о дурной вкус. -- Это очень важно! -- перебивает Эстелла властным тоном. Парень, который женится на ней, поступит правильно, если захватит с собой бутыль нейровитаминов, прежде чем отправиться в свадебное путешествие. -- Звонит мисс Эстелла! Завороженная телефонистка отеля "Карлтон" быстро отыскивает номер законной половины "знаменитейшего в мире актера". Обеих девиц соединяют, и вот они уже вовсю стрекочут по- американски, так что я не успеваю схватывать содержание их разговора. Все, что мне удается уловить, так это слова "полиция", "бэби" и, наконец, "утро". Эстелла вешает трубку. Она гасит свет в холле и поднимается на второй этаж, чтобы g`jnmwhr| в не остывшей еще постели беспокойную ночь. Счастливица! Я выжидаю какое-то время, потом, полагая, что она не может меня услышать, выхожу из своего укрытия. Здоровило и его Запасное колесо, должно быть, начали уже стареть в моей тачке-призраке. Пора к ним возвращаться. Я бесшумно открываю дверь. Когда я перехожу на "ты" с замками, вы можете заказывать соло на скрипке Брамса и слушать его, не боясь, что вам помешают. Я вновь окунаюсь в чудесную туманную ночь, переливающуюся всеми цветами радуги, выбивающую вас из колеи и уносящую в неземные просторы. Самое трудное -- это вновь преодолеть ограду, что мне удается с помощью той же ветки дуба. Приземлившись рядом с машиной, я вижу, как из-за опущенных стекол струится дым. Толстяк и его адъютант курят, чтобы разогнать сон. -- Где ты был? -- осведомляется Берю. -- Производил незаметный обыск. Толстяк поворачивается к Альфреду. -- Что я тебе говорил? Я знаю привычки моего Сан-Антонио. Он тихо спрашивает: -- Есть что-нибудь новое? -- Ни хрена! -- А вот у меня есть. И он протягивает мне роговую расческу с одним сломанным зубком. -- Слушай, идя по аллее с девчонкой, я наступил вот на это, и я его поднял. -- Что это такое? -- Расческа моей Берты. Я рассматриваю предмет. Он изначально состоял из трех зубков. В верхней его части имеется маленькая звездочка из бриллиантовой крошки. -- Ты в этом уверен? -- Еще как! -- Я тоже,-- поспешно добавляет Альфред,-- представьте, эта расческа из моего заведения. -- Во всяком случае, если ваша Толстуха сюда и приезжала, то ее здесь больше нет,-- уверяю я. Берю начинает плакать. -- Может, ее уже убили и закопали в парке,-- задыхается он от слез.-- Ты не считаешь, что нам следовало бы сделать раскопки? -- Сейчас не время... Я бросаю последний взгляд на расческу. -- Это слишком слабая улика. Таких расчесок, должно быть, имеется немало... -- С такой звездочкой! -- протестует Альфред.-- Это бы меня удивило, потому что у вас в руках эксклюзивная модель фирмы "Шиньон-Броссар". Я единственный обладатель такой расчески в нашем квартале. Я вздыхаю. Меня покачивает: я до смерти устал и отдал бы что угодно, чтобы получить возможность поспать несколько часов. -- Послушайте, мои добрые господа,-- проникновенно говорю я.-- Давайте посмотрим реальности в глаза. Если Берта погребена, мы уже ничего не сможем для нее сделать, а вот завтрашний день еще не умер... Сомнительная философия, согласен, но семена ее фатализма прорастают в страдающих сердцах моих одуревших от горя друзей. -- Отправимся подрьгхнуть пару часов у меня,-- предлагаю я.-- А там посмотрим. Ничего путного не сделаешь, когда валишься с ног. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Я просыпаюсь, разбуженный троекратным звоном моих часов, с языком, так плотно прилипшим к небу, что понадобилось бы зубило, чтобы их разъединить. Тем временем моя Фелиция, уже в полной боевой готовности, входит с подносом в руках. Она поставила на него все, что необходимо мужчине, легшему спать в пять часов утра, чтобы проснуться в семь, то есть чашку крепкого кофе и коктейль собственного приготовления. Этот коктейль состоит из: полстакана теплой воды, лимонного сока и полстоловой ложки питьевой соды. Вы проглатываете его залпом, затем выпиваете чашку кофе и ждете десять минут... Вас охватывает непередаваемое блаженство, равно как и кипучая потребность деятельности. -- Ты уверен, что тебе так уж необходимо уходить? -- вздыхает мама. -- Увы,-- ворчу я.-- Между нами говоря, я очень обеспокоен исчезновением матушки Берю. Эта бедная женщина-вамп попала в такое опасное осиное гнездо... -- В самом деле! -- А ты разбудила ее товарищей по постели? -- У меня на это не хватает мужества,-- вздыхает Фелиция. Она поднимает палец, чтобы призвать меня к тишине: "Послушай!" Мне нет необходимости напрягать слух. -- Это что, по радио передают запись 24-часовой автогонки в Ле Мане? -- О нет,-- вздыхает моя дорогая мама.-- Я бы просто поостереглась его включать. -- В общем, ты права,-- говорю я.-- Пусть выспятся. Раз уж они так заснули, они будут дрыхнуть до полудня Я вскакиваю с постели и принимаю очень холодный душ. Это окончательно восстанавливает мои силы. Я натираюсь лосьоном фирмы "Балансьяга" и, поскольку мужчина должен защищать себя от непогоды и от женской похоти, надеваю спортивный костюм из английского твида, доставленный из Швеции голландским кораблем. -- Ты вернешься к обеду? -- с надеждой спрашивает Фелиция. -- Не осмеливаюсь тебе обещать, мама, но я тебе звякну. Она провожает меня до самой машины по саду, усеянному капустными кочерыжками и розами в разгар стриптиза. -- Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную грудинку? Я хотела приготовить ее к обеду. -- Они без ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше. Он будет тебе клясться, что у него птичий аппетит, забыв упомянуть о том, что речь идет о хищной птице. Фелиция качает головой, бесконечно довольная. Ее мечта -- кормить все человечество. Это начинается с меня и заканчивается муравьями, для которых она раскладывает щепотки сахара-песка на подоконнике. -- Будь осторожен, мой малыш! -- Не беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание к даме. Выражение ее лица обозначает: "Тем более!" Я мчусь в тумане, который покрывает Париж сероватой пеленой. Булонский лес усыпан рыжими пожухлыми листьями, которые несутся вскачь по асфальтированным аллеям. Я люблю осень,-- кажется, я вам уже говорил об этом, хотя вам на мои признания наплевать так же, как на ваш первый дырявый зуб. В этом самоотречении угасающей природы (если вы считаете, что я перебарщиваю, примите аспирин) думается необычайно легко. Часто, h мне неоднократно приходилось это констатировать, появление новых идей находится в прямой зависимости от погоды. Придерживаясь скорости шестьдесят километров, как предписывают дорожные указатели в Булонском лесу, столь дорогом поэтам и садистам (одно не мешает другому, даже наоборот), я меланхолически думаю о том, что Толстяк втянул меня в мерзкую историю... Согласитесь, что мне не везет. Я с трудом добиваюсь недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и тут, вместо того чтобы ничего не делать и профессионально бить баклуши, я вынужден проводить бессонные ночи в бегах за этой ужасной мамашей Берюрье! На краю аллеи стоит утренняя проститутка, обутая в сапожки и закутанная в норковую шубу из натурального кроличьего меха; она улыбается мне, как будто я привез ей средство от обморожения. Я проезжаю метров десять и останавливаюсь. Мне только что пришла в голову настолько блестящая мысль, что снаружи ее можно принять за северное сияние. Поверьте мне, ребята, для продуктивного размышления ничто не может сравниться с утром. Только в торжествующих лучах рассвета серые клетки работают наиболее эффективно. Попробуйте, и вы согласитесь... -- Ты берешь меня с собой, зайчик? Это шлюха просовывает свою размалеванную рожу в проем дверцы. Она неправильно меня поняла, увидев, что я остановился неподалеку от нее; из этого она сделала вывод, что я любитель утреннего секса, и предлагает мне экстаз. Я разъясняю ей ее ошибку. И тут она принимается характеризовать меня таким убедительным тоном, который меня буквально потрясает что я физиологически неполноценный тип, что мне надо поискать у других (преимущественно у греков) то, чего мне не хватает. Причем, уточняет она, это всего лишь временный выход, поскольку, согласно ее мнению, чисто интуитивному, мое настоящее призвание -- это гнусные привычки, естественным следствием которых является самоудовлетворение, по сути дела, связанное с моей некредитоспособностью. Затем, поощренная моим молчанием, она добавляет, что мое лицо -- явная манифестация моих наклонностей и что достаточно на меня взглянуть один раз, чтобы понять: если любовь меня и возбуждает, то разве что через замочную скважину. Она бы еще долго продолжала меня отчитывать, если бы само провидение не внушило бы какому-то автомобилисту хорошую мысль остановиться перед моей тачкой и спросить у дамы, не согласится ли она прокатиться в его двухлошадной колымаге Безраздельно принадлежа по своему социальному статусу к пролетариату, она соглашается, и я слышу, как она спрашивает у этого двухлошадника, завершится ли прогулка в этом двухцилиндровом движителе объемом в 4125 см3 с полусферическими цилиндровыми головками (и, несмотря на это, все-таки вращающимися) в отеле... Водитель отвечает отрицательно. Он не хочет тратиться, и бесполезно пытаться его наколоть. Он хочет заполучить ее тут же. Еще один женатый мужчина, который начинает день с того, чем ему следовало бы закончить вчерашний. Одним словом, жизнь! Не всегда мужчина, любящий маринованную селедку, находит женщину, которая ее обожает, а женщина, которая без ума от господина Гетари, вступает в брак с мужчиной, обладающим полным набором его пластинок! Что труднее всего достигается в этом мире, так это гармония. Вы, естественно, сочтете, что я отклоняюсь от темы и злоупотребляю вашим драгоценным временем, но, как говорила мне одна знакомая лицеистка, "иногда полезно дать прикоснуться, onrpnc`r| пальчиком изъяны бытия". А тем временем, пока последовательница перипатетиков[39] сначала приглашала меня, а потом осыпала ругательствами (что за стиль, поверьте, он даже может вызвать воспаление матки[40]), моя блестящая идея завершила процесс кристаллизации. И знаете, что я делаю? Вместо того чтобы отправиться в "Карлтон" к миссис Лавми, как я намеревался вначале, я поворачиваю налево и вновь выезжаю на дорогу, ведущую в Мэзон-Лаффит. Не смейтесь, это мое "Болеро" Равеля. Восемь часов. Эстелла уже встала, если судить по той быстроте, с которой она откликается на мой звонок. На ней темно- синий халат, шелковая повязка на голове. Увидев меня, она хмурит брови. -- Вы! -- удивленно говорит она, как в довоенных пьесах театра "Одеон". -- Я! -- отвечаю я, как в тех же самых пьесах того же самого театра. Она открывает ворота. -- Я вам не помешал? -- Э-э... нет, но я очень спешу, так как я должна поехать забрать Джими... Миссис Лавми только что мне позвонила. Он проснулся и... Я небрежно трогаю ее за бедро. -- Как я соскучился по тебе, Эстелла. Знаешь, у меня как будто произошло короткое замыкание! -- Дорогой,-- сухо говорит она, как старая супруга, думающая о чем-то другом. И добавляет: -- Ну и ночь! Ты никогда не угадаешь, что произошло! -- Что-нибудь серьезное! -- В четыре часа утра явилась полиция. Два полицейских! -- Не может быть! -- Да. Они мне рассказали какую-то нелепую историю об ограблении, которое они хотели предотвратить. В какой-то момент я даже подумала, что это два гангстера. Но у них был такой идиотский вид, что это отметало всякие сомнения. Я с трудом сдерживаю смех и закрываю рот носовым платком, сохраняя на лице лучащееся нежностью выражение. -- Ограбление? -- Какой-то осведомитель будто бы их предупредил, что готовится налет. -- Моя бедняжка, как ты, должно быть, испугалась. -- Я никогда ничего и никого не боюсь,-- утверждает Эстелла. Мы входим в дом. Дабы остаться верным своей привычке, я целую ее взасос. -- Хочешь, я поеду с тобой за малышом? -- спрашиваю я у своей эгерии[41]. -- О нет! -- отвечает она.-- Возможно, его мать будет возвращаться со мной сюда. Это невозможно. И как бы мимоходом спрашивает: -- А ты что, сегодня не работаешь, дорогой? -- Знаешь, у меня много свободного времени, потому что агентством практически руковожу я. Похоже, она действительно куда-то торопится. Без всякого стеснения она раздевается тут же передо мной, чтобы облечь себя в элегантную парижанку. Она надевает бежевый костюм с кожаной отделкой -- просто чудо! -- и причесывается. -- Интересно, как ты можешь жить одна с этим ужасным ребенком,-- говорю я. -- О, это ведь временно. А потом, есть прислуга. -- Это старик Уктюпьеж предложил ее вам? -- Да... Ты этого не знал? Я кусаю себя за язык. -- Да нет... я не помню таких мелочей. Мы сегодня увидимся вечером, красавица? -- Попытаюсь. Если смогу освободиться, я позвоню тебе в агентство. -- Договорились. Она садится за руль "шевроле" с откидным верхом. -- Подбросить тебя до ворот? -- спрашивает она. -- 0'кэй! Она высаживает меня у ворот, подвергается еще одному массажу гландов и говорит мне "до скорого!" Я направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын уже что-то делает в световом круге настольной лампы. Поскольку сейчас утро, он в домашней куртке из серой бумазеи с шотландскими отворотами и кашне, которое плохо скрывает его небритый со вчерашнего дня подбородок. -- Здравствуйте,-- любезно говорит он мне,-- уже на работе? Над его плоским черепом в позолоченной раме продолжает бушевать битва при Мариньяне. Экстрарасходящееся косоглазие, которое позволяет Уктюрьежу одновременно видеть то, что находится перед ним, и то, что находится за ним, никогда не было еще столь сильным. Заметьте, что благодаря этому недостатку торговец газонами надежно защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с какой стороны. -- Кажется, вы рекомендовали домработницу супругам Лав-ми, когда они поселились в Мэзон-Лаффите? -- Верно. -- Я хотел бы получить адрес этой женщины. -- Это легко сделать... Она итальянка, мадам Куштапьяна. Живет на Нижней улице. -- Это где? -- Внизу улицы Верхней. Номер... Погодите... Он листает клеенчатую средневековую тетрадь. -- Номер тринадцать,-- сообщает он. -- Я вас благодарю. Указания остаются те же, господин Уктюпьеж. Если позвонят, предупредите меня! Я пожимаю старый обломок, который служит ему рукой, и исчезаю в направлении Нижней улицы. Въезжая в узкую улочку с односторонним движением, я замечаю на другом ее конце хромированный дилижанс моей Эстеллы. Я замедляю ход, чтобы дать ей возможность оторваться от меня, и, вместо того чтобы остановиться у рокового номера 13, начинаю на расстоянии преследовать черный "шевроле". Эта церемония длится недолго. Вопреки тому, что мне сказала моя цюрихская красавица, она направляется не в Париж, а возвращается домой, на проспект Мариво. Может быть, она заезжала передать какие-нибудь указания синьоре Куштапьяна и там обнаружила, что что-то забыла? Но нет, она выходит из машины, открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота. Что же делает малыш Сан-Антонио -- любимец женского пола? Вы догадываетесь. Он поспешно возвращается к домработнице. Эта особа обитает в симпатичной квартире из одной комнаты вместе с мужем, старым дядей-калекой, свекром и свекровью, полоумной племянницей, своими семью детьми и тетушкой из Бургоса. Это сверхтучная матрона с усами, как у мамаши Берю, грудастая, пузатая и с акцентом, о котором самое малое что можно сказать, так это то, что он не напоминает акцент сибирских степей. -- Кто вы? -- спрашивает она, недоверчиво глядя на меня. Я принимаю самое постное выражение лица в стиле убитого горем гробовщика: -- Мадам Куштапьяна? -- Да. -- Мадам, я пришел сообщить вам о большом несчастье... Все семейство уставилось на меня: муж, дневной сторож в ночном кабаре, собравшийся на работу с котомкой через плечо; дядя- калека, открывший рот; свекор и свекровь, закрывшие его, с ложками в руках; племянница-идиотка, разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому горшку, на котором восседал седьмой. -- Что за несчастье? -- вздыхает огромное создание. -- Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела и избежать лишней болтовни. В перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока. -- Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! -- вопит она.-- Скажите мне, он не умер? -- Нет, всего лишь набил огромную шишку на лбу. Она успокаивается. Муж принимается выговаривать ей что-то прочувственное на языке д'Аннунцио. Я прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как очень мощный тормоз. -- Что это? -- повторяет дама с сиськами. -- Полиция! -- это наконец разговорился дневной сторож. Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что так он быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу Богу... Я вынужден кричать еще громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои места. Но, честное слово, далось это нелегко. Я избавлю вас от подробностей описания восклицаний, междометий, воззваний и заклинаний. В общем, если только ваше серое вещество не включено на переменный ток, вы поняли, к чему клонится дело. Вчера в отеле, куда я привел жену младшего ефрейтора, я заметил, глядя на фото семьи Лавми, опубликованное в "Киноалькове", что так триумфально выставляемый красавчиком Фредом ребенок -- совсем не тот, которого я видел в колыбели и за которым присматривает малышка Эстелла. А так как мой мизинчик работает на всю катушку, я понял, что она лелеет младенца мамаши Куштапьяны. И мамаша Куштапьяна признала это без труда. Я кладу конец мученическим страданиям трансальпийской мамы, признавшись ей, что я блефовал и что ее последний ребенок чувствует себя прекрасно. И тут же ее горе сменяется яростью. Она хватает бутылку с намерением отправить ее с оплаченной доставкой мне в голову, но очень вовремя вмешался производитель младенцев Куштапьяна. Купюра в десять франков, предусмотрительно выложенная на стол, успокаивает бедную женщину. -- Почему вы доверили своего бамбино Лавми? -- спрашиваю я. Она медлит с ответом. Я очень четко объясняю ей, в чем именно состоят прерогативы полицейского. Она понимает, что шурин, который является начальником на одной из фабрик по производству туалетной бумаги, такой же, как ты. Вечно торопится, как будто кто-то его подгоняет. -- Плевать я хотел на твоего шурина! Пусть он подотрется своей qnaqrbemmni бумагой, чертов ты осел. Расскажи мне лучше о Харрисоне. -- К нему действительно обращалась миссис Унтель. -- По какому вопросу? Старая развалина качает головой. -- Ты мне не говорил, чтобы я расспрашивал... -- Ах ты старая затянувшаяся катастрофа! -- топаю я ногами от возмущения.-- Это помогло бы мне выиграть время! Я бросаюсь к двери. -- Ты организуешь наблюдение за "Карлтоном". Я хочу иметь подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми. -- Жена этого... -- Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю, какова скорость тех, кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли бы обойти. x x x Тэд Харрисон -- парень высокого роста в золоченых очках с челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука. Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху у женщин, любящих экзотику. -- Опять полиция! -- произносит он, улыбаясь.-- Решительно, я скоро уверую, что моя совесть нечиста! Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели и поменьше болтовни! -- Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы общались с миссис Унтель. -- Точно! -- Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли? -- Вовсе нет. Она нанесла нам визит... -- Ах да... Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок? Наконец, он проявил признаки волнения. Его безмятежный взор излучает послание морзянкой. -- Это еще не все... -- Ну? -- Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби! -- Понимаю,-- говорю я, от волнения по-английски.-- И вы нашли для нее то, что она искала? -- Естественно! -- Дайте мне, пожалуйста, адрес... Он открывает ящик, затем миниатюрный классификатор и протягивает мне прямоугольник визитки "Приют ангелов" Лион-ла-Форе Мое сердце учащенно бьется -- Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда? -- Нет, я лишь дал адрес. -- А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель? -- В аэропорт? -- Ну вы, надеюсь, читаете газеты? -- Только американские... -- Так вы ничего не знаете? -- Ничего. Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления -- Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в аэропорт к миссис Унтель. Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют, я говорю "о'кэй!" и пожимаю ему руку. -- Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша? -- Нет. -- Большое спасибо! Я произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых монахинь- близнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня буду на коне. Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция только что поставила на огонь нарезанные кусочки свиной солонины... -- Включай газ и надевай пальто,-- поспешно говорю я ей.-- Я увожу тебя в краткосрочное путешествие. Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность -- В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов... -- Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна. -- Но... А твои друзья? -- Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба -- А мой завтрак... -- Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но, умоляю тебя, мама, поторопись В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у нее никогда не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном путешествии... Она надевает пальто, повязывает на голову косынку и пишет на грифельной доске, которая служит ей для ведения подсчетов: "Мы скоро вернемся. Если вы захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и консервы на верхней полке стенного шкафа". Теперь она спокойна. Мы стремительно срываемся с места, и я начинаю искать выезд на руанскую дорогу. x x x То, что именуется "Приютом ангелов", предназначено для золотых ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких истощенных индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это бы меня удивило. Приют представляет собой небольшое дворянское поместье, которое высится на вершине округлого холма... Обширная, словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги. Я звоню. Мне открывает садовник. Я говорю, что мне нужно видеть директора. Он сообщает, что директор -- это директриса, однако это нисколько не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот. Предшествуемый обработчиком газонов, я поднимаюсь песчаной аллеей, ведущей к дому. Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только их и вижу), которые забавляют малолетних детишек, показывая им зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками... Зал для игр просторен, чист, со свежим воздухом. Здесь все дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно я оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т. д. Там и сям разбросаны очень романтические кресла из металла; так и opedqr`bkex| Себя в картине художника Пейне. Появляется директриса. Это достойная особа, блондинистая и строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене детей грудного возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма. Я начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует. -- По какому делу? Я извлекаю из бумажника фотографию из "Киноалькова", которую я взял на себя труд вырезать. -- Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение. -- Да, это маленький Джонсон. Я хорошо сделал, что спросил о ребенке, не назвав никакой фамилии. Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В этих престижных яслях для богачей чек, безусловно, заменяет удостоверение личности, если он содержит изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры. Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения. -- Эта дама была мне рекомендована одним американским агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и обещала принести в следующий раз. -- Ну да... Она потрясена заглавием и фото. -- Это сын Фреда Лавми, киноактера? -- Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка. -- Но... -- Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется им. Принесите ребенка! Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик, где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется. Что же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В какой форме, спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача. Истекает короткая пятнадцатиминутная четверть часа, возвращается директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом: -- Антуан! Это... Это твой? Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история. Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антонио-младшего. -- Нет, мама, это не мой... Ее лицо становится печальным. -- Жаль,-- просто говорит она.-- Это был бы такой замечательный подарок, Антуан... Прежде чем я умру... -- Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель. -- Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша -- ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно. Пришлось бы держать в доме его мать. Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в "Галерее Лафайет" или в "Прентане"[42]... Да, именно в "Прентане"! Все было бы расписано: "Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной. Несерьезных покупателей просят воздержаться..." Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему нравится. Это другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно, ибо он итальянец. И тут ничего не поделаешь: песни -- в крови у итальянцев! ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ С малышом на руках, Фелиция больше не думает о своей солонине. Теперь она чувствует себя у ангелов, после того как Джими там больше нет (плохая игра слов, непереводимая на английский, старопортугальский, на гватемальский и на все другие моносиллабические языки). Берю и парикмахер только что встали и разыскивают нас по всему дому. Толстяк в нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц свисают, как банановая кожура, которую начали снимать... Ворот совсем не застегнут, что позволяет нам боковым взглядом рассмотреть его фуфайку. Сразу можно сказать, что он ее носит с момента своего поступления в полицию. В тот день, когда он решит ее снять, понадобится позвать бригаду реставраторов Версальского дворца, ибо справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты. Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза. -- Где вы выловили это? -- спрашивает он. Фелиция торопится посадить малыша на ковер и вручает ему в качестве игрушки свою овощерезку. -- Это разменная монета,-- говорю я.-- Возможно, нам удастся обменять этого ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно, потеряют в весе, но в мудрости они превзойдут отца семейства, это точно! -- Не понимаю,-- признается Берю. Его признание нисколько не удивляет меня. -- Я начинаю понимать одну вещь,-- мурлычу я. -- Какую, Сан-А? -- Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез. -- Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси[43], а прозвище моего отца было Гуньяфе-Броссе ... Фелиция вмешивается вовремя и кстати. -- Хотите, я приготовлю вам ванну? -- прерывает она наш диалог.-- Это придаст вам бодрости. Берюрье оглядывается вокруг себя так, будто легкие его отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к 1937 году, когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей. Парикмахер же, который до сих пор не проронил ни слова, принимает предложение. После того как Фелиция отправляет его в ванную, она принимается за солонину. Похоже, что, несмотря на долгое opea{b`mhe на огне, солонина все еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще. -- Пойду сделаю ребенку присыпку,-- говорит Фелиция, когда мы усаживаемся вокруг ароматного блюда. -- Ты думаешь, это надо? -- Мне кажется... Он милый, этот малыш... Берю даже смахивает слезу со щеки. -- Налей мне бокал красного,-- умоляюще просит он.-- Я не завтракал и неважно себя чувствую. Осущив бокал вина, он осведомляется: -- Так где мы находимся? -- Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал! -- И что же ты ответил? -- Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая новые данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша. Я показываю на Джими, который вежливо-сосредоточенно занят тем, что превращает мамины занавески в кружева. -- Как можно быть такой жестокой! -- возмущается моя добрая мама. -- Жестокость относительная,-- говорю я.-- Она все-таки поместила его в специализированное заведение -- одно из самых роскошных! -- Но подумай о несчастной матери этого мальчишки! -- Я как раз к этому подхожу. После похищения ребенка несчастная мать не подняла шума. Она довольствовалась тем, что сунула в колыбель младенца домработницы. Странная реакция, не правда ли? -- Это она сделала бессознательно! -- утверждает Фелиция. -- А что ты скажешь об этом? -- спрашиваю я Толстяка. Он не может ответить, так как его челюсти блокированы избытком еды. Не надеясь получить от него ответ, я продолжаю: -- Что поражает в этом деле, так это то, что мадам Лавми знала, кто похитил ее чадо, и что она никому об этом не сказала. По всей видимости, она не сообщила этого даже своему мужу... Думаю, что она вынуждена была обратиться к банде преступников, чтобы задержать мамашу Унтель. Несомненно, она хотела заставить ее вернуть ребенка. Бандиты допустили промашку, они захватили Берту, поскольку ничто так не походит на кита, как кашалот. Толстяк одним духом заглатывает полкило мяса. -- Я прошу тебя, имей немного уважения к женщине, которая, быть может, мертва в этот час, когда мы о ней говорим... И он начинает лить слезы над свиными ребрышками, которые, должно быть, кажутся ему недостаточно солеными. -- Хорошо,-- продолжаю я.-- Они обнаружили свою ошибку, отпустили твою половину и начали искать другую женщину. Они ее схватили в последний момент и сейчас, наверное, щекочут ей пятки раскаленным железом, чтобы заставить ее сказать, где находится Джими. -- А моя Берта? -- изрыгает Здоровило. -- Твоя Берта, Толстяк, это Жанна д'Арк двадцатого века. Желая выяснить все до конца, она вернулась в Мэзон-Лаффит. Наши ловкачи ее заметили и узнали. Они испугались и заперли ее в каком-то месте, дабы избежать разоблачения. -- Ты считаешь, что они причинили ей зло? -- Ну что ты! По моему мнению, они не убийцы. Лучшее тому доказательство то, что они отпустили ее, не тронув, в первый раз. -- Верно,-- соглашается Толстяк.-- Дай-ка ты мне еще капусты и сала, отличная это штуковина! К нам присоединяется парикмахер, сверкающий, как форель в горной речке. -- Знаете, о чем я думаю? -- спрашивает он. И, поскольку мы отвечаем негативно, он вздыхает: -- Я не открыл сегодня свою парикмахерскую. В квартале подумают, что я удушил себя газом. Эта возможность, похоже, никого не огорчает сверх меры, и он присоединяется к нам, чтобы поесть. -- В общем,-- заключает Берюрье, проглотив второй вилок капусты,-- ты разыскиваешь Лавми и обмениваешь ребенка на мою жену. -- И на миссис Унтель -- что я имел честь и преимущество втолковывать тебе вот уже несколько минут... Меня прерывает телефонный звонок. Мама снимает трубку. -- Господин Пино,-- сообщает она. Этот почтенный обломок прошлого хочет представить мне отчет о выполнении порученной ему миссии. -- Передай ему привет! -- кричит Берю. И я слышу, как он заявляет Фелиции: "Пино -- неплохой парень, но он всегда грязен, как расческа". -- Бывают и чистые расчески,-- уточняет Альфред. По его голосу я понимаю, что он находится в состоянии сильнейшего душевного возбуждения. По правде говоря, число душевных состояний не столь уж велико, точнее, их всего два. Нормальное состояние -- это апатия, нудное повторение одного и того же, скучная болтовня, забота о своем здоровье. И состояние анормальное, соответствующее заторможенности: лихорадочность движений, заикание, повторяющееся выпадение челюсти, чихание, почесывание ягодиц и тому подобное. -- Что с тобой приключилось, мой доблестный старец? -- Со мной ничего, но приключилось с миссис Унтель,-- отвечает он. -- Что? -- Ее только что выловили возле острова Лебедей. -- Мертвую? -- Утонувшую... -- Утонувшую утонувшую или убитую и сброшенную в воду? -- Утонувшую утонувшую... Вот так новость! А я только что говорил, что похитители мадам Лавми не являются убийцами! Да, конечно, еще бы! Если они поступят так же с нежной Бертой, то, возможно, ей достанется яма, в которой течет Сена. -- О чем ты задумался? -- обеспокоено спрашивает. Пино. -- Ты установил слежку за женой Лавми? -- Да... Она приехала к своему мужу. Я тебе звоню из забегаловки рядом со студией. Что ты собираешься делать? -- Еду туда. Удрученный тяжелыми размышлениями, я возвращаюсь в столовую. Берю приканчивает сыр камамбер. -- Новости? -- спрашивает он. -- Незначительные... Так, болтовня Пинюшора. -- Этот старый краб не может обойтись без того, чтобы не напустить туману,-- заявляет Толстяк и разражается смехом такой силы, что дрожат стекла, а Джими заходится криком. Фелиция берет малыша на руки, чтобы его успокоить. Он мгновенно перестает кричать. Как это странно, думаю я: невинный младенец стал причиной смерти другого человека. Ему всего лишь meqjnk|jn месяцев, а он уже делает свое маленькое жертвоприношение. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ В момент моего появления на площадке, съемки фильма "Вступление холеры в Марсель" временно были прерваны, поскольку у главного оператора случился нервный срыв, а ассистентка режиссера сломала ноготь, когда чинила карандаш. Пробираясь сквозь лес погашенных прожекторов, я чувствую, как чья-то энергичная рука обрушивается на мое плечо. -- Решительно, дорогой полисмен, ты начинаешь входить во вкус! Это Ларонд. На нем рубашка "Made in USA", представляющая нам заход солнца над пальмовой рощей. -- Ты вырядился в сахарскую афишу? -- спрашиваю я его. -- Помолчи, это подарок красавчика Фреда. -- Черт возьми, секретарю Фреда удалось обратить его в свою веру? -- Нет, но он был безмерно счастлив от одного слушка, который я пустил через свою газету. Я поведал миру, что он способен выпить без передышки бутылку "бурбона"... Поскольку это неправда, ему это польстило. Ларонд -- гениальный виртуоз в измышлении небылиц на потоке. -- Ну что, твое расследование в ажуре? -- напрямик спрашивает он. -- Ты прямо какой-то одержимый, Бебер! Скажи-ка, я слышал, фигуранты болтали, будто здесь находится миссис Лавми. -- Точно, бой! -- Я хотел бы быть ей представленным... Я видел ее фото, она как раз в моем вкусе. Он вновь смотрит на меня острым взглядом такой интенсивности, что затрагивает мою совесть. -- Когда ты смотришь вот так,-- шучу я,-- создается впечатление, что ты проводишь желудочный зондаж... Так это возможно или нет? -- Идем, прекрасный павлин. И он ведет меня в гримерную суперзвезды. Оттуда доносится ужасный тарарам. Альбер открывает дверь, не дав себе труда постучать. У Лавми пьянка. Красавчик с обнаженным торсом восседает на медвежьей шкуре. Американские журналисты с фотокамерами в руках набираются за его здоровье под меланхолическим взглядом его жены. Электрофон высокого класса молотит какую-то песню "Квартета золотой заслонки". -- Хэлло! -- радостно говорит Лавми. Может быть, я и четверть половины олуха, но у этого парня нет ничего общего с отцом, у которого похитили ребенка. Он расслаблен, доволен собой и другими... Он узнает меня, дружески бьет кулаками по икрам и предлагает взять стакан. Ларонд перешагивает через него и представляет меня красивой сумрачной девушке. Ее жилы переполнены мексиканской кровью. Это -- настоящая красота. Рядом с ней "Мисс Вселенная" будет годиться разве лишь на то, чтобы обратиться в бюро занятости в каком- нибудь захолустье. Она поднимает свои длинные ресницы, и я вижу устремленный прямо на меня взгляд, который странно сияет на фоне ее матовой кожи. -- Миссис Лавми, представляю вам своего собрата,-- говорит Ларонд. Она с трудом мне улыбается. -- Хэлло! -- говорит она. Я отвечаю такт в такт "хэлло!", не желая оставаться в долгу. -- Вы тоже журналист? -- спрашивает меня очаровательная персона. Какой сюрприз! Она бегло говорит по-французски, почти без акцента. Я выражаю ей свое удивление тем, что она с такой легкостью пользуется моим родным языком. Она сообщает, что ее мать -- канадка и что она все свое образование получила в Квебеке. Это облегчает дело. Ларонд какое-то время прислушивается к нашему разговору, но, разочарованный его банальностью, он берет пустой стакан на гримировочном столике Лавми и плескает себе большую порцию "Четыре розы". -- Я хочу написать замечательную статью о вас одной,-- говорю я.-- Только здесь невозможно услышать друг друга. Вас не затруднит пройти со мной немного подальше от этого шума? -- Меня это не затруднит, но я не хочу, чтобы обо мне вообще что-нибудь писали. -- Почему? -- Я ничего собой не представляю... -- Вы жена знаменитости. -- А вы считаете, что это может быть целью жизни? Бедняжка мне кажется сильно разочарованной. Я делаю