зглядом по приглаженному граблями песку. Пусть тишина вытеснит нетерпение и рассеет твою тревогу. - Сийна-сан, я обращаюсь к вам потому, что мне больше не на кого надеяться. А мне нужна помощь. Мой брат Масаси отнял у меня власть над Таки-гуми, хотя после смерти моего старшего брата Хироси я стал законным наследником! Сийна подождал, пока Дзедзи сядет рядом, и спросил: - Знаешь ли ты правильное определение войны? Я думаю, не знаешь. Оно дано не самураем или великим военачальником, а поэтом и скульптором Котаро Такамурой. Он сказал, что война - это нападение на бездонную тишину. - Не понимаю, что это значит. - Поэтому я и пригласил тебя сюда, а не в чайный домик. - Я хочу понять, Сийна-сан. - Как архитектура творит тишину, - начал объяснять Сийна, - так и человеческая душа рождает мысль. Мысль без тишины невозможна. А без мысли невозможно разработать стратегию. Зачастую, Дзедзи, война и стратегия несовместимы. Генералы, поздравляющие себя с созданием победоносной стратегии, чаще всего заблуждаются. Если ты не ищешь тишины в самый разгар военных действий, как я искал убежища среди какофонии современной столицы, сверкающей огнями, ты не сможешь победить. Ты сможешь только выжить. Дзедзи мучительно силился понять... - Твоя война сейчас в самом разгаре, Дзедзи. Либо ты хочешь победить, либо мечтаешь всего лишь выжить. Ты должен сделать выбор. - Я думаю, я его уже сделал, - ответил Дзедзи. - Я пришел к вам. - Тогда объясни мне кое-что. Я был врагом твоего отца. Почему ты ждешь от меня помощи? - Если вы меня поддержите и поможете мне выработать верную стратегию... - Сердце Дзедзи трепетало от волнения. - В тот день, когда меня выберут оябуном, вы получите половину Таки-гуми. - Половину... - задумчиво протянул Сийна. Дзедзи, который не понимал, достаточно ли заманчиво его предложение, поспешно добавил: - Вы всегда этого хотели, Сийна-сан, не правда ли? Теперь, благодаря мне, вы добьетесь своего. Вдвоем мы победим Масаси, и мечты каждого из нас сбудутся. Сийна закрыл глаза. - Слушай тишину, Дзедзи! Ты должен уметь истолковывать различные ее оттенки, а их великое множество. Тогда ты проявишь себя способным учеником. Неспособный ученик мне не нужен. - Сийна-сан, я стараюсь. - Земляной червь, выкинутый землетрясением из своего жилища, старается найти при свете свой путь. Но свет не его стихия. И если он не отыщет пути под землю, наверняка погибнет. - Вам кажется правомерным это сравнение? - натянуто спросил Дзедзи. - Вполне правомерным и для тебя, и для твоего брата Масаси. Насколько я понимаю, твой брат отсек себя от прошлого. А ведь именно в прошлом, Дзедзи, зародилась угроза Японии. Она возникла с вторжением американцев... Мне кажется, Масаси ищет будущее, подобно летучей мыши, вылетевшей ночью из пещеры. Он не видит природных сил, которые уже давно действуют на Земле. Он полагает, что историей интересуются лишь старики - просто потому, что они стары и закоснелы. Для них история - единственное, что им дает опору. Какой он ограниченный! Какой жадный и самоуверенный! Поэтому его и используют... Используют те, кто старше и мудрее, на чьей стороне сила истории. Он хочет контролировать чиновников и правительство, управлять развитием промышленности - и все это - только с помощью грубой силы! Но без знания истории он даже не в состоянии распознать тенденции, не говоря уж о том, чтобы обращать их себе на пользу. Для Дзедзи, наблюдавшего за беспрестанной игрой теней на крыше храма, в зарослях бамбука, среди неподвижных камней прекрасного сада, слова Сийны были подобны каплям кислоты, падавшим ему на лоб. - Если можно, поясните, пожалуйста, свои слова, Сийна-сан, - попросил Дзедзи. Кодзо Сийна сидел, подняв закрытые глаза к послеполуденному солнцу. - Все очень просто, Дзедзи. Благодаря моим связям в правительстве я узнал, что твой отец имел многочисленных союзников среди... скажем так: среди радикальных элементов разных министерств. - Да-да, - подтвердил Дзедзи. - Он мне говорил. - В самом деле? - глаза Сийны открылись, и пристальный взгляд пронзил Дзедзи. - Да, - кивнул тот. - Масаси стремится пробиться в общество. Он хочет совершить то, что не удалось нашему отцу: стать настоящим членом японского общества. Он жаждет уважения. А поскольку Масаси все время преследуют мысли о достижениях Ватаро, он потерял бдительность. Думаю, так Масаси потеряет Таки-гуми. Бритоголовые монахи чередой пошли по дорожке. Негромкий речитатив молитвы наполнил воздух. Голоса монахов не разрушали тишину, и даже наоборот, подчеркивали ее. Когда голоса молящихся замерли вдали, Сийна спросил: - Скажи мне, почему я должен пытаться остановить его? "Я его убедил!" - подумал Дзедзи, а вслух сказал: - Потому что, помогая мне, вы получите часть Таки-гуми. Разве вам будет лучше, если Таки-гуми уничтожат? - Ну, если ты так ставишь вопрос... - протянул Сийна, - то я не знаю, как тебе отказать... Дзедзи нахмурился. - Ваше вмешательство принесет Таки-гуми великие перемены. - Дзедзи сказал это с таким видом, будто раньше он ни о чем подобном не задумывался. До сих пор ему приходилось прибегать к помощи Митико, чтобы разобраться в сложных вопросах. - Не печалься, - доброжелательно произнес Сийна, - вспомни о Мейдзи Дзиндзя. Памятник первому императору династии Мейдзи воздвигли в 1921 году. Он был разрушен во время войны на Тихом океане и восстановлен в 1958 году. Такова суть многих наших традиций. Их история - это история разрушения и восстановления. В том числе и история кланов якудзы. - Сийна улыбнулся. - Думай о добре, которое ты способен сотворить. - Пока я могу думать только о том, удастся ли мне разделаться с Масаси, - ответил Дзедзи. - Послушай меня. Здесь, в этом священном месте, мы можем наблюдать за войной, словно боги. Мы видим обе стороны медали и сумеем создать стратегию, которая сразит твоего брата. Но я предупреждаю: у нас мало времени. Связи, которыми обзавелся Масаси, крепнут день ото дня. Если мы будем готовиться слишком долго, я не смогу тебе помочь. - Я уже готов, Сийна-сан! - воскликнул Дзедзи, словно собирающийся на войну самурай. Сийна удовлетворенно перевел дух. - Я вижу, Дзедзи. И не сомневаюсь, что ты будешь достоин своей победы. - Здравствуй, бабуля! "Слушай! - велела себе Митико. - Нужно сосредоточиться и слушать". Но сердце ее разрывалось, и она думала только о том, что Тори, ее бедную девочку, держат взаперти, будто зверюшку. - Как ты себя чувствуешь, милая? - Я по тебе скучаю, - отозвалась Тори. - Когда я вернусь домой? - Скоро, малышка. - Но я хочу сейчас! Какой жалобный голосок! Митико словно увидела заплаканное лицо девочки. "Прекрати! - мысленно приказала она себе. - Распустив нюни, ты не поможешь внучке..." Каждый раз, когда Тори звонила, Митико прислушивалась к неясным шумам в трубке. Иногда она слышала мужские голоса. Ей даже удалось разобрать обрывки фраз: похитителям надоело присматривать за Тори. Митико вспомнила эпизод из телефильма, в котором похитили подругу главного героя. Всякий раз, когда злодеи звонили, чтобы изложить свои требования, герой слышал один и тот же странный звук. В конце концов, он догадался, что неподалеку работает погрузчик, и, изучив документы, касающиеся городского строительства, разыскал свою подругу. Теперь Митико силилась уловить хоть какой-нибудь звук, который подсказал бы ей, куда Масаси упрятал Тори. Но ничего, кроме обрывков разговора, она не слышала. Ничего, что навело бы ее на след... Митико не могла даже с уверенностью сказать, находится ли Тори в Токио или ее увезли за город... Она закусила губу. Перед ней стояла неразрешимая задача. Только в кино добро всегда торжествует над злом. А тут реальная жизнь. В реальной жизни никто не в силах предугадать исход... Митико дала зарок бороться со злом, но сейчас, слыша плач внучки, она начала думать, что, пожалуй, это слишком высокая цена... Тори ни в чем не виновата, и втягивать ее в борьбу жестоко и несправедливо. - Послушай, малышка, - сделала последнюю попытку Митико. - Тори! Ты меня слышишь? Хорошо. Они тебя слушают? Только не смотри на них. Скажи мне, что видно из окна комнаты, где ты находишься? - Я ничего не вижу, бабуля, - ответила Тори. - Здесь нет окон. - Значит, ты под... - Если вы еще раз предпримете подобную попытку, госпожа Ямамото, - раздался в трубке незнакомый хриплый голос, - я вынужден буду причинить боль вашей внучке. Митико утратила самообладание. - Кто вы? Угрозы, мысли о жестоком обладателе хриплого голоса, страх, что он изобьет ее внучку - это было уже слишком... - Где вы ее держите? Почему не отпускаете? - Вы же знаете, что мы не можем этого сделать, госпожа Ямамото. Наша задача добиться, чтобы вся ваша семья нам помогала. Не вынуждайте меня снова напоминать вам об этом. - Позвольте мне еще поговорить с внучкой! Я хочу... В трубке раздался щелчок - ее положили на рычаг. От этого звука у Митико кровь застыла в жилах. - Вот где источник силы, - сказала Элиан. - Здесь, на Мауи, в долине Яо. В полутьме были видны только ее глаза. Светящиеся точки... Глаза пантеры в ночи... - Я думаю, существуют некие места средоточия мирового могущества. Это Стоунхендж, пирамиды в Гизе, Ле-Боде-Прованс... Когда я была маленькой, я думала, что таких мест на свете одно или два. Но, став постарше, поняла: список длиннее. - Мне хотелось бы узнать о документе Катей, - сказал Майкл. Он вышел из своей спальни и посмотрел на Элиан, примостившуюся на кушетке с чашкой горячего чая в руках. - Толстяк Итимада предложил мне узнать у тебя, что это такое. Время близилось к рассвету. Где-то перекликались птицы. Небо над вершиной вулкана стало жемчужным. Они поспали только несколько часов. Оба были измотаны, но после боя в Кахакулоа почти не сомкнули глаз. На носу Майкла белела повязка. Нос был ободран и распух, но хрящ остался цел. - Но из всех центров мирового могущества, где я была, - продолжала Элиан, - здесь сосредоточена наибольшая энергия. Гавайцы говорят, что именно в этой долине собирались их древние боги. Здесь они предавались любви и сражались, метали громы и молнии, обрушивали на землю потоки дождя. Майкл присел на кушетку рядом с девушкой. Он взял у нее чашку с чаем и повернул Элиан лицом к себе. - Элиан, кто ты? Где ты обучилась владеть мечом, словно сенсей, настоящий мастер? В ее глазах отразились бледные лучи рассветного солнца. Щеки девушки порозовели. Элиан высвободилась из его рук и встала. Она подошла к креслу, на котором висели мятые джинсы, и принялась их натягивать. - Тебе не кажется, что мы встретились неспроста? Элиан пригладила рукой волосы и посмотрелась в зеркало, висевшее на стене. - Не говори только, что это всего лишь совпадение, - не отставал от нее Майкл. - Я, например, явился сюда, чтобы найти толстяка Итимаду. Твой дружок работал на него... - Я знаю, ты все время пытался проникнуть в поместье и выяснить, кто убил твоего отца. - Верно. - Раз уж ты решил открыть мне правду, - сказала Элиан, - то и я признаюсь, что тоже хотела пробраться в усадьбу. А дружка у меня никакого нет. Элиан вернулась к кушетке и села. Майкл посмотрел на нее. - Так кто же ты, Элиан? Итимада тебя знал? - Я из якудзы, - ответила девушка. - По крайней мере, я - ее детище. Моя мать - дочь Ватаро Таки. Точнее, падчерица. Он удочерил ее давным-давно, задолго до моего рождения. Майкл смотрел на нее с нескрываемой нежностью. Она должна знать, кто я, думал он. Она должна узнать все. - Тебя послал Масаси? - спросил он. - Я не работаю на Масаси. Я его презираю, как и моя мать. - Но ты все же пришла сюда. Почему? - Чтобы попытаться найти бумаги Катей. Найти их раньше, чем это сделают люди Масаси. - Итимада сказал, что мой отец украл документ Катей у Масаси Таки. - Я слышала об этом. - Что такое документ Катей? - Это сердце Дзибана - клики министров, образованной сразу после второй мировой войны. У Дзибана имелся долговременный план развития Японии. - Что за план? - Этого никто не знает, - ответила Элиан. - Никто, кроме членов Дзибана. А может быть, теперь еще и Масаси. У него были какие-то контакты с Дзибаном. - И чего же хочет Дзибан? - Независимости для Японии. Они не хотят зависеть от нефтедобывающих стран. Но больше всего жаждут освобождения от американского влияния. В мозгу Майкла прозвучал предупредительный звоночек, но Майкл был не в состоянии задуматься, почему. Слишком много всего навалилось... В голосе его роилась тысяча вопросов. Например, таких, как те, что задал на прощанье его отец: "Ты помнишь Синтаи?" И где он мог видеть красный шнурок, о котором упоминал Итимада? - Почему ты приехал на Мауи? - спросила Элиан. - Потому что мой отец, по-видимому, звонил толстяку Итимаде в день, когда его убили. - Об этом Итимада говорил перед смертью, да? - Я не знаю, - соврал Майкл. Он сидел рядом с полуобнаженной женщиной, к которой испытывал заметное влечение, особенно сейчас, когда вокруг царили тишина и покой. Но можно ли ей доверять? Это уже совсем другой вопрос... - Почему ты мне сразу не сказала, что ты из якудзы? - спросил он. - Может быть, по той же причине, по какой и ты мне ничего не рассказывал. - Элиан смотрела на солнечный свет, который заливал вершины вулканов, высившиеся над долиной; казалось, она любовалась картиной художника-небожителя. - Я не доверяла тебе. Мне были непонятны твои мотивы. Они мне до сих пор неясны. Это прозвучало, как признание, но облегчения Майклу не принесло. Цуйо предупреждал его: "Самый умный из твоих врагов первым делом постарается стать тебе ближайшим другом. Вместе с дружбой приходят доверчивость и беспечность. Это самые лучшие союзники твоего врага". - Как убили твоего отца? - спросила Элиан. - Боже, это ужасно... - Не знаю. Я приехал на Гавайи именно для того, чтобы это выяснить. Я надеялся, что толстяк Итимада сможет мне рассказать. Теперь надо разыскать Удэ и расспросить его. "Как уберечься от умного врага, сенсей?" - спросил однажды Майкл. "Так же, как охраняет свою жизнь барсук, - ответил Цуйо. - Он постоянно обнюхивает и проверяет все вокруг. И ты проверяй каждого, кто попытается с тобой сблизиться. Другого способа нет". - Ты любил его? - спросила Элиан. - Ну, своего отца? - Да. И жаль, что мне не хватило времени получше узнать его. - А почему не хватило? Я был слишком занят постижением тонкостей японского языка, подумал Майкл. Он пожал плечами. - Отец слишком часто уезжал, когда я был маленьким. - Но ты почитал его? Майкл задумался. Как ответить на ее вопрос? Это оказалось непросто... Филипп Досс не был вице-президентом преуспевающей компании, каким гордятся дети. Но, с другой стороны, он всего добился сам, без чьей-либо помощи. - Большую часть моей жизни я даже не знал, чем он занимается, - ответил Майкл. - Так что о почтении говорить трудно. Горы уже заливал яркий свет. Пламя наступающего дня пробивалось сквозь плотные заросли. - Мне трудно разобраться в своих чувствах, - продолжал Майкл. - Я им восхищаюсь. Он обладал огромным даром убеждения... - Но? - Элиан уловила в его голосе заминку. - Я не уверен, что одобряю его деятельность. - А чем он занимался? - Поговорим лучше о твоем отце, - предложил Майкл. Элиан взяла кружку и так стиснула руками, словно от нее сейчас зависела жизнь. - Я его уважаю... - Но? - Теперь настала очередь Майкла улавливать в ее голосе заминку. - Никаких "но"! - Элиан смотрела прямо перед собой. - Ладно. Если не хочешь, не будем об этом говорить. Но Элиан все же решилась. С большим трудом. Сложность заключалась в том, что раньше ей не с кем было поделиться своими переживаниями. Она никогда не могла раскрыть свою душу матери. - Мой отец не обращал на меня внимания. - Элиан уставилась в кружку, на дне которой темнели чаинки. - Мною всегда занималась только мама. Отец занимался бизнесом. И всякий раз, когда мама пыталась вмешиваться, он очень сердился. Он считал, что у нее не деловой склад ума. Но мама все равно вмешивалась. Она постоянно вмешивается. - Элиан поставила кружку и добавила: - Пока я не повзрослела, я редко общалась с отцом. Признание далось ей с трудом. С большим, чем можно было ожидать. Но ей отчаянно хотелось поделиться своими переживаниями. Ей вдруг показалось, что она всю жизнь искала человека, которому могла бы довериться. - Но был другой человек, - произнесла она. - Друг моей матери. Он приходил повидаться со мной. Я думала, что он приходит по маминой просьбе. Что мама хочет таким образом облегчить мне жизнь. Но потом я поняла, что он любит меня и приходит не из-за матери, а по собственному почину. - Элиан почувствовала, что вот-вот заплачет, и закрыла глаза, пытаясь совладать с собой. - Мама всегда хотела, чтобы я ему доверяла. Ей вообще хотелось, чтобы я хоть кому-нибудь доверяла. Но особенно ему. - Почему? Элиан ссутулилась, сжала бока локтями. - Да просто так! После смерти деда мне было необходимо хоть кому-нибудь верить! В комнату потихоньку просачивался солнечный свет. Майкл заметил, что Элиан беззвучно плачет. - Я больше не хочу об этом говорить, - прошептала она. - Элиан! - Нет, - она покачала головой. - Оставь меня в покое. Вместе с солнечными лучами в комнату прокралось отчуждение, и между ее обитателями пробежал холодок. Как ни странно, воспоминания об отцах разъединили Элиан и Майкла, вместо того чтобы сплотить их. Будь мы искренни друг с другом, этого бы не случилось, подумал Майкл. Евгений Карский курил сигарету. Дожидаясь телефонного звонка, он наблюдал за своей женой. Она укладывала его вещи, как всегда аккуратно и сосредоточенно. - Я хочу, чтобы ты пожила на даче, пока меня не будет, - сказал он, пуская струю дыма в спальню. - Тебе полезно ненадолго уехать из Москвы. - За городом пока холодно, - сказала жена. Она была красивой женщиной: темноволосой, стройной, изящной. Всегда хорошо одевалась. Вдобавок, эта женщина подарила ему трех сыновей. Да, он сделал удачный выбор... Карский погасил окурок и тут же зажег новую сигарету. - Ну и что? У тебя же есть шуба! - В соболях, - возразила практичная супруга, - ходят в оперу или балет. Карский досадливо хмыкнул. Он любил появляться на людях под руку с женой. Ему нравилось то, с какой завистью смотрели на него более молодые офицеры. Да, действительно, он не промахнулся, сделав такой выбор... - Ладно, поступай, как знаешь, - сказал Карский. - Ты всегда, в конце концов, делаешь по-своему. Я просто думал, что тебе пойдет на пользу житье на даче, пока я буду в отъезде, а мальчики - в школе. Зима в Москве всегда такая холодная и безрадостная. И такая долгая... - Ты же знаешь, я в отличие от тебя не рвусь в Европу, - заметила жена. Она встряхнула костюм, прежде чем уложить его в дорожную сумку. - Мне и здесь нравится. - А мне разве нет? Но не промелькнула ли в его ответе нотка раздражения? Не подумает ли жена, что он оправдывается? Жена застегнула молнию на сумке и повернулась к Карскому. - Знаешь что, Евгений? У тебя роман, а ты об этом даже не подозреваешь. - Что ты хочешь этим сказать? Теперь он рассердился всерьез. - А то, что у тебя есть любовница, - пояснила жена. - Ее зовут Европа. Жена подошла к Евгению и посмотрела на него в упор. Потом улыбнулась и поцеловала мужа. - Ты совсем мальчишка, - сказала она. - Наверное, потому что ты был единственным ребенком в семье. Психологи говорят, что единственные дети вырастают более требовательными, чем те, у кого есть братья и сестры. - Чепуха! - Если судить по тебе, - усмехнулась жена, - то это истинная правда. - Она еще раз поцеловала его, словно показывая, что вполне отвечает за свои слова. - Но ты не мучайся угрызениями совести. Я тебя к этой любовнице не ревную. Когда она вышла из спальни, Карский подошел к широкому окну, из которого открывался вид на Москву-реку, протекавшую по городу. Будучи одним из четырех руководителей отдела контрразведки Первого главного управления КГБ, Евгений Карский пользовался большими привилегиями, в числе которых была довольно просторная квартира в новом высотном здании, фасадом выходившем на Москву-реку. Но этот весьма живописный вид - мерцающие огни и позолоченные луковки колоколен - не радовал его. Реку все еще сковывал лед, хотя апрель был в разгаре. Зима, железной хваткой державшая город за горло, не желала сдавать позиций, даже когда отпущенный ей срок подошел к концу. Карский, не докурив сигарету, уже взял новую. В горле саднило, но он никак не мог остановиться. Курение для меня своего рода кара, подумал он. Вот только за какие грехи? Наверное, за то, что он не верит в Бога. Мать его верила, а он, прошедший выучку в КГБ, привык высмеивать Бога, считая, что в него верят только слабовольные. Религия - опиум для народа. В лучшем случае это некие пустяковые мыслишки, позволяющие небольшой группке людей - попам - держать в узде народные массы. А церковь - любая церковь! - представляла собой потенциальную угрозу и мешала развитию, научной диалектике, разработанной Марксом и Лениным. - То же самое относится и к реформам, - пробормотал Евгений. - Это, конечно, прекрасно, но всему свое место. Никто не спорит, что советскую экономику нужно сделать более эффективной. Или что следует положить конец злоупотреблениям правительственных чиновников. Но проводить реформы надо очень осторожно. Если хоть чуть-чуть приоткрыть дверь либеральным веяниям, то как их потом сдержать? Не вынудят ли реформы - просто в силу своей природы - распахнуть эту дверь настежь? А тогда? - подумал Карский. Что тогда? В конечном итоге нас будет трудно отличить от американцев. Он прислонился к оконной раме и почувствовал, как повеяло холодом от этой московской "весны"... Ему не терпелось оказаться в Европе. Зазвонил телефон. Евгений слышал, что жена возится на кухне - готовит обед. Карский взглянул на часы. Телефон продолжал звонить. Жена не могла поднять трубку. Она была далеко и не сумела бы подслушать разговор... Из крана на кухне пошла вода... Карский решился подойти к телефону. - Моси, моси? Алло? Я звонил на работу, - сказал Кодзо Сийна. - Дежурный попросил меня перезвонить позже. Да, на Сергея можно положиться, подумал Карский. Он всегда спокойно оставлял на Сергея все дела в конторе. - Какие новости об Одри Досс? - поинтересовался Карский. - Пока никаких, - ответил Сийна. - Мне необходимо знать, где она. - Карский с досадой нахмурился. - Это очень важно. - Я делаю все возможное, - сказал Сийна. - Как только я что-то выясню, тут же вам позвоню. А вам удалось установить, кто убил Филиппа Досса? - Нет, - откликнулся Карский. - Тут полная неясность. - Гм... - хмыкнул Сийна. - Это-то меня и беспокоит. Кто же его все-таки убил? Не люблю игроков-невидимок. Они слишком часто оказываются врагами. - Не волнуйтесь, - успокоил его Карский. - Кто бы это ни был, он нас теперь не остановит. - Значит ли это, что груз будет доставлен по расписанию? - Ни один из них не осмелился говорить в открытую даже по такой надежной секретной линии связи. - Да. Через несколько дней, - сказал Карский. - Его сейчас переправляют. Вы сами понимаете, насколько это трудно в сложившихся обстоятельствах. - Да, я прекрасно понимаю, - Сийна вздохнул с облегчением, узнав, что последняя часть его плана выполняется. - И ценю вашу заботу. Они говорили по-японски. Сийна, должно быть, решил, что Карский делает это из вежливости, но в действительности Евгению просто хотелось улавливать все оттенки разговора. Карский изучил много иностранных языков, поскольку считал, что при общении через посредника утрачивается значительная часть важной информации. Карск свободно владел двенадцатью языками, а диалектов знал даже в два раза больше. - Только чтобы на грузе не было никаких русских надписей, - продолжал Сийна. - Я не хочу, чтобы было ясно, откуда поступил груз. Особенно для Масаси, подумал он, вспомнив, как тот ненавидит русских. - Об этом не тревожьтесь, - заверил его Карский. - У нас нет ни малейшего желания разглашать этот секрет. Он даже мысли не допускал, настолько ужасающими были бы последствия... - Ну, а как насчет всего остального? - спросил Карский. - Близится час уничтожения Таки-гуми, - сообщил Сийна, и в его голосе зазвучало явное удовлетворение. Как приятно, подумал Карский, когда люди, работающие на тебя, думают так же, как и ты. Особенно те, кто не подозревает, что работают на тебя, поскольку ты обвел их вокруг пальца, заставив поверить, будто относишься к ним как к равным, как к твоим партнерам. А ведь именно это произошло с Кодзо Сийной. - Хироси Таки мертв, - проговорил Сийна. - Как мы и задумывали, именно Масаси благодаря моему подстрекательству отдал приказ. Теперь же, опять-таки в соответствии с нашей договоренностью, я натравил Друг на друга двух оставшихся в живых братьев из семейства Таки, Дзедзи и Масаси. - Иногда я задаюсь вопросом... - Карский усмехнулся, глядя на плывущие по Москве-реке льдины, озаряемые тусклым светом от тормозных огней проезжавших по улице автомобилей. - Что доставляет вам больше удовольствия: завоевание вашей страной нового статуса или уничтожение детища Ватаро Таки? - Довольно странная мысль, - заметил Кодзо Сийна. - Мне казалось, вы должны понимать, что эти две цели взаимосвязаны. Будь Ватаро жив, Дзибан никогда не добился бы своего, Япония не заняла бы достойного места в мире. А вам нечего было бы и рассчитывать поставить Америку на колени! - Возможно, - согласился Карский. - Но тогда мы найдем другой путь. - Нет-нет, Карский! Вспомните свою историю! Вы никогда не проникали в другие страны иначе как при помощи Красной Армии. - Мы не хотим захватить Соединенные Штаты, - возразил Карский. - Подобная затея, даже если бы ее удалось осуществить, не уничтожив при этом полмира, быстро обескровит Россию. Римская империя, насколько мне известно, пришла в упадок именно потому, что непомерно разрослась. Римляне были мастерами своего дела, богами военного искусства. Они побеждали всех. Но, как выяснилось, это было самое простое. Гораздо труднее и в конечном итоге, как показала история, невозможно оказалось другое: удержать в повиновении все владения. Слишком уж там много было племен и народов, слишком часто они восставали. Содержание непрерывно растущей римской армии привело к краху империи. Мы не собираемся повторять ошибку римлян. - Но что же вы тогда собираетесь делать с Америкой? - спросил Сийна. Карский, глядевший на дым сигареты, растекавшийся по оконному стеклу, заметил, что на улице пошел снег. Плечо, прислоненное к холодной раме, замерзло - такая уж в Москве весна... Потушив сигарету, Карский вдруг подумал: интересно, почему он курит только в России? - То, о чем вы давно мечтаете, Сийна-сан, - ответил он. - Мы уничтожим Америку экономически. Удэ вернулся в Хану, истекая кровью. На память ему пришли недавние видения. Он был солнцем, он пылал... Свет, излучаемый им, был ослепительно ярок, он, Удэ, испускал огромную энергию... Он источал свет, тепло, жизнь. Все это было так, пока не началось кровотечение. Какая божественная влага вытекает из раненого светила? Плазма? Магма? Как бы там ни было, Удэ-солнце истекал кровью. И вместе с кровью иссякали его свет, тепло, жизнь... Удэ закричал. Он вопил, пока женщина, стоявшая рядом, не влила ему в глотку двадцать пять миллилитров торазина. Теперь, в полумраке дома толстяка Итимады, где все жалюзи были закрыты, Удэ дергал за проволоку, которой была привязана к стулу Одри. Она сидела, уронив голову на грудь. Удэ несколько раз ударил ее по щекам. - Помоги мне! - завопил Удэ. - Помоги! Я истекаю кровью! Глаза Одри открылись. Девушка не понимала, где она и кто на нее кричит. Перепуганная, измученная голодом и жаждой, она вскрикнула и потеряла сознание. Удэ, пыхтя, смотрел на нее. Он вспомнил, как она мирно спала, когда он ворвался в дом. Одри тогда не была связана, а возле постели стояли еда и питье, которые он торопливо проглотил, читая записку без подписи, лежавшую под плошкой с водой. "Одри! - было написано там. - Не бойся! Я увожу тебя на Гавайи, чтобы спасти твою жизнь. Теперь можешь не бояться тех, кто хочет причинить тебе зло. Оставайся здесь, пока я за тобой не вернусь. Верь мне". Удэ уничтожил записку. Это он привязал Одри к стулу, чтобы она никуда не ушла, пока он будет занят другими делами. Теперь же его заботило одно: как остановить кровотечение. Вскоре Одри очнулась, потревоженная птичьим гомоном. На ее груди прикорнул геккон. Заметив ящерицу, Одри взвизгнула и взмахом руки стряхнула ее. Девушка выпрямилась на стуле насколько могла. "Где я?" - подумала Одри. Голова болела так, словно ее зажали в тиски. В горле ощущался какой-то странный горьковатый привкус. Во рту пересохло, Одри умирала от жажды. Вокруг - везде, куда ни глянь, - росли деревья. Толстенные, высоченные деревья. По рукам и ногам Одри плясали пятна света. Она была одета в голубые хлопчатобумажные шорты и белую майку, на ногах - бордовые пластиковые сандалии. Все поношенное и чужое. На майке Одри заметила какую-то надпись. Оттянув материал, она прочитала: "Мужские соревнования по троеборью. Кона Айрон, 1985". Кона? Где эта Кона? Одри напрягла память. Может быть, на Гавайях? Она огляделась. Голые руки и ноги овевал теплый ветерок. Щебетали птицы, жужжали букашки. "Неужели я действительно на Гавайях?" - мелькнула у Одри мысль. А потом вопрос: что же все-таки произошло? Одри стиснула руками ноющую голову и крепко зажмурилась. Солнце светило слишком ярко. От этого головная боль становилась еще сильнее. О Боже! Боже! Пожалуйста, сделай, так, чтобы голова перестала болеть! Теперь Одри вспомнила, что, сидя дома в Беллэйвене, она услышала какой-то шум и спустилась вниз. Она решила, что это Майкл, зачем-то заглянувший в отцовский кабинет. Но вместо Майкла... Кто? Кто оказался внизу? И почему? В мозгу ее, словно перепуганные птицы, проносились вопросы, на которые она не знала ответа. Голова заболела пуще прежнего. Одри застонала, скрючилась, и ее начало тошнить. Но толком не вырвало, потому что в желудке почти ничего не было. У Одри перед глазами все поплыло, и она легла навзничь на траву. Даже дышать было тяжело. Но все-таки девушка не потеряла сознания, и постепенно ей стало лучше. Одри уперлась ладонями в землю и встала. Ноги подкашивались, и не держали ее... Осознав, что она почему-то стоит на четвереньках, с опущенной головой, Одри подумала, что, по-видимому, на мгновение опять отключилась. Ее начал охватывать страх. - Что со мной такое? - ужаснулась Одри. Судя по солнцу, лучи которого пробивались сквозь листву деревьев, было уже далеко за полдень. Вероятно, она очень долго лежала без чувств. Одри вспомнила, как Майкл окликнул ее. Он вошел в кабинет. Сверкнула его катана. Звякнули скрестившиеся клинки. Раз, другой, третий... А что было потом? Майкл! Майкл! Одри едва не расплакалась, но овладела собой. В ушах зазвучал укоризненный голос брата: "Слезами горю не поможешь. Держи себя в руках, Эйди". Этот голос словно придал ей сил, и Одри постаралась взять себя в руки. И тут увидела Удэ. Прежде всего ей бросились в глаза ирецуми - татуировки, покрывавшие его обнаженный торс. Потом она увидела, какое у него богатырское телосложение. На левом плече незнакомца белела повязка, на которой темным пятном запеклась кровь. Это был азиат. Японец или китаец, Одри точно не знала. Господи, как же рассердится Майкл! - Кто вы? - спросила Одри. Оказалось, что ей даже эти два слова выговорить - и то неимоверно трудно. - Вот, - Удэ протянул ей пластмассовый стаканчик, служивший крышкой для термоса, - выпейте. Она отхлебнула воды и поперхнулась. Он добавил: - Пейте медленно. У Одри опять закружилась голова, она опустилась в высокую траву. - Где я? - пролепетала Одри. - На Гавайях, да? Одри казалось, что ее голова налита свинцом. Она уронила ее на скрещенные руки, но лишь ненадолго, потому что распухшие запястья тоже страшно болели. - Где вы - не важно, - отрезал Удэ. - Вы ведь тут долго не пробудете. Одри продолжала пить очень медленно, хотя жажда настолько измучила ее, что девушка готова была осушить стакан единым духом. Удэ несколько раз подливал в него воды. Одри поглядела на солнце. - Что со мной случилось? - Ладно, - сказал Удэ. - Хватит. Он взял у Одри стакан и помог ей подняться на ноги. Она едва не рухнула на землю, так что ему пришлось подхватить ее на руки и пронести почти до конца посыпанной гравием дорожки, где стояла машина. Одри мельком увидела дом - наверное, здесь ее держали связанной? - а потом мужчина запихнул ее в машину. В последующие несколько часов перед глазами у нее все плыло и мелькало. Одри изо всех сил старалась не потерять сознание, но то и дело впадала в забытье, а потом мучительно пробуждалась: казалось, ей было отказано даже в праве на мирный сон. Одри чувствовала, что они едут медленно. Дорога явно пролегала в горах. Одри не видела ее, но ощущала подъемы и спуски. Порой приходилось останавливаться и пережидать. До Одри доносился шум моторов: вероятно, по встречной полосе проезжали автомобили. Но вот дорога стала более пологой и, наконец, вышла на равнину. Теперь ехать было легче, и вконец изнуренная Одри погрузилась в глубокий сон. У Нобуо Ямамото вспотели ладони. За десять минут он, наверное, раз десять вытирал их льняным платком, который уже успел посереть от городской гари. Для такой сильной личности, занимавшей к тому же столь высокое положение, это было довольно странно. Он сидел, напряженно выпрямившись, в машине, которую вел шофер; нервы Ямамото тоже были напряжены. Нобуо уже который месяц подряд очень плохо спал. Стоило ему задремать, как приходили сновидения, прямо-таки начиненные смертью. Жуткой, испепеляющей смертью, молниеносной и в то же время мучительно долгой... смертью от вспышки. Нобуо предпочитал называть это вспышкой, а не взрывом. С таким понятием он еще мог как-то ужиться. Дело в том, что японец Нобуо лучше других понимал, насколько это опасно. Он не забыл уроки истории. Уроки Хиросимы и Нагасаки. Японцы с тех пор испытывали жгучую ненависть к любому устройству, содержащему радиоактивные вещества, особенно к атомному оружию. Боже мой! - подумал Нобуо. И как же меня угораздило ввязаться в эту историю? В действительности он, конечно же, знал как. Все из-за Митико. Она заставила его сродниться с семейством Таки и душой, и телом. Именно так замысливали этот союз отец и Ватаро Таки. Нобуо давным-давно позабыл его настоящее имя: Дзэн Годо. Если два семейных предприятия будут связаны еще и брачными узами, оба обретут новый источник силы. Но теперь уже нет ни Ватаро Таки, ни Хироси. Масаси получил все, что хотел. Он стал оябуном Таки-гуми, а ведь Масаси - сумасшедший! Безумец, с которым его, Нобуо, теперь связывают узы особого свойства. Я даю ему то, что он потребовал, подумал Нобуо, у которого при мысли о завершении работы тошнота подкатывала к горлу. Но при этом, как могу, стараюсь тянуть время. И все же конец близок, больше оттягивать нельзя. Что я могу поделать, если жизнь моей внучки в опасности? Однако ночные кошмары не прекращались. Вонь разлагающихся трупов и призраки мертвецов преследовали Нобуо по ночам, превращая каждую из них в сущую пытку, заставляя терзаться угрызениями совести. За окном мелькали виды ночного Токио. Гигантские неоновые надписи и рекламные щиты мигали буквально повсюду, не было ни одного темного уголка. Даже сквозь маленький квадратик автомобильного окна огней было видно столько, что и не сосчитать. Ночной Токио напоминал усеянное звездами небо. Это был своего рода символ, отражавший явные противоречия японской жизни: бесконечная городская круговерть создавала впечатление каких-то необъятных просторов, отчего голова шла кругом. Японцы вообще наделены способностью чудесным образом превращать малое в большое. - Он здесь, господин, - сказал шофер Нобуо. Как всегда, опоздал, подумал Нобуо. Еще один весьма недвусмысленный намек на истинную природу наших отношений. Масаси вылез из машины и вошел в театр. - Что ж, пора и мне, - решил Нобуо. Он в последний раз вытер руки и убрал замызганный платок. Интерьер театра был аскетичен, без каких-либо излишеств. Места для зрителей, сцена - и все. Не считая, конечно, мониторов. По обеим стенам были развешены в ряд телеэкраны, сейчас выключенные. В общей сложности в зале висело больше ста пятидесяти экранов. Казалось, это пустые окна, глядящие в никуда. Из-за них атмосфера в театре делалась еще более унылой. Человек словно попадал в мертвую зону, где даже звезды - и те погасли. На экранах лишь мелькали тусклые отражения зрителей, которые рассаживались по местам. Масаси, как обычно, подождал в дверях, пока не начнется представление. К этому времени все места, кроме одного, обычно бывали заняты. Но - что гораздо важнее, - Масаси получал возможность внимательно разглядывать каждого, кто входил в зал. Масаси сел. Слева от него сидела молодая японка в несуразно широком платье; в его расцветке было столько оттенков серого, что их трудно было различить. На щеках японки красовались голубые и пурпурные пятна румян. Губная помада ярко блестела. Волосы, везде подстриженные очень коротко (если не считать челки), казались жесткими, словно их намазали клеем. Справа от Масаси сидел Нобуо. Спектакль начался без традиционных трубных призывов и вообще без всякого предупреждения. И тут же все мониторы ожили. Замелькали светящиеся полоски и зигзаги. На сцену вбежали танцовщицы. Одни совсем голые, другие полуобнаженные, у некоторых тела были размалеваны белой краской. Они танцевали "буто" - примитивный современный танец, созданный в урбанизированной, прозападной послевоенной Японии и выражавший тоску по прошлому. Этот танец был политическим вызовом и в культурном плане считался реакционным, поскольку в основе его лежали мифологические архетипы. Динамический и одновременно статический "буто" впитал в себя духовный и материальный опыт Японии. Солистка изображала богиню солнца, от которой произошел император. Удрученная тем, что она видит вокруг, богиня удаляется в пещеру, и мир погружается в темноту. Только сладостный звон чаш с вином и разнузданные, сладострастные танцы, напоминавшие по форме ритуальные, смогли выманить богиню солнца из ее укрытия, и она вышла вместе со своими вечными спутниками: весной, светом и теплом. Когда балерины кружились в танце, представлявшем в стилизованном виде древний земледельческий миф, на мониторах показывалась генеральная репетиция спектакля. Этот танец чуть отставал от танца живых девушек на сцене, что производило поразительный эффект зримого воплощения эха. В антракте Масаси встал и, не сказав ни слова, вышел в фойе. А через мгновение подозвал к себе Нобуо. - Вы что-нибудь поняли в этой белиберде? - спросил Масаси, когда Нобуо приблизился. - Да я не обращал внимания, - откликнулся Нобуо. - По-вашему, девушки танцевали неплохо, да? - Вы имеете в виду этих акробаток? - поморщился Масаси. - Им место в цирке. Если подобное действо называть искусством, значит, нынешние люди утратили творческие способности. От всего этого ве