. - Запомни. Как и то, в какой момент его имя было названо. Потому что Мишель любит тебя. Потому что он любит своего брата. Потому что ты поцеловала пистолет его брата и тем самым породнилась с ним. Они стали спускаться с холма - машину вел Иосиф. Она ничего не понимала. Грохот собственных выстрелов все еще звучал в ее ушах. Она чувствовала на губах вкус стали, и когда он указал ей на Олимп, она увидела лишь черно-белые тучи, похожие на атомное облако. Озабоченный не меньше ее, но преследуя свою цель, Иосиф продолжал свой рассказ, нагромождая детали. Она старалась не спать - ради него, но это оказалось выше ее сил. Тогда она положила голову ему на плечо и на какое-то время забылась. Отель в Салониках был допотопной громадой в стиле короля Эдуарда. Их номер с альковом для детей, ванной в двадцать квадратных футов и обшарпанной мебелью двадцатых годов - совсем как у нее дома - находился на самом верхнем этаже. Чарли включила свет, но Иосиф велел его выключить. Им принесли заказанную еду, однако они к ней не притронулись. Он стоял у окна эркера и смотрел на лужайку перед отелем и залитую лунным светом набережную за ней. Чарли сидела на кровати. С улицы время от времени доносилась греческая музыка. - Итак, Чарли... - Итак, Чарли, - тихо повторила она в ожидании продолжения, которое неминуемо должно было последовать. - Ты дала клятву принять участие в моей борьбе. Но в какой борьбе? Как она ведется? Где? Я уже объяснил тебе, во имя чего мы боремся, объяснил тактику; я сказал: мы верим и потому действуем. Я сказал, что террор - это театр и что порой надо потянуть мир за уши, чтобы он услышал голос справедливости. Чарли беспокойно заерзала. - Несколько раз в своих письмах, в наших долгих беседах я обещал дать тебе возможность принять участие в наших действиях. Но я не спешил. Я медлил. До сегодняшнего дня. Быть может, я тебе не доверяю. А может быть, полюбил тебя так, что не хочу выдвигать на передовую. Истинной причины ты не знаешь, а потому иной раз обижаешься на меня. О чем свидетельствуют твои письма. Письма, вспомнила она, опять эти письма. - Каким же образом ты на практике становишься одним из моих маленьких бойцов? Это нам и предстоит обсудить сегодня. Здесь. На той самой постели, на которой ты сидишь. В последнюю ночь нашего медового месяца в Греции. Возможно, это вообще наша последняя ночь, потому что ты никогда не знаешь, суждено ли тебе снова увидеть меня. Он повернулся к ней - не спеша. Такое было впечатление, что он взнуздал свое тело так же, как и голос. - Ты часто плачешь, - продолжал он. - По-моему, ты и сегодня плачешь. Обнимая меня. Обещая всегда быть моей. Так? Ты плачешь, а я говорю: "Пора!" Завтра тебе будет дан шанс проявить себя. Завтра утром ты выполнишь клятву, которую дала, поцеловав пистолет великого Халиля. Я приказываю тебе, я прошу тебя, - неторопливо, чуть ли не величественно он вернулся к окну, - пересечь на "Мерседесе" югославскую границу, взять курс на север и ехать в Австрию. Там у тебя примут машину. Поедешь одна. Сумеешь? Отвечай! Казалось, она не испытывала ничего - старалась держаться, как он, не выказывая никаких чувств. Ни страха, ни чувства опасности, ни удивления - она выключилась, словно захлопнула дверь. "Вот ты и в деле, Чарли, - думала она. - Должна вести машину. Ты уезжаешь". Она смотрела на него, стиснув зубы, как смотрела на людей, которым лгала. - Ну... что же ты ему ответишь? - чуть насмешливо спросил он. И повторил: - Поедешь одна. Расстояние, знаешь ли, немалое. Восемьсот миль по Югославии - это не так просто для первого задания. Что ты на это скажешь? - А что меня там ждет? - спросила она. Умышленно или нет, но он решил сделать вид, будто не понял ее. - Деньги. За дебют в театре жизни. Все, что обещал тебе Марти. - Она не могла прочесть его мысли, как, возможно, не мог прочесть их и он сам. Он говорил резко, с оттенком осуждения. - Я спрашиваю: какой груз ждет меня в "Мерседесе"? Прошло целых три минуты, прежде чем он снова заговорил - теперь уже назидательным тоном: - Какое имеет значение, что в машине? Может, военное донесение. Документы. Ты что, считаешь, что с первого же дня должна быть посвящена во все тайны нашей великой борьбы? - Пауза, но Чарли молчала. - Поведешь ты машину или нет? Это сейчас главное. Она хотела слышать не ответ Мишеля. А ответ его, Иосифа. - А почему он сам не поведет машину? - Чарли, ты же новобранец, ты не имеешь права задавать вопросы. Естественно, если ты боишься... - Кто он сейчас? Она чувствовала, что маска спадает, но не знала которая. - Если вдруг ты начнешь подозревать - в рамках легенды, - что этот человек... несмотря на все его восхищение тобой, все заверения в вечной любви и его обаяние... пытается использовать тебя в личных целях... - Ей снова показалось, что он теряет почву под ногами. Хочется ли ей так думать или же можно предположить, что некое чувство незаметно вползло в него в полутьме, - чувство, которое он предпочел бы не впускать в себя? - Я хочу только сказать, что на этой стадии, - голос его снова окреп, - если пелена почему-то спадет с твоих глаз или тебе изменит мужество, ты, естественно, должна сказать "нет". - Я задала тебе вопрос. Почему ты сам не хочешь вести машину - ты, Мишель? Он быстро отвернулся к окну, чтобы, как почудилось Чарли, многое в себе подавить, прежде чем ответить. - Мишель говорит тебе только это, - начал он с вынужденной терпеливостью. - Что бы ни было в машине... - А из окна ему виден был "Мерседес", стоявший на площади под охраной "Фольксвагена". -... Это крайне необходимо для нашей великой борьбы, но в то же время очень опасно. Если водителя задержат в любой точке этого восьмисотмильного пути, везет ли он подрывную литературу или какой-либо другой материал, например какие-то обращения, - улики будут изобличающими. И ничто - ни нажим по дипломатическим каналам, ни первоклассные адвокаты - не спасет его от весьма тяжких последствий. Так что, если тебя заботит собственная шкура, ты должна это учесть. - И добавил голосом, совсем не похожим на голос Мишеля: - У тебя ведь своя жизнь, Чарли. Ты - это не мы. Именно это отсутствие твердости в его тоне - пусть еле заметное - придало ей решимости, которой она до сих пор при нем не чувствовала. - Я спросила, почему он сам не поведет машину. И все еще жду ответа. - Чарли! - Он снова вошел в роль, быть может, даже чуть пережимая. - Я палестинский активист. Я известен как борец за наше правое дело. Я разъезжаю с чужим паспортом, что может быть в любую минуту обнаружено. А ты - англичанка, привлекательная, остроумная, обаятельная, на тебя нет досье в полиции, - естественно, ты вне опасности. Теперь-то уж тебе все ясно! - Ты же только что сказал, что это опасно. - Чепуха. Мишель уверяет тебя, что никакой опасности нет. Для него, пожалуй, есть. Для тебя - никакой. "Сделай это ради меня, - говорю я. - Сделай, и тебе будет чем гордиться. Сделай это во имя нашей любви и ради революции. Сделай ради всего того, в чем мы поклялись друг другу. Сделай ради моего великого брата. Разве клятва для тебя ничего не значит? Неужели ты по-западному лицемерила, когда называла себя революционеркой?" - Он снова помолчал. - Сделай это, иначе твоя жизнь станет еще более пустой, чем в ту пору, когда я подцепил тебя на пляже. - Ты хочешь сказать - в театре, - поправила она его. Он почти не обращал на нее внимания. Он продолжал стоять к ней спиной, по-прежнему глядя на "Мерседес". Он был снова Иосифом, Иосифом, проглатывавшим гласные, старательно строившим фразы и посвятившим себя миссии, которая спасет жизнь невинным людям. - Словом, здесь твой Рубикон. Знаешь, что это значит? Перейти Рубикон? Ладно, отправляйся домой, возьми немного денег, забудь про революцию, про Палестину, про Мишеля. - Или? - Садись за руль. Сделай свой первый вклад в правое дело. Одна. Восемьсот миль. Что ты решаешь? - А где будешь ты? Его спокойствия было не поколебать - он снова укрылся за маской Мишеля. - Мысленно с тобой, но помочь тебе я не смогу. Никто не сможет тебе помочь. Ты должна действовать одна, совершить преступный акт в интересах тех, кого мир называет "бандой террористов". - И продолжал, уже став Иосифом: - Тебя будут сопровождать наши ребята, но в случае беды они ничего не смогут сделать, только сообщат об этом Марти и мне. Югославия не такой уж большой друг Израиля. Чарли не сдавалась. Инстинкт выживания подсказывал ей это. Она увидела, что он снова повернулся и смотрит на нее, и она встретила его взгляд, зная, что он видит ее лицо, а она его - нет. "С кем ты сражаешься? - думала она. - С собой или со мной? Почему в обоих лагерях ты враг?" - Мы еще не довели до конца нашу сцену, - напомнила она. - Я спрашиваю тебя - вас обоих, - что в машине? Ты, или он, или вы оба, а еще и кто-то вместе с вами хотите, чтобы я вела машину... Мне нужно знать, что в ней. Сейчас. Она считала, что ей придется дожидаться ответа. Будет одно трехминутное предупреждение после того, как он мысленно прокрутит варианты и его принтер выдаст ответ. Но она ошиблась. - Взрывчатка, - самым безразличным тоном произнес он. - Двести фунтов взрывчатки, брусками по полфунта. Отличное новое изобретение, каждый брусок хорошо упакован, взрывчатка жаро- и морозоустойчива и весьма эффективна при любой температуре. - Искренне рада, что все хорошо упаковано, - съязвила Чарли, борясь с подступившей к горлу тошнотой. - И где же запрятаны эти брусочки? - Под обшивкой, в бамперах, в сиденьях. Поскольку это "Мерседес" старого образца, в машине есть пустоты под дверцами и в раме. - Для чего она - эта взрывчатка? - Для нашей борьбы. - Но зачем было тащиться ради этого добра в Грецию? Что, нельзя достать это в Европе? - Мой брат следует определенным правилам секретности, и я обязан неукоснительно их соблюдать. Круг людей, которым он доверяет, чрезвычайно узок, и расширять его он не собирается. По сути, он не доверяет никому - ни арабам, ни европейцам. Когда действуешь в одиночку, никто, кроме тебя самого, и не предаст. - И в чем же в данном случае будет заключаться наша борьба? - все тем же беспечным тоном осведомилась Чарли. - Истребление евреев, где бы они ни находились, - без запинки ответил он. - Они изгнали нас из Палестины, и мы должны мстить, привлекая тем самым внимание всего мира к нашему бедственному положению. А кроме того, мы пробуждаем таким путем классовое сознание пролетариата, - добавил он уже менее уверенно. - Что ж, в этом, пожалуй, есть резон. - Спасибо. - И вы с Марти подумали, что будет очень мило, если я в качестве одолжения доставлю все это им в Австрию? - Слегка вздохнув, она встала и подошла к окну. - Обними меня, пожалуйста, Осси. Я не распутная девка. Просто мне почему-то стало вдруг очень одиноко. Его рука обвилась вокруг ее плеч, и она вздрогнула. Прислонившись к нему, она повернулась, обхватила его руками, прижала к себе и обрадовалась, почувствовав, что и он смягчается, отвечает ей. Мысль ее отчаянно работала - так глаз пытается охватить неожиданно открывшуюся широкую панораму. Но яснее всего она вдруг увидела простиравшийся перед нею конечный отрезок пути, а вдоль дороги - безликих бойцов той армии, к которой она вот-вот присоединится. "Чего он хочет - послать меня с заданием, - думала она, - или попытаться удержать? Наверное, он и сам не знает. Он словно бы пробуждается и одновременно убаюкивает себя". Его руки, по-прежнему крепко обнимавшие ее, придали ей мужества. До сих пор - под влиянием его упорного целомудрия - она считала, что ее тело, жаждущее ласки, не для него. Сейчас же по непонятной причине это чувство отвращения к себе исчезло. - Продолжай же уговаривать меня, - шепнула она, прижимая его к себе. - Выполняй свой долг. - Разве тебе мало того, что Мишель отправляет тебя на задание и одновременно не хочет, чтобы ты ехала? Она промолчала. - Неужели мне надо напоминать тебе о тех обещаниях, которые мы дали друг другу, - что мы готовы убивать, потому что готовы умереть? - Не думаю, чтобы слова могли теперь сыграть какую-то роль. Я этими словами, по-моему, уже сыта по горло. - Она уткнулась лицом ему в грудь. - Ты же обещал быть радом со мной, - напомнила она ему и сразу почувствовала, как руки его обмякли. - Я буду ждать тебя в Австрии, - жестко сказал он тоном, который мог лишь возмутить ее, а не убедить. - Мишель обещает тебе. И я тоже. Она отстранилась от него, взяла его лицо в руки - как на Акрополе - и при свете с улицы внимательно в него вгляделась. У нее было такое чувство, что он замкнулся в себе, словно захлопнул дверь, и теперь ни войти, ни выйти. Застывшая и одновременно возбужденная, она подошла к кровати и снова на нее села. Взгляд ее упал на браслет, и она принялась задумчиво крутить его на руке. - А как ты хочешь, чтобы я поступила? - спросила она. - Ты, Иосиф? Следует ли Чарли остаться и выполнить задание или лучше ей смотаться, прихватив денежки? Какой твой сценарий? - Тебе решать. Насколько это опасно, ты знаешь. - Ты тоже знаешь. Еще лучше, чем я. Ты знал об этом с самого начала. - Ты слышала все доводы - от Марти и от меня. Расстегнув браслет, она сняла его с руки. - Доводы, что мы спасем жизнь невинным людям? При условии, конечно, что я доставлю взрывчатку по назначению. Правда, есть такие наивные, которые считают, что можно спасти больше людей, не доставляя взрывчатки. Но они, по-видимому, не правы, насколько я понимаю? - В конечном счете, если все произойдет, как задумано, они окажутся не правы. Он снова повернулся к ней спиной и, казалось, возобновил изучение того, что происходит за окном. - Если со мной говорит Мишель, - продолжала она рассуждать, - тогда все просто. - Она надела браслет на другую руку. - Я потеряла от тебя голову, поцеловала пистолет и с нетерпением жду, когда окажусь на баррикадах. Если в это не верить, тогда все твои старания за последние дни оказались напрасными. Но на самом деле не оказались. Все это ты мне внушил и завоевал меня на свою сторону. Препирательства окончены. Я еду. Она увидела, как он чуть кивнул в знак согласия. - Кстати, что бы изменилось, если бы со мной говорил Иосиф? Скажи я "нет", больше я тебя никогда бы не увидела. И вернулась бы со своим золотым браслетом в какую-нибудь дыру. Она с удивлением заметила, что он потерял к ней интерес. Плечи его приподнялись, и он глубоко вздохнул; голова его была повернута к окну, взгляд устремлен на горизонт. Он снова заговорил, и сначала ей показалось, что он опять уходит от главного. Но, слушая его, она поняла, что он пытается объяснить, почему ни у него, ни у нее в действительности нет выбора. - По-моему, Мишелю этот город должен был бы понравиться. До немецкой оккупации шестьдесят тысяч евреев более или менее счастливо жили на этой горе. Почтовые служащие, коммерсанты, банкиры. Они перебрштись сюда из Испании, через Балканы. А когда немцы ушли отсюда, ни одного еврея здесь уже не было. Те, кто выжил, уехали в Израиль. Она легла на кровать. А Иосиф продолжал стоять у окна, глядя, как блекнет свет фонарей на улице. Придет ли он к ней, думала Чарли, хоть и знала, что не придет. Она услышала, как заскрипел под его тяжестью диван. Тело его лежало параллельно ее телу, но целая страна - Югославия - разделяла их. Чарли никогда еще никого так не хотела. Страх перед неведомым завтра разжигал желание. - Осси, у тебя есть братья или сестры? - спросила она. - Один брат. - А чем он занимается? - Его убили на войне в шестьдесят седьмом году. - На войне, после которой Мишель очутился за Иорданом, - сказала она. Впрочем, она не ожидала получить от него правдивый ответ, хотя и получила. - А ты тоже участвовал в той войне? - Можно сказать, да. - А в предыдущей? Я не помню, когда она была. - В пятьдесят шестом. - Участвовал? - Да. - А в следующей? В семьдесят третьем? - Возможно. - А за что ты сражался? Молчание. - В пятьдесят шестом мечтал стать героем, в шестьдесят седьмом - за мир. А в семьдесят третьем, - казалось, ему труднее было припомнить, - за Израиль, - сказал он. - А сейчас? За что ты сражаешься сейчас? "Все и так ясно, - подумала она. - Чтобы меньше было смертей. Потому они и ко мне обратились. Чтобы в деревнях могли танцевать дабке и слушать рассказы о путешествиях". - Осси? - Да, Чарли. - Откуда у тебя такие глубокие шрамы? Темнота от его молчания становилась наэлектризованной и словно искрилась. - Я бы назвал это метами ожогов: я горел в танке. И пулевые ранения, когда вылезал. - Сколько тебе было тогда лет? - Двадцать. Двадцать один. "Когда мне исполнилось восемь, я вступил в ашбал, - вспомнила она. - В пятнадцать..." - А кто был твой отец? - спросила она, желая продлить этот миг. - Первопроходец. Один из первых переселенцев. - Откуда? - Из Польши. - Когда же он переселился? - В двадцатые годы. - А чем он занимался? - Был строителем. Работал руками. Превращал песчаные дюны в город, который назвали Тель-Авивом. Считал себя социалистом. Не очень верил в бога. Не пил. Никогда ничего не имел, кроме грошовых вещей. - И ты хочешь быть таким же? - спросила она. И подумала: "Не ответит. Сделает вид, что заснул. Не приставай". - Я выбрал более высокое призвание, - сухо отозвался он. "Или оно выбрало тебя, - подумала Чарли, - ибо рожденный пленником выбирать не волен". И с этой мыслью она очень быстро уснула. А Гади Беккер, закаленный в сражениях боец, тихо лежал без сна, глядя во тьму и прислушиваясь к неровному дыханию завербованной им молодой женщины. Зачем он все это ей наговорил? Зачем рассказал о себе, посылая на первое задание? Порой он сам себе больше не доверял. Он напрягал мускулы - и обнаруживал, что путы дисциплины уже не стягивают его, как прежде. Он намечал линию поведения - и, оглянувшись, обнаруживал, что шел не по прямой, а петляя. "О чем же я все-таки мечтаю, - думал он, - о борьбе или о мире?" Он уже слишком стар и для того и для другого. Слишком стар, чтобы продолжать, и слишком стар, чтобы остановиться. Слишком стар, чтобы жертвовать собой, но и удержаться уже не может. Слишком стар, чтобы не знать запаха смерти, когда идешь на убийство. Он снова прислушался к дыханию Чарли, ставшему более ровным. И, вытянув в темноте, совсем как Курц, руку с часами, взглянул на светящийся циферблат. Затем так тихо, что если бы даже она не спала, то вряд ли услышала бы, надел свой красный пиджак и выскользнул из номера. Ночной портье был человек дошлый, поэтому, едва завидев хорошо одетого господина, сразу учуял возможность подзаработать. - У вас есть телеграфные бланки? - властным тоном спросил Беккер. Ночной портье нырнул под стойку. Беккер начал писать. Большими буквами, тщательно выводя их черными чернилами. Он помнил адрес наизусть: контора адвоката в Женеве - адрес прислал из Мюнхена Курц, перепроверив у Януки, можно ли им по-прежнему пользоваться. Текст, который начинался словами: "Убедительно прошу сообщить вашему клиенту..." - и касался наступления срока платежа по векселям согласно договоренности, он тоже помнил наизусть. Получилось сорок пять слов; перечитав их, Иосиф поставил подпись - так, как терпеливо учил его Швили. И отдал бланк портье вместе с пятьюстами драхмами чаевых. - Отправьте телеграмму дважды, понятно? Тот же текст - дважды. Сначала передайте по телефону, а утром - из почтового отделения. Не перепоручайте никому, сделайте это сами. Квитанцию потом пришлете мне в номер. Портье сделает все в точности, как велел господин. Он был наслышан про чаевые, которые дают арабы, мечтал получать такие. Сегодня наконец и ему перепало. Он с радостью оказал бы господину и кучу других услуг, но господин, увы, остался глух к его намекам. С грустью смотрел портье, как добыча ускользает у него из рук: господин вышел на улицу и направился в сторону набережной. Фургон связи стоял на стоянке для автомашин. Великому Гади Беккеру пора было отправить донесение и убедиться в том, что можно начинать большую операцию. Глава 13 Монастырь стоял в двух километрах от границы, в лощине меж высоких валунов, среди которых росла желтая осока. Место было печальное: запущенные постройки с осевшими крышами, двор, окруженный полуразрушенными кельями, на каменных стенах которых нарисованы девчонки с обручами. Какой-то постхристианин открыл было здесь дискотеку, а потом, как и монахи, бежал. На заасфальтированной площадке, предназначавшейся для танцев, стоял, подобно боевому коню, которого готовят к битве, красный "Мерседес", подле него - чемпионка, которая его поведет, а у ее локтя - Иосиф, распорядитель-администратор. - Сюда, Чарли, привез тебя Мишель, чтобы заменить номера на машине и проститься с тобой; здесь он вручил тебе фальшивые документы и ключи. Роза, протри еще раз эту дверцу, пожалуйста. Рахиль, что за бумажка валяется на полу? Перед ней снова был придирчиво требовательный Иосиф. У дальней стены стоял фургон связи, его антенна тихо покачивалась от дуновений жаркого ветерка. Таблички с мюнхенскими номерами были уже привинчены. Вместо знака дипломатического корпуса появилась пропыленная буква "Г", обозначавшая, что машина зарегистрирована в Германии. Ненужные мелочи были убраны. На их место Беккер, тщательно все продумав, стал раскладывать сувениры со смыслом: в карман на дверце был засунут затасканный путеводитель по Акрополю; в пепельницу брошены зернышки от винограда, на пол - апельсиновые корки, бумажки от греческого мороженого, обрывки оберток с шоколада. Затем - два использованных входных билета для осмотра развалин в Дельфах, карта дорог Греции, выпущенная "Эссо", с прочерченной красным дорогой из Дельф в Салоники, с пометками на полях, сделанными рукою Мишеля по-арабски, рядом с тем местом в горах, где Чарли стреляла и промазала. Расческа с застрявшими в зубьях черными волосками, протертая остро пахнущим немецким лосьоном для волос, который употреблял Мишель. Пара кожаных шоферских перчаток, слегка сбрызнутых одеколоном Мишеля. Футляр для очков от Фрея из Мюнхена, в котором лежали очки, случайно разбившиеся, когда их владелец остановился недалеко от границы, чтобы взять в машину Рахиль. Покончив с этим, Иосиф тщательно осмотрел и саму Чарли от туфель до головы и обратно, задержав взгляд на браслете и наконец - нехотя, как ей показалось, - переведя его на маленький плетеный столик, на котором лежало новое содержимое ее сумочки. - А теперь положи все это, пожалуйста, в сумку, - сказал он и стал наблюдать, как она принялась раскладывать по-своему платок, тюбики губной помады, водительские права, мелкую монету, бумажник, сувениры, ключи и прочую ерунду, старательно подобранную, чтобы при осмотре все говорило в пользу ее легенды. - А как насчет писем? - спросила она. И, следуя манере Иосифа, помолчала. - Все эти его страстные письма - я, конечно же, стала бы возить их с собой, верно? - Мишель этого не позволил бы. У тебя строжайшие инструкции держать письма в надежном месте на твоей квартире и, уж во всяком случае, не пересекать с ними границы. Впрочем... - Он достал из бокового кармана куртки маленькую книжечку-дневник в целлофане. У книжечки была матерчатая обложка и в корешок вставлен карандашик. - Поскольку сама ты дневник не ведешь, мы решили вести его за тебя, - пояснил он. Чарли покорно взяла книжечку и вынула ее из целлофана. Достала карандашик. На нем виднелись следы зубов, а она до сих пор жевала карандаши. Она перелистала с полдюжины страничек. Швили сделал немного записей, но все - в ее стиле. В ноттингемский период - ничего: Мишель вошел ведь в ее жизнь без предупреждения. В Йорке уже появляется большое "М" со знаком вопроса, обведенное кружком. В конце того же дня - большая мечтательная загогулина: витая в облаках, она чертила такие. Указана марка машины, которой она пользовалась: "На "Фиате" - в собор Св. Евстафия, 9 ч. утра". Упомянуто про мать: "Осталась неделя до маминого дня рождения. Купить подарок". И про Аластера: "А на о - в Уайт - реклама "Келлога"?" Она вспомнила, что он туда не поехал: компания "Келлог" нашла кого-то получше - более трезвую "звезду". Ее месячные были отмечены волнистыми линиями, а раза два было шутливо указано: "Не играю". Дальше шла поездка в Грецию - там большими задумчивыми буквами было начертано слово МИКОНОС, а рядом - время вылета и прилета чартера. А добравшись до дня своего приезда в Афины, Чарли увидела целый разворот в начертанных шариковой ручкой синих и красных птицах - точно татуировка у матроса. Она швырнула дневник в сумку и с треском защелкнула замок. Нет, это уж слишком. В ее жизнь вторглись чужие люди и словно вываляли в грязи. Ей хотелось, чтобы появился кто-то новый, кого можно было бы удивлять, кто-то, кто не стал бы навязывать ей чувства и подделывать ее почерк, так что она уже и сама не в состоянии понять, где ее рука, а где - нет. Возможно, это знает Иосиф. Возможно, это он вчитывался в наспех нацарапанные слова. Она надеялась, что это он. А он тем временем затянутой в перчатку рукой держал для нее дверцу машины. Она быстро села за руль. - Просмотри еще раз все документы, - приказал он. - В этом нет необходимости, - сказала она, глядя прямо перед собой. - Номер машины? Она назвала. - Дата регистрации? Она все правильно сказала - одну ложь, другую, третью. Машина принадлежит модному мюнхенскому врачу, ее нынешнему любовнику, - следует имя. Она застрахована и зарегистрирована на его имя - смотри фальшивые документы. - А почему он не с тобой, этот живчик-доктор? Это Мишель спрашивает, ты поняла? Она поняла. - Ему пришлось сегодня утром срочно вылететь из Салоник по вызову. Я согласилась отвезти его в аэропорт. Он приезжал в Афины читать лекцию. Мы ездили вместе. - А при каких обстоятельствах и где ты встретилась с ним? - В Англии. Он - приятель моих родителей: лечит их от запоев. Мои родители - фантастические богачи. - На крайний случай у тебя в сумочке лежит тысяча долларов, которые дал тебе Мишель для этой поездки. Эти люди потратили на тебя какое-то время, ты доставила им определенные неудобства - они вполне могут рассчитывать на небольшое вознаграждение. А как зовут его жену? - Ренате, и я ненавижу ее - она сука. - У них есть дети? - Кристоф и Доротея. Я могла бы стать им прекрасной матерью, если б Ренате отступилась от них. А сейчас я уже хочу двигать. У тебя есть еще вопросы? - Да. "Хоть сказал бы, что любишь меня, - мысленно подсказывала она ему. - Хоть сказал бы, что чувствуешь некоторую вину за то, что отправляешь меня через пол-Европы в машине, набитой первоклассной взрывчаткой". - Не будь слишком в себе уверена, - посоветовал он таким бесстрастным тоном, как если бы говорил о ее водительских правах. - Не всякий пограничник дурак или сексуальный маньяк. Она дала себе слово - никаких прощаний, и, по-видимому, Иосиф тоже так решил. - В путь, Чарли, - сказала она. И включила зажигание. Иосиф не взмахнул рукой и не улыбнулся. Возможно, он тоже сказал: "В путь, Чарли", но если и сказал, то она этого не расслышала. Она выехала на шоссе, монастырь и его временные обитатели исчезли из зеркальца заднего вида. На большой скорости она проехала километра два и увидела старую стрелку с надписью: ЮГОСЛАВИЯ. Она поехала медленнее, влившись в общий поток. Шоссе расширилось, превратилось в автопарк. Вереницей стояли экскурсионные автобусы, а в другой веренице - машины с флажками всех наций, выгоревшими на солнце. Я - английский флаг, а я - германский, я - израильский, я - арабский. Чарли стала за открытой спортивной машиной. Двое мальчишек сидели впереди, двое девушек - сзади. "Интересно, - подумала она, - они из стана Иосифа? Или Мишеля? Или агенты какой-то из полиций?" Вот до чего она дошла, как стала смотреть на мир: все на кого-то работают. Чиновник в серой форме нетерпеливо замахал ей. У нее все было уже наготове. Фальшивые документы, фальшивые объяснения. Но они не понадобились. Ее пропустили. Иосиф с вершины горы над монастырем смотрел в бинокль, затем опустил его и сошел вниз к ожидавшему его фургону. - Пакет опущен в почтовый ящик, - сухо сказал он Давиду, и тот послушно отстучал текст на машинке. Он отстучал бы для Беккера что угодно, пошел бы на любой риск, кого угодно убил бы. Беккер был для него живой легендой, человеком, которому он все время стремился подражать. - Марти шлет поздравления, - почтительно произнес малый. Но великий Беккер, казалось, не слышал его. Она ехала бесконечно долго. У нее ломило руки - так крепко она вцепилась в руль; ломило шею - так прямо она сидела, уперев ноги в педали. Ее мутило оттого, что ничего не происходит. И еще от избытка страха. Потом замутило еще больше, когда зачихал мотор, и она подумала: "Ур-ра, мы сломались". "Если забарахлит машина, бросай ее, - сказал ей Иосиф, - оставь где-нибудь на боковой дороге, выкинь все бумаги, голосуй, доберись до поезда. Главное, уезжай как можно дальше от машины". Но сейчас, уже вступив в игру, Чарли не считала это возможным: ведь это же все равно как не явиться на спектакль. Она оглохла от музыки, выключила радио, но в ушах по-прежнему стоял звон, теперь уже от грохота грузовиков. Она попала в сауну, она замерзает, она поет. Не приближается к цели, а лишь движется. И оживленно рассказывает своему покойному отцу и своей стерве-мамаше: "Ну так вот, я познакомилась с этим совершенно очаровательным арабом, мама, потрясающе образованным и ужасно богатым и интеллигентным, и мы трахались с ним от зари до темна и от темна до зари..." Она вела машину, выбросив все мысли из головы, намеренно ограничив свои размышления. Она заставила себя не погружаться в них, держаться на поверхности, на уровне окружающего мира. "Смотри-ка, вот деревня, а вот озеро, - думала она, не разрешая себе углубиться в царивший в душе хаос. - Я свободна, ничем не связана, и все чудесно". На обед она поела хлеба с фруктами, которые купила в киоске при гараже. И еще - мороженого: ей вдруг страстно, как бывает с беременными, захотелось мороженого. Желтое водянистое югославское мороженое с грудастой девицей на обертке. В какой-то момент она заметила на обочине голосующего парнишку, и у нее возникло безудержное желание остановиться - вопреки наставлениям Иосифа - и подвезти его. Она вдруг почувствовала такое страшное одиночество, что готова была на что угодно, лишь бы иметь этого парнишку рядом - обвенчаться с ним в одной из часовенок, разбросанных по лысым горам, а потом лишить его невинности в желтой траве у дороги. Но ни разу за весь этот бесконечный, многомильный путь она не подумала о том, что везет двести фунтов первосортной взрывчатки в виде полуфунтовых брусочков, запрятанных под обшивкой крыши, в бамперах, в сиденьях. Или что у этой машины старого образца множество всяких отделений и решеток. Или что это добротная, новая, тщательно проверенная взрывчатка, не реагирующая ни на жару, ни на холод, способная выдержать любую температуру. "Держись, девочка, - упорно твердила она себе, иногда даже вслух. - Смотри, какой солнечный день, и ты - богатая шлюха, едущая в "Мерседесе" своего любовника". Она читала монологи из "Как вам это понравится" и отрывки из своей самой первой роли. Она читала реплики из "Святой Иоанны". Но об Иосифе не думала: она никогда в жизни не знала ни одного израильтянина, никогда не тосковала по нему, никогда не меняла ради него мест пребывания или своей веры и не работала на него, делая вид, будто работает на его врагов, никогда не восхищалась и не страшилась тайной войны, которую он непрерывно вел сам с собой. В шесть часов вечера она увидела яркую вывеску, которой никто не предупреждал ее остерегаться, и хотя предпочла бы ехать всю ночь, сказала себе: "Да ладно уж, вот тут, похоже, совсем неплохо, попробуем остановиться". Только и всего. Она произнесла это громко, трубным гласом, словно обращаясь к своей стерве-мамаше. Проехала с милю среди холмов и обнаружила гостиницу, построенную на руинах, с плавательным бассейном и полем для гольфа - в точности как описал ее Тот-кого-на-самом-деле-нет. А войдя в холл, на кого она наткнулась, как не на своих старых знакомых по Миконосу - Димитрия и Розу. - Ой, смотри-ка, милый, это же Чарли, надо же, какая встреча, давайте поужинаем вместе! Они поели мяса на вертеле у бассейна, потом поплавали; когда же бассейн закрыли, а Чарли все не хотелось спать, они сели играть с ней в ее номере в скрэббл - точно надзиратели со смертником накануне казни. Потом она несколько часов продремала, а в шесть утра уже снова была в пути и к середине дня добралась до конца очереди, стоявшей у австрийской границы; тут ей показалось чрезвычайно важным как можно лучше выглядеть. На ней была блузка без рукавов из вещей, купленных Мишелем; она расчесала волосы, и отражение в трех зеркальцах понравилось ей самой. Большинство машин пограничники пропускали взмахом руки, но она не могла на это рассчитывать - вторично так не бывает. Пассажиров других машин просили показать документы, а несколько машин стояли в стороне для тщательного досмотра. "Их выбрали наугад, - подумала она, - или пограничники были заранее предупреждены, или же они действуют, следуя им одним ведомым приметам?" Двое пограничников в форме медленно шли вдоль машин, останавливаясь возле каждой. Один был в зеленой форме, другой - в голубой, и тот, что в голубой, надел фуражку чуть набекрень, что делало его похожим на этакого воздушного аса. Они взглянули на Чарли и стали медленно обходить машину. Она услышала, как один из них пнул заднюю шину, и чуть не крикнула: "Осторожнее, ей же больно", но промолчала - Иосиф, о котором она старалась не думать, говорил ведь ей, чтобы она к ним не выходила, держалась отчужденно, сначала думала, а вслух произносила лишь половину. Человек в зеленой форме спросил ее о чем-то по-немецки, и она ответила по-английски: "Простите?" Она протянула ему свой британский паспорт, профессия - актриса. Он взял паспорт, посмотрел на Чарли, потом на фотографию и протянул паспорт своему коллеге. Парни были красивые, совсем молоденькие, как она только сейчас заметила. Светловолосые, остроглазые, с несмываемым горным загаром. "Товар у меня первосортный, - хотелось ей сказать им в порыве самоуничтожения. - Меня зовут Чарли - ну-ка, сколько я стою?" Они в четыре глаза внимательно смотрели на нее и по очереди задавали вопросы - ты спрашиваешь, а теперь я. Нет, сказала Чарли, ну, только сотню греческих сигарет и бутылку узо. Нет, сказала она, никаких подарков, честное слово. И отвела взгляд, подавив желание пофлиртовать. Ну, сущую ерунду для мамы, не представляющую никакой ценности. Скажем, долларов на десять. Разные канцелярские мелочи - пусть думают что хотят. Ребята открыли дверцу машины и попросили Чарли показать бутылку узо, но она подозревала, что, налюбовавшись вырезом ее блузки, они теперь хотели посмотреть на ее ноги и сделать общий вывод. Узо лежало в корзинке, которая стояла возле Чарли на полу. Перегнувшись через сиденье для пассажира, она достала бутылку, и в этот момент юбка ее распахнулась - на девяносто процентов случайно, - тем не менее левая нога обнажилась до самого бедра. Чарли приподняла бутылку, показывая им, и в тот же миг почувствовала прикосновение чего-то мокрого и холодного к голой ноге. "Господи, они же проткнули мне ногу!" Она вскрикнула, прижала руку к этому месту и с удивлением обнаружила на ляжке чернильный кружок от печати, фиксировавший ее прибытие в Австрийскую республику. Она была так зла, что чуть не накинулась на них; она была так признательна, что чуть не расхохоталась. Не предупреди ее Иосиф, она тут же расцеловала бы обоих за их невероятно милую, наивную широту. Пропустили - значит, черт подери, она хороша. Чарли посмотрела в зеркальце заднего вида и еще долго видела, как милые существа махали ей на прощание, забыв про все прибывавшие машины. Никогда в жизни она еще так не любила представителей власти. Шимон Литвак приступил к своему долгому наблюдению рано утром, за восемь часов до того, как пришло сообщение, что Чарли благополучно пересекла границу, и через две ночи и один день после того, как Иосиф от имени Мишеля послал две одинаковые телеграммы женевскому адвокату для передачи его клиенту. Время подходило к середине дня, и Литвак уже трижды менял своих наблюдателей, но никто из них не томился, все были бдительны, и ему приходилось не понукать их, а уговаривать хорошенько отдыхать между дежурствами. Со своего поста у окна номера люкс в старом отеле Литвак смотрел на прелестную рыночную площадь, главную особенность которой составляли две традиционные гостиницы с выставленными на улицу столиками, небольшая площадка для машин и вполне сносный старый вокзал с куполом луковицей над кабинетом начальника. Ближайшая к нему гостиница называлась "Черный лебедь" и славилась своим аккордеонистом, бледным, мечтательным юношей, игравшим уж слишком хорошо и потому нервничавшим и заметно мрачневшим, когда мимо проносились машины, что случалось довольно часто. Вторая гостиница называлась "Плотничий рубанок", и над входом в нее висела золотая эмблема в виде орудий плотничьего ремесла. Гостиница "Плотничий рубанок" была заведением достаточно высокого класса, столики были накрыты белыми скатертями, и постоялец мог заказать себе блюдо из форели, которая плавала в стоявшем на дворе резервуаре. Прохожих в этот час дня было мало, тяжелая пыльная жара вгоняла в сон. Перед "Черным лебедем" две девушки пили чай и, хохоча, писали вместе какое-то письмо - их обязанностью было фиксировать номера машин, появлявшихся на площади или уезжавших с нее. А перед "Плотничьим рубанком" читал молитвенник, потягивая вино, молодой священник: в южной Австрии никому не придет в голову попросить священника убраться восвояси. Подлинное имя священника было Уди, сокращенное от Иегуди, левши, убившего царя Моавитского. Подобно тому, чье имя он носил, священник был вооружен до зубов и тоже был левшой, а сидел он там на случай, если возникнет потасовка. Его подстраховывала пара пожилых англичан, казалось, спавших после хорошего обеда в своем "ровере" на стоянке. Однако под ногами у них лежало огнестрельное оружие и целая коллекция холодного оружия под рукой. Их приемник был настроен на волну фургона связи, находившегося в двухстах метрах от них по дороге в Зальцбург. В общем и целом в распоряжении Литвака была команда из девяти мужчин и четырех девушек. Он бы предпочел иметь человек шестнадцать, но не жаловался. Он любил быть хорошо подготовленным и в ответственные минуты всегда хорошо себя чувствовал. "Такой уж я уродился", - думал он; эта мысль всегда посещала его перед началом операции. Он был спокоен, тело и мозг его пребывали в глубоком сне, команда лежала на палубе: кто мечтал о мальчиках, кто - о девочках, кто - о летних походах по Галилее. Однако достаточно прошелестеть ветерку - и каждый будет на своем посту еще до того, как ветер надует паруса. Сейчас Литвак буркнул для проверки в свой микрофончик условное словцо и услышал ответ. Переговаривались они по-немецки, чтобы меньше привлекать внимание. Прикрытием служила то компания "Такси по радио" в Граце, то вертолетная спасательная служба в Инсбруке. Они то и дело меняли частоты и по