нашими горячими молитвами". Сбить его с этой позиции было невозможно, и лишь в кругу самых близких людей - включавшем в себя жену и временами Беккера - он признавался, что затеял чертовски рискованную игру. Хотя, возможно, и тут он всего не рассказывал. Курц заприметил Чарли сразу, как только она впервые появилась на семинаре в Дорсете. Он выделил ее, расспросил о ней, так и эдак мысленно примеряясь к этой кандидатуре. Но зачем тащить ее в Грецию, Марти? Да еще и остальных! Что вдруг за странная щедрость - осыпать благодеяниями из наших секретных фондов этих перекати-поле, леваков-артистов из Англии? Но Курц был непоколебим. С самого начала он потребовал больших фондов, зная, что потом их сократят. Если этой одиссее суждено начаться в Греции, доказывал он, так лучше доставить туда Чарли заблаговременно, чтобы необычность обстановки и красоты пейзажа помогли ей поскорее освободиться от привычных пут. Пусть размякнет на солнышке! А так как одну Аластер ее ни за что не отпустит, пускай и он поедет с нею, а в нужный момент мы его удалим, чем лишим ее поддержки. А кроме того, учитывая, что актеры - народ общественный и вне своего круга не чувствуют себя уверенно, никак иначе эту пару за границу не выманишь... Так и шел этот спор - аргумент следовал за аргументом, пока не сложилась окончательная легенда, а логика ее - вещь несокрушимая, от нее не отмахнуться, и попавшему в эту сеть из нее не выбраться. Что же касается удаления Аластера, то у этой истории в тот же день возникло забавное лондонское продолжение - постскриптум к их тщательно спланированной операции. Местом действия стала контора Неда Квили, а происходило все в то время, когда Чарли еще видела сны, а Нед в укромной тиши кабинета тайно укреплял свой дух, готовясь к строго безалкогольному завтраку. Он как раз вынимал пробку из графинчика, когда до его изумленных ушей докатился поток ужасающе жаргонных кельтских непристойностей, выкрикиваемых мужским голосом и несшихся откуда-то снизу, предположительно из норки миссис Лонгмор; заключительным аккордом было требование "выманить старого козла из его сарая, а не то я сам подымусь и выволоку его оттуда". Гадая, кто из непутевых его клиентов мог в нервном экстазе, да еще и перед завтраком перейти на шотландский, Квили тихонько прокрался к двери и приложил к ней ухо. Но голоса он так и не узнал. А в следующую секунду прогрохотали шаги, дверь распахнулась и перед ним предстала покачивающаяся фигура Длинного Ала, которого он знал по своим спорадическим набегам в гримуборную Чарли, где тот, дожидаясь ее возвращения со сцены, имел обыкновение коротать время в обществе бутылки, благо времени этого, из-за его нечастых выходов на сцену, было у Ала предостаточно. Сейчас Ал был грязен, щеки поросли трехдневной щетиной, и он был в дымину пьян. Квили попытался было самым предупредительным образом выяснить причину его возмущения, но попытка оказалась тщетной. Кроме того, наученный горьким опытом, Квили знал, что в таких случаях самое разумное говорить как можно меньше. - Ты мерзкий старый развратник, - любезно начал Аластер, уставив дрожащий указательный палец прямо в лицо Квили, пониже носа, - подлый интриган, сейчас я сверну тебе твою гусиную шею! - Дорогой мой, - сказал Квили, - за что, однако? - Я звоню в полицию, мистер Нед! - крикнула снизу миссис Лонгмор. - Уже набираю: девять-девять-девять... - Вы немедленно сядете и объясните, в чем дело, - строго сказал Квили, - или миссис Лонгмор вызовет полицию. - Уже вызываю! - крикнула миссис Лонгмор, которой несколько раз приходилось это делать. Аластер сел. - Ну а теперь, - произнес Квили со всей суровостью, на какую был способен, - как вы отнесетесь к тому, чтобы выпить чашечку черного кофе, а заодно рассказать, чем я вас так обидел? Список обид получился длинным, но, если вкратце, то он, Квили, обвел Ала вокруг пальца. Ради Чарли. Под видом какой-то несуществующей кинокомпании. Подговорил его агента засыпать его телеграммами на Миконосе. Вступил в сговор с проходимцами из Голливуда. Забронировал авиабилеты, чтобы выставить его дураком перед его приятелями. И чтобы оторвать его от Чарли. Постепенно Квили распутал всю историю. Агенту Аластера позвонили из Калифорнии, звонивший назвался представителем голливудской кинокомпании "Дар Божий Глобаль" и сообщил, что их кинозвезда заболел и им срочно требуется Аластер для кинопробы в Лондоне. Они, конечно, оплатят все расходы, только бы он их выручил. Узнав, что Аластер находится в Греции, они немедленно выслали агенту чек на тысячу долларов. Прервав отпуск, Аластер стремглав примчался в Лондон и дергался там целую неделю, потому что никакая кинопроба так и не материализовалась. "Будьте наготове", - телеграфировали они ему. Все общение только по телеграфу, заметьте. "Договор в стадии согласования". На девятый день Аластер, находившийся в состоянии, близком к помешательству, был затребован на киностудию в Шеппертоне. Обратиться там к некоему Питу Вышински, сектор "Д". Никакого Вышински. Никакого и нигде. И Питом не пахнет. Агент Аластера дозвонился в Голливуд. Телефонистка сообщила ему, что "Дар Божий Глобаль" ликвидировала свой счет. Агент позвонил коллегам, никто не слышал о компании "Дар Божий Глобаль". Полный крах. По здравом размышлении и после двухдневного запоя на остатки тысячедолларового чека Аластер рассудил, что единственным человеком, кто имел повод и возможности сыграть с ним эту злую шутку, был Нед Квили, именуемый в их кругах Беззаветный Квили, который никогда и не скрывал своей антипатии к Аластеру, оказывавшему, по его убеждению, дурное влияние на Чарли и втягивавшему ее в идиотские политические игры. Однако после нескольких чашек кофе Аластер уже заверял хозяина в своей неизменной преданности, и Квили попросил миссис Лонгмор вызвать ему такси. В тот же вечер, когда чета Квили, сидя в саду, любовалась закатом в ожидании ужина - незадолго перед тем они сделали удачное приобретение в виде садовой мебели, современной, но отлитой по викторианским образцам, - Марджори серьезно выслушала всю историю, после чего, к крайней досаде Неда, расхохоталась. - Вот чертовка! - воскликнула она. - Наверное, нашла себе богатого любовника и выставила парня, заплатив ему хорошенько! Но выражение лица Квили отрезвило ее. Малопочтенные американские компании. Телефоны, которые не отвечают. Кинопродюсеры, которых невозможно отыскать. И все это вокруг Чарли. И ее Неда. - Хуже того, - несчастным голосом признался Квили. - Чего уж хуже, дорогой! - Они выкрали все ее письма. - Что? - Все письма, написанные ее рукой, - пояснил Квили. - За последние пять лет или даже больше. Все ее шутливые и доверительные любовные записочки, написанные в гастролях или в минуты одиночества. Чудные письма. Характеристики режиссеров и товарищей по труппе. Забавные зарисовки, которые она любила делать, когда бывала в настроении. Все исчезло. Выбрано из досье. Этими ужасными американцами, которые капли в рот не берут, - Кэрманом и этим его кошмарным приятелем. Миссис Лонгмор вне себя. Миссис Эллис от расстройства заболела. - Отчитай их в письме, - предложила Марджори. - А какой в этом смысл? - ответил убитый горем Квили. - И куда писать? - Поговори с Брайаном, - предложила она. Ну хорошо, Брайан - его поверенный, но что может сделать Брайан? Квили побрел в дом, налил себе неразбавленного виски и включил телевизор, где застал лишь ранние вечерние новости - хронику, в которой показывали очередную зверскую бомбежку. Кареты "Скорой помощи", иностранные полицейские несут на носилках пострадавших. Такие веселые развлечения были сейчас не для него. Они стащили бумаги Чарли, повторял он про себя. Бумаги моего клиента, черт подери! В моей конторе! А сын старого Квили сидел рядом и клевал носом после сытного ленча. Давно его так не обштопывали! Глава 8 Если ей и снились сны, проснувшись, она забыла их. А может быть, она, как Адам, пробудилась и увидела: сон стал явью, ибо первое, что она заметила, открыв глаза, был стакан апельсинового сока у изголовья. Иосиф деловито сновал по комнате, открывая шкафы, раздвигая занавески на окнах, чтобы в комнату проник солнечный свет. Сквозь полуприкрытые веки Чарли наблюдала за ним, как тогда, на пляже. Очертания изуродованной спины. Легкая изморозь седины на висках. И опять шелковая рубашка с золотыми запонками. - Который час? - спросила она. - Три. - Он дернул полотнище занавески. - Три часа дня. Ты поспала достаточно. Пора. "И золотая цепочка, - думала она, - а на ней медальон, засунутый под рубашку". - Как твой рот? - спросила она. - Увы, кажется, петь мне отныне будет трудно. Он подошел к старому крашеному платяному шкафу, вытащил оттуда и положил на стул синее платье. Никаких следов от вчерашнего на лице у него не осталось, только под глазами залегли усталые тени. "Он не ложился", - подумала она и вспомнила его за столом, целиком поглощенного бумагами. - Помнишь наш разговор, перед тем как ты отправилась спать? Когда встанешь, мне бы очень хотелось, чтобы ты надела этот наряд, и новое белье надень, пожалуйста, вот оно - в коробке. Сегодня, по-моему, тебе пойдет синий цвет и распущенные волосы. Без всяких пучков. - То есть кос. Он оставил без внимания поправку. - Всю эту одежду я тебе дарю. Для меня большая радость советовать тебе, что надевать и как выглядеть. Сядь, пожалуйста. И оглядись вокруг. На ней ничего не было. Натянув до подбородка простыню, она опасливо села. Неделю назад, на пляже, он мог разглядывать ее тело сколько душе угодно. Но это было неделю назад. - Запоминай все хорошенько. Мы - тайные любовники и провели ночь здесь, в этой комнате. Произошло все так, как произошло. Мы встретились в Афинах, приехали сюда, в пустой дом. Никого не было - ни Марти, ни Майка, никого, только мы одни. - А ты-то кто? - Мы поставили машину туда, куда на самом деле ее поставили. Над крыльцом горел свет. Я отпер входную дверь, и мы, держась за руки, поднялись по парадной лестнице. - А вещи? - Два предмета. Мой баул и твоя сумка через плечо. Я нес все это. - Тогда как же мы держались за руки? Она думала поймать его, но такая точность ему только понравилась. - Сумку с лопнувшим ремнем я нес под мышкой правой руки и в этой же руке - баул. От тебя я шел справа, а моя левая рука оставалась свободной. В комнате все было так, как теперь. Едва переступив порог, мы бросились друг другу в объятия. Мы не могли дольше сдерживать нашу страсть. Сделав два больших шага, он очутился возле кровати; порывшись в сброшенном на пол постельном белье, он извлек ее куртку и показал ей. Все петли на ней были порваны, двух пуговиц не хватало. - Экстаз, - сказал он так буднично, словно экстаз был всего лишь днем недели. - Можно это так назвать? - Можно назвать и так. - Значит, экстаз. Он бросил куртку и позволил себе сдержанно улыбнуться. - Хочешь кофе? - Кофе - это было бы отлично. - Хлеба? Йогурта? Маслин? - Нет, только кофе. - Когда он уже подошел к двери, она окликнула его: - Осси, прости, что я ударила тебя. Ты должен был, как истинный израильский агрессор, нанести превентивный удар и сбить меня с ног, так, чтобы я и ахнуть не успела. Дверь захлопнулась, она услышала его шаги уже в коридоре и подумала, вернется ли он. Как во сне, она осторожно выбралась из постели. "Цирк, - думала она. - Танцы на панихиде". Вокруг себя она видела следы их воображаемого пиршества: в ведерке со льдом лежала бутылка водки, на две трети полная; два использованных стакана; ваза с фруктами; на двух тарелках - яблочная кожура и виноградные косточки. На спинке стула висит красный пиджак. Щегольский черный баул с боковыми карманами - необходимая часть экипировки молодого мужчины, успешно продвигающегося по служебной лестнице. На двери висит короткое кимоно стиля карате; тяжелый черный шелк - парижская фирма "Гермес" - это тоже его. В ванной ее школьная косметичка примостилась рядом с его лайковым несессером. Из двух имевшихся полотенец она выбрала сухое. Синее платье, когда она разглядела его как следует, ей очень понравилось: хлопчатобумажное, плотное, со скромным закрытым воротом и совсем новое - даже завернуто в фирменную бумагу "Зелид. Рим - Лондон". Белье было как у дорогой кокотки - черное, размер угадан точно. Рядом на полу стояла новенькая кожаная дорожная сумка на ремне и пара красивых сандалий на плоской подошве. Она примерила одну сандалию. Подходит. Оделась и принялась расчесывать щеткой волосы. В комнату вошел Иосиф с кофейной чашкой на подносе. Какая удивительная походка - он мог ступать тяжело, а мог так бесшумно, что хотелось крикнуть: "Звук!" И красться он тоже умел мастерски. - Должен тебе сказать, что ты прекрасно выглядишь, - заметил он, ставя поднос на стол. - Прекрасно? - Замечательно. Восхитительно. Блестяще. Ты видела орхидеи? Нет, не видела, но сейчас увидела, и сердце у нее дрогнуло, как тогда, на Акрополе; к вазе с золотисто-рыжими цветами был прислонен белый конвертик. Подчеркнуто неторопливо она завершила причесывание, затем, взяв конверт, уселась с ним в шезлонге. Иосиф все продолжал стоять. Распечатав конверт, она вытащила оттуда карточку, на которой косым, неанглийским почерком было написано: "Я тебя люблю". И рядом знакомая буква "М". - Ну что? Что это тебе напоминает? - Ты отлично знаешь что, - отрезала она, как только - отнюдь не сразу - в мозгу у нее установилась связь. - Так скажи мне. - Ноттингем - "Барри-тиэтр"; Йорк - "Феникс"; Стрэтфорд - "Арена" и ты в первом ряду - весь внимание и глаз с меня не сводишь. - Для тебя я - Мишель. "М" значит "Мишель". Открыв элегантный черный баул, он стал ловко укладывать туда свои вещи. - Я твой идеал, - сказал он, не поднимая на нее глаз. - Чтобы выполнить задание, ты должна не просто помнить это, но верить в это, проникнуться этой верой. Мы творим новую реальность, реальность лучшую. Отложив карточку, она налила себе кофе. Зная, что он спешит, она нарочито замедляла движения. - Кто сказал, что она будет лучше? - На Миконосе ты была с Аластером, но в глубине души ты надеялась на встречу со мной, Мишелем. - Он бросился в ванную и вернулся оттуда с несессером. - Не с Иосифом - с Мишелем. Уехав с Миконоса, ты поспешила в Афины. На пароходике ты сказала друзьям, что хочешь несколько дней побыть одна. Ложь. У тебя было назначено свидание с Мишелем. Не с Иосифом, с Мишелем. - Он бросил несессер в баул. - Ты взяла такси до ресторана, ты встретилась там со мной. С Мишелем. В моей шелковой рубашке. С моими золотыми часами. Были заказаны омары. Все, что ты видела. Я принес показать тебе путеводители. Мы ели то, что мы ели, мы весело болтали о милых пустяках, как всегда болтают тайные любовники, когда наконец свидятся. - Он снял с крючка на двери кимоно. - Я дал щедрые чаевые и забрал, как ты видела, счет; потом я повез тебя на Акрополь - неурочная, неповторимая поездка. Нас ожидало специальное, мной заказанное такси. Шофера я представил тебе как Димитрия. Она прервала его. - Так вот зачем ты повез меня на Акрополь! - резко сказала она. - Это не я повез тебя. Тебя повез Мишель. Мишель гордился тем, что хорошо знает языки, что он ловкий организатор. Он любит размах, романтические жесты, внезапные фантазии. В твоем представлении он волшебник. - Я не люблю волшебников. - К тому же, как ты могла заметить, он искренне - пусть и поверхностно - интересуется археологией. - Так кто же меня целовал? Аккуратно сложив кимоно, он уложил его в баул. Первый мужчина в ее жизни, который умеет складывать вещи. - Более практическая причина, по которой он поднялся с тобой на Акрополь, это то, что Акрополь давал ему возможность красиво сесть за руль "Мерседеса", которым он - неважно почему - не хотел пользоваться в городе в часы пик. Ты ничего не спрашиваешь о "Мерседесе", ты принимаешь его как очередное волшебство, как принимаешь и душок секретности во всем, что мы делаем. Ты все принимаешь. Поторопись, пожалуйста. Нам предстоят еще долгая дорога и долгие разговоры. - А ты сам? - спросила она. - Ты тоже влюблен в меня или это все одна игра? Она ожидала его ответа, и ей представилось, будто он отступает в тень, чтобы луч света беспрепятственно выхватил из темноты неясную фигуру Мишеля. - Ты любишь Мишеля и веришь, что и Мишель тебя любит. - Это так и есть? - Он клянется, что любит. Он доказывает это на деле. Каких еще доказательств можно требовать от мужчины? Думать только о тебе? Бредить тобой? Он опять прошелся по комнате, оглядывая все вокруг, трогая то одно, то другое. Остановился перед вазой с прислоненной к ней карточкой. - А чей это дом? - спросила она. - На такие вопросы я не отвечаю. Моя жизнь должна быть для тебя загадкой. Так было, когда мы встретились, и я хочу, чтобы так оставалось и впредь. - Взяв карточку, он передал ее Чарли. - Положи это в свою новую сумку. На память обо мне тебе отныне стоит хранить маленькие сувениры. Видишь? - Он приподнял водочную бутылку, наполовину вытащив ее из ведерка со льдом. - Я мужчина и потому, естественно, выпиваю больше, чем ты, но пью я немного: спиртное вызывает у меня головную боль, а иногда и тошноту. - Он опять опустил бутылку в ледяные кубики. - Что же касается тебя, ты выпила лишь маленькую рюмочку, потому что - при всем моем свободомыслии - я в целом не одобряю пьющих женщин. - Он поднял грязную тарелку и показал ее Чарли. - Я сластена - люблю конфеты, сладкие пироги и фрукты. Фрукты в особенности. Виноград, но он должен быть зеленым, как виноград в моей родной деревне. А что ела Чарли этой ночью? - Ничего. В таких случаях я ничего не ем... Только курю после постели. - Должен огорчить тебя, но в спальне курить я не разрешаю. В афинском ресторане я терпел это, потому что я современный человек. Даже в "Мерседесе" я иногда позволяю тебе это. Но в спальне - нет. Если ночью тебе хотелось пить, ты пила воду из-под крана. - Он начал надевать красный пиджак. - Ты заметила, как журчала вода в кране? - Нет. - Значит, она не журчала. Иногда вода журчит, иногда - нет. - Тот человек - араб, верно? - сказала она, по-прежнему не сводя с него глаз. - Настоящий арабский патриот. И это его машину ты слямзил! Он закрывал баул. Закрыв, распрямился, на секунду задержал на Чарли взгляд - не то, как ей показалось, пренебрежительно, не то прикидывая что-то. - О, не просто араб и не просто патриот. Он вообще человек не простой, особенно в твоих глазах. Подойди сюда, пожалуйста! - Он внимательно смотрел, как она шла к кровати. - Сунь руку под мою подушку. Не спеши, осторожно! Я сплю справа. Посмотри, что там. Осторожно, как он и велел, она скользнула рукой под холодную, несмятую подушку, воображая на ней тяжесть головы спящего Иосифа. - Нашла? Осторожно, я сказал! - Да, Осси, нашла. - Теперь давай его сюда. Осторожно! Предохранитель спущен. Такие, как Мишель, стреляют без предупреждения. Оружие - это наше дитя. Оно всегда с нами, даже в постели. Мы так и зовем пистолет - "крошка". Даже когда спишь с женщиной и забываешь обо всем на свете, помнишь о подушке и о том, что под ней находится. Вот как мы живем. Видишь теперь, что и я человек отнюдь не простой? Она разглядывала пистолет, примеряла, удобен ли он для руки. Маленький. Коричневый, очень изящный. - Доводилось держать в руках что-нибудь подобное? - спросил Иосиф. - И не раз. - Где? Против кого ты его использовала? - На сцене. Очень часто. Она отдала ему пистолет, посмотрела, как привычно, словно бумажник, скользнуло оружие в карман его пиджака. Потом спустилась вслед за ним по лестнице. В доме было пусто и, как оказалось, очень холодно. "Мерседес" ожидал их возле входной двери. Сначала единственным желанием Чарли было поскорее уехать - все равно куда, лишь бы выбраться отсюда, и пусть будет дорога и они одни. Пистолет напугал ее, хотелось движения. Но когда машина тронулась и покатила по подъездной аллее, что-то заставило ее оглянуться и окинуть последним взглядом облупленный желтый фасад, красные заросли, окна, прикрытые ставнями, ветхую красную черепицу. Вот теперь она оценила красоту и привлекательность места, но слишком поздно - когда уезжала. - А мы, мы существуем еще? - спросила она, когда они выехали на погружавшуюся в сумерки автостраду. - Или это теперь уже другая пара? Он молчал, молчал довольно долго, наконец ответил: - Конечно, существуем. А как же иначе! - И чудесная улыбка, та самая, ради которой она бы вытерпела что угодно, осветила его лицо. - Видишь ли, мы берклианцы. Если мы не существуем, то как же могут существовать они? "Кто такие берклианцы?" - недоуменно подумала она. Она была слишком самолюбива, чтобы спросить. Минут двадцать, отсчитанных по кварцевым часам на щитке, Иосиф почти не нарушал молчания. Но никакой расслабленности в нем она не заметила, наоборот, похоже было, что он собирает силы перед атакой. - Итак, Чарли, - внезапно сказал он, - ты готова? - Да, Осси, готова. - Двадцать шестого июня, в пятницу, ты играешь "Святую Иоанну" в ноттингемском "Барри-тиэтр". Играешь с чужой труппой: в последнюю минуту вызвалась заменить актрису, нарушившую условия контракта. С декорациями опоздали, осветительная аппаратура еще в пути, весь день ты репетировала, двое из состава гриппуют. Ты ведь ясно помнишь все это, правда? - Как сейчас. Не одобрив столь легкомысленный тон, он вопросительно взглянул на нее, но, очевидно, не нашел ничего предосудительного. - Перед самым началом тебе в дверь за кулисы передали орхидеи и записку на имя Иоанны: "Иоанна, я люблю тебя бесконечно". - Там нет двери. - Но существует же задняя, служебная дверь. Твой обожатель, кто бы он ни был, позвонил в звонок и сунул в руки мистеру Лемону, швейцару, орхидеи вместе с пятифунтовым банкнотом. Мистер Лемон в достаточной мере оценил размер чаевых и пообещал передать тебе орхидеи незамедлительно. Он их передал? - Да, вплывать непрошеным в женские гримуборные - излюбленное занятие Лемона. - Итак, что ты сделала, когда получила цветы? Она замялась. - Там была подпись: "М". - Правильно - "М". Что же ты сделала? - Ничего. - Чушь! Она обиделась: - А что я должна была сделать? Мне было вот-вот на сцену! Прямо на них, нарушая правила, шел запыленный грузовик. С великолепным хладнокровием Иосиф вырулил на обочину и поддал газу. - Значит, ты выкинула в корзинку орхидеи за тридцать фунтов, пожала плечами и поспешила на сцену. Замечательно! Поздравляю тебя! - Я поставила их в воду. - А во что ты налила ее? Неожиданный вопрос активизировал резервы памяти. - В керамический кувшин. По утрам помещение "Барри-тиэтр" арендует школа искусств. - Ты отыскала кувшин, наполнила его водой и поставила орхидеи в воду. Так. А что ты при этом почувствовала? Ты была ошарашена? Взволнована? Вопрос этот почему-то смутил ее. - Я просто отправилась на сцену, - сказала она и неожиданно для себя хихикнула. - Решила выждать и посмотреть, кто это окажется. - А как ты отнеслась к "я люблю тебя"? - спросил он. - Так это же театр! В театре все любят всех - время от времени. Вот "бесконечно" я оценила. Это уже кое-что. - Тебе не пришло в голову поглядеть в зрительный зал, поискать там знакомого? - Времени не было. - А в антракте? - В антракте я поглядела в щелочку, но знакомых не увидела. - Что сделала ты после окончания спектакля?