, тщательно взвешивать каждый жест, хорошенько обдумывать каждое слово и действовать только наверняка. Провозглашая тост за хозяев, я повторяю, что рад оказаться в их обществе. Я уверяю, что, как только вернусь во Францию, сразу пришлю им ящик "Дом Периньона", чтобы отблагодарить за их незабываемый прием. Это прекрасное вступление. Я провожу параллель между шампанским и виски, которое aeglepmn прославляю, а в заключение произношу очень недурную фразу: -- Для нас, французов, виски -- это как бы готовая сущность. Признаюсь, мне было бы обидно покинуть Шотландию, не посетив завод, на котором его производят. -- Наш не очень велик, -- спешит ответить мамаша Дафна, -- но, если вам так интересно, Мак-Орниш с удовольствием покажет его вам, не так ли, мой милый? Толстяк в восторге. Он настаивает, чтобы мы немедленно договорились о встрече, и обещает, что Синтия проводит меня завтра днем в Майбексайд-Ишикен для экскурсии. Неплохо, а? Глава 7 Поздно вечером, за рулем моего катафалк, я подвожу итог прошедшего дня, а заодно, поскольку я не лентяй, резюмирую ситуацию. Пока что все идет отлично. Я проник в замок и подружился с подозреваемыми, за исключением сэра Конси, которому я нравлюсь, как желудочные колики. Меня беспокоят две вещи: во-первых, подозреваемые вовсе не выглядят подозрительными. Эта старая беспомощная леди, ее очаровательная племянница, их жизнерадостный директор кажутся такими же чистыми, как воздух на вершине Монблана. Другая беспокоящая меня вещь -- тот незначительный интерес, который вызвало нападение его величества Берю Первого, короля кретинов. Когда человек в маске прокалывает колеса вашей тачки и угрожает вам револьвером, это должно потрясти и вас, и ваше окружение, так? Мак-Геррелы встретили инцидент с более чем британской флегматичностью. Они даже не позвонили шерифу. Автомеханику они тоже не стали звонить, а за столом разговаривали о прошлогоднем дожде и противном облачке, замутившем горизонт около четырнадцати часов восемнадцати минут. Странновато, не правда ли? А прекрасная, нежная Синтия? Зачем такой красавице выходить за макаку вроде Конси? Из-за денег? Возможно. Других объяснений я не нахожу. Я приезжаю в гостиницу и поднимаюсь в комнату Берю, но там никого нет. Зато в моей меня ждет Кэтти, одетая с ног до головы в костюм Евы, который ей совершенно впору. У моей служаночки это стало доброй традицией. -- Вы не видели моего приятеля? -- спрашиваю я, быстро чмокнув ее. Она смеется, берет меня за руку, подводит к двери и слегка ее приоткрывает. Приложив палец к губам, она делает мне знак прислушаться. Этажом выше идет большая коррида. Кэтти мне объясняет, что папаша Мак-Хантин уехал по делам, а мой славный коллега, воспользовавшись отсутствием хозяина, навестил его супругу. Мне кажется, что если Мак-Хантин управится с делами раньше, чем предполагал, и вернется сейчас домой, то начнется большой шухер. Но дела идут своим чередом, и через десять минут я вижу Берюрье. Толстяк фиолетовый, как баклажан, его глаза налиты кровью, волосы прилипли ко лбу, брюхо еще трясется. -- Ну как гладильная доска, Толстяк? -- спрашиваю я. -- Ты ни черта не понимаешь, -- отвечает он. -- Знойная женщина. Не знаю, чего она бормотала на английском, но явно не закон о времени продажи спиртного. Никогда не видел такую бабу! Электрическая, честное слово! Он что-то держит в руке. Это "что-то" -- бутылка виски. -- Смотри, чего она мне подарила, -- торжествует Берю. -- Первый класс. Для шотландки неплохо, а? Надо это обмыть, Сан-А. Знаешь, это местечко мне нравится. Мне здесь везет и в рыбалке, и в любви. Мы идем в его комнату, после того как я отпустил Кэтти под надуманным предлогом. -- Как все прошло с блондинкой из замка? -- спрашивает меня первый донжуан французской полиции. -- Лучше быть не может. Я получил приглашение посетить завод, где производят скотч. -- Ну и что с того? Ты что, думаешь, они объяснят, как подмешивают дурь в свой лимонад? -- Нет, но это мне позволит ознакомиться с местом. А зная место, я смогу вернуться туда ночью, понимаешь, горе психиатров? -- Понимаю. Малышка не очень возникала насчет нападения? Думаю, я сыграл сцену хорошо, а? -- Прекрасно. Нет, она не возмущалась, и ее тетушка тоже. Между нами говоря, меня это немного смущает. Толстяк, наливавший ниагарскую порцию виски в свой стакан для зубов, который теперь будет служить ему для другого, отставляет бутылку. -- Видел, чего она сделала с моими клыками? Он сует руку в карман и вытаскивает горсть зубов. -- Моя челюсть разлетелась на куски. Предупреждаю, изготовление новой придется финансировать руководству, потому что я был при исполнении. Он говорит так, будто его рот забит горячим пюре. В челюсти еще осталось несколько зубов, главным образом коренных. -- У меня никогда еще не было такой челюсти, -- вздыхает он. -- Я мог ею грызть даже камни. -- Камни -- может быть, но английские ключи -- нет! -- Не напоминай мне об этом. Все произошло так быстро, что я не успел среагировать. Я чуть не хлопнулся в обморок, Сан-А, а я ведь не баба! Он залпом осушает свой стакан, затем открывает ящик комода и вынимает из него прямоугольный предмет сиреневого цвета, размером с кирпич, который бросает на кровать. -- Охотничья добыча, господин начальник. Я замечаю, что это дамская сумочка. -- Где ты ее взял? -- Я не брал, мне ее дали. -- Кто? -- Да блондинка! Когда я показал ей мою пушку и заорал: "Мани!" -- она протянула мне свою сумочку. Я не мог отказаться от так любезно предложенного подарка... -- Толстяк усмехается: -- Ты ее открой! Эта малышка таскает с собой странную губную помаду. Я открываю сумочку и присвистываю. В ней лежит пистолет. Не дамская игрушка, а отличная шведская пушка калибра девять миллиметров. -- Ресницы она подкрашивает явно не этим! -- смеется Берю, наливая себе новую порцию скотча. Я нюхаю ствол пистолета и улавливаю легкий запах пороха. Этим фамильным украшением недавно пользовались. Я говорю себе, что это оружие может объяснить сдержанность младшей Мак-Геррел в отношении нападения на нее. Синтия не хотела, чтобы виновного нашли и обнаружили, какие необычные аксессуары она носит в своей сумочке. Кроме пушки, в ридикюле лежат водительские права девушки, документы на машину, восемь однофунтовых купюр и маленький ключик. По-моему, он не, от дверей Стингинес Кастла, где замки p`glepnl с почтовый ящик. В общем, нападение принесло двойную прибыль, и Жирдяй в очередной раз оказался на высоте. -- Отличный день, Толстяк, -- говорю я, хлебая виски прямо из горлышка. -- Отличный, если не считать того, что мне вышибли зубы. Чем я теперь буду жрать? -- Не хнычь, тебе будут варить вермишель. Кроме того, коль скоро ты так хорошо поработал, я сделаю тебе подарок. -- Это какой? -- с надеждой спрашивает он. -- Я беру тебя к себе на службу. -- А тебя не затруднит объяснить немного подробнее? Я ему рассказываю о полученном приглашении и стратегической хитрости, которую придумал, чтобы ввести Толстяка в Стингинес Каста. Беззубый начинает возмущаться: -- Я только завалил такую богиню любви, как мадам Мак-Хантин, а ты хочешь, чтобы я заперся в тюрьме! Да еще изображал из себя лакея! Я, Берюрье! Да я не нагнусь, чтобы поднять платок бабы! Это против моих принципов! Берюрье -- шестерка! Ты чЕ, Сан-А, переутомился? Берюрье в роли выносителя горшков! И ты хочешь... Я пользуюсь тем, что он переводит дыхание, чтобы рявкнуть: -- Прекратить балаган! Инспектор Берюрье, вы здесь находитесь на задании и сделаете все, что прикажет ваш начальник. И без малейшего признака недовольства, иначе узнаете, где раки зимуют! Побежденный, как и всегда, он сбавляет тон, но все равно продолжает протестовать: -- Ты меня знаешь, Сан-А, работа меня не пугает. Я не отказываюсь играть роль, когда это нужно. Доказательство -- сегодняшний день. Попроси меня ради дела одеться кем угодно: агентом похоронной компании, генералом, депутатом, сутенером, если надо -- пожалуйста, но только не лакеем. Это невозможно, Тонио! Согласен, я не слишком умен, может быть, я рогоносец. Я слишком много пью и не слишком часто мою ноги, опять-таки согласен. Но у меня все-таки есть чувство собственного достоинства. Глава 8 Мы приезжаем в Майбексайд-Ишикен к открытию магазинов, чтобы купить моему слуге подходящую одежду. После долгих поисков (шотландцы мелковаты) мы находим для Берюрье черные брюки, белый пиджак и черный галстук-бабочку. Он грустит, как будто это приготовления к похоронам его коровы, и позволяет обрядить себя а-ля лакей из хорошего дома с трогающей меня покорностью. Пополнив его гардероб, мы возвращаемся в Стингинес, чтобы проститься с людьми из "Большого отеля щедрого шотландца". У Кэтти слезы на глазах, а мамаша Мак-Хантин краснеет, как благородная девица, чей рыцарь (то бишь Берю) отправляется воевать на Святую Землю. Только хозяин гостиницы не грустит. Наше французское нашествие было ему не по душе. Курс на замок! По дороге я даю Берю советы, как он должен себя вести. Он слушает, жуя сигару. Его мысли также черны, как и его белье. Чтобы подстегнуть его, я достаю морковку, которая заставляет двигаться вперед даже самого упрямого осла. -- Если мы успешно завершим это дело, Берю, в конторе будет праздник, поскольку это дело международного масштаба. Я уверен, что Старик не откажется поддержать присвоение тебе очередного звания. Слушай, мне кажется, я уже нахожусь в обществе старшего инспектора Берюрье. Он расплывается в улыбке. -- Ты правда так думаешь? -- Правдивей быть не может, Толстяк. -- Знаешь, -- говорит Жирдяй, -- я не страдаю... как это называется? А, манией увеличения! Но все равно буду рад новой нашивке, чтобы доказать Берте, что она вышла замуж не за лопуха. По дороге я замечаю, что "триумфа" Синтии на обочине уже нет. Должно быть, ей заменили покрышки. -- Только бы она тебя не узнала, -- говорю я Толстяку. -- Кто? -- Синтия. -- Ну ты даешь! -- протестует Пухлый. -- Да в том прикиде, в каком я был, меня бы даже Берта не узнала. Берта! Она все время присутствует в его разговоре, как муха в банке варенья. Она его бьет, обманывает, оскорбляет, высмеивает, унижает, но он все равно ее любит. Она весит сто двадцать кило, имеет шестнадцать подбородков и здоровенное пузо, у нее сиськи, как коровье вымя, волосатые бородавки... Но он ее любит. Занятная штука жизнь. Мы приезжаем в Стингинес Каста. Мажордом подходит к Берю. -- Джеймс Мейбюрн, -- представляется он. -- Я свои тоже, -- уверяет Берю, думающий, что с ним шутят[4]. И хлопает строгого дворецкого так, что у того отрывается левое легкое и он отлетает к стене. Столь бурное проявление сердечности не по нутру Мейбюрну, и он ворчит, но, поскольку протестует он на английском, а Берю не знает языка Шекспира, инцидент не имеет продолжения. -- Придержи свои порывы, приятель, -- советую я. -- Мы в стране флегмы, представь себе. Здесь джентльмен может сесть в муравейник, не поведя бровью, или, чуть не зевая от скуки, смотреть, как другой трахает его благоверную. Его величество Бенуа Толстый обещает, что будет сдерживаться, и покорно следует за мной, как собака. В коридоре мы встречаем смазливую горничную с недурной фигуркой, и Берю, несущий наши чемоданы, как и подобает нормальному слуге, оборачивается поглазеть ей вслед. При этом движении он задевает за консоль, и китайская ваза валится на пол. Немое негодование Мейбюрна. Главшестерка уже по горло сыт французскими слугами. Я слышу, как он что-то неразборчиво шепчет. -- Чего он там бормочет? -- беспокоится Берю. -- Он говорит, что ты олух недоделанный, -- вру я, -- и я недалек от того, чтобы разделить его мнение. Берю таращит на мажордома глаза, налитые кровью, как бифштекс. -- Ах так! Скажи этому манекену, чтоб он выбирал выражения, а то я так разукрашу ему морду, что ее будет трудно отличить от задницы. -- Затем, намекая на прошедшую служаночку, добавляет: -- А тут есть птички, которых можно ощипать. Жалко, что моя челюсть не в комплекте, а то увидел бы меня за работой! Без новых инцидентов мы устраиваемся в наших апартаментах: я в главной комнате, Толстяк в маленькой, в глубине. Затем наступает время ленча и я иду засвидетельствовать мое глубочайшее почтение хозяйкам дома. В полдень в замке нет ни женишка, ни директора. Так что мы среди своих. Старуха Мак-Геррел говорит мало, зато лопает за дюжину. Что же касается Синтии, едва мы успеваем съесть закуски, ее нога обвивается вокруг моей, как лиана. Как же ей хочется, этой малышке! Скажу вам сразу, она получит. Мне нужно составить о ней свое мнение. Пистолет в ее сумочке g`qr`bker меня задуматься. По виду этой куколке можно отпустить все грехи без исповеди. Она кажется созданной для любви, и только для нее. Однако мадемуазель прогуливается по долинам родной Шотландии с боевым оружием, из которого недавно стреляли. Обвивая мою ногу, Синтия рассказывает мне о своей жизни. Она дочь племянника Дафны. Мать умерла, дав ей жизнь, и ее приютила двоюродная бабка. Они жили в Ницце, потому что заводом руководил дядя Арчибальд, но он погиб в Африке, охотясь на хищников, и Дафна, несмотря на горе и болезнь, с необыкновенным стоицизмом вернулась и занялась заводом. С помощью Мак-Орниша ей это неплохо удается. После обеда Синтия вдруг заявляет мне: -- Моя тетя хочет вас попросить об одном одолжении... Старуха делает своей юной протеже знак продолжать, и Синтия продолжает: -- Наш слуга позавчера уволился, и временно на стол подает наш славный Мейбюрн. Но вы же видели, что он очень стар. Сегодня вечером у нас небольшой званый ужин, и если бы ваш слуга мог помочь Мейбюрну... У меня сжимается аорта. Берю, прислуживающий за столом! Вы себе это представляете? -- С удовольствием, -- отвечаю, -- но вы ведь знаете, я человек искусства, и он прислуживает не совсем ортодоксальным способом... -- Ну и что же? -- восклицает Синтия. -- Так будет даже лучше. Вы идете? -- Куда? -- Осматривать завод. Я встаю, да еще как быстро. Толстяк Мак-Орниш ждет нас в своем кабинете, меблированном в старом английском стиле. В этой комнате все викторианское, от ручек до портретов, украшающих стены и изображающих Мак- Геррелов, руководивших предприятием со времени его основания. Я ожидал увидеть крупный завод и очень удивлен, оказавшись у небольших строений, стоящих в глубине улочки без тротуаров. Большие железные ворота, с узкой дверцей в них, тоже металлической. Справа от здания администрации маленький средневековый домик, в котором, должно быть, жили первые Мак- Геррелы -- производители виски. Двор вымощен круглыми камнями. В глубине слева собственно завод. Под стеклянным навесом мешки с зерном, из которого гонят виски. Справа цех, отведенный для бутылок. Машина, чтобы мыть их, машина запечатывать крышки. Последняя вызывает у меня особый интерес. Я, вроде бы между прочим, спрашиваю Мак-Орниша, существуют ли другие закрывающие агрегаты, но он отвечает отрицательно. Рыжие девушки, складненькие, как мешки с картошкой, наклеивают этикетки; другие упаковывают бутылки в ящики. Все происходит молча, быстро и точно. -- Много бутылок вы выпускаете за день? -- Всего двести -- триста, -- уверяет меня толстяк-директор. Синтия тоже принимает участие в экскурсии. Когда я не понимаю какой-нибудь технический термин (Мак-Орниш говорит только по- английски), она служит мне переводчицей. Я получаю право увидеть весь производственный процесс. Только что изготовленное виски ставят стариться в специальных бочках. Те стоят в подходящем для них подвале, расположенном под всем комплексом зданий. Этот огромный погреб впечатляет. Яркие лампы освещают гигантский склеп и герметично закрытые здоровенные фляги, выстроившиеся в ряд и напоминающие орду присевших на корточки монстров. На каждой медная табличка с цифрами. Синтия lme говорит, что это дата залива виски во флягу. Здесь очень хороший скотч восемнадцатилетней выдержки. Я чихаю, потому что в этом подземелье стоит собачий холод, быстро вытаскиваю мой платок, чтобы исправить беду, но в спешке роняю его. Нагнувшись за платком, я замечаю, что на утоптанной земле есть нечто необычное: несколько крохотных пурпурных пятнышек. Если бы мы были на винном заводе, я не обратил бы на это внимания, но виски, насколько мне известно, никогда не было карминного цвета. Пятнышки имеют форму звезд. Это кровь, братцы. Может, рабочий поранился? И все-таки это меня удивляет. Экскурсия скоро заканчивается, и я наконец остаюсь наедине с Синтией. На ней сиреневый туалет, подчеркивающий золото волос, а духи пахнут так пряно, как лето на Кипре. Дорогая парфюмерия. -- Кстати, -- спрашиваю я, -- вы что-нибудь знаете о напавшем на вас? -- Ничего. Тетя Дафна не захотела, чтобы я заявила в полицию. Здесь все жутко беспокоятся за свою репутацию и считают, что в полицейском расследовании всегда есть нечто унизительное, даже если тебе в нем досталась роль жертвы. И все. Она предлагает мне выпить чаю. Я не говорю ей, что горячую воду предпочитаю заливать в ванну, а не в свой желудок, и иду пить цейлонский чай с пирожными, пахнущими цветами. Странное получается расследование, друзья. Вы же знаете, Сан-Антонио любит активные действия, а все эти шарканья ножкой, поцелуи ручки, оттопыривание мизинца, когда пьешь чай, не по мне. Я уже начинаю проклинать свой порыв, в котором подсказал Старику начать это расследование. -- Вы выглядите задумчивым, -- шепчет Синтия, беря меня за руку. И добавляет: -- Как ваше имя? -- Антуан. Но вы можете звать меня Энтони, я владею и английским. Мы приятно проводим время до того момента, когда на обратной дороге в Стингинес встречаем сэра Конси за рулем "спренетта". Заметив его, Синтия тормозит. Мы здороваемся с таким видом, будто едим слишком горячую картошку, и милейший Конси предлагает мне пересесть в его машину, чтобы, как он говорит, лучше оценить ее достоинства. Поскольку отказаться трудно, я соглашаюсь. Едва я захлопнул дверцу, как этот малый, принимающий себя за чемпиона мира по автогонкам, пулей срывается с места. Я отлетаю к спинке сиденья, тогда как мой желудок остается в подвешенном состоянии сантиметрах в сорока от меня. У Сан-Антонио стальные нервы; убежден, в этом никто не сомневается, потому что скептику я бы дал попробовать томатный сок из его расквашенного носа. Вместо того чтобы икать от страха, я достаю пилочку для ногтей и начинаю ею работать, как будто сижу в киношке во время перерыва между сериями, а не в машине, несущейся со скоростью примерно сто восемьдесят девять километров в час. Эта демонстрация силы духа немного успокаивает месье Придурка, и он сбавляет скорость. Не надо изучать его линии руки, чтобы понять, что с ним. Ревность. Самая противная категория. Не выношу типов, сомневающихся в своих бабах. Как будто можно найти верную жену! Верными бывают только фригидные женщины, а как всем известно, лучше совместно пользоваться обогревателем, чем иметь эксклюзивное право на айсберг. Сэр Конси дохнет от ревности. Он сразу просек, что его mebeqr` увлеклась мною, и не может с этим примириться. Поэтому, как и все ревнивцы, он желает со мной объясниться. -- Зачем вы приехали в Стингинес? -- вдруг спрашивает он меня после долгого молчания. -- Мне кажется, я уже это говорил, -- небрежно отвечаю я. -- Я пишу книгу о... -- Не думаю. Я дергаюсь. -- Правда? -- Предпочитаю вам сразу сказать, что ваш рассказ о нападении на Синтию меня не убедил. Если сюжеты ваших романов так же плохи, как эта история, то вы явно писатель не первого порядка. Я дергаюсь снова. Я человек не злой, но с радостью отдал бы половину ваших доходов, чтобы объясниться с этим малым на кулаках. -- В общем, -- спрашиваю я, сдержавшись, -- вы ставите под сомнение слова вашей невесты? -- Я ставлю под сомнение подлинность бандита. Плохой сценарий. Я хлопаю его по плечу, -- Сэр Конси, -- говорю, -- вы отдаете себе отчет в том, что смертельно оскорбили меня? Здорово я завернул, а? Вы, должно быть, решили, что перепутали жанр и читаете роман "плаща и шпаги". Более элегантно не изъяснялись и при дворе Франсуа Первого. -- Может быть, -- соглашается унылый сэр Конси, сжав челюсти. -- В таком случае я прошу вас принести мне извинения, -- завожусь я. Я больше не могу сдерживаться. -- Это вряд ли произойдет, -- усмехается молодой наглец. -- Я уверен в обратном, -- отвечаю. -- Остановите вашу тачку, и мы поговорим. -- Думаете, напугали меня? -- спрашивает он. -- Пока нет, но это не за горами Вместо того чтобы остановиться, он вжимает педаль газа в пол. Тогда Сан-А начинает играть в Тарзана. Ударом каблука по щиколотке я заставляю его снять ногу с акселератора. Легкий ударчик ребром ладони по шее, и, пока он пытается вдохнуть, я хватаю руль и торможу. "Спренетт" останавливается посреди дороги. Я наклоняюсь к Конси, открываю дверцу и вышвыриваю его из машины. Затем я вылезаю из нее сам и подхожу к нему как раз в тот момент, когда он поднимается. -- Итак, ваши извинения? Вы берете свои слова назад? Его глаза налиты кровью. -- Ничего я не беру. Я думаю, что вы разыграли эту сцену, чтобы сблизиться с Синтией. Я заметил, как накануне вы бродили вокруг Стингинес Кастла. Вы высматривали ее. Может быть, вы познакомились с ней, когда она жила на Лазурном берегу, и теперь преследуете. Вы мерзкий французишка, худший охотник за юбками, чем кобель... Я бы с удовольствием ему заметил, что собакам нет резона охотиться на предметы женской одежды, но моя ярость слишком велика. Я больше не могу говорить. Все, что я сейчас могу, это колотить. Так я и поступаю. Вот только и месье брал уроки бокса не на заочных курсах. Он блистательно уклоняется от моего удара левой и отвечает ударом правой. Я получаю в физиономию его каменный кулачок, от которого в глазах у меня начинается извержение вулкана. Этот малыш не такой уж хлюпик, как я предполагал. Приезд Синтии на ее "триумфе" придает мне сил. Она кричит и умоляет нас остановиться, но это все равно что читать Bepkem` двум сцепившимся псам. Поскольку Конси лупит меня правой, я пригибаюсь и отвешиваю ему прямой в пузо. Он падает, встает, как будто сделан из резины, и начинает новую атаку, которую я отражаю с большим трудом. Не знаю, в Оксфорде или Кембридже он учился драться (мне на это вообще наплевать), но малый имеет все шансы стать отличным профессиональным боксером. Мне становится неприятно, что меня может нокаутировать шотландец, да еще на глазах у красотки, неравнодушной ко мне. Соберись, Сан-А, ты сражаешься за Францию! Я сжимаю зубы и выдерживаю его натиск. Нужно заставить его поверить, что я выдохся, что он побеждает и ему осталось нанести всего один удар, чтобы отрубить меня. Конси теряет бдительность и раскрывается. Я вижу перед носом его печень, незащищенную, как канатоходец на проволоке над Ниагарой. Давай, Сан-А! Хороший удар! Ну! И это происходит. Конси получает мой кулак как раз в то место, что нужно, и издает звук трамвая, тормозящего на крутом спуске. Он падает. К счастью (для меня), падает он вперед, что позволяет мне встретить его великолепным ударом по бровям. Они разлетаются, как пуговицы ширинки месье, подсматривающего за переодевающейся дамой. И вот сэр Конси лежит на гудроне, раскинув руки крестом, в полном нокауте, с глазами, заплывшими чернотой. -- Это ужасно! -- рыдает Синтия, склонясь над ним. Она достает свой платочек и начинает вытирать его кровь, затем достает из кармашка дверцы тачки своего жениха бутылек виски и дает ему попить. -- Мне очень жаль, Синтия, -- говорю, -- но этот парень умирал от ревности и жестоко оскорбил меня. -- Вы грубое животное! Я вас ненавижу! Вот так фокус! Конси приходит в себя и худо-бедно поднимается, массируя живот. -- Дорогой, -- воркует Синтия, -- вы не можете показаться у нас на вечере в таком виде. Возвращайтесь к себе, я позвоню вам позже. Он молча кивает в знак согласия и, пошатываясь, идет к своей машине. Когда он исчезает, Синтия поворачивается ко мне. -- Простите, что накричала на вас, но это была маленькая хитрость, чтобы успокоить его ревность. Здорово вы его отделали, -- шутливо добавляет она. Не хочу вас обманывать, друзья, но сдается мне, эта девушка довольна трепкой, которую я задал ее женишку. Все бабы такие: в присутствии благоверного сюсюкают с ним, но готовы отдать все на свете, чтобы сделать вам приятное, если вы разбили ему нос. -- И это вас совсем не огорчает? Она становится серьезной. -- Тони, вы уже поняли, что я не выношу этого парня. -- Но он же ваш жених! -- Потому что так решила тетя Дафна. Все дело в его больших деньгах. В Шотландии этот вопрос еще более важен, чем где бы то ни было. -- Но, черт побери, вы ведь совершеннолетняя! Если этот тип вам не нравится... -- Не нравится, и еще как. Поверьте, я без конца откладываю эту свадьбу, но моя тетка упрямая женщина, а я ей обязана всем. У меня нет денег и... Понятно. Прекрасная Синтия не хочет лишиться наследства. -- Бедненькая моя, -- шепчу я. Тогда она прижимается ко мне, дрожа, как тростинка под вечерним бризом (не пугайтесь, это минута поэзии), и мне остается только пересчитать языком ее зубки. Их ровно тридцать два. Не каждый может этим похвастаться. -- Приходите после ужина в мою комнату, -- предлагаю я. -- О, Тони, -- возмущается нежная девочка. Ее возмущение туфта. Что-то в ее голосе говорит мне "да". В жизни, сразу после женщин и детей, всегда надо спасать приличия, -- Мы поговорим, -- спешу добавить я. Глава 9 В безупречно белой куртке, с черной "бабочкой", в черных брюках и белых перчатках Берю просто великолепен. Я особо настоял, чтобы он побрился. Он пригладил волосы. В общем, гравюра из журнала бычьей моды! Просто невероятно, как ему идет униформа. Роль лакея ему вдруг начала нравиться, и он с довольным видом вертится перед зеркалом. Я в последний раз повторяю ему его обязанности. -- Ты все понял, Толстяк? Сначала дамам. И слева! -- Понял. Ты что, считаешь меня полным дураком? Я воздерживаюсь от утвердительного ответа и продолжаю: -- Когда будешь наливать спиртное, будь внимателен, это не для тебя. -- Понял: полстаканчика... Ты это уже говорил! -- протестует Мамонт. Он приглаживает волосы в ушах и укладывает их в ушные раковины. -- Если бы меня увидела Берта, она бы замерла от восторга! -- И вдруг: -- Кстати, Сан-А, я должен тебе кое-что сказать. Пока ты осматривал завод, делающий виски, я обыскал замок. Его морда честного человека приобретает таинственное выражение. -- И заметил нечто странное, показавшееся мне подозрительным. -- Что же? -- Представь себе, что Яйцелюб подкатил вагонетку старухи к одной комнате в самой глубине главного коридора. -- Ну и что? -- Погоди. Обычно, если ты заметил, когда он ее куда катит, то остается с ней. А тут наоборот. Старуха достала ключ, открыла дверь, въехала, а любитель своих бубенцов отвалил. Бабка на колесиках закрылась на ключ и сама покатила свою карету к министерскому бюро. -- Откуда ты знаешь? Толстяк расплывается в улыбке. -- Зачем нужны лакеи, если не заглядывать в замочные скважины? -- Потом? -- Не знаю, чего она там делала. Она достала железную шкатулку и стала в ней рыться... Он замолкает, отработанным до автоматизма движением вырывает из носа волос и рассматривает его при свете лампы. -- Хорошая добыча, -- оцениваю я. -- Не меньше 6 сантиметров. -- Дарю его тебе, -- объявляет Берю, бросая свой волос на мою подушку. -- Так о чем я? Ах, да... Закончив, мадам баронесса, опять- таки в кресле, подъехала к шкафу-картотеке, опустила его крышку и положила туда шкатулку. -- Спасибо за информацию, дружище. Это интересно... -- Минутку, патрон, это еще не все. -- Слушай, ты в одиночку заменишь восьмую страницу "Франс суар"! -- Я захотел увидеть снаружи, что это за комната. Я сориентировался и смог ее засечь. Кстати, ее очень легко узнать, потому что она единственная, где на окне есть решетка. И отметь, что решетка установлена совсем недавно: цемент еще свежий, а прутья почти не заржавели. -- Снова браво, приятель! Думаю, что твое повышение по службе становится все более вероятным. -- Я его заслужил, -- без лишней скромности отвечает Берюрье. -- Ладно, пора за работу. Чего только не сделаешь ради очередного звания в полиции! Когда я выхожу в большую гостиную на ужин, там все уже собрались. Меня представляют другим гостям, я пожимаю руки, все улыбаются. Я -- большое развлечение для этих жутко скучающих людей. Присутствует пастор деревни, преподобный Мак-Хапотт, его жена, англичанка, их дочь и сын. Пастор высокий, худой, у него мало волос, красный нос и блеклые глаза. Его супруга -- поджарая, как пенсне ее мужа, особа. Их дочь -- длинная лошадь; у нее прыщи, кожа желтого цвета, длинный нос. Сынок рыжий, красномордый, к тому же еще и заикается. Кроме Мак-Хапоттов, я знакомлюсь с лордом-мэром Эдвардом Сеттом и, наконец, с баронетом Экзодусом Конси, отцом Филипа, человека, который обязан мне самым лучшим приступом печени за свою жизнь. Папаша Конси похож на старую хищную птицу. У него крючковатый нос, подбородок в форме рожка для обуви и маленькие хитрые глазки. Я, как ни в чем не бывало, спрашиваю о его отпрыске, и он сообщает огорченному обществу, что Филип попал в небольшую дорожную аварию: он слишком резко тормознул и ударился головой о лобовое стекло. Бедняга разбил обе брови. Я жалею его. Мы выпиваем по стаканчику, и Джеймс Мейбюрн сообщает, что ее милость на колесиках прибыла. Сейчас Жирдяю придется вести большую игру. Мое сердце начинает колотиться сильнее. За столом я оказываюсь между тетей Дафной и миссис Мак- Хапотт, в чем нет ничего веселого. Зато Синтия сидит напротив, мы можем соединить наши ноги и взгляды. Закуска: здоровенный лосось, в котором Иона мог бы запросто разместиться со всей своей семьей. Он приготовлен не с майонезом, а с чисто английским соусом. Задача Берю: держать блюдо ровно, пока Мейбюрн обслуживает гостей. Я вздрагиваю, как при телепередаче, транслирующей операцию на открытом сердце. Какое напряжение! Тетю Дафну они обслуживают без проблем и идут выдавать порцию жене пастора. И тут Берюрье чихает на лосося. В его носу происходит воспаление, из чего вытекает (если позволите так выразиться) некоторое количество водянистой жидкости, которая повисает на краю берюрьевского носа. Толстяк хочет снять это украшение, столь несоответствующее торжественности момента. Он поднимает локоть, чтобы рукав оказался на уровне носа, но нарушает при этом равновесие блюда, и пикантный соус с оного изящной струйкой течет на шею миссис Мак-Хапотт, которая начинает орать так, будто обнаружила в супружеской постели конюха вместо своего служителя культа. Всеобщее замешательство. Я бормочу извинения. Тетя Дафна издает тихие крики. Баронет Конси выражает сожаление оттого, что испорчено такое красивое платье. Еще бы не красивое: на нем были изображены сиреневые cnpremghh на огненно-красном фоне, а теперь появилось еще и шикарное пятно соуса. Мейбюрн отчитывает Берю по-английски, на что Берю отвечает на французском: -- Эй, вы, любитель двух шаров, заткнитесь, если не хотите, чтобы остальное я вылил вам в физию. Затем, поставив блюдо перед тетей Дафной, он поворачивается к мамаше Мак-Хапотт: -- Ну не расстраивайтесь так, милая дама. Это ведь все-таки лучше, чем сломать ногу. Мы сейчас все исправим. Ой без спроса берет салфетку окаменевшей особы, смачивает ее из графина и начинает водить по спинной части миссис Мак-Хапотт. Ледяная вода заставляет ее завопить снова. Преподобный недоволен. Ему не нравится, когда его супружницу растирают на публике. Сама-то она не возражает, но при его профессии такие фантазии непозволительны. Их кретин-сынок ржет как сумасшедший. Баронет пользуется всеобщим смущением, чтобы по-быстрому напиться. В общем, веселье в разгаре. Наконец все приходит в порядок и ужин продолжается. Теперь Берю предстоит опасное задание -- разливать вино. У старухи первоклассный погреб. К рыбе она подает "Пуйи". Берю, отлично разбирающийся в этой области, мастерски и с достоинством разливает его всем. -- Детям не надо! -- сурово заявляет пастор, заметивший, что вино налили и его отпрыскам. -- Глоточек красного еще никому не вредил! -- возражает образцовый слуга. Он показывает на прыщавую оглоблю: -- Мадемуазель хоть немного порозовеет, а то смотрите, какая она бледненькая! Но преподобный остается непреклонным. -- Не настаивайте, Бенуа! -- вмешиваюсь я и обращаюсь к пастору: -- Не обессудьте, он прислуживает по-овернски. Берюрье берет стакан крошки, чье лицо отмечено следами полового созревания, и с полным спокойствием подносит его к своим губам. -- А это, -- объявляет он, -- обслуживание по-бургундски. Он пробует вино. -- Недостаточно охлажденное, а так отличное, -- заявляет Берю. -- Вы его выписываете прямо из Франции, мадам, или здесь есть перекупщик? Мой многообещающий взгляд заставляет его замолчать. Когда он возвращается за десертом, Мейбюрн делает ему новые замечания. Как и в прошлый раз, Берюрье заводится: -- Слушайте, Яйцелюб, вдолбите в вашу башку, что я здесь только для того, чтобы помочь вам. Не нравится, так и скажите. Я пойду на рыбалку! С этого момента, чтобы справиться с нервозностью, Толстяк начинает пить. Так что, когда он приносит сыр, от его окосевшей фиолетовой морды отражается свет всех люстр и он чего-то насвистывает беззубыми деснами. Аттракцион тот еще. Гости выбирают самое лучшее решение: засмеяться. Смеются они, конечно, тихонько, но чувствуется, что сердиться у них просто больше нет сил. Толстяк с подозрением ощупывает сыры, дает свои оценки, советы, рассказывает о наших сортах и обещает прислать образцы, как только вернется домой. Сэру Конси-старшему, попросившему горгонзолы, он заявляет: -- Хватит, папаша! И так уже два куска слопали! Подумайте о вашем холестероле. -- И, обращаясь к Дафне, изрекает: -- Хорошо хоть, что остальные ваши гости не жрут столько, сколько он, а то a{ вы разорились! Ваш барон просто какая-то бездонная бочка. За десертом происходит новый инцидент, напоминающий первый: Толстяк выливает крем "шантийи" на галстук Мак-Орниша, чья физиономия такая же красная, как у образцового французского слуги. Он исправляет оплошность тем же способом: мокрой салфеткой. Это уже слишком. Мейбюрн берет его за руку и уводит. Через час я нахожу его в наших апартаментах. Стоит ветреная ночь, и по огромным пустым коридорам гуляют сквозняки. Сидя в грязном фланелевом жилете, со спущенными подтяжками, он приканчивает пятизвездочную бутылку "Мак-Геррела", очевидно стыренную на кухне. -- Пьянь! -- набрасываюсь я на него. -- Можешь забыть о повышении! Берю начинает рыдать: -- Не говори так, Сан-А, ты разрываешь мне душу! Что ты хочешь, я же предупреждал, что не создан для работы лакеем. -- Черт с ними, с твоими неловкостями! От слона нельзя требовать игры на скрипке. Но какая грубость! Какая вульгарность! -- А, черт! -- стонет мой помощник. -- Жизнь в замке на тебя плохо действует, ты стал снобом. Знаешь, дружище, может, прислуживал я и хреново, зато заметил много разных вещей... -- Да? -- Значит, это тебя все-таки интересует? -- усмехается он. -- Так вот, представь себе, что маленький толстяк, руководящий их винокурней... -- Мак-Орниш? -- Ну! Он при пушке. -- Не может быть! -- Я ее видел и потрогал, когда вытирал крем с его селедки. Тоже большой калибр. Наверное, они их тут коллекционируют! Я сажусь на постель. У Синтии в сумочке был пистолет девятого калибра, старуха Дафна, хотя калека, запирается, чтобы поработать с таинственной шкатулкой. Сэр Конси-младший пытается набить мне морду, а директор завода, выпускающего виски, садится за стол с пушкой. Странные люди, верно? -- Это еще не все! -- продолжает Громогласный. -- Может, ты мне скажешь, что у парализованной. старухи в трусах спрятан автомат? -- Нет, а вот любитель собственных бубенцов очень способный механик. -- Объясни. Мамонт подмигивает, берет меня за руку, ведет к кровати с колоннами и делает знак встать на стул. Я, под впечатлением от его настойчивости, подчиняюсь. -- Надо всегда остерегаться кроватей с балахонами, -- наставительно заявляет он. -- Почему? -- спрашиваю я, даже не исправляя его очередной безграмотный ляп. -- Подними край паланкина. Я поднимаю край балдахина и вижу завернутый в носок Берюрье похожий на фрукт предмет, прицепленный под тканью. Преодолев отвращение, я снимаю носок, что само по себе незаурядный подвиг... Фрукт оказывается микрофоном. -- Провод идет через весь паланкин уходит в стенку, -- объясняет мне Толстяк. -- Кажется, к нам прислушиваются, а? -- Похоже на то. Я слезаю со стула. -- Почему ты решил, что его установил Мейбюрн? -- Потому что видел днем, как он вошел в соседнюю комнату со штукой, похожей на проигрыватель, и большим мотком провода. Тогда я не обратил на это внимания, но сейчас, после этого издевательства... Я скрутил спиннинг в твоей комнате, потому что она больше моей. -- Что у тебя за идеи! -- Завтра утром, старина, я собрался на рыбалку... Так что тренируюсь. Я целюсь в лилию на балдахине, цепляю ее крючком, подтягиваю, подхожу снять крючок, поздравляя себя, и обнаруживаю это. Нас засекли, парень. Если хочешь мой совет: надо действовать быстро и смотреть в оба. Я соглашаюсь. Несмотря на своеобразную манеру прислуживать за столом, инспектор Берюрье хорошо поработал как полицейский. -- Слушай, -- решаю я, -- иди спать. Ко мне должны прийти. -- Блондинка? -- Ты попал в точку. Так что освободи поле для маневра. Он вздыхает: -- Я думаю о хозяйке гостиницы, Сан-А. Ее худоба давала мне отдохнуть от моей Берты, которая немного тяжеловата. Но теперь мне кажется, что я слишком идеализировал ее и трахнул корпус часов. Он вытаскивает из кармана вторую бутылку "Мак-Геррела". -- Знаешь, что я подумал, -- говорит он. -- Эта штука, конечно, не сравнится с мюскаде, но с ней не надо обогревателя. Ладно, чао. Желаю хорошо повеселиться. Я остаюсь один совсем ненадолго. Через пять минут в дверь начинают скрестись. Я открываю дверь и вижу Синтию в прозрачном пеньюаре, от которого захватывает дух. Такую красотку кто угодно возьмет с закрытыми глазами и с распростертыми объятиями, забыв даже спросить гарантийный талон. -- Брр, какой холод в этих коридорах, -- говорит она и бежит в мою постель. Она без церемоний забирается под одеяло и смотрит на меня, веселясь от моего ошеломленного вида. Мы не разговариваем. Чего тут говорить? Немое кино более выразительно. Для начала я показываю ей документальный фильм "Гадюка в зарослях", потом перехожу к полнометражной ленте... Идет уже четвертая часть, как вдруг Синтия издает приглушенный крик. Я прерываю сеанс и оборачиваюсь, что весьма непросто сделать, если выполняешь деликатную работу киномеханика. И угадайте, что я вижу? Слабо? Привидение! Вы правильно прочли: привидение. Оно закутано в белый саван и движется по комнате. На месте головы горит зеленоватый огонек. Оно продвигается шагом канатоходца, приближаясь к нашей кровати. Синтия закричала бы от ужаса, если бы я инстинктивно не зажал ей рот ладонью. Главное, чтобы не было скандала! Я люблю сверхъестественное -- оно добавляет жизни остроты, но мне не нравится, когда оно срывает мне ралли на траходроме. Призрак под