щения по радио, но нигде не было ни слова о рыжей англичанке, разыскиваемой в связи с провозом взрывчатки в Австрию. Этого просто не было. А были две девчонки, плод моей фантазии. Вообще же положение дел в широком мире - кроме того, что имело к ней отношение, - перестало интересовать Чарли. Она читала про бомбу, подложенную палестинцами в Ахене, и про ответные меры израильтян, совершивших налет на лагерь в Ливане, где было убито много гражданских лиц. Она читала о возрастающей в Израиле ярости и пришла в ужас от интервью, данного одним израильским генералом, который пообещал решить палестинскую проблему, "вырвав ее с корнем". Но, пройдя галопом курс конспирации, Чарли уже не верила официальным версиям событий и никогда не поверит. Единственным событием, за которым она следила, были сообщения о гигантской самке-панде в лондонском зоопарке, которая не подпускает к себе самца, причем феминистки утверждали, что виноват самец. А кроме того, зоопарк был одним из мест свиданий с Иосифом. Они встречались там на скамейке - иногда чтобы лишь подержаться за руки, как влюбленные, и разойтись. "Скоро, - говорил он. - Скоро". Плывя таким образом по течению, играя все время перед невидимой публикой, тщательно следя за каждым своим еловом и жестом, Чарли обнаружила, что ей будет легче, имея твердый распорядок жизни. По субботам она обычно отправлялась в Пекэм, в клуб к своим детишкам, и в огромном сводчатом зале, где можно было бы играть Брехта, вдыхала жизнь в детский драмкружок, что ей очень нравилось. Они собирались приготовить рок-пантомиму - нечто совершенно анархическое - к Рождеству. По пятницам она иногда заходила в кабачок Ала, а по средам покупала две кварты темного пива и отправлялась к мисс Даббер, бывшей танцовщице кордебалета и проститутке, что жила за углом. Мисс Даббер страдала от артрита и рахита, и от червей-древоточцев, и от прочих серьезных напастей и кляла свое тело с таким же пылом, с каким в свое время кляла скупердяев-любовников. Чарли в ответ услаждала мисс Даббер лихо сочиненными сказками про скандалы в мире эстрады и театра, и они так хохотали, что соседи включали телевизор, чтобы заглушить их хохот. Только с этими двумя людьми Чарли и водила компанию, хотя положение актрисы открывало перед ней двери с полудюжины семей, где она могла бы при желании бывать. Она поболтала по телефону с Люси - они условились встретиться, но определенного числа не назначали. Она разыскала Роберта в Баттерси, но компания, с которой она делила время на Миконосе, казалась ей сейчас школьными друзьями десятилетней давности: общих интересов у них уже не было. Она поела тушеного мяса под острым соусом с Уилли и Поли, но они собирались расставаться и думали только об этом. Попытала она счастья и с другими друзьями из своей прошлой жизни, но столь же безуспешно, после чего обрекла себя на жизнь старой девы. Она поливала молоденькие деревца на своей улице, когда устанавливалась сухая погода, и наполняла стальные кормушки на подоконнике свежими орешками для воробьев: это было одним из знаков для Иосифа, как и лозунг, призывавший к всемирному разоружению, прилепленный к стеклу ее машины, или кожаная бирка с медной буквой "Ч", болтавшаяся на ремне ее сумки. Иосиф называл это сигналами, указывавшими на то, что с ней все в порядке, и многократно обучал ее, как ими пользоваться. Если хоть одного из них не будет, значит, она зовет на помощь; в ее сумке лежал новешенький белый шелковый шарф, который должен служить не сигналом капитуляции, а означать: "Они явились", если они вообще когда-нибудь явятся. Она исправно заполняла карманный еженедельник, закончила вышивку картины, которую купила перед отпуском: там была изображена Лотта из Веймара, горюющая на могиле Вертера. "Снова я ударилась в классику". Она писала бесконечные письма своему исчезнувшему любовнику, но постепенно все реже опускала их в ящик. Мишель, дорогой мой, ох, Мишель, сжалься и приди ко мне. Она держалась вдали от посиделок и не заглядывала в сомнительные книжные лавки в Ислингтоне, где раньше, случалось, уныло просиживала за кофе, и держалась уж совсем далеко от сердитых молодых людей с улицы Святого Панкратия, чьи брошюры, вдохновленные кокаином, она раздавала, потому что никто другой не хотел этим заниматься. Она забрала наконец из ремонта свой старенький "Фиат", который разбил Ал, и в день своего рождения отправилась на нем в Рикмансуэрт навестить свою стерву-мамашу и отвезти ей скатерть, купленную на Миконосе. Как правило, она не любила ездить к матери: ее там ждал воскресный обед с тремя сортами овощей и ревеневым пирогом, после чего мамаша подробно рассказывала о бедах, какие постигли ее со времени их последней встречи. Но на этот раз, к своему изумлению, Чарли обнаружила, что ей хорошо с матерью. Она провела там ночь и на другое утро, надев темный платок - ни в коем случае не белый, - поехала с матерью в церковь, стараясь не думать о том, когда в последний раз надевала его. Опустившись на колени, она вдруг почувствовала, что в ней еще сохранилась вера, и она пылко покаялась богу в своей многоликости. Зазвучал орган, и она зарыдала, что заставило ее призадуматься, способна ли она вообще владеть собой. "А все потому, что я не хочу возвращаться в свою квартиру", - подумала она. Обескураживало Чарли то, что ее квартира была изменена в соответствии с новым обликом, в который она старательно вживалась: произошла смена декораций, масштаб которой ей еще предстояло постичь. Изо всей ее новой жизни эти изменения, сделанные тайком за время ее отсутствия, больше всего смущали Чарли. До сих пор она считала свое жилище самым надежным местом на свете, этаким Недом Квили домостроения. Оно досталось ей по наследству от безработного актера, который занялся кражами со взломом и отбыл вместе со своим приятелем в Испанию. Квартира находилась на северной стороне Кэмден-Тауна над принадлежавшим индейцам кафе, которое оживало к двум часам ночи и жизнь не затихала в нем до семи утра, когда там подавали горячий завтрак. На лестницу, ведущую к Чарли, можно было попасть, лишь пройдя по узкому коридору между уборной и кухней, а затем - через двор. Благодаря такому устройству хозяин, повар и толстомордый приятель повара, не говоря уже о том, кто в этот момент находился в уборной, имели полную возможность внимательно вас оглядеть. На верху лестницы была вторая входная дверь, и, только открыв ее, вы попадали в святилище, состоявшее из мансарды с лучшей в мире кроватью, кухоньки и ванной. И вот Чарли вдруг потеряла свое утешение, свое надежное укрытие. Они украли его. У нее было такое ощущение, точно она сдала кому-то квартиру на время своего отсутствия и этот человек в благодарность произвел кучу ненужных изменений. Но как же они сумели незаметно проникнуть сюда? Когда Чарли спросила в кафе, никто ни о чем понятия не имел. Взять, к примеру, ее письменный столик: в глубь ящика были засунуты письма Мишеля - оригиналы, фотокопии которых она видела в Мюнхене. А за отошедшей плиткой в ванной, где раньше она хранила травку, появился ее "боевой фонд" - три сотни старыми пятифунтовыми бумажками. Она переложила было их под половицу, затем вернула в ванную, затем - снова под половицу. Появились и памятные вещицы - меты ее романа, с первого дня в Ноттингеме и далее: спички из мотеля; дешевенькая шариковая ручка, которой она писала первые письма в Париж; лепестки самых первых рыжих орхидей, засушенные меж страниц ее поваренной книги; первое платье, которое он ей купил, - было это в Йорке, они еще вместе ходили в магазин; уродливые серьги, которые он подарил ей в Лондоне и которые она способна была носить лишь в угоду ему. Все это она более или менее ожидала увидеть: Иосиф, по сути дела, ведь предупредил ее. Встревожило ее то, что она стала сживаться с этими мелочами: со стоявшими на книжной полке затасканными рекламными брошюрами о Палестине, зашифрованно надписанными ей Мишелем; с пропалестинским плакатом на стене, с которого на вас смотрело раздутое, как у лягушки, лицо премьер-министра Израиля, а под ним - силуэты арабских беженцев; с несколькими цветными картами рядом с плакатом, на которых была отмечена территория, захваченная израильтянами после 1967 года, а над Тиром и Сидоном был начертан рукою Чарли вопросительный знак, что объяснялось ее чтением газет, излагавших притязания Бен-Гуриона на эти города; со стопками антиизраильских пропагандистских брошюр на английском языке, отпечатанных на дешевой бумаге. "Типично в моем стиле, - думала она, не спеша перебирая свою коллекцию. - Если уж меня заарканили, я иду и покупаю всю лавку. Только на этот раз покупала не я. Это они все купили". Но такие рассуждения ничуть ей не помогли, да со временем она и забыла об этом различии. Мишель, ради всего святого, они сцапали тебя? Вскоре после возвращения в Лондон Чарли - согласно инструкции - отправилась на почту в Майда-Вейл, предъявила удостоверение личности и получила одно-единственное письмо с почтовым штемпелем Стамбула, пришедшее явно после того, как она уехала из Лондона на Миконос. "Моя дорогая! Теперь уже недолго осталось до Афин. Люблю". Подпись: "М". Несколько слов, наскоро нацарапанных для поддержки. Это послание, однако, глубоко взволновало Чарли. Сонм похороненных было образов обступил ее. Ноги Мишеля в туфлях от Гуччи, волочащиеся по лестнице. Стройное красивое тело, которое тащили под мышки его тюремщики. Смуглое лицо, совсем юное - такого и в армию-то еще рано призывать. И голос - такой сочный, такой невинный. Золотой медальон легонько подпрыгивает на голой, оливкового цвета груди. Иосиф, я люблю тебя. После этого Чарли каждый день ходила на почту, иногда по два раза в день; она стала как бы частью пейзажа, но уходила она всегда с пустыми руками, все более и более расстроенная. То была умело, мастерски поставленная сценка, которую она тщательно отрепетировала и которую Иосиф, ее тайный наставник, многократно наблюдал, покупая марки у соседнего окошка. За это время Чарли, в надежде получить от Мишеля хоть какой-то отклик, отправила ему в Париж три письма, в которых просила его писать, говорила о своей любви и заранее прощала за молчание. Это были первые письма, которые она сама составила и написала. Как ни странно, ей стало легче, когда она их отправила: они как бы придавали достоверность предшествующим письмам и тем чувствам, которые изображала Чарли. Написав очередное письмо, она бросала его в определенный почтовый ящик - наверняка кто-то следил за ней, - но она уже приучила себя не озираться и не думать об этом. Как-то раз она заметила Рахиль в окне Уимпи-бара, одета она была безвкусно и выглядела типичной англичанкой. А в другой раз Рауль с Димитрием промчались мимо нее на мотоцикле. Последнее письмо Чарли отправила Мишелю срочным в том же почтовом отделении, где тщетно справлялась о корреспонденции на свое имя; уже заклеив конверт, она наскоро нацарапала на обратной стороне: "Дорогой мой, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, напиши", а Иосиф стоял позади нее и терпеливо ждал. Постепенно ее жизнь за эти недели стала представляться Чарли в виде книги, набранной крупным и мелким шрифтом. Крупный шрифт - это мир, в котором она жила. Мелкий шрифт - мир, куда она ускользала, когда мир крупного шрифта не следил за ней. Ни один роман с напрочь женатым мужчиной не был окружен для нее такой тайной. * * * На пятый день они отправились в Ноттингем. Иосиф принял особые меры предосторожности. В субботу вечером он посадил Чарли в "ровер" у дальней станции метро и привез назад в воскресенье днем. Он купил ей светлый парик, действительно хороший, смену одежды, в том числе меховое манто, лежавшее в чемодане. Он заказал поздний ужин, и все было ужасно (ничуть не лучше того, что они должны были изображать: посреди ужина Чарли призналась, что по-глупому дико боится, как бы официанты не узнали ее, несмотря на парик и меховое манто, и не осведомились, куда она девала своего преданного поклонника). Затем они прошли в свой номер, где целомудренно стояли две кровати, которые по легенде им надлежало сдвинуть. На секунду Чарли подумала, что тут-то все и произойдет. Когда она вышла из ванной, Иосиф лежал на кровати и смотрел на нее; она легла рядом и положила голову ему на грудь, затем подняла голову и принялась его целовать - это были легкие поцелуи в любимые места: в виски, щеки и наконец в губы. Его рука отстранила ее, потом коснулась ее лица, и он, в свою очередь, поцеловал ее, держа ее щеку в ладони. Потом очень мягко оттолкнул ее и сел. И снова поцеловал - на прощание. - Прислушайся, - сказал он, беря пиджак. Он улыбался. Своей прекрасной, доброй улыбкой, самой своей лучшей. Она прислушалась и услышала стук ноттингемского дождя по окну - такого же, какой продержал их в постели две ночи и один долгий день. На другое утро они с чувством ностальгии совершили небольшие экскурсии по округе, воспроизводя ее маршрут с Мишелем, пока желание не заставило их вернуться в мотель... чтобы в памяти остались живые картины, с самым серьезным видом сказал ей Иосиф, и чтобы она увереннее чувствовала себя, так как сама все видела. Подобные уроки перемежались другими. Обучением беззвучной сигнализации, как он это называл, и методу тайнописи на внутренней стороне пачек из-под сигарет "Мальборо"; но почему-то Чарли не воспринимала все это всерьез. Несколько раз они встречались в театральной костюмерной за Стрэндом - происходило это обычно после репетиций. - Вы пришли мерить костюм, да, милочка? - спрашивала монументальная блондинка лет шестидесяти в просторном платье всякий раз, как Чарли появлялась в дверях. - Тогда сюда, милочка. - И провожала ее в заднюю комнату, где уже сидел Иосиф, дожидаясь ее, как клиент - проститутку. "Осень идет тебе", - думала Чарли, снова отметив, что в волосах его появился иней, а на скулах впалых щек - румянец будто от холода. Больше всего ей не давало покоя то, что не могла она пробить его броню. - Где ты остановился? Как мне связываться с тобой?... - Через Кэйти, - отвечал он. - Ты знаешь, какие сигналы указывают, что все в порядке, ну а потом у тебя есть Кэйти. Кэйти была ее пуповиной и одновременно как бы секретаршей, сидевшей в приемной Иосифа и охранявшей его покой. Каждый вечер, между шестью и восемью, Чарли заходила в телефонную будку, всякий раз в другую, и звонила Кэйти в Вест-Энд, а та расспрашивала, как сложился у нее день: как прошли репетиции, какие новости от Ала и компании, как там Квили и обсуждали ли они будущие роли, делала ли она пробы для кино и не нужно ли ей чего-нибудь? Они частенько говорили по полчаса, а то и больше. Сначала Чарли смотрела на Кэйти, как на помеху в ее отношениях с Иосифом, но постепенно стала с нетерпением ждать беседы с ней, так как Кэйти оказалась гораздо остроумнее ее и по-житейски намного мудрее. Чарли представляла ее себе такой доброй, спокойной женщиной, по всей вероятности, канадкой - вроде тех невозмутимых врачих, к которым она ходила в Тэвистокской клинике, когда ее выгнали из школы и ей казалось, что она вот-вот спятит. Чарли проявила тут прозорливость, ибо хотя мисс Бах была американкой, а не канадкой, происходила она из семьи потомственных врачей. Дом в Хэмпстеде, который Курц снял для наблюдателей, был очень большой; он стоял в тихой глубинке, облюбованной школой автомобилистов Финчли. Хозяева, по совету их доброго друга Марти из Иерусалима, убрались в Марлоу, однако в доме осталась атмосфера элегантного приюта для интеллектуалов. В гостиной висели картины Нольде, а в зимнем саду - фотография Томаса Манна с автографом; была тут и клетка с птичкой, которая пела, когда ее заводили, и библиотека со скрипучими кожаными креслами, и музыкальная комната с бехштейновским роялем. В подвале стоял стол для пинг-понга, а за домом простирался заросший сад с запущенным серым теннисным кортом, так что ребята, которые им пользовались, несмотря на выбоины, придумали новую игру - нечто среднее между теннисом и гольфом. У ворот находилась маленькая сторожка - тут и повесили табличку: "Группа изучения иврита и истории человечества. Вход разрешен только студентам и персоналу", что в Хэмпстеде ни у кого не могло вызвать удивления. Их было четырнадцать, включая Литвака, но они распределились на четырех этажах с такой кошачьей осторожностью и аккуратностью, что казалось, в доме вообще никого не было. Поведение их никогда не составляло проблемы, а в этом доме в Хэмпстеде они вели себя еще лучше. Им нравилась темная мебель и нравилось думать, будто каждый предмет тут знает больше их. Им нравилось работать весь день, а часто и далеко за полночь, а потом возвращаться в этот храм изысканной еврейской жизни и жить в нем, чувствуя свое наследие. Когда Литвак играл Брамса - а играл он очень хорошо, - даже Рахиль, помешанная на поп-музыке, забывала о своем предубеждении и спускалась послушать его, и ей тут же напоминали, как она ни за что не желала возвращаться в Англию и упорно отказывалась ехать по британскому паспорту. Такая великолепная атмосфера царила в группе, когда они засели в этом доме ждать своего часа, - ждать, когда прозвонит будильник. Они избегали - хотя никто им этого не запрещал - появляться в местных кабачках и ресторанах, равно как и избегали ненужных контактов с местными жителями. С другой стороны, они заботились о том, чтобы к ним приходила почта, покупали молоко и газеты и делали все, что требовалось, чтобы наблюдательный глаз не мог заметить никаких упущений. Они много ездили на велосипеде и немало позабавились, обнаружив, что весьма почтенные, а порой и сомнительные евреи бывали здесь до них, и все потехи ради посетили дом Фридриха Энгельса или могилу Карла Маркса на Хайгетском кладбище. Конюшней для их транспорта служил кокетливый розовый гараж, в окне которого виднелся старый серебристый "Роллс-Ройс" с табличкой "Не продается" на ветровом стекле, - владельца звали Берни. Берни был большой ворчун со смуглым лицом; он вечно бросал недокуренные сигареты, носил синий костюм и такую же, как у Швили, синюю шляпу, которую он не снимал, даже когда печатал на машинке. У него были и пикапы, и легковые машины, и мотоциклы, и целый набор номерных знаков, а в тот день, когда они прибыли, он вывесил большую табличку с надписью: "ОБСЛУЖИВАНИЕ ТОЛЬКО ПО КОНТРАКТУ. ПРОСЬБА НЕ ЗАЕЗЖАТЬ". "Приехала компашка чертовых зазнаек, - рассказывал он потом своим приятелям, таким же дельцам. - Сказались киногруппой. Сняли весь мой чертов гараж со всеми потрохами, заплатили не новенькой, а чертовски хорошо походившей деньгой, - так разве ж тут, черт побери, устоишь?" Все это было в известной мере правдой, но такова была легенда, о которой они условились с ним. Однако Берни знал многое. В свое время он сам пару штучек отмочил. Все это время группа Литвака почти ежедневно получала из посольства в Лондоне информацию - словно вести о далекой битве. Россино опять заезжал на квартиру Януки в Мюнхене, на сей раз с какой-то блондинкой, которая, судя по описанию, очевидно, была Эддой. Такой-то побывал у такого-то в Париже, или Бейруте, или Дамаске, или Марселе. После опознания Россино новые ниточки пролегли в десяток разных направлений. Раза три в неделю Литвак проводил инструктаж и дискуссию. Когда были фотографии, он показывал их с помощью проектора, сопровождая каждую кратким перечнем известных вымышленных имен, особенностей поведения, личных пристрастий и профессиональных навыков. Время от времени он для проверки устраивал между своими слушателями состязания с занятными призами победителям. Порою - правда, не часто - великий Гади Беккер заглядывал к ним, чтобы услышать последнее слово о том, как идут дела, садился в глубине комнаты отдельно ото всех и тотчас уходил, как только инструктаж кончался. О том, что он делал, когда не был с ними, они не знали ничего, да и не рассчитывали узнать: он занимался агентурой, был особью другой породы; это был Беккер, невоспетый герой стольких тайных заданий, сколько они и лет-то еще не прожили. Они дружески называли его "Steppenwolf" [Степной волк (идиш).] и рассказывали друг другу впечатляющую полуправду о его подвигах. Сигнал прозвучал на восемнадцатый день. Телекс из Женевы привел их всех в состояние боевой готовности, в подтверждение пришла еще телеграмма из Парижа. И через час две трети команды уже мчались под проливным дождем на запад. Глава 17 Труппа называлась "Еретики", и первое их выступление было в Эксетере перед прихожанами, только что вышедшими из собора, - женщины в лиловых тонах полутраура, старики-священники, готовые в любой момент всплакнуть. Когда не было утренников, актеры, зевая, бродили по городу, а вечером, после спектакля, пили с пылкими поклонниками искусств вино, заедая сыром, ибо по соглашению жили у местных обитателей. Из Эксетера труппа отправилась в Плимут и выступала на военно-морской базе перед молодыми офицерами, мучительно решавшими сложную проблему, следует ли временно счесть актеров джентльменами и пригласить к мессе. Но и в Эксетере, и в Плимуте жизнь текла бурно и проказливо по сравнению с сырым, серокаменным шахтерским городком в глубине полуострова Корнуолл, где по узким улочкам полз с моря туман и низкорослые деревья горбились от морских ветров. Актеров расселили в полудюжине пансионов, и Чарли посчастливилось попасть на островок под шиферной крышей, окруженный кустами гортензий; лежа в кровати, она слышала грохот поездов, мчавшихся в Лондон, и чувствовала себя как человек, потерпевший кораблекрушение и вдруг увидевший на горизонте далекий корабль. Театр их находился в спортивном комплексе, и на его скрипучей сцене в нос ударял запах хлорки, а из-за стенки доносились из бассейна глухие удары мячей - там играли в сквош. Публика состояла из простолюдинов, которые смотрят на тебя сонными завистливыми глазами, давая понять, что справились бы куда лучше, доведись им так низко пасть. Гримерной служила женская раздевалка - сюда-то Чарли и принесли орхидеи, когда она пришла гримироваться за десять минут до поднятия занавеса. Она увидела цветы сначала в зеркале над умывальником - они вплыли в дверь, завернутые во влажную белую бумагу. Она видела, как букет приостановился и неуверенно направился к ней. А она продолжала гримироваться, как если бы никогда в жизни не видела орхидей. Букет несла пятидесятилетняя корнуоллская весталка по имени Вэл, с черными косами и унылой улыбкой, - он лежал у нее на руке, словно завернутый в бумагу младенец. - Ты, значит, и есть прекрасная Розалинда, - робко произнесла она. Воцарилось враждебное молчание - весь женский состав спектакля наслаждался нескладностью Вэл. Перед выходом на сцену актеры особенно нервничают и любят тишину. - Да, я и есть Розалинда, - подтвердила Чарли, отнюдь не помогая Вэл выйти из неловкого положения. - В чем дело? - И продолжала подводить глаза, всем своим видом показывая, что ее нимало не интересует ответ. Вэл церемонно положила орхидеи в умывальник и поспешно вышла, а Чарли на глазах у всех взяла прикрепленный к нему конверт. "Мисс Розалинде". Почерк не англичанина, синяя шариковая ручка вместо черных чернил. Внутри - визитная карточка, отпечатанная на европейский манер на глянцевитой бумаге. Фамилия была выбита остроконечными бесцветными буквами, чуть вкось. "АНТОН МЕСТЕРБАЙН, ЖЕНЕВА". И ниже одно слово - "судья". И ни единой строчки, никаких "Иоанне, духу свободы". Чарли переключила внимание на свою другую бровь, очень тщательно подвела ее, точно ничего на свете не было важнее. - От кого это, Чэс? - спросила Деревенская Пастушка, сидевшая у соседнего умывальника. Она только что окончила колледж и по умственному развитию едва достигла пятнадцати лет. Чарли, насупясь, критически рассматривала в зеркале дело рук своих. - Стоило, наверное, сумасшедшую кучу денег, да, Чэс? - заметила Пастушка. - "Да, Чэс?" - передразнила ее Чарли. Это от него! Весть от него! Тогда почему же он не здесь? И почему ни слова не написал? "Не доверяй никому, - предупреждал ее Мишель. - Особенно не доверяй тем, кто будет утверждать, что знает меня". "Это ловушка. Это они, свиньи. Они узнали про мою поездку через Югославию. Они обкручивают меня, чтоб поймать в ловушку моего любимого. Мишель! Мишель! Любимый, жизнь моя, скажи мне, что делать!" Она услышала свое имя: "Розалинда... Где, черт подери, Чарли? Чарли, да откликнись же, бога ради!" И группа купальщиков с полотенцами на шее вдруг увидела в коридоре, как из женской раздевалки появилась рыжеволосая дама в заношенном платье елизаветинских времен. Каким-то чудом она довела до конца спектакль. Возможно, даже и неплохо сыграла. Во время антракта режиссер, этакая обезьяна, которого они звали Братец Майкрофт, странно так посмотрел на нее и попросил "поубавить пыла", что она покорно согласилась сделать. Хотя вообще-то едва ли его слышала: слишком она была занята разглядыванием полупустого зала в надежде увидеть красный пиджак. Тщетно. Другие лица она видела - например, Рахиль, Димитрия, - но не узнала их. "Его тут нет, - в отчаянии думала она. - Это трюк. Это полиция". В раздевалке она быстро переоделась, накинула на голову белый платок и проволынилась, пока сторож не выставил ее. А потом постояла в фойе, словно белоголовый призрак, среди расходившихся спортсменов, прижимая к груди орхидеи. Какая-то старушка спросила, не сама ли она их вырастила. И какой-то школьник попросил у нее автограф. Пастушка дернула ее за рукав. - Чэс... У нас ведь сейчас вечеринка... Вэл всюду ищет тебя! Двери спортивного зала с шумом захлопнулись за ней, она вышла в ночь. Порыв ветра чуть не уложил ее на асфальт, спотыкаясь, она добралась до своей машины, отперла ее, положила орхидеи на сиденье для пассажира и с трудом закрыла за собой дверцу. Мотор включился не сразу, а когда наконец включился, то заработал, как лошадь, стремящаяся поскорее попасть в стойло. Помчавшись по переулку, выходящему на главную улицу, Чарли увидела в зеркальце фары машины, отъехавшей следом за ней и сопровождавшей ее до самого пансиона. Она остановила машину и услышала, как ветер рвет кусты гортензий. Спрятав орхидеи под пальто, Чарли запахнулась в него и побежала к входной двери. На крыльцо вели четыре ступени - она просчитала их дважды: пока бегом поднималась вверх и пока стояла у стойки портье, переводя дыхание и слыша, как кто-то легко и целенаправленно шагает по ним. Никого из обитателей не было ни в гостиной, ни в холле. Единственным живым существом был Хамфри, диккенсовский мальчик-толстяк, выполнявший обязанности ночного портье. - Не шестой номер, Хамфри, - весело заметила она, видя, что он ищет ее ключ. - Шестнадцатый. Да ну же, милый. В верхнем ряду. Там, кстати, лежит любовное письмо, лучше уж отдай его мне, пока не отдал кому-то другому. Она взяла у него сложенный лист бумаги в надежде, что это послание от Мишеля, но лицо ее вытянулось от разочарования, когда она увидела, что это всего лишь от сестры со словами: "Счастливого выступления сегодня" - таким образом Иосиф давал ей знать: "Мы с тобой", но это было как шепот, который она едва расслышала. За ее спиной дверь в холл отворилась и закрылась. Мужские шаги приближались по ковру. Она быстро оглянулась - а вдруг это Мишель. Но это был не он, и лицо ее снова разочарованно вытянулось. Это был кто-то из совсем другого мира, кто-то совсем ей ненужный. Стройный, опасно спокойный парень с темными ласковыми глазами. В длинном коричневом габардиновом плаще с кокеткой как у военных, расширявшей его гражданские плечи. И в коричневом галстуке под цвет глаз, которые были под цвет плаща. И в коричневых ботинках с тупыми носами и двойной прошивкой. "Уж никак не судья, - решила Чарли, - скорее из тех, кому в суде бывает отказано". Сорокалетний мальчик в габардине, рано лишенный права на справедливость и суд. - Мисс Чарли? - Маленький пухлый рот на бледном поле лица. - Я привез вам привет от нашего общего знакомого Мишеля, мисс Чарли. Лицо у Чарли напряглось, как у человека, которому предстоит серьезное испытание. - Какого Мишеля? - спросила она и увидела, что у него не шевельнулся даже мускул, отчего и она сама застыла, как застывают модели, когда их пишут, и статуи, и полисмены на посту. - Мишеля из Ноттингема, мисс Чарли. - Швейцарский акцент стал более заметен, голос звучал осуждающе. Голос вкрадчивый, словно занятие правосудием требует секретности. - Мишель просил послать вам золотистые орхидеи и поужинать с вами вместо него. Он настоятельно просил вас принять приглашение. Прошу вас. Я добрый друг Мишеля. Поехали. "Ты? - подумала она. - Друг? Да Мишель ради спасения жизни не завел бы такого друга". Но она выразила лишь гневным взглядом все, что думала по этому поводу. - Я, кроме того, защищаю правовые интересы Мишеля, мисс Чарли. Мишель имеет право на защиту закона. Поехали же, прошу вас. Сейчас. Жест потребовал существенного усилия, но она и хотела, чтобы это было заметно. Орхидеи были ужасно тяжелые, да и ее отделяло немалое расстояние от этого человека, но она все-таки собралась с силами и с духом и положила ему на руки букет. И нашла верный, нагловатый тон. - Весь ваш спектакль не по адресу, - сказала она. - Никакого Мишеля из Ноттингема я не знаю, да и вообще не знаю никаких Мишелей. И нигде мы с ним не встречались. Это, конечно, неплохо придумано, но я устала. От всех вас. Повернувшись к стойке, чтобы взять ключ, она увидела, что портье спрашивает у нее о чем-то очень важном. Его блестящее от пота лицо подрагивало, и он держал над большой конторской книгой карандаш. - Я спросил, - возмущенно повторил он, растягивая, как это свойственно северянам, слова, - в какое время вы желаете утром пить чай, мисс? - В девять часов, дорогуша, и ни секундой раньше. - Она устало направилась к лестнице. - И газету, мисс? - спросил Хамфри. Она повернулась и уставилась на него тяжелым взглядом. - Господи! - вырвалось у нее. Хамфри вдруг чрезвычайно оживился. Он, видимо, считал, что только так можно пробудить ее к жизни. - Утреннюю газету! Для чтения! Какую вы предпочитаете? - "Тайме", дорогуша, - сказала она. Хамфри снова погрузился в ублаготворенную апатию. - "Телеграф", - громко произнес он, записывая. - "Тайме" только по предварительному заказу. Но к этому времени Чарли уже поднималась по широкой лестнице к темной площадке наверху. - Мисс Чарли! "Только назови меня так еще раз, - подумала она, - и я спущусь и хорошенько двину тебя по твоей гладкой швейцарской роже". Она поднялась еще на две ступеньки, но тут он снова заговорил. Она не ожидала такой настойчивости. - Мишелю будет очень приятно, когда он узнает, что Розалинда выступала сегодня в его браслете! И, по-моему, он до сих пор у нее на руке! Или это, может быть, подарок какого-то другого джентльмена? Она сначала повернула голову, потом всем телом повернулась к нему. Он переложил орхидеи на левую руку. Правая висела вдоль тела, словно рукав был пустой. - Я ведь сказала - уходите. Убирайтесь. Пожалуйста - ясно? Но произнесла она это неуверенно, что выдавал ее нетвердый голос. - Мишель велел заказать вам свежего омара и "Бутарис". Бутылку белого охлажденного вина, - сказал он. - У меня есть и другие поручения от Мишеля. Он очень рассердится, если я скажу ему, что вы отказались принять его угощение, даже будет оскорблен. Это было уж слишком. Явился темный ангел и потребовал душу, которую она так бездумно заложила. Лжет ли этот человек, из полиции ли он или просто обычный шантажист, - она последует за ним хоть в самый центр преисподней, лишь бы он привел ее к Мишелю. Повернувшись на каблуках, Чарли медленно спустилась в холл и подошла к портье. - Хамфри! - Она швырнула ключ на стойку, выхватила из его руки карандаш и написала на лежавшем перед ним блокноте имя КЭЙТИ. - Это американка. Понял? Моя подруга. Если она позвонит, скажи, что я уехала с шестью любовниками. Скажи, может быть, я подъеду к ней завтра пообедать. Понял? - переспросила она. Вырвав листок из блокнота, она сунула его парню в кармашек и чмокнула в щеку, а Местербайн стоял и смотрел, будто обиженный любовник, претендующий на ночь с ней. На крыльце он вытащил аккуратненький швейцарский электрический фонарик. При его свете она увидела на ветровом стекле его машины желтую наклейку компании "Хертц". Он открыл для нее дверцу со стороны пассажира и сказал: "Прошу", но она прошла мимо, к своему "Фиату", залезла в машину, включила мотор и стала ждать. Сев за руль, как она заметила, он надел черный берет, надвинув его, словно купальную шапочку, на самые брови, так что уши торчали торчком. Они поехали друг за другом - медленно из-за наползавшего то и дело тумана. А может быть, Местербайн всегда так ездил: у него была агрессивно застывшая посадка человека, привыкшего осторожно ездить. Они взобрались на холм и поехали на север по вересковой пустоши. Туман поредел, появились телеграфные столбы - словно выстроились в ряд на фоне ночного неба иголки со вдетыми нитками. Ущербная, как в Греции, луна ненадолго проглянула сквозь облака и снова исчезла. У перекрестка Местербайн притормозил, чтобы свериться с картой. Наконец он показал, что надо свернуть налево - сначала с помощью задних подфарников, а затем помахав в окошко левой рукой. "Да, Антон, я усекла". Чарли поехала следом за ним вниз по холму и дальше через деревню; она опустила стекло, и машину наполнил соленый запах моря. Порыв свежего воздуха вырвал у нее вскрик. Она проехала следом за Местербайном под потрепанным полотнищем, на котором значилось: "Шале обитателей Восточных и Полуночных стран", затем - по узкой новой дороге через дюны, к заброшенным оловянным копям, расположенным на краю земли под вывеской "Посетите Корнуолл". Справа и слева стояли дощатые домики, без света. Местербайн остановился, Чарли - позади него, не выключая мотора. "Ручной тормоз что-то скрипит, - мелькнула мысль. - Надо будет снова отвезти машину к Юстасу". Местербайн вылез из своей машины, Чарли тоже вылезла и заперла "Фиат". Ветра тут не чувствовалось. Чайки летали низко и кричали, словно потеряли что-то очень ценное на земле. Держа фонарик в руке, Местербайн взял Чарли под локоть и повел. - Я сама дойду, - сказала она. Он толкнул калитку, и та со скрипом отворилась. Пучок света предшествовал им. Короткая асфальтовая дорожка, синяя дверь. У Местербайна был наготове ключ. Он открыл дверь, вошел первым и отступил, пропуская Чарли, - агент по продаже недвижимости, показывающий дом потенциальному клиенту. Крыльца не было и звонка тоже. Чарли последовала за Местербайном, он закрыл за ней дверь - она оказалась в гостиной. Пахло мокрым бельем, и на потолке Чарли увидела черные пятна плесени. Высокая блондинка в голубом вельветовом костюме совала монету в газовый счетчик. При виде их она быстро обернулась, просияв улыбкой, и, отбросив прядь длинных золотистых волос, вскочила на ноги. - Антон! Как же это мило! Ты привез мне Чарли! Я рада вас видеть, Чарли. И буду еще больше рада, если вы покажете мне, как работает этот немыслимый механизм. - Схватив Чарли за плечи, она возбужденно расцеловала ее в обе щеки. - Я хочу сказать, Чарли, слушайте, вы сегодня играли абсолютно фантастически в этой шекспировской вещи, да? Верно, Антон? Действительно великолепно. Меня зовут Хелъга, о'кей? - Она так это произнесла, словно хотела сказать: "Имена для меня - это игра". - Значит, Хелъга. Так? Вы - Чарли, а я - Хельга. Глаза у нее были серые и прозрачные, как и у Местербайна. И уж слишком наивные. Воинствующая простота смотрела из них на сложный наш мир. "Правда не может быть скованной, - вспомнила Чарли одно из писем Мишеля. - Раз я чувствую, значит, действую". Местербайн ответил из угла комнаты на вопрос Хельги. Он сказал, надевая на плечики свой габардиновый плащ: - О, она, естественно, произвела очень сильное впечатление. Хельга продолжала держать Чарли за плечи, ее сильные пальцы с острыми ногтями слегка царапали шею Чарли. - Скажите, Чарли, очень трудно выучить столько слов? - спросила она, сияющими глазами смотря в лицо Чарли. - Для меня это не проблема, - сказала она и высвободилась из рук Хельги. - Значит, вы легко запоминаете? - И, схватив Чарли за руку, она сунула ей в ладонь пятидесятипенсовик. - Пойдите сюда. Покажите мне. Покажите, как работает это фантастическое изобретение англичан - камин. Чарли склонилась над счетчиком, дернула рукоятку, вложила монету, повернула рукоятку обратно, и монета провалилась. Жалобно взвыв, вспыхнуло пламя. - Невероятно! Ох, Чарли! Вот видите, какая я. Ничего в технике не понимаю, - поспешила пояснить Хельга, словно это была важная черта ее натуры, которую новой знакомой необходимо знать. - Я абсолютно лишена чувства собственности, а если тебе ничто не принадлежит, откуда же знать, как работает тот или иной механизм? Антон, переведи, пожалуйста. Мой девиз - "Sein nicht haben" [Быть, но не иметь (нем.).]. - Это было произнесено безапелляционным тоном автократа из детской. Но она же достаточно хорошо говорила по-английски и без помощи Местербайна. - А вы читали Эриха Фромма, Чарли? - Она хочет сказать "существовать, но не обладать", - мрачно заметил Местербайн, глядя на обеих женщин. - В этом суть морали фрейлейн Хельги. Она верит в исконное Добро, а также в примат Природы над Наукой. Мы оба в это верим, - добавил он, словно желая встать между двумя женщинами. - Так вы читали Эриха Фромма? - повторила Хельга, снова отбрасывая назад свои светлые волосы и уже думая о чем-то совсем другом. - Я положительно влюблена в него. - Она пригнулась к огню, протянула к нему руки. - Я не просто восхищаюсь этим философом, я его люблю. Это тоже для меня типично. - В ее манерах были изящество и радость молодости. Из-за своего роста она носила туфли без каблука. - А где Мишель? - спросила Чарли. - Фрейлейн Хельга не знает, где сейчас находится Мишель, - резко заявил Местербайн. - Она ведь не юрист, она приехала, просто чтобы прокатиться, а также справедливости ради. Она понятия не имеет о деятельности Мишеля или его местопребывании. Садитесь, пожалуйста. Чарли продолжала стоять. А Местербайн сел на стул и сложил на коленях чистенькие белые ручки. Он снял плащ и оказался в новеньком коричневом костюме. Такой ему могла подарить ко дню рождения мать. - Вы сказали, у вас есть от него вести, - сказала Чарли. В голосе ее появилась дрожь, и губы не слушались. Хельга повернулась к ней. В задумчивости она прижала большой палец к своим крепким резцам. - Скажите, пожалуйста, когда вы его видели в последний раз? - спросил Местербайн. Чарли теперь уже не знала, на кого из них смотреть. - В Зальцбурге, - сказала она. - Зальцбург - это, по-моему, не дата, - возразила Хельга. - Пять недель назад. Шесть. Но где же он? - А когда вы в последний раз имели от него вести? - спросил Местербайн. - Да скажите же мне, где он? Что с ним? - Она повернулась к Хельге. - Где он? - Никто к вам не приходил? - спросил Местербайн. - Никакие его друзья? Полиция? - Возможно, у вас не такая уж хорошая память, Чарли, как вы утверждаете, - заметила Хельга. - Скажите нам, пожалуйста, мисс Чарли, с кем