стоянии ярда от гостей, пока те заполняют регистрационные бланки. - Его святейшество папа намеревается совершить турне по фашистским странам Южной Америки, - объявил Россино из-за газеты, когда Чарли поднялась. - Может, на этот раз они все-таки прикончат его. Ты куда, Имогена? - Писать. - Что, нервничаешь? В дамской уборной над умывальниками горели розовые светильники и звучала тихая музыка, заглушая урчание вентиляторов. Рахиль красила веки. Еще две какие-то женщины мыли руки. Дверь в одну из кабинок была закрыта. Проходя мимо Рахили, Чарли сунула ей в руку наспех нацарапанное послание. Затем привела себя в порядок и вернулась к столику. - Пошли отсюда, - сказала она, словно, облегчившись, изменила свое намерение. - Это же все нелепо. Россино раскурил толстую голландскую сигару и выдохнул дым ей в лицо. Подкатил чей-то казенный "Мерседес", и из него вывалилась группа мужчин в темных костюмах с именными значками на лацканах. Россино непристойно пошутил было на их счет, но тут к ним подошел посыльный и позвал его к телефону. Синьора Верди, оставившего свое имя и пять марок у портье, просили пройти в кабину No 3. Чарли продолжала потягивать кофе, чувствуя, как в груди растекается тепло. Рахиль расположилась с каким-то приятелем под алюминиевой пальмой и читала "Космополитен". Еще человек двадцать сидели вокруг, но Чарли узнала только Рахиль. Вернулся Россино. - Минкели прибыли на вокзал две минуты назад. Схватили такси - синий "Пежо". С минуты на минуту должны быть здесь. Он попросил счет и расплатился, затем снова взялся за газету. "Я буду делать все только раз, - дала Чарли себе слово, лежа в ожидании утра. - Единственный и последний раз". Она повторила это про себя. "Если я сижу сейчас тут, то никогда больше я сидеть тут не буду. Когда я спущусь вниз, больше я уже никогда сюда не поднимусь. Когда я выйду из отеля, больше я туда уже не вернусь". - Почему бы нам не пристрелить подлеца, и дело с концом? - шепнула Чарли, снова взглянув в направлении входной двери и чувствуя, как в ней нарастают страх и ненависть. - Потому что мы хотим еще пожить, чтобы пристрелить побольше мерзавцев, - терпеливо пояснил Россино и перевернул страницу. - Команда "Манчестер юнайтед" снова проиграла, - с довольным видом добавил он. - Бедная старушка империя. - Пошли, - сказала Чарли. По другую сторону стеклянных дверей остановилось такси - синий "Пежо". Из него вылезла седая женщина. За ней последовал высокий, благообразного вида мужчина, двигавшийся медленно и степенно. - Следи за мелочью, я буду следить за большими вещами, - сказал ей Россино, раскуривая сигару. Шофер пошел открывать багажник, за ним стоял со своей тележкой посыльный Франц. Сначала выгрузили два одинаковых коричневых чемодана, не новых и не старых. Для верности они были перехвачены посредине ремнем. С ручек свисали красные бирки. Затем старый кожаный чемодан, гораздо больших размеров, чем первые, с двумя колесиками на одном углу. Вслед за ним - еще один чемодан. Россино тихо ругнулся по-итальянски. - Да сколько же они собираются тут пробыть? - возмутился он. Мелкие вещи лежали на переднем сиденье. Заперев багажник, шофер начал доставать их, но все они на тележку Франца поместиться не могли. Старенькая сумка из кусочков кожи и два зонта - его и ее. Бумажная сумка с изображением черной кошки. Две большие коробки в цветной бумаге - по всей вероятности, рождественские подарки. Наконец Чарли увидела его - вот он, черный чемоданчик. Твердые крышки, стальная окантовка, кожаная бирка с фамилией. "Молодчина Хельга, - подумала Чарли. - Все подметила". Минкель расплатился с таксистом. Подобно одному приятелю Чарли, мелкие монеты он держал в кошельке и, прежде чем расстаться с незнакомыми деньгами, высыпал их на ладонь. Госпожа Минкель взяла чемоданчик. - А черт, - сказала Чарли. - Подожди, - сказал Россино. Нагруженный пакетами, Минкель прошел вслед за женой сквозь стеклянные двери. - Вот сейчас ты говоришь мне, что вроде узнаешь его, - спокойно сказал Россино. - А я тебе говорю - почему бы тебе не спуститься и не посмотреть на него поближе? Ты не решаешься: ты же застенчивая маленькая девственница. - Россино придерживал ее за рукав. - Только не напирай. Если не получится, есть уйма других путей. Сдвинь брови. Поправь очки. Пошла! Минкель подходил к портье какими-то маленькими дурацкими шажками, точно никогда в жизни не останавливался в гостиницах. Жена шла рядом с ним, держа чемоданчик. Обязанности портье выполняла всего одна женщина, и она занималась сейчас двумя другими гостями. Минкель ждал и смущенно озирался. А на его жену отель особого впечатления не произвел. На другом конце холла, за перегородкой из матового стекла, хорошо одетые немцы собирались для чего-то. Госпожа Минкель неодобрительно оглядела гостей и пробормотала что-то мужу. Портье освободилась, и Минкель взял из рук жены чемоданчик - вещь была передана из рук в руки без единого звука. Портье - блондинка в черном платье - провела красными наманикюренными ногтями по списку и дала Минкелю карточку для заполнения. Чарли, спускаясь, чувствовала пятками каждую ступеньку, вспотевшая рука прилипала к перилам, Минкель расплывался за толстыми стеклами ее очков мутным пятном. Пол приподнялся ей навстречу, и она нерешительно двинулась к стойке портье. Минкель, согнувшись над стойкой, заполнял карточку. Он положил рядом с собой свой израильский паспорт и списывал с него номер. Чемоданчик стоял на полу, у его левой ноги; госпожа Минкель отошла в сторону. Став справа от Минкеля, Чарли заглянула ему через плечо. Госпожа Минкель подошла слева и недоуменно уставилась на Чарли. Она подтолкнула мужа. Заметив наконец, что его внимательно изучают, Минкель медленно поднял свою почтенную голову и повернулся к Чарли. Она прочистила горло, изображая застенчивость, что ей было нетрудно. - Профессор Минкель? - спросила она. У него были серые неспокойные глаза, и он, казалось, был смущен еще больше, чем Чарли. А у нее было такое впечатление, точно предстояло играть с плохим актером. - Да, я профессор Минкель, - сказал он, словно сам не был в этом уверен. - Да. Это я. А в чем дело? То, что он так плохо выполнял свою роль, придало Чарли силы. Она сделала глубокий вздох. - Профессор, меня зовут Имогена Бааструп из Йоханнесбурга, я окончила Витватерсрандский университет по социальным наукам, - одним духом выложила она. Акцент у нее был не столько южноафриканский, сколько слегка австралийский; говорила она слащаво, но держалась решительно. - Я имела счастье слушать в прошлом году вашу лекцию о правах нацменьшинств в обществах определенной расовой окраски. Это была прекрасная лекция. Она, собственно, изменила всю мою жизнь. Я собиралась вам об этом написать, но все как-то не получалось. Вы не разрешите мне пожать вам руку? Ей пришлось чуть ли не силой взять его руку. Он растерянно смотрел на жену, но она лучше владела собой и, по крайней мере, хоть улыбнулась Чарли. Следуя примеру жены, улыбнулся и Минкель, но слабо. Если Чарли вспотела, то уж о Минкеле и говорить нечего: Чарли точно сунула руку в горшок с маслом. - Вы долго тут пробудете, профессор? Зачем вы приехали? Неужели будете читать лекции? А тем временем Россино, стоя вне поля их зрения, спрашивал по-английски у портье, не приехал ли господин Боккаччио из Милана. Госпожа Минкель снова пришла на выручку супругу. - Мой муж совершает турне по Европе, - пояснила она. - Мы в общем-то отдыхаем, будем навещать друзей, иногда он будет выступать с лекциями. Словом, мы намерены приятно провести время. Минкель продолжил разговор, выдавив наконец из себя: - А что вас привело во Фрейбург... мисс Бааструп? - У него был такой сильный немецкий акцент, какой Чарли слышала разве что на сцене. - О, я просто хочу посмотреть немножко мир, прежде чем решить, что делать в жизни дальше, - сказала Чарли. "Вызволи же меня отсюда. Господи, вызволи". А тем временем портье ответила, что, к сожалению, номера для господина Боккаччио не зарезервировано, отель же, увы, переполнен, и протянула госпоже Минкель ключ. Чарли снова принялась благодарить профессора за удивительно глубокую лекцию, а Минкель благодарил ее за добрые слова. Россино поблагодарил портье и быстро направился к главному входу - чемоданчик Минкеля был ловко спрятан у него под наброшенным на руку элегантным черным плащом. Еще раз излившись в благодарностях и извинениях, Чарли проследовала за ним, стараясь не выказывать спешки. Подойдя к дверям, она увидела в стекле отражение Минкелей, беспомощно озиравшихся вокруг, пытаясь припомнить, кто из них в последний раз держал в руках чемоданчик и где. Пройдя между запаркованными такси, Чарли добралась до гаража, где в зеленом "Ситроене" сидела Хельга. Чарли села рядом с ней; Хельга степенно подкатила к выезду из гаража, протянула свой талон и деньги. Шлагбаум поднялся, и, Чарли захохотала, точно шлагбаум открыл шлюз ее смеху. Она задыхалась, она сунула костяшки пальцев в рот, уткнулась головой в плечо Хельги и предалась беспечному веселью. На перекрестке молодой регулировщик в изумлении уставился на двух взрослых женщин, рыдавших от смеха. Хельга опустила со своей стороны стекло и послала ему воздушный поцелуй. В оперативной комнате Литвак сидел у приемника, Беккер и Курц стояли позади него. Литвак, казалось, боялся собственной тени: он был молчалив и бледен. На ухе у него был наушник, у рта - микрофон. - Россино сел в такси и поехал на вокзал, - сказал Литвак. - Чемоданчик при нем. Сейчас он возьмет там свой мотоцикл. - Я не хочу, чтобы кто-то за ним ехал, - сказал Беккер Курцу за спиной Литвака. Литвак отвел от рта микрофон - вид у него был такой, точно он ушам своим не верил. - Чтобы никто не ехал? Да у нас там шестеро дежурят у этого мотоцикла. А у Алексиса - человек пятьдесят. Мы же сделали на него ставку, и у нас по всему городу расставлены машины. Следовать за мотоциклом - это же значит следовать за чемоданчиком. А чемоданчик приведет нас к нашему герою! - И он обернулся к Курцу, как бы ища у него поддержки. - Гади? - произнес Курц. - Передача будет осуществляться поэтапно: Халиль всегда так делает. Россино довезет чемоданчик до определенного места, передаст его другому, тот, другой, довезет его до следующего места. Уж они помотают нас сегодня по всяким улочкам, полям и пустым ресторанам. На свете нет такой группы наблюдения, которая могла бы через все это пройти и не быть опознанной. - А как насчет того предмета, который особенно волнует тебя, Гади? - осведомился Курц. - Бергер продежурит при Чарли весь день. Халиль будет звонить ей через определенные промежутки времени, в определенных местах. Если Халиль почувствует, что пахнет жареным, он прикажет Бергер убить Чарли. Если он не позвонит в течение двух-трех часов - это уж как они там договорились, - Бергер сама прикончит ее. Видимо, не зная, на что решиться, Курц повернулся к обоим спиной и зашагал в другой конец комнаты. Потом обратно. Потом снова в другой конец, а Литвак обалдело смотрел на него. Наконец Курц снял трубку прямого телефона, соединявшего его с Алексисом, и они услышали, как он произнес "Пауль" тоном человека советующегося, просящего об одолжении. Какое-то время он что-то тихо говорил, потом послушал, снова что-то сказал и повесил трубку. - У нас девять секунд до того, как он доберется до вокзала, - отчаянным голосом произнес Литвак, послушав то, что говорилось в наушниках. - Шесть секунд. Курц и внимания на него не обратил. - Мне сообщили, что Бергер и Чарли только что вошли в модную парикмахерскую, - сказал он, возвращаясь к ним с другого конца комнаты. - Похоже, прихорашиваются к великому событию. - Он остановился перед ними. - Такси с Россино только что подъехало к вокзалу, - в отчаянии сообщил Литвак. - Он расплачивается! А Курц смотрел на Беккера. Во взгляде его читалось уважение, даже что-то похожее на нежность. Так старый тренер смотрит на любимого гимнаста, наконец вновь обретшего прежнюю форму. - Сегодня победил Гади, Шимон, - сказал он, не отрывая взгляда от Беккера. - Отзывай своих ребят. Скажи - пусть отдыхают до вечера. Зазвонил телефон, и снова сам Курц снял трубку. Звонил профессор Минкель, это был его четвертый нервный срыв с начала операции. Курц выслушал его, затем долго говорил с его женой, стараясь ее успокоить. - Отличный выдался денек, - произнес он с отчаянием в голосе, кладя на рычаг трубку. - Все такие веселые. И, надев свой синий берет, он отправился на встречу с Алексисом, чтобы вместе осмотреть зал, где предстояла лекция. Это ожидание было для Чарли самым долгим и самым страшным - как перед премьерой, последней в ряду премьер. Хуже всего было то, что она ни на минуту не оставалась одна: Хельга назначила себя ее попечительницей и не выпускала свою "любимую племянницу" из виду. Из парикмахерской, где Хельгу, когда она сидела под сушкой, в первый раз позвали к телефону, они отправились в магазин готового платья, и Хельга купила там Чарли сапоги на меху и шелковые перчатки, "чтобы не оставлять отпечатков". Оттуда они отправились в собор, где Хельга прочитала Чарли лекцию по истории, а оттуда, хихикая, с подтруниваниями - на маленькую площадь, где Хельга намеревалась представить ее некоему Бертольду Шварцу. "Самый сексуальный мужик на свете, Чарли, ты втрескаешься в него тут же!" Бертольд Шварц оказался статуей. - Ну разве не фантастический парень, а, Чарли? А тебе не хочется, чтоб он приподнял разок свою рясу? Знаешь, чем он прославился, наш Бертольд? Это был францисканец, знаменитый алхимик, и он изобрел порох. Он так любил господа, что научил его творения взрывать друг друга. Поэтому сердобольные горожане поставили ему статую. Само собой. - И, схватив Чарли под руку, она в возбуждении прижала ее к себе. - Знаешь, что мы после сегодняшнего вечера сделаем? - шепнула она. - Мы сюда вернемся, принесем цветочков Бертольду и положим у его ног. Да? Да, Чарли? А Чарли начинал действовать на нервы шпиль собора - его узорчатое острие с зазубринами, казавшееся всегда черным, возникало перед ней за каждым поворотом, на каждой новой улице. Обедать они поехали в дорогой ресторан, где Хельга угостила Чарли баварским вином. "Виноград для него, - сказала она, - растет на вулканических склонах Кайзерштуле, на вулкане, Чарли, подумай только!" Вообще подо все, что они теперь ели или пили, подводился утомительно игривый подтекст. Когда они принялись за шварцвальдский пирог - "Сегодня мы едим только буржуйскую еду!" - Хельгу снова позвали к телефону; вернувшись, она сказала, что им пора в университет, иначе они никогда ничего не сделают. Они прошли по подземному переходу, где расположились процветающие магазинчики, и, выйдя на поверхность, увидели монументальное здание из розового песчаника, с колоннами и с закругленным порталом, по верху которого шла надпись золочеными буквами. - Будто специально для тебя написано, Чарли. Послушай: "Истина делает человека свободным", - поспешила перевести Хельга. - Они специально для тебя цитируют Карла Маркса - как это прекрасно, как, с их стороны, предусмотрительно! - А я считала, что это высказывание Ноэла Коуарда [Коуард Ноэл Пирс (1899-1973) - английский драматург.], сказала Чарли и заметила, как исказилось от злости возбужденное лицо Хельги. К зданию вел каменный пандус. Пожилой полицейский расхаживал по верху, безразлично поглядывая на девчонок, типичных туристок, таращившихся на здание и тыкавших в него пальцами. Четыре ступени вели ко входу. Сквозь затемненные стекла дверей светились огни большого вестибюля. У боковых входов стояли на страже статуи Гомера и Аристотеля - здесь-то Хельга с Чарли дольше всего и задержались, любуясь скульптурами и помпезной архитектурой, а на самом деле прикидывая на глаз расстояния и подходы. Желтая афиша возвещала о намеченной на вечер лекции Минкеля. - Ты боишься, Чарли, - прошептала Хельга и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Послушай, после сегодняшнего утра ясно, что тебя ждет успех - ты была безупречна. Ты всем покажешь, что есть истина, а что - ложь, ты покажешь им также, что значит быть свободной. Чтобы покончить с великой ложью, нужна великая акция - такова логика. Великая акция, великая аудитория, великая цель. Пошли. Через широкий въезд для карет был перекинут современный пешеходный мостик. На обоих концах его стояли страшноватые каменные столбы-тотемы. С мостика Чарли и Хельга прошли через университетскую библиотеку в кафе, этакую бетонную колыбель над въездом. Сквозь стеклянные стены кафе видно было, как преподаватели и студенты входят в лекционный зал и выходят оттуда. Хельга снова ждала телефонного звонка. Ее наконец вызвали к телефону, и, когда она вернулась, что-то в лице Чарли обозлило ее. - Что с тобой? - прошипела она. - Стало вдруг жалко этого милого Минкеля с его сионистскими взглядами? Такой благородный, такой прекрасный человек? Послушай, да он хуже Гитлера, настоящий перекрашенный тиран. Сейчас закажу тебе шнапса, чтоб приободрилась. Шнапс все еще огнем растекался по жилам Чарли, когда они вышли в пустой парк. Пруд был покрыт легкой корочкой льда; спускались ранние сумерки; вечерний воздух обжигал холодной крупой. Старый колокол очень громко пробил час. После него зазвонил другой - поменьше и позвончее. Крепко запахнувшись в свою зеленую накидку, Хельга даже взвизгнула от радости. - Ох, Чарли! Ты только послушай! Слышишь этот колокол? Он же серебряный. И знаешь почему? Сейчас скажу. Однажды ночью заблудился всадник. В этих местах рыскали разбойники, погода была ужасная, и он так обрадовался, когда увидел Фрейбург, что подарил собору серебряный колокол. И теперь каждый вечер в него звонят. Красиво, правда? Чарли кивнула, попыталась улыбнуться, но не вышло. А Хельга обхватила ее крепкой рукой и накрыла накидкой. - Чарли... послушай... хочешь, я прочту тебе проповедь? Чарли помотала головой. Продолжая крепко прижимать к себе Чарли, Хельга взглянула на часы, затем - вдоль дорожки, в сгущающуюся темноту. - Ты ничего больше не знаешь про этот парк, Чарли? "Я знаю, что это одно из самых жутких мест на свете. Но первых премий я не присуждаю никогда". - В таком случае я расскажу тебе про него еще одну историю. Хорошо? В войну здесь был гусь-самец. Правильно выразилась? - Просто гусь. - Так вот, этот гусь был сиреной, возвещавшей о налетах. Он первым слышал, когда летели бомбардировщики, и стоило ему закричать, как горожане, не дожидаясь сирены, мчались к себе в погреба. Гусь умер, и благодарные горожане поставили ему памятник. Вот какой он, Фрейбург. Одна статуя - монаху-взрывателю, другая - тому, кто предупреждал о налетах. Ну не психи, эти фрейбуржцы? - Хельга вдруг застыла, снова взглянула на свои часики и затем в мглистую тьму. - Он здесь, - спокойно произнесла она и стала прощаться. "Нет! - подумала Чарли. - Хельга, я люблю тебя, давай завтракать вместе хоть каждый день, только не заставляй меня идти к Халилю". Взяв щеки Чарли в ладони, Хельга нежно поцеловала ее в губы. - За Мишеля, хорошо? - И снова поцеловала, более пылко. - За революцию, и за мир, и за Мишеля. Иди прямо по этой аллее, дойдешь до калитки. Там тебя ждет зеленый "Форд". Садись назад, за шофером. - Еще один поцелуй. - Ох, Чарли, слушай, ты просто фантастика. Мы всю жизнь будем с тобой дружить. Чарли пошла по аллее, остановилась, обернулась. Хельга стояла и смотрела ей вслед, напряженная, как часовой; зеленая лоденовая накидка висела на ней, точно накидка полисмена. Хельга махнула ей по-королевски широким жестом. Чарли махнула в ответ, а шпиль собора наблюдал за ней. Шофер был в меховой шапке, наполовину скрывавшей его лицо, и в пальто с поднятым меховым воротником. Он не повернулся, чтобы поздороваться с Чарли, а она со своего места не могла его разглядеть - разве что по абрису щеки ясно было, что он молод, и она подозревала, что он - араб. Ехал он медленно - сначала по вечерним улицам, потом, за городом, по прямым узким дорогам, на которых еще лежал снег. Они проехали маленькую железнодорожную станцию, подъехали к переезду и остановились. Чарли услышала предупреждающий звонок и увидела, как вздрогнул и пошел вниз раскрашенный шлагбаум. Шофер включил вторую скорость и промчался через переезд - шлагбаум опустился сразу за ними. - Спасибо, - сказала она и услышала, как он рассмеялся - гортанно хохотнул: конечно же, араб. Машина стала взбираться на гору и затормозила у автобусной остановки. Шофер протянул Чарли монету. - Возьми билет за две марки, сядешь на следующий автобус, который идет в этом направлении, - сказал он. "В школе мы играли так в кладоискателей в День основания империи, - подумала она. - Одна ниточка ведет к другой, и последняя приводит к кладу". Было темно, хоть глаз выколи, и на небе появились первые звезды. С гор тянуло ледяным ветром. Вдали на дороге Чарли увидела огни бензоколонки, но домов не было. Она прождала минут пять, автобус подкатил и остановился со вздохом. Он был на три четверти пуст. Чарли купила билет и села у двери, сжав колени, глядя в никуда. На следующих двух остановках никто не вошел, а на третьей в автобус вскочил парень в кожаной куртке и весело сел рядом с Чарли. Это был тот американец, что вез ее накануне ночью. - Через две остановки будет новая церковь, - сказал он ей как бы между прочим. - Ты выйдешь, пройдешь мимо церкви и пойдешь по дороге, держась правой стороны. Дойдешь до красной машины, которая будет стоять у тротуара, с зеркальца у нее свисает чертенок. Открывай дверь со стороны пассажира, садись и жди. И это все. Автобус остановился, Чарли вышла и пошла вперед. Парень остался в автобусе. Дорога была прямой, а ночь на редкость темной. Метрах в пятистах впереди она увидела красное пятно под фонарем. Боковые фары потушены. Снег похрустывал под ее новыми сапогами, и от этого звука казалось, что она существует отдельно от тела. Эй, вы, ноги, что вы там делаете внизу? Шагай, девочка, шагай. Расстояние между нею и красным пикапом сокращалось, и она обнаружила, что он из тех, в которых возят кока-колу. Метрах в пятидесяти дальше, под следующим фонарем, было крошечное кафе, а за ним - опять ничего, кроме заснеженной равнины и прямой дороги в никуда. Кому пришло в голову построить кафе в таком забытом богом месте, - загадка, которую она будет решать уже в другой жизни. Чарли открыла дверцу пикапа и залезла внутрь. Там оказалось на удивление светло от уличного фонаря. Пахло луком, и она увидела среди контейнеров с пустыми бутылками картонку, полную лука. С зеркальца водителя свисал пластмассовый чертенок. Чарли вспомнила, что такой же висел в фургончике, на котором Марио вез ее в Лондон. У ног ее лежала груда грязных, захватанных кассет. Это было самое тихое место в мире. По дороге медленно приближался луч света. Когда источник света поравнялся с пикапом, Чарли увидела молодого священника на велосипеде. Он повернул к ней лицо, проезжая мимо, и вид у него был оскорбленный, точно она посягнула на его целомудрие. Она снова стала ждать. Из кафе вышел высокий мужчина в кепке, глубоко вдохнул воздух, посмотрел вдоль улицы - направо, налево, как бы проверяя, который теперь час. Вернулся в кафе, снова вышел и медленно направился к Чарли. Подойдя к пикапу, он постучал по окошку рукой в перчатке. Кожаной перчатке, гладкой и блестящей. Яркий свет фонарика ударил Чарли в лицо, ослепил. Луч задержался на ней, затем медленно прошелся по капоту, вернулся к ней. Она подняла руку, чтобы защитить глаза, и, когда опустила ее, луч опустился вместе с рукою ей на колени. Фонарик погас, дверца с ее стороны открылась, рука в перчатке схватила ее за запястье и вытащила из машины. Она стояла перед незнакомцем - он был на фут выше ее, широкий, с квадратными плечами. Но лицо его под козырьком кепки было в тени, и он поднял от холода воротник. - Стой спокойно, - сказал он. Сняв с ее плеча сумку, он сначала как бы взвесил ее, затем открыл и заглянул внутрь. В третий раз за свою короткую жизнь ее приемничек с часами подвергся тщательному обследованию. Мужчина включил его. Радио заиграло. Он его выключил, покрутил и что-то сунул себе в карман. На секунду она подумала, что он решил оставить радио себе. Но он этого не сделал, а положил приемничек обратно ей в сумку, сумку же бросил в пикап. Затем, словно преподаватель, выправляющий ученице осанку, взял руками в перчатках ее за плечи и распрямил их. Черные глаза его не покидали ее лица. Опустив правую руку, он легонько провел левой по ее телу - по шее, плечам, ключицам, месту, где была бы бретелька, если б Чарли носила бюстгальтер. Затем от подмышек до бедер, по грудям, животу. - Сегодня утром в отеле браслет был у тебя на правой руке. Сейчас он на левой. Почему? По-английски он говорил с акцентом, насколько она могла разобрать - арабским, но как человек образованный и вежливый. Голос был мягкий, но сильный - голос оратора. - Я люблю носить его и так и этак, - сказала она. - Почему? - повторил он. - Тогда мне кажется, что он как бы новый. Он присел и обследовал ее ноги и между ног; затем все так же левой рукой тщательно проверил ее новые сапоги на меху. - А ты знаешь, сколько стоит такой браслет? - спросил он ее, снова наконец поднявшись. - Нет. - Стой смирно. Он встал позади нее, обследуя ее спину, ягодицы, снова ноги - до самых сапог. - Ты его не застраховала? - Нет. - А почему? - Мишель подарил его мне из любви. Не ради денег. - Садись в машину. Она села, он обошел машину спереди и залез на сиденье рядом с ней. - О'кей, поехали к Халилю. - Он включил мотор. - С доставкой на дом. О'кей? У пикапа было автоматическое управление, но Чарли заметила, что он ведет машину преимущественно левой рукой, а правая лежит у него на коленях. Она вздрогнула от неожиданности, когда зазвенели пустые бутылки. Машина доехала до перекрестка и свернула налево, на такую же прямую дорогу, что и предыдущая, только без фонарей. Лицо водителя, насколько она могла видеть, похоже было на лицо Иосифа - не чертами, а напряженным прищуром глаз человека, посвятившего себя борьбе: все три зеркальца пикапа и она сама находились под его неусыпным надзором. - Ты любишь лук? - спросил он, перекрывая звон пустых бутылок. - В общем, да. - А стряпать любишь? Что ты стряпаешь? Спагетти? Венские шницели? - Да, примерно. - А что ты готовила для Мишеля? - Бифштекс. - Когда? - В Лондоне. В тот вечер, когда он остался у меня. - Без лука? - спросил он. - С салатом, - ответила она. Они ехали назад, к городу. Свет его огней вставал розовой стеной под нависшими облаками. Они спустились с холма и выехали на широкую плоскую равнину, сразу вдруг растекшуюся. Чарли увидела недостроенные заводы и огромные стоянки для грузовиков, на которых не было машин. Увидела гору мусора. Ни единой лавки, ни единого кабачка, ни одного освещенного окна. Они въехали на цементную площадку. Пикап остановился, но шофер не выключил мотора. "МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ - ЭДЕМ. Willkommen! Bienvenu! Будьте как дома!" - прочла она надпись красными неоновыми буквами над ярко освещенным входом. Отдавая ей сумку, шофер вдруг что-то вспомнил. - Отнеси ему это. Он тоже любит лук, - сказал он и вытащил коробку с луком. Когда он ставил коробку ей на колени, Чарли заметила, что правая рука у него висит неподвижно. - Четвертый этаж, комната номер пять. Поднимайся по лестнице. Не на лифте. Иди. Она пошла к освещенному входу, а он смотрел ей вслед, не выключая мотора. Коробка оказалась тяжелее, чем она полагала, и ей пришлось нести ее обеими руками. В холле было пусто, лифт стоял в ожидании, но она не села в него. Лестница была узкая, винтовая, крытая ковром, протертым до дыр. Музыка, звучавшая по трансляции, словно бы задыхалась, в душном воздухе стоял запах дешевых духов и табачного дыма. На первой площадке пожилая женщина бросила ей из своей стеклянной клетушки "Griiss Gott" [Хвала господу (нем.} - приветствие, принятое у немцев, особенно среди крестьян.], не поднимая головы. Судя по всему, в этом месте перебывало немало женщин, приходивших по им одним известным причинам. На площадке второго этажа Чарли услышала музыку и женский смех; на третьем этаже ее нагнал лифт, и у нее мелькнула мысль, зачем же ей надо было подниматься пешком по лестнице, но у нее уже не было ни силы воли, ни желания воспротивиться: все ее слова и поступки были заранее расписаны. От коробки у нее заныли руки, и, когда она добралась до четвертого этажа, они так болели, что она уже ни о чем другом не могла думать. Первая дверь вела на пожарную лестницу, а на второй стояла цифра 5. "Лифт, пожарная лестница, обычная лестница, - машинально перечислила она. - У него всегда по крайней мере два пути для бегства". Она постучала в дверь с цифрой 5, та открылась, и первой мыслью Чарли было: "О господи, как это на меня похоже - опять я все перепутала", так как перед ней стоял тот, кто только что привез ее сюда в пикапе, только без кепки и без перчатки на левой руке. Он взял у Чарли коробку и опустил на подставку для багажа. Снял с Чарли очки и протянул ей. Затем снова снял с ее плеча сумку и вывалил ее содержимое на дешевенькое розовое покрывало - вот так же было и в Лондоне, когда на нее надели темные очки. В комнате не было ничего, кроме кровати и чемоданчика. Он стоял на умывальнике, пустой, разинув черную пасть. Это был тот самый чемоданчик, что она помогла украсть у профессора Минкеля в том большом отеле с мезонином, когда она была еще такая молодая и неопытная. * * * В оперативной комнате, где сидели трое мужчин, воцарилось полное спокойствие. Никаких телефонных звонков - даже от Минкеля и Алексиса; на шифровальных машинах, связывавших их с посольством в Бонне, никаких отчаянных требований отменить операцию. Казалось, все участники этого сложного заговора затаили дыхание. Литвак с безнадежным видом сидел в кресле; Курц о чем-то мечтал, прикрыв глаза, улыбаясь, похожий на старого крокодила. А Гади Беккер, по-прежнему самый спокойный из них, занимался самокритикой, глядя в темноту и как бы проверяя все обещания, какие он давал в прошлой жизни. Какие сдержал? Какие нарушил? - Надо было на этот раз дать ей передатчик, - сказал Литвак. - Они теперь ей уже доверяют. Почему мы ей его не дали? - Потому что он обыщет ее, - сказал Беккер. - Он будет искать у нее оружие, и проводку, и передатчик. - Тогда почему же они решили ее использовать? - очнулся от спячки Литвак. - Вы просто рехнулись. Как же можно использовать девчонку, которой ты не доверяешь, - да еще в таком деле? - Потому что она еще не убивала, - сказал Беккер. - Потому что она чистенькая. Потому они ее и используют и именно потому не доверяют. По той же причине. Курц улыбнулся почти по-человечески. - Когда она впервые убьет, Шимон? Когда она уже не будет новичком. Когда она преступит закон и станет до самой смерти нелегалом, вот тогда они будут ей доверять. Тогда все будут ей доверять, - заверил он Литвака. - Сегодня к девяти часам вечера она станет одной из них - никаких проблем, Шимон, никаких. Но Литвака было не переубедить. Глава 25 До чего же он был хорош. Это был зрелый Мишель, со сдержанностью и грацией Иосифа и с безоговорочной непреклонностью Тайеха. Он был именно таким, каким она себе его представляла, когда пыталась вызвать перед своим мысленным взором человека, с которым ей предстояло встретиться. Широкоплечий, скульптурно сложенный, похожий на редкостную ценную статую, которую держат вдали от людских глаз. Такой войдет в ресторан - и все разговоры сразу смолкнут, а когда выйдет, все с облегчением вздохнут. Это был человек, созданный для жизни на вольном воздухе и вынужденный таиться в тесных комнатенках, отчего кожа у него стала бледной, как у заключенного. Он задернул занавески и включил ночник. Стульев не было, а кроватью он пользовался как верстаком. Сбросив подушки на пол, рядом с коробкой, он усадил Чарли на кровать и говорил без остановки все время, пока мастерил. Голос его знал лишь музыку наступления - стремительный марш идей и слов. - Говорят, Минкель неплохой человек. Возможно. Когда я читал о нем, я тоже сказал себе: этот старина Минкель храбрый малый, если он говорит такое. Может, я даже стану его уважать. Я способен питать уважение к противнику. Способен воздать ему должное. Мне это нетрудно. Вывалив лук в угол, он левой рукой стал вынимать из коробки пакетики и, разворачивая их один за другим, правой раскладывал. Отчаянно стараясь за что-то зацепиться, Чарли пыталась все запомнить, потом сдалась: две батарейки для ручного фонарика в одной упаковке, детонатор с красными проволочками, торчавшими с одного конца, - таким она пользовалась для тренировок. Перочинный ножик. Клещи. Отвертка. Моток тонкой красной проволоки, стальные зажимы, медная проволочка. Изоляционная лента, лампочка для фонарика, деревянные шпонки разной величины, продолговатая деревянная дощечка, на которой будет монтироваться устройство. - А разве сионисты, когда подкладывают нам бомбы, думают о том, хорошие мы люди или нет? Едва ли. Когда они жгут напалмом наши деревни, убивают наших женщин? Весьма сомневаюсь. Не думаю, чтобы израильский террорист-летчик, сидя в своем самолете, говорил себе: "Несчастные эти гражданские лица, несчастные невинные жертвы". "Вот так, наверное, он рассуждает сам с собой, когда один, - подумала Чарли. - А он часто бывает один. Он рассуждает так, чтоб не угасла его вера, чтобы совесть была спокойна". - Я убил немало людей, которые наверняка достойны уважения, - продолжал он, вновь садясь на кровать. - Сионисты убили куда больше. Но мной, когда я убиваю, движет любовь. Я убиваю ради Палестины и ради ее детей. Старайся и ты так думать, - посоветовал он и, прервав свое занятие, поднял на нее взгляд. - Нервничаешь? - Да. - Это естественно. Я тоже нервничаю. А в театре ты нервничаешь? - Да. - Правильно. Террор - это ведь как театр. Мы воодушевляем, мы пугаем, мы пробуждаем возмущение, гнев, любовь. Мы несем просвещение. Театр - тоже. Партизан - это великий актер в жизни. - Мишель тоже мне так писал. В своих письмах. - Но сказал это ему я. Это моя идея. Очередной пакет был завернут в пергамент. Халиль почтительно развернул его. Три полуфунтовых палочки динамита. Он положил их на почетное место в центре покрывала. - Сионисты убивают из страха и из ненависти, - заявил он. - Палестинцы - во имя любви и справедливости. Запомни разницу. Это важно. - Он метнул на нее быстрый повелительный взгляд. - Будешь об этом вспоминать, когда тебе станет страшно? Скажешь себе: "во имя справедливости"? Если скажешь, не будешь больше бояться. - И во имя Мишеля, - сказала она. Халилю это не слишком понравилось. - Ну и во имя него тоже, естественно, - согласился он и вытряхнул из бумажного пакета на постель две прищепки для белья, затем поднес их к лампочке у кровати, чтобы сравнить их несложное устройство. Глядя на него вблизи, Чарли заметила, что кожа у него на шее возле уха сморщенная и белая, словно под воздействием огня съежилась, да так и не разгладилась. - Скажи, пожалуйста, почему ты то и дело закрываешь лицо руками? - спросил Халиль чисто из любопытства, выбрав прищепку получше. - Просто я немного устала, - сказала она. - В таком случае встряхнись. Проснись - тебе ведь предстоит серьезная миссия. Во имя революции. Ты этот тип бомбы знаешь? Тайех показывал ее тебе? - Не знаю. Возможно, Буби показывал. - Тогда смотри внимательно. - Он сел рядом с ней на кровать, взял деревянное основание и быстро начертил на нем шариковой ручкой схему. - Это бомба с разными вариантами. Ее можно привести в действие и с помощью часового механизма - вот так, и если до нее дотронешься, - вот здесь. Ничему не доверяй. Мы на этом стоим. - Он вручил ей прищепку и две канцелярские кнопки и проследил за тем, как она вставила кнопки по обеим сторонам прищепки. - Я ведь не антисемит - тебе это известно? - Да. Она вручила ему прищепку, и, подойдя с ней к умывальнику, он стал прикреплять проволочки к двум кнопкам. - Откуда тебе это известно? - с удивлением спросил он. - Мне так говорил Тайех. И Мишель тоже. - Антисемитизм - это чисто христианское изобретение. - Он встал и принес на постель раскрытый чемоданчик Минкеля. - Вы, европейцы, вы против всех. Против евреев, против арабов, против черных. У нас много больших друзей в Германии. Но не потому, что они любят Палестину. Только потому, что они ненавидят евреев. Взять хотя бы Хельгу - она тебе нравится? - Нет. - Мне тоже. Слишком она, по-моему, испорченная. А ты любишь животных? - Да. Он сел рядом с ней, по другую сторону разделявшего их чемоданчика. - А Мишель любил? "Выбирай первое попавшееся, только не медли, - говорил ей Иосиф. - Лучше показаться непоследовательной, чем неуверенной". - Мы с ним никогда об этом не говорили. - Даже про лошадей не говорили? "И никогда, никогда не поправляйся". - Нет. Халиль вытащил из кармана сложенный носовой платок, из платка - дешевые карманные часы, в которых не было стекла и часовой стрелки. Положив их рядом с взрывчаткой, он взял красную проволоку и размотал ее. Деревянная подставка лежала на коленях у Чарли. Он взял доску и, схватив руку Чарли, придавил ее пальцами главные элементы, чтобы они не сдвинулись, а сам проложил красную проволоку по доске в соответствии с намеченной схемой. Затем вернулся к умывальнику и подсоединил проволочки к батарее, а Чарли ножницами отрезала ему полоски изоляционной ленты. Он был совсем рядом с ней. Его близость обдавала Чарли жаром. Сидел, согнувшись, как сапожник, всецело поглощенный работой. - Мой брат говорил с тобой о религии? - спросил он, беря лампочку и подключая к ней оголенный конец провода. - Он был атеистом. - Иногда - атеистом, иногда - верующим. А случалось, бывал глупым мальчишкой, который слишком увлекался женщинами, всякими идеями и машинами. Тайех говорит, ты скромно вела себя в лагере. Никаких кубинцев, никаких немцев - никого. - Мне хотелось быть с Мишелем. Только с Мишелем, - сказала Чарли, слишком пылко даже для собственного слуха. Но когда она взглянула на него, то усомнилась, так ли уж сильна была его любовь к брату, как это утверждал Мишель, ибо лицо Халиля выражало удивление. - Тайех - великий человек, - сказал он, давая, пожалуй, понять, что Мишель к таковым не относится. Вспыхнула лампочка. - Сеть работает, - объявил он и, потянувшись через нее, взял три палочки взрывчатки. - Мы с Тайехом чуть не умерли. Тайех не рассказывал тебе об этом? - спросил он, скрепляя - с помощью Чарли - палочки взрывчатки. - Нет. - Мы попали в руки сирийцев... Сначала они нас избили. Это нормально. Встань, пожалуйста. Он достал из картонки старое бурое одеяло, попросил Чарли растянуть его на руках и ловко разрезал на полосы. Их лица, разделенные одеялом, находились совсем близко. Она чувствовала теплый, сладковатый запах тела араба. - Они нас били и все больше и больше злились, так что решили переломать нам все кости. Сначала - пальцы, потом руки, потом ноги, Потом прикладами стали ломать нам ребра. Острие ножа, разрезавшего оде