мелководье вокруг шлюпок и прямо перед собой спину офицера, занесшего меч над головой упавшего Маккиннона. Старший помощник одним прыжком покрыл требуемое расстояние, обхватил японца сзади за горло, одновременно выстрелив ему в спину из пистолета. И снова взметнулся луч фонаря, остановившись ненадолго на Уолтерсе и японском матросе, яростно молотивших друг друга, разбрасывая вокруг брызги и перекатываясь в помутневшей воде. Здесь ничего сделать было нельзя - слишком велика была опасность попасть в своего. Луч снова поднялся и тут же замер. Одна из шлюпок прочно села на мель, развернувшись почти параллельно берегу. Два японских матроса по колено в воде возились у кормы. Один из них, ссутулившись, нагнул голову, второй стоял прямо, занеся правую руку за голову. Несколько долгих секунд они были как бы парализованы бившим в глаза светом, затем ссутулившийся выпрямился, что-то выхватив из поясной сумки, а второй бросился вперед, выпрастывая вверх занесенную за голову руку. Николсон, резко поднимая "кольт", решил, что опоздал. Но опоздали и японцы: их остановил треск карабина Фарнхольма и они с тяжеловесной неторопливостью стали клониться вперед, поворачиваясь на налитых свинцом ногах. Один плашмя рухнул в воду, другой, грузно перевалившись через планшир шлюпки, упал на ее кормовые шкоты с глухим стуком, за которым моментально последовал грохот гранаты, разорвавшейся в его руке. После яркой вспышки взрыва темнота словно уплотнилась. Николсон решился на еще один короткий обзор с фонарем и щелкнул выключателем. Все его люди были на ногах, враги же перестали быть врагами, спокойно лежа на отмели. У них с самого начала почти не было шансов выжить: полагая, что команда "Виромы" оградительным огнем, они совсем не ожидали внезапной атаки в самый неблагоприятный для нее момент - во время высадки в воду с резиновых лодок. - Кто-нибудь ранен? - Николсон старался говорить тихо. - Уолтерс, сэр, - по примеру старшего помощника почти неслышно ответил Вэньер. - И довольно тяжело, думаю. - Дайте-ка взглянуть. - Николсон подошел к Вэньеру, прикрыв ладонью включенный фонарь. Четвертый помощник осторожно держал левое запястье Уолтерса с кровавой зияющей раной. Вэньер уже успел стянуть руку Уолтерса жгутом из носового платка, и ярко-красная кровь теперь очень медленно скапливалась в ране. Николсон потушил фонарь. - Нож? - Штык, - проговорил Уолтерс на удивление ровным голосом. Он пихнул ногой неподвижную обмякшую фигуру. - Я отнял его. - Так я и подумал, - сухо сказал Николсон. - Ваше запястье ни к черту. Пусть мисс Драхман обработает его. Боюсь, пройдет некоторое время, прежде чем вы снова сможете пользоваться рукой. "Или никогда", - мрачно подумал про себя старший помощник. Сухожилия были полностью разорваны, и, скорее всего, то же самое произошло с лучевым нервом. Паралич - в любом случае. - Лучше уж, чем в сердце, - весело проговорил Уолтерс. - Мне это на самом деле нужно. - Поднимайтесь наверх как можно быстрее. Все остальные ступайте с ним. Только не забудьте назваться. Капитан держит оружие под рукой. Боцман, вы остаетесь со мной. - Он внезапно прервался, услышав плеск рядом с ближайшей шлюпкой. - Кто там? - Я, Фарнхольм. Просто осматриваюсь, старина. Дюжины, их здесь, действительно, дюжины. - О чем вы, черт побери? - раздраженно спросил Николсон. - О гранатах. Полные сумки. Здесь вот парень - просто ходячий арсенал. - Будьте добры, соберите их. Они нам могут понадобиться. Возьмите кого-нибудь в подмогу. Николсон и Маккиннон дождались, пока все не ушли, и направились вброд к ближайшей шлюпке. Едва они приблизились к ней, как во тьме на юге застрочили два пулемета, изрыгая вереницы трассирующих пуль, врезавшихся в море, поднимая облака светящейся водяной пыли. - К чему бы это, сэр? В его мягком шотландском говоре слышалось замешательство. Николсон усмехнулся в темноте. - Остается только гадать, боцман. Похоже, десант должен был подать сигнал - фонарем или как-нибудь еще - в случае благополучной высадки на сушу. На берегу же произошла некая осечка - вот наши друзья на субмарине и мыкаются. Сигнала не поступило, и они решили открыть огонь. - Но если это все, что им нужно, почему бы нам не послать им весточку? Николсон некоторое время молча смотрел во мраке на боцмана, затем тихо рассмеялся: - Гениально, Маккиннон, просто гениально. Раз уж они в замешательстве и считают, что десант на берегу пребывает в таком же состоянии, значит, у любого сигнала есть шанс пройти. Николсон оказался прав. Подняв руку над планширом шлюпки, он беспорядочно пощелкал фонарем и быстро убрал руку вниз. Для любого опытного пулеметчика подобный световой точечный ориентир стал бы манной небесной, однако темнота и безмолвие остались нерушимы. И даже неясный силуэт мирно лежавшей в море подводной лодки был просто тенью, зыбкой и нематериальной, как плод разыгравшегося воображения. Далее прятаться было не только нецелесообразно, но и опасно. Они неторопливо поднялись на ноги и осмотрели шлюпки при свете фонаря. Шлюпка номер два была продырявлена в нескольких местах, но везде - выше ватерлинии; и если и набрала воды, то немного: лишь некоторые из ее герметических воздушных ящиков были пробиты, однако уцелевшие обеспечивали необходимую плавучесть. В лодку номер один угодило еще меньше случайных пуль, но она уже тяжело осела на мелководье. Заливавшая ее днище вода окрасилась кровью изувеченного японского моряка, свисавшего с планшира. Взрыв гранаты, оторвавший японцу руку и снесший ему половину лица, проделал в днище сквозную дыру, содрав участок шпунтового пояса и расщепив смежные доски. Николсон выпрямился и посмотрел на Маккиннона. - Пробоина, - коротко буркнул он. - Да такая, что в нее можно просунуть голову вместе с плечами. Ее не залатать и за день. Но Маккиннон его не слушал. Переместив луч фонаря, он вглядывался внутрь шлюпки. Когда он заговорил, голос его звучал с отстраненным безразличием: - Это уже неважно, сэр. Двигатель мертв. - Помолчав, он спокойно продолжил: - Магнето, сэр: граната, видимо, взорвалась прямо под ним. - О, Господи, только не это! магнето? Возможно, второй механик... - Его не починить никому, - убежденно перебил Маккиннон. - Тут и чинить-то, в общем, нечего. - Понимаю, - тяжело кивнул Николсон, глядя на развороченное магнето и начиная ощущать в голове пустоту от осознания последствий. - Немного от него осталось, правда? Маккиннон поежился: - У меня даже мурашки по спине побежали. - Он покачал головой и, даже когда Николсон погасил фонарь, не мог оторвать взгляда от шлюпки. Потом слегка коснулся руки старшего помощника. - Знаете что, сэр? До Дарвина длинный, очень длинный путь на веслах. Ее звали Гудрун, как она им сказала. Гудрун Йоргенсен Драхман: Йоргенсен - в честь дедушки по материнской линии. На три четверти датчанка, она родилась в Оденсе в День перемирия 1918 года. Не считая двух коротких пребываний в Малайзии, она всю жизнь прожила в родном городе, пока не закончила курсы санитарок и медсестер и не отправилась на плантации своего отца, раскинувшиеся под Пенантом. Это случилось в августе 1938 года. Николсон лежал на спине на склоне возле пещеры, сложив руки за головой, вперясь невидящими глазами в темный балдахин облаков и ожидая, когда она продолжит рассказ. Прошло две, затем три минуты, а девушка все молчала. Николсон понемногу зашевелился и повернулся к ней. - Вы за много миль от дома, мисс Драхман. Дания - вы любите ее? - Когда-то любила. - Категоричность ее тона словно бы пресекла дальнейшие попытки проникнуть в ее тщательно оберегаемые воспоминания. Будь прокляты японцы, будь проклята их чертова субмарина, яростно подумал Николсон. Он резко изменил тему: - А Малайзия? Едва ли вы питаете к ней такие же нежные чувства, правда? - Малайзия? - Ее изменившийся голос прозвучал лишь вокальным сопровождением равнодушному пожатию плечами. - В Пенанте было хорошо. Но не в Сингапуре. Я... я не ненавидела Сингапур. - Она неожиданно разгорячилась, но тут же взяла себя в руки. - Я бы тоже не отказалась от сигареты. Или мистер Николсон это не одобрит? - Мистеру Николсону, боюсь, не хватает старой доброй обходительности. - Он передал ей пачку, чиркнул спичкой и, когда она нагнулась прикурить, вновь ощутил слабый запах сандала от ее волос. Когда девушка опять ускользнула во мрак, Николсон, затушив спичку, мягко спросил: - А почему вы ненавидели Сингапур? Минуло почти полминуты, прежде чем она ответила: - Не думаете ли вы, что это может быть очень личным вопросом? - Весьма возможно. - Он секунду помолчал. - Только какое это теперь имеет значение? Она мгновенно поняла смысл его слов: - Вы правы, конечно. Даже если это всего лишь праздное любопытство, какая теперь разница? Как это ни нелепо, но я отвечу вам - вероятно, потому, что уверена в вашей неспособности питать к кому-либо ложное сострадание, чего я просто не выношу. - Некоторое время она молчала, и кончик ее сигареты ярко тлел в темноте. - Это правда, я действительно ненавижу Сингапур: ненавижу потому, что у меня есть гордость, равно, как и жалость к самой себе. А еще потому, что я ненавижу одиночество. Вы ничего не знаете об этом, мистер Николсон. - Зато вы много знаете обо мне, - мягко проворчал Николсон. - Думаю, вы понимаете, о чем я говорю, - медленно начала она. - Я европейка, родившаяся, выросшая и получившая образование в Европе. И я всегда считала себя датчанкой, как и все живущие в Дании люди. Меня принимали в любом доме в Оденсе. В Сингапуре же я никогда не была вхожа в европейские круги, мистер Николсон. - Она старалась говорить бесстрастно. - Встречаться со мной белым не рекомендовалось. И это совсем не смешно, когда в твоем присутствии тебя называют полукровкой, после чего все оборачиваются и начинают глазеть. И ты понимаешь, что больше никогда сюда не придешь. Я знаю, что мать моей матери была малайкой, прекрасной, доброжелательной старой леди... - Пожалуйста, успокойтесь. Я представляю, как это мерзко. И британцы усердствовали более других, не так ли? - Да. - Она поколебалась. - А почему вы так говорите? - Когда дело касается создания империи и колониализма, мы - лучше и одновременно хуже всех в мире. Сингапур стал настоящим раздольем для разного рода отребья, англо-саксонская часть которого, пожалуй, наиболее интересна. Божьи избранники, облеченные двойной миссией в жизни - в возможно кратчайшее время погубить печень и следить за тем, чтобы не подпадающие под категорию избранных не забывали о своем статусе, - эти сыновья Хама призваны быть чернорабочими мира до конца своих дней. Они, безусловно, истинные христиане и непоколебимые ревнители церкви. И если успевают протрезветь к воскресному утру, исправно посещают службу. Но таких не абсолютное большинство, даже в Сингапуре. С другими вам, видимо, просто не приходилось пересекаться. - Не ожидала, что вы скажете все это, - медленно, с удивлением в голосе проговорила она. - Но почему? Это ведь правда. - Я не это имела в виду. Я просто не ожидала услышать от вас... а впрочем, неважно. - Она неловко рассмеялась. - Цвет моей кожи - не самая насущная проблема. - Совершенно верно. - Николсон похоронил сигарету под каблуком и продолжил нарочито жестким тоном: - Но это чертовски важно для вас, и так быть не должно. На Сингапуре свет клином не сошелся. Вы нам нравитесь, и нам наплевать, что вы немного цветная. - Вашему молодому помощнику - мистеру Вэньеру - не наплевать, - пробормотала она. - Не глупите - и постарайтесь быть великодушной. Увидев шрам, он испытал шок, которого с тех пор стыдится. Он просто очень молод - вот и все. Капитан же находит вас восхитительной. "Полупрозрачный янтарь" - на него, как он говорит, походит ваша кожа. - Николсон тихо фыркнул. - Какой-то великовозрастный Лотарио. - Неправда. Он очень, очень милый, и мне весьма по душе. - Она неожиданно добавила: - Вы заставляете его чувствовать себя стариком. - Чушь! - яростно воскликнул Николсон. - С пулей в легких особо не попрыгаешь. - Он покачал головой. - Простите, я не хотел на вас набрасываться. Клинки в сторону, правда, мисс Драхман? - Гудрун. - Это слово было произнесено как ответ и просьба одновременно, тоном, лишенным даже намека на кокетство. - Гудрун? Мне нравится это имя, и оно вам подходит. - А вы не желаете - как бы это сказать? - сделать ответный реверанс? - спросила она с оттенком озорства в хрипловатом голосе. - Я слышала, капитан называет вас "Джонни". Это мило, - задумчиво проговорила она. - В Дании подобным именем награждают только очень маленьких мальчиков. Но, думаю, я смогу к нему привыкнуть. - Не сомневаюсь, - неуверенно сказал Николсон. - Однако... - Ах, ну конечно! Назвать вас "Джонни" перед лицом команды - неслыханно! В этом случае, конечно же, прозвучит "мистер Николсон". - Или, вы думаете, "сэр" будет лучше? - Ох, ради всего святого! Зовите меня, как заблагорассудится. Вероятно, я заслужил это. Он поднялся на ноги, и направился ко входу в пещеру, где на часах сидел мусульманский священник. Коротко поговорив с ним, спустился вниз по склону холма, к Ван Эффену, дежурящему у уцелевшей шлюпки. Он провел с голландцем около пяти минут, удивляясь, какой был смысл в охране шлюпки, затем поднялся назад к пещере. Гудрун Драхман по-прежнему бодрствовала, расположившись рядом с мальчиком. Николсон тихо опустился подле. - Не стоит сидеть так всю ночь, - мягко проговорил он. - С Питером все будет в порядке. Почему бы вам не лечь спать? - Скажите мне прямо, - ее голос был очень тихим, - сколько у нас шансов? - Ноль. - Честно и достаточно категорично, - признала она. - И долго еще нам осталось? - До завтрашнего полдня, - это в лучшем случае. - Сначала субмарина наверняка вышлет десант - или хотя бы попытается. Затем они вызовут подмогу. Как бы то ни было, с первыми лучами солнца здесь все равно уже будут самолеты. - Вероятно, людей с подводной лодки окажется достаточно, им не потребуется вызывать помощь. Сколько... - Мы зададим им жару, - убежденно проговорил Николсон. - Помощь им понадобится. И они ее получат. Потом они получат нас. Если не перебьют нас бомбами и снарядами. Надеюсь, этого не произойдет. - Я уже сталкивалась с ними в Кота-Бару. - Она содрогнулась. - Поэтому я также надеюсь. А как же маленький Питер? - Да, да. Питер станет еще одним пропавшим без вести, - с горечью в голосе сказал Николсон. - Кто вспомнит о двухлетнем ребенке? - Николсон чувствовал, что привязался к мальчику больше, чем хотел. - Неужели ничего нельзя сделать? - Боюсь, ничего. Только ждать. - Но... но неужели же вы не можете отправиться на субмарину и что-нибудь предпринять? - Да, я знаю. С абордажными саблями в зубах и, захватив ее, с триумфом отплыть домой. Вы увлекаетесь не теми комиксами, мисс. - Он протянул ладонь и взял ее руку в свою. - Извините. Но они просто молятся, чтобы мы решились на подобное. - А разве нельзя неслышно уплыть на шлюпке? - Милая девушка, это первое, о чем мы подумали. Безнадежно. Мы можем уйти в море, но недалеко. Они или их самолеты настигнут нас на рассвете, и если мы не погибнем, то утонем. Как ни странно, Ван Эффен тоже горит этой идеей. Это только способ самоубийства, - кратко закончил он. Она подумала несколько секунд. - Но вы ведь не считаете, что уплыть отсюда без шума невозможно? Николсон улыбнулся: - Вы упрямая молодая леди. Да, это возможно, особенно если кто-нибудь каким-то образом отвлечет их внимание. А почему вы спросили? - Единственный способ выбраться отсюда - это заставить субмарину поверить, что мы исчезли. - А вы и правда упрямы. - Николсон покорно сел. - Итак? - Это ведь не сыграет особой роли, если мы останемся здесь, пока субмарина будет отсутствовать, не так ли? - К чему вы клоните? - Прошу вас, ответьте мне, Джонни. - Нет, не сыграет. Это будет даже очень здорово - и если нам удастся просидеть на острове незамеченными примерно сутки, они, возможно, прекратят поиски. В этом районе, по крайней мере. Но как вы намереваетесь заставить их поверить в то, что нас нигде нет, и уплыть? - Как заставить их поверить, что нас нет? - нетерпеливо сказала она. - Надо спрятать шлюпку. - "Спрятать шлюпку"! На этом острове нет ни одного места, где японцы не нашли бы ее через полчаса. К тому же мы не протащим ее и на десять футов, - будет столько шума, что они перестреляют нас всех даже в темноте. А если и не перестреляют, - на острове нет таких зарослей, чтобы скрыть даже и скромных размеров ялик. Извините, но это не проходит. Ну, нет здесь такого укрытия, чтобы японцы не смогли засечь его с закрытыми глазами. - Это все ваши предположения, но не мои, - спокойно проговорила она. - Я согласна, что ее не укроешь на острове. Мое же предположение заключается в том, что ее следует спрятать ПОД водой. - Что! - Николсон привстал, всматриваясь в нее во мраке. - Надо произвести некую отвлекающую акцию на одном конце острова, - быстро начала она, - обогнуть в это время на шлюпке другой, зайти в ту небольшую бухту на севере, наполнить шлюпку камнями, выдернуть из нее пробку или как там вы это называете, и потопить ее на достаточную глубину; а потом, когда японцы уйдут... - Конечно же! - шепотом перебил ее Николсон. - Конечно же, это сработает! Господи, Гудрун, вы нашли это, нашли! - Он резко вскочил, заключил смеющуюся, протестующую девушку в объятия и бросился в другую сторону пещеры. - Капитан! Четвертый! Боцман! Просыпайтесь, просыпайтесь все! Вэньер выступал в качестве приманки - почти десять минут расшагивал по берегу юго-западной оконечности острова, изредка украдкой помигивая фонарем. Он взял с собой бинокль ночного видения и, когда черная тень подводной лодки начала неслышно ползти на аккумуляторном питании, совсем выключил фонарь и спрятался за валуном. Две минуты спустя, когда субмарина поравнялась с ним, будучи всего в сотне ярдов от берега, он встал, выдернул разблокирующую вилку одной из шлюпочных плавучих дымовых шашек и изо всех сил швырнул ее в море. Легкий северный бриз за тридцать секунд донес густой оранжевый дым до подлодки, окутывая стоявших в боевой рубке людей удушливым слепящим облаком. Обычных четырех-пяти минут горения оказалось более чем достаточно. Шлюпка с четырьмя человеками на борту, идя на обмотанных веслах, приблизилась к северной стороне острова за минуту до шипящего угасания шашки. Субмарина по-прежнему лежала в неподвижности. Николсон осторожно остановил шлюпку у крутого берегового уступа глубоко врезавшейся в сушу северной бухты, где его поджидали Фарнхольм, Ахмед, Уиллоуби и Гордон, уже собравшие внушительную груду круглых гладких камней. Были выдернуты пломбы по всему поясу обшивки шлюпки, и люди работали с предельной скоростью, почти в абсолютной тишине и стараясь избежать блокировки отверстий, сквозь которые уже вовсю заливалась вода. Через две минуты Николсон что-то тихо сказал Фарнхольму, и тот кинулся вверх по склону. Мгновения спустя он в одиночном режиме уже стрелял в направлении подлодки, заглушая металлическое звяканье удалявшихся железных воздушных ящиков. Несколько решено было оставить для придания шлюпке определенной подъемной силы. Наконец шлюпка мягко погрузилась в море и плавно заскользила вниз, пока на пятнадцатифутовой глубине не коснулась килем усеянного галькой дна. По возвращении в пещеру они заметили парашютную сигнальную ракету, взмывшую с восточной оконечности острова и опустившуюся на северо-востоке. Вэньер безупречно выбрал момент, и если бы теперь субмарина вздумала туда сунуться, она бы нашла тот край острова спокойным и пустынным. Действия Вэньера полностью сбили с толку японцев, поселив в их головах массу разноречивых подозрений, с наступлением утра должных перейти во вполне очевидное заключение, что люди с "Виромы" обвели их вокруг пальца и ночью покинули остров. Облачный рассвет сопровождался усилившимся ветром. Когда стало достаточно светло, наблюдатели на острове, тщательно укрывшиеся за кустарниками, увидели заполнивших боевую рубку подлодки людей, то и дело подносивших к глазам бинокли - за ночь субмарина сильно отдалилась от берега - и отчаянно жестикулировавших. Вскоре послышался звук дизельных двигателей, и подлодка принялась описывать вокруг острова быстрые круги. Каждый раз, останавливаясь против оставшейся шлюпки, она наводила на нее кормовое орудие и открывала огонь - бортовые механики, должно быть, починили ночью ударный механизм пушки. В общей сложности, было произведено шесть выстрелов, превративших шлюпку в дырявую расщепившуюся развалину. Когда последний снаряд разорвался на мелководье, тяжелые дизели взревели, и субмарина стремительно двинулась на запад, обследовав там два небольших островка. Полчаса спустя она окончательно скрылась за горизонтом. X Шлюпка, замерев, лежала на застывшем зеркале моря. Ничто не двигалось, даже не было едва заметной ряби, дробившей бы сверкающую сине-стальную поверхность океана, с безжалостной, скрупулезной точностью отражавшую клин черных бортов шлюпки. Мертвая шлюпка в мертвом море, раскинувшемся в пустом и мертвом пространстве. Над головой не было ни единого облачка, - и так уже три дня. Ужасающе пустынное небо казалось еще безжизненнее вкупе с палящим горнилом солнца над изнемогавшим от зноя морем. Шлюпка также казалась мертвой, но отнюдь не пустой. В жалкой тени, отбрасываемой лохмотьями парусов, распластавшись на скамьях, банках и рыбинах лежали изможденные и измотанные жарой люди. Кто - без сознания, кто в зыбком кошмарном сне; остальные, то и дело просыпаясь, лежали без движения в полудреме, бережно сохраняя теплившуюся искру жизни и волю к поддержанию ее до захода солнца. Из всех людей в шлюпке лишь двое могли смело именоваться живыми, хотя были так же плохи, как и остальные. Глаза и щеки у них ввалились, губы потрескались и кровоточили, а участки незагоревшей кожи под пропитанной солью и истлевшей от зноя одеждой покрылись ужасными гноившимися волдырями. Оба человека находились на корме и казались живыми только потому, что сидели на шкотах абсолютно неподвижно и прямо, словно выточенные из камня. Один держал руку на румпеле, хотя не было ни ветра, наполнившего бы изодранные паруса, ни сил у людей, чтобы грести. Второй, с пистолетом в руке, застыл как скала, и только глаза его жили. В шлюпке, в общей сложности, было двадцать человек. Их насчитывалось двадцать два, когда шесть дней назад они отплыли с небольшого острова в Южно-Китайском море. Двое умерли. Капрал Фрейзер с самого начала был безнадежен: еще задолго до того, как снаряд истребителя разорвал ему левую руку, его сильно подточила лихорадка. Все обезболивающие средства и препараты закончились, капрал продержался без них четыре дня и с готовностью принял смерть сорок восемь часов назад, когда его рука почернела уже до плеча. Капитан Файндхорн прочитал, насколько позволяла память, заупокойную службу, и это было его последним сознательным актом перед провалом в беспокойное, с беспрерывным бормотаньем забытье, из которого он, казалось, никогда больше не выберется. Второй человек - один из оставшихся членов команды Сайрена - умер предыдущим днем. Он умер насильственно, ибо неправильно истолковал ленивую улыбку Маккиннона и его мягкий шотландский говор. Маккиннон, назначенный Николсоном ответственным за запасы воды, обнаружил, что один из баков поврежден прошлой ночью - возможно, проткнут - с уверенностью судить было трудно. В любом случае в их распоряжении остался всего один бак с менее чем тремя галлонами воды. Боцман сразу же предложил, чтобы каждый человек в шлюпке, за исключением ребенка, которому позволялось пить, сколько он захочет, ограничивался отныне полутора унциями, распределенными на три раза в день при помощи мерного сосуда, частью обязательного оснащения любой спасательной шлюпки. Раздалось несколько несогласных возгласов, но Маккиннон проигнорировал их. На следующий день, когда он вручил мисс Драхман очередную порцию воды для Питера, двое людей Сайрена встали со своих мест на бушприте и подошли к боцману, вооруженные тяжелыми металлическими брештуками. Маккиннон бросил взгляд на Николсона, увидел, что тот спит - старший помощник дежурил всю предыдущую ночь и, подкрепив свои слова поднятым револьвером, предложил им вернуться на бушприт. Один заколебался, но другой с животным ревом бросился вперед, яростно опуская брештук на голову боцмана, которая треснула бы, как гнилой арбуз, не завались Маккиннон на бок, нажимая одновременно спусковой крючок. Человек Сайрена по инерции пролетел через корму и упал в воду уже мертвым. Затем боцман безмолвно направил "кольт" на второго, однако жест был излишним: с искаженным от страха лицом тот не мог оторвать взгляда от струившегося из дула голубого дымка. В следующее мгновение он, спотыкаясь, кинулся на свое место. Впоследствии проблем с водой не возникало. Прошло тридцать шесть часов с момента отплытия субмарины и двадцать четыре - со времени исчезновения последнего самолета-разведчика, несколько раз облетевшего остров в тщетных поисках признаков жизни. Они вышли в море с заходом солнца при небольшом волнении и сильном, дувшем с севера, муссоне. Всю ночь и почти весь следующий день они шли с попутным ветром, и небо по-прежнему оставалось пустынным, а единственным судном, увиденным за это время, было прахоэ, маячившее далеко на востоке. Вечером, когда восточная оконечность острова Банка показалась на золотисто-багряном западном горизонте, они заметили поднявшуюся на поверхность, не более, чем в двух милях от них, подводную лодку, почти тут же двинувшуюся на север. Возможно, она засекла их, возможно, нет - шлюпка могла легко слиться с морем и небом, потемневшими на востоке, да и Николсон тут же спустил бросавшиеся в глаза оранжевые паруса. Так или иначе, подлодка не выказала никаких признаков подозрительности и скрылась из вида еще до захода солнца. Той ночью они миновали Мэклсфилдский пролив. Это было самой трудной и опасной частью плавания, и спади или поменяй направление ветер, их надежды безвозвратно бы рухнули, ибо шлюпка поутру оказалась бы в ясной видимости с суши. Но муссон неуклонно продолжал дуть с севера, и после полуночи они оставили позади Лиат, проплывший мимо по левому борту, и задолго до восхода солнца заметили впереди остров Лепар. Наступил полдень того дня, когда удача отвернулась от них. Ветер утих полностью, и весь день напролет они лежали заштиленные всего в двадцати пяти милях от Лепара. Позднее тем же днем медлительный, неуклюжий гидроплан - вероятно, тот же, с которым они уже встречались, - показался на западе, с час покружил над шлюпкой и улетел, даже не попытавшись атаковать. Солнце как раз начало садиться и задул наконец легкий бриз, когда на западе снова появился самолет, направлявшийся прямо на них. На этот раз это был не гидроплан, а истребитель, явно не настроенный попусту тратить время. Менее чем за милю он с протяжным завыванием бросился вниз, изрытая из своих сдвоенных орудий красные молнии, вспахавшие безмятежную поверхность моря двумя параллельными бороздами и окатившие беспомощно дожидавшуюся своей участи шлюпку волной брызг. Хотя, не так уж и беспомощно: с автоматическим карабином в руках генерал заставил самолет совершить тяжелый крутой разворот и, мелькнув гладким фюзеляжем, испещренным струйками выливавшегося топлива, устремиться обратно на запад, в направлении Суматры. Не пролетев и двух миль, истребитель встретился с возвращавшимся гидропланом, и оба вместе исчезли в бледно-золотом закате. Шлюпка была довольно сильно пробита в двух местах, но, как ни странно, пострадал всего один человек. Ван Эффен, чье бедро оказалось на пути осколка шрапнели. Менее чем через час ветер неожиданно возрос до неистовой силы, и разразилась тропическая буря. Она длилась десять часов; десять часов ветра, темноты, и необычайно холодного дождя, когда измотанные члены экипажа шлюпки боролись за свои жизни, вычерпывая перехлестывавшую через борта воду. Николсон шел в направлении шторма с опущенным кливером и зарифленным люггером, пока не добился скорости, при которой шлюпка слушалась руля. Каждая пройденная на юг миля приближала их к Зондскому проливу, и старший помощник не мог более ничего поделать, только позволить буре нести их. Долгий кошмар той ночи закончился так же резко, как и начался. Но настоящий кошмар ждал их впереди. И теперь, сидя бок о бок с вооруженным и по-прежнему бдительным Маккинноном, Николсон пытался отогнать от себя изводящие приступы жажды, забыть о распухшем языке, потрескавшихся губах и обожженной солнцем спине; равно как о нанесенных шлюпке повреждениях и той перемене, что произошла с людьми в последующие дни, проведенные при полном штиле под безжалостным солнцем. Прежний дух товарищества испарился, будто его никогда и не было. Если раньше всякий старался прежде всего помочь соседу, то теперь думал лишь о себе, и безразличие к другим преобладало. Когда кто-то получал свою жалкую порцию воды, сгущенного молока или леденцов - галеты закончились два дня назад, - дюжина жадных, настороженных глаз следила за каждым движением высохших рук, дабы удостовериться, что никому не досталось каплей или крошкой больше. Алчный, голодный блеск налитых кровью глаз казался еще невыносимее, когда маленький Питер получал дополнительную порцию воды, тоненькой струйкой стекавшей по его подбородку и капавшей на раскаленную скамью, мгновенно испаряясь. Наступила та стадия изнеможения, когда даже смерть казалась спасением. Физические перемены были еще более угрожающими. Капитан Файндхорн находился в глубокой коме, беспокойной и мучительной, и Николсон из предосторожности некрепко привязал его к планширу и одной из банок. Дженкинса, хоть он и был в сознании, также привязали. Испытываемые им муки были просто неописуемы - на лодке не осталось ни бинтов, ни средств от ожогов, полученных им в день гибели "Виромы", и палящее солнце терзало его обожженную плоть, пока он не сошел с ума. Ногти Дженкинса были покрыты засохшей кровью от яростного царапанья сырых горящих ожогов. Теперь его запястья были связаны вместе, а веревка обмотана вокруг банки, но не затем, чтобы лишить Дженкинса возможности и дальше раздирать то, что осталось от кожи, а дабы предотвратить прыжок за борт, который он уже дважды пытался осуществить. Долгие минуты он мог сидеть без движения, затем вдруг изо всех сил напрягал кровоточащие запястья, стремясь разорвать веревку, и часто и хрипло дышал. Николсон не переставал задаваться вопросом, а есть ли у него моральное право обрекать моряка на медленную, нескончаемую агонию и не лучше ли просто разрезать веревку и позволить Дженкинсу покончить со всем разом в манящей воде за бортом? Ибо он все равно должен умереть. В его облике уже сквозила печать смерти. Раненая рука Ивэнса и изуродованное запястье Уолтерса неуклонно становились все хуже. С окончанием лекарств восстановительные силы иссякли, а от высохшей на полуистлевших бинтах соленой воды открытые раны воспалялись еще сильнее. С Ван Эффеном дело обстояло немного лучше, но его ранение было недавним, к тому же голландец обладал непостижимой стойкостью. Он мог часами неподвижно лежать, откинувшись на рыбины или опершись на банку, и смотреть перед собой. Казалось, он просто перешел порог сна. И все-таки наибольшие опасения вызывало психическое состояние людей. Вэньер и старый второй механик еще не перешагнули за грань безумия, однако проявляли схожие симптомы потери контакта с реальностью: те же длительные периоды подавленного молчания, то же бормотанье с самим собой и извиняющиеся полуулыбки, когда они понимали, что их слышат, и снова подавленность и молчание. Мусульманский священник оставался совершенно бесстрастным, хотя не произнес ни слова - он, однако, вообще не отличался разговорчивостью, так что сказать про него что-либо определенное было невозможно. То же касалось и Гордона, то широко улыбавшегося, напряженно блуждая глазами, то опускавшего голову в бессильном отчаянии. Касательно же Синклера, как это ни прискорбно, сомнений быть просто не могло: полностью потеряв связь с действительностью, он был совершенно безумен, проявляя классические признаки острой шизофрении. Но, несмотря ни на что, упадок всеобщим и абсолютным назвать было нельзя. Кроме самого Николсона, в шлюпке оставалось еще двое, которых не коснулись ни слабость, ни отчаяние, ни даже сомнения, - это боцман и генерал. Маккиннон по-прежнему был все тем же Маккинноном, спокойным и несгибаемым. И генерал... Николсон смотрел на него уже в сотый раз и в невольном удивлении качал головой. Фарнхольм был неотразим. Чем хуже становилось их положение, тем великолепнее проявлял себя Фарнхольм. Где надо было поудобней устроить раненого или вычерпать воду - теперь редко когда дно шлюпки не оказывалось залитым, - там всегда возникал генерал, помогавший, подбадривающий улыбкой и без единой жалобы работавший, не надеясь на благодарность или вознаграждение. Для человека его возраста - Фарнхольму уже перевалило за шестьдесят - его энергия была совершенно невероятной. Николсон наблюдал за ним с недоверчивым восхищением. Вероятно, наиболее убедительным доказательством его превращения был тот факт, что генерал не только закопал топор войны с мисс Плендерлейт, но и проводил основную часть времени, сидя подле нее и о чем-то тихо говоря с нею. Она теперь была очень слаба, и хотя ее язык нисколько не утратил своей язвительной остроты, милостиво принимала бесчисленные маленькие услуги со стороны Фарнхольма. Они и сейчас сидели рядом, и Николсон бесстрастно смотрел на них, про себя улыбаясь. Будь они лет на тридцать помоложе, он обязательно предположил бы, что у Фарнхольма есть определенные намерения относительно мисс Плендерлейт. Самые благородные, конечно. Николсона толкнули в колено, и он взглянул вниз. Вот уже почти три дня, как мисс Драхман сидела там, на нижней перекрестной скамье, следя за резвящимся около банки ребенком - мальчик был единственным на шлюпке человеком, располагавшим избыточной энергией, - и часами убаюкивая его на руках, когда ему хотелось спать. Она, должно быть, сильно мучилась от тесноты, но никогда не жаловалась. Ее лицо исхудало, скулы выступили, а большой шрам на левой щеке посинел и на фоне загорелой кожи выглядел еще ужаснее. Девушка вымученно улыбнулась Николсону потрескавшимися губами, затем отвернулась и кивнула на Питера. Но Маккиннон первым поймал и правильно понял этот кивок - погрузил ковш в остатки теплой, противной на вкус воды в баке. Будто по условному сигналу поднялась дюжина голов и проследила за осторожным переливанием воды в стакан, за тем, как пухлые ручки ребенка жадно схватили его и быстро опрокинули в рот. Потом все отвернулись от Питера и посмотрели на боцмана обезличенными ненавистью и страданиями глазами, но тот лишь улыбнулся своей медленной терпеливой улыбкой, и пистолет в его руке даже не шелохнулся. Ночь, когда она наконец опустилась, принесла относительное облегчение. Испепеляющее солнце исчезло, но воздух все еще оставался горячим и удушливым, а жалкая доза воды, получаемая каждым с закатом, только обостряла жажду, делая ее еще более невыносимой. В течение двух или трех часов после наступления сумерек люди в шлюпке беспокойно ворочались на своих местах, и кое-кто даже пытался заговорить с соседом, однако их запекшиеся рты были слишком воспалены для этого. В головах с безнадежным постоянством просыпалась мысль, что если не случится чуда, то этот закат будет последним. Однако природа сжалилась над истощенными голодом, жаждой и палящим солнцем людьми, и они постепенно погрузились в горячечный полубредовый сон. Николсон и Маккиннон также уснули, хотя намеревались разделить ночное дежурство, однако изнеможение запустило в них свои когти так же глубоко, как и в остальных, и они время от времени проваливались в тяжелую дрему, склонив головы на грудь и, то и дело вздрагивая, просыпались. Один раз Николсону, очнувшемуся от короткого забытья, показалось, что кто-то передвигается по шлюпке, и он тихо окликнул его. Ответа не последовало и на повторный оклик. Тогда старший помощник вытащил из-под скамьи фонарь. Батарея почти села, однако даже слабого желтоватого лучика было достаточно, чтобы увидеть, что все по-прежнему спокойно, никто не покидал своего места и каждая черная бесформенная тень лежит, распластавшись поперек банки или рыбины, как и прежде. Через некоторое время Николсон уже готов был поклясться, что сквозь сон до него донесся всплеск, и опять потянулся за фонарем. И опять увидел, что никто не сделал и шагу со своего места. Он пересчитал все скрюченные силуэты, и цифра никак не изменилась: восемнадцать человек, не считая его самого. Он продолжал бодрствовать остаток ночи, сознательно борясь с почти неодолимой усталостью, свинцовыми веками и шумом в голове. Шли минуты, и Николсон стал различать мачту, отчетливо выделявшуюся на фоне неба, затем линию планшира и, наконец, отдельных лежавших в шлюпке людей. Ребенок по-прежнему мирно спал поодаль на кормовых шкотах, закутанный в одеяло, спрятав голову под мышку Гудрун. Девушка, как и раньше, сидела на нижней перекрестной скамье, неудобно повернув тело, а щекой жестко упираясь в деревянный край настила. Он осторожно приподнял голову, подоткнул под нее угол одеяла и, повинуясь какому-то странному импульсу, мягко отодвинул назад упавшую ей на лицо прядь иссиня-черных волос, закрывавшую длинный неровный шрам. Несколько мгновений он сидел неподвижно, затем увидел блеск ее глаз во мраке и понял, что она не спит. Он не почувствовал ни неловкости, ни стыда и просто молча ей улыбнулся. Она, должно быть, заметила как блеснули зубы на темном лице и улыбнулась в ответ, потеревшись щекой об его руку, и медленно выпрямилась, стараясь не потревожить спящего мальчика. Шлюпка понемногу оседала, уровень воды составлял два или три дюйма над рыбинами, и Николсон подумал, что давно пора заняться вычерпыванием. Но дело это представлялось шумным. Многие, действительно, были по лодыжку в воде, а некоторые буквально сидели в ней, однако это было ничто по сравнению с тем, что им предстояло испытать с новым восходом солнца. И затем он увидел нечто, отбросившее прочь все мысли о бездействии. Он быстро растряс Маккиннона, поднялся на ноги и, перешагнув через кормовую банку, опустился на колени перед Дженкинсом, лежавшим в довольно странной позе, как бы свалившись с корточек и уронив голову рядом с банкой, к которой по-прежнему были привязаны его руки. Николсон нагнулся и потряс его за плечо. Дженкинс еще больше завалился на бок, но не пошевелился. Николсон снова потряс его и позвал по имени, но Дженкинс уже не мог слышать его. Случайно ли, намеренно ли - несмотря на веревки, он ночью соскользнул с банки и захлебнулся в нескольких дюймах скопившейся на дне воды. Николсон выпрямился и посмотрел на боцмана, понимающе кивнувшего в ответ. Настроение находившихся в шлюпке людей совсем не улучшится, обнаружь они по пробуждении мертвого; к тому же тихое спихиванье его за борт казалось небольшой ценой, заплаченной ради сохранения мутнеющего рассудка остальных. Дженкинс оказался тяжелее, чем думалось, и его тело неловко застряло между банок. Маккиннон разрезал связывавшие Дженкинса веревки и помог Николсону подтащить его к боковой скамье. По меньше мере, поло