ты улетели! -- И опять без вашего разрешения? -- Да. Совершенно необъяснимым образом. И все произошло, пока мы стреляли по голубям. Он очень красиво, чисто по-французски выговаривает слово "голубь" -- "пижон", с очень хорошо поставленным назальным "о". Mn скорее он сам пижон. Ах, бедный, несчастный человек! Иметь счет в банке выше Гималаев и быть рогоносцем! Более того, его не слушаются, ему не подчиняются и угрожают! Так ведь призадумаешься: а может, лучше не быть миллиардером, а работать слесарем-сантехником? По крайней мере, уходя из квартиры клиентов и забыв выключить газ, не умрешь от отравления и уж точно не будешь оплачивать счет за газ! -- Вы не пробовали связаться с вашими самолетами и кораблями по радио? Он опускает глаза. -- Радио не работает. Вот это крепко! Если нам объявят, что на острове бубонная чума, то останется только ждать похоронной команды -- а когда она еще сюда заявится! -- Как это -- радио не работает? -- Какой-то саботажник испортил радиостанцию сегодня после обеда. У меня легкое жжение в области желудка. Ух, как это все неприятно, мои дорогие, очень неприятно! -- То есть вы хотите сказать, господин Окакис, мы отрезаны от мира? -- Вот именно! Я в задумчивости тру нос. У меня это символ высокой концентрации мыслительного процесса. -- Эквадорская полиция, полагаю, будет обеспокоена молчанием вашей радиостанции и поспешит нам на помощь? Он опять опускает глаза и вздыхает, будто заглянул себе в трусы и обнаружил, что все по-прежнему -- с ноготок. -- Никогда себе не прощу, дорогой друг, но я отдал распоряжение поддерживать постоянную связь с полицией только с завтрашнего дня! Вот тут меня охватывает сильная ярость. -- Что за бредовая идея! -- Сегодня вечером намечаются увеселения с фейерверком, и я не хотел, чтобы полиция совала сюда нос. -- Простите, господин Окакис, но здесь вы поступили, мягко выражаясь, несколько легкомысленно... -- Я знаю. Еще бы он теперь не знал! Я выпрыгиваю из кровати. Вполне возможно, у меня в настоящий момент отупевший вид, но второй стакан виски должен все расставить по своим местам. -- Как по-вашему, -- спрашиваю я, -- из-за чего все это происходит? -- Вот именно, я сам задаю себе тот же вопрос! Подобный поворот событий меня очень волнует. Я совершенно не понимаю... Но нам не дано закончить обмен мнениями. Страшный вопль, похожий на тот, что я слышал утром, заставляет нас оцепенеть. Мы молча смотрим друг на друга. -- Что такое? -- бормочет хозяин дома. Я выбегаю на балкон и через несколько балконов от себя вижу Берю. -- Ты слышал, Толстяк? -- Еще как! Это где-то совсем рядом! Может, даже из соседней комнаты. Подожди, пойду посмотрю. Он перепрыгивает через перила с такой легкостью, что диву даешься, учитывая его габариты, залезает на соседний балкон, и в этот момент мы слышим новый душераздирающий крик, разрывающий вечернюю тишину. -- Кому-то перерезали глотку, -- трясется всем телом Окакис. -- У меня такое же впечатление! Радостная физиономия Толстяка вновь появляется над перилами. Он смеется, и от смеха трясется половина дома. -- Ты не представляешь... как это... о ком, нет, скорее, о чем идет речь! -- старается он литературно сформулировать созревшую в его чердаке немудрящую мысль. -- Говори давай! -- Там принц Салим Бен-Зини! -- Что с ним стряслось? -- Он бреется! Но из-за религиозных убеждений оперирует шикарной боевой саблей. Если б ты видел его старания! Когда- нибудь он обнаружит свою башку в рукомойнике, как пить дать! Выяснив причину душераздирающего крика и успокоившись, мы с Окакисом возвращаемся к нашим баранам. -- Когда мы должны собраться за столом? -- спрашиваю я. -- Примерно через час. -- Тогда возьмите мощный электрический фонарь и пошли вместе на пляж -- я вам кое-что покажу. -- Затем зову Берю: -- Эй, Толстяк, я тебе предлагаю сделать небольшой моцион в качестве аперитива перед едой. Пошли на берег моря. -- Опять! -- недовольно бурчит мой верный помощник. -- Вижу, ты в восторге от моего приглашения, дорогой друг! -- Только приглядел себе одну горничную... Ты же сам говорил, чтобы я ездил в путешествия без прислуги! -- Ладно, успеешь еще. Оденься, а то вечером прохладно! x x x По дороге я рассказываю Окакису о своей утренней находке. -- Мертвец в сетке! -- захлебывается он. -- О, какой кошмар! -- Заметьте, парень пролежал на дне довольно долго. -- Почему же вы мне не сказали об этом раньше? -- По той же причине, по которой вы не оповестили эквадорскую полицию, господин Окакис. Не хотелось омрачать такой прекрасный денек! Спустившись на пляж, мы подходим к подножию скал, сложенных вручную из настоящих кораллов, где я припрятал свою драгоценную находку. Освободить труп от камней и песка -- дело одной минуты. Разворачиваю сетку и показываю завернутые в нее останки. Луна светит как прожектор. Даже наш электрический фонарь не нужен. Окакис склоняется над скелетом, вернее над набором костей, и корчит рожу. -- Я, конечно, не прошу вас опознать тело... -- говорю я ему интимным голосом. -- Да уж, тут нужно быть настоящим физиономистом! -- отвечает миллиардер, но в ту же секунду подпрыгивает и направляет свет на череп умершего. -- Но я знаю, кто это! Пальцем он показывает на шесть золотых зубов на челюсти. Надо сказать, они составлены примечательным образом: три зуба вместе наверху, и три -- внизу; точно друг над другом. -- Стефано Пуполос! -- говорит Окакис. -- Кто он? -- Он был моим интендантом со всеми полномочиями. Следил за выполнением работ, когда я строил дом на острове! -- Что за человек был этот малый? -- Хороший, серьезный, верный! Смешно говорить о душевных качествах человека, чей скелет, отполированный до блеска, как ручка холодильника, лежит у ваших ног. Это напоминает о бренности всего живого. Короче говоря, комплект костей у наших ног был хорошим человеком. И что осталось от хорошего человека? Кости на песке и хорошие слова его работодателя. Ему теперь плевать на все, этому хорошему человеку, на все зубы на свете, включая и свои золотые. Nm их радостно скалит, будто счастлив вновь встретить своего босса. Он, кажется, сейчас говорит: "Привет, господин Окакис, видите, это я, верный слуга, всегда на своем посту. Я немножко похудел, но если бы вы знали, как легко я себя чувствую!" -- При каких обстоятельствах и когда он исчез? -- спрашиваю я. -- Не знаю. Однажды я приехал, чтобы посмотреть, как ведутся работы на строительстве, и его уже не было. Спрашивали рабочих, но они ничего определенного не знали, никто не мог сказать, куда он делся. Однажды утром он пропал, на это не обратили особого внимания. Поскольку между континентом и островом все время курсировали корабли, доставляя материалы, и Пуполос часто на них плавал, то все решили, что интендант попросту смылся. Я, признаться, тоже подумал, что он уехал или с ним что-то произошло в порту Эквадора. Как все быстро о нас забывают, стоит нам только исчезнуть! Мы выпрыгиваем на поверхность из грязи (если верить религии), как пузырь. И вот мы растем и толстеем. Солнце окатывает нас своими лучами, и тогда мы считаем себя кое-чем, а иногда даже кое-кем! А потом пузырь лопается: бум! И снова грязь становится единой, ровной и однородной, и вновь происходит загадочная ферментация, продолжающаяся постоянно, готовя и порождая новые пузыри. -- Ну хорошо! -- говорю я. -- По крайней мере, прогулка прошла не без пользы, поскольку позволила нам идентифицировать труп. -- Что же могло с ним произойти? -- вздыхает Окакис. -- Возможно, повздорил с одним из рабочих, -- делает предположение умный Берю, у которого всегда наготове парочка свежих гипотез на всякий случай. -- Мне кажется, мы никогда этого не узнаем, -- замечаю я. -- Когда проводились работы? -- В прошлом году, -- отвечает Окакис. -- Полагаю, здесь трудились сотни рабочих? -- Тысячи, если хотите знать! Я очень торопился! Сильные мира сего всегда спешат, когда делают ненужную в принципе и грандиозную работу. Их хлебом не корми, но дай воздвигнуть что-нибудь гигантское, страшно дорогостоящее и абсолютно бесполезное, будь то безвкусный и неуместный памятник или колоссальный собор. Тут уж никто не считает ни сил, ни денег для осуществления этакого умопомрачительного проекта в кратчайшие сроки. Как только какой-нибудь магнат с маниакальной упертостью принимается реализовывать свои бредовые строительные идеи, тут начинается Содом и Гоморра! И делает он это с единственной целью -- увековечить свое имя и удивить мир. Когда же проводятся какие-то действительно необходимые работы, как, например, ремонт автодорог (я говорю не только о Франции), то можно увидеть четыре бульдозера и парочку бетономешалок на всю колоссальную строительную площадку! -- Что будем делать с этим несчастным? -- тихо спрашивает Окакис. -- Положим пока обратно в песок, -- отвечаю я. -- А это правильно? -- беспокоится религиозный судовладелец. -- Знаете, -- встревает Берю, -- земля -- она везде святая! x x x Возвращаясь во дворец тысячи и одной проблемы, я все время думаю, поставить ли в известность Окакиса по поводу его супруги. Разорванная перчатка, которую я извлек из-под бара, является вещественным доказательством. Да еще каким! Но тогда придется рассказать, каким образом она ко мне попала. А ему, кажется, и так досталось по полной программе, бедняге - миллиардеру. На полдороги он останавливается и хватается за грудь. -- Вам нехорошо? -- спрашиваю я. -- Сердце сейчас выскочит из груди, -- жалуется он. -- Я начинаю думать, что моя жена была права, когда не советовала мне ехать на остров! -- Он кладет свою холодную руку на мое плечо. -- Что же будет, господин Сан-Антонио? Мне остается лишь пожать плечами. -- Я полицейский, а не предсказатель, господин Окакис. Берю, которому до сих пор удавалось хранить молчание, не выдерживает и привносит свою порции соли. -- Я тоже не предсказатель, но у меня есть, как говорится, десятое чувство. Не будем уточнять по поводу моих первых девяти. Никто не требует от него объяснений, они сами лезут из Толстяка, как из дырявой корзины. -- Этот господин, которого вы видите здесь, -- говорит он, указывая на свой толстый нос, -- чувствует события раньше, чем они происходят. И я вам доложу со всей откровенностью сегодня ночью нам придется несладко. -- Сегодня ночью? -- чуть не взвизгивает Окакис. Берю вырывает волос из носа, что говорит о его решительности, и рассматривает его при свете луны. -- Да, -- стремится успокоить он нас. -- Этой ночью, господа! Глава 12 Как вы знаете, я ни при каких обстоятельствах не теряю хладнокровия. Основное достоинство вашего любимого Сан-Антонио состоит именно в его умении, находясь в самых безвыходных ситуациях, оставаться самим собой с постоянством, отличающим только сильных мужчин. С неподражаемой живостью и достоверностью я изложил вам события, произошедшие на море. "Труженик моря" -- так охарактеризовал бы меня папаша Гюго. Теперь, отдохнув и подлечившись, -- пара стаканов виски! -- я в темно-синем смокинге вступаю в залитый светом огромный зал для торжественных приемов. Рядом со мной мисс Глория Виктис. Моя невеста выглядит как картинка из журнала, где печатаются сплетни о высшем свете. На ней нечто облегающее, сотканное из бесчисленного количества драгоценных камней. Модель, спроектированная и сконструированная в мастерских Картье, там же модернизированная и прошедшая обкатку. Глория напоминает люстру, но только блеска больше. Надо отметить, присутствующий великосветский народ стремится перещеголять друг друга в экстравагантности. Платья от Кардена, меха дикой и усмиренной норки, каскады редких камней и драгметаллов -- все это напялено на дряхлеющие туловища суверенов и суверенш буквально кучами. Ла Кавале обернута занавесом миланского "Ла Скала", сборки которого удерживаются специальным каркасом, похожим спереди на капот "порше". В ее волосах, как корона, торчит гребень с алмазом ручной огранки, а вокруг шеи -- в сорок два ряда жемчужное ожерелье. Берю, впервые в жизни надевший на себя белый смокинг, рубашку с гофрированной манишкой и галстук-бабочку, подходит ко мне, негнущийся, как манекен из витрины универмага. -- Каких бабок стоят все эти елочные украшения?! -- бормочет он, делая круговой жест рукой. Затем тихо ругается и, скорчив рожу, жалобно стонет. Я спрашиваю о причине его нытья. Его Величество Берю дает объяснения: -- Чертовы ботинки! Не удалось найти своего размера, пришлось довольствоваться сорок четвертым. Кошмар! А если бы сейчас пришлось идти маршем от Страсбурга до Парижа! -- Трудно даже представить, -- отвечаю я, -- учитывая наше географическое положение. Он бледнеет, что хорошо вяжется с его белым облачением. -- Ты прав. Видишь ли, парень, терпеть не могу острова: чувствуешь себя, как в запертом сортире. Он с трудом делает пару шагов, словно ступая босиком по битому стеклу. -- Нет, не чувствуют себя мои ноги на празднике в этих испанских сапогах. Если бы они умели говорить, то наверняка спели бы "О дайте, дайте мне свободу!" Как ты думаешь, могу я немного распустить шнурки? -- Но только незаметно! Он плюхается в старинное кресло эпохи Людовика XVI, которое тут же перестает им быть, поскольку под тяжестью Толстяка у кресла подламываются ножки. Мягким местом Берю жестко ударяется о паркет. Дамы еле сдерживаются, чтобы не прыснуть со смеху, а слуги бросаются приподнять Толстяка на обычную высоту. В сердцах Толстяк обращает свой гнев на подвернувшегося под руку Гомера Окакиса. -- Черт возьми, сынок, -- рявкает он, -- очень рад, что у вас такое коллекционное сиденье, но лучше держать его в витрине, а не подставлять под задницы присутствующих, иначе, чего доброго, гости могут выйти отсюда на костылях. Окакис-сын приносит извинения от имени отца. Все вновь постепенно приходит в норму. Моя Глория виснет у меня на руке и шепчет в ушную раковину: -- Тони, дорогой, что-то сегодня вечером вы выглядите очень озабоченным. -- Подводная одиссея немного выбила меня из колеи, -- вру я, -- но это пройдет. Но, говоря между нами, мной и командой Кусто, Тони дорогой действительно сильно озабочен. В голове скачут беспокойные мысли, а на сердце скребут кошки. В жизни всегда так -- ты ищешь объяснения самым загадочным, подчас самым чудовищным вещам. И если какая-то таинственная организация отрезала нас от остального мира, то, значит, они именно сейчас готовятся нанести коварный удар. Поскольку, будем логичны, невозможно держать в изоляции уголок мира, где происходят события первостепенной важности. Я имею в виду, для средств массовой информации. Ведь двадцать четыре часа без новостей с Кокпинока поставят на уши все редакции мира! Убедившись в том, что связь не восстановлена, сюда на помощь направят целую армаду, так ведь? Я думаю, уже утром над островом начнут кружить самолеты-разведчики, разрывая тишину своими мощными турбинами. А если этого будет недостаточно, то американцы, у которых во всех морях битком военных кораблей, тут же пришлют целый флот с крейсерами, авианосцами, плавучими гостиницами, ресторанами и магазинами. Они такие, янки -- с открытым сердцем и пальцем на гашетке бомболюка атомного бомбардировщика. Особенно после того, как отправили на пенсию Айка Эйзенхауэра. Так что не только нос Берю чувствует приближающуюся опасность, но и серое вещество вашего покорного слуги Сан-Антонио! Словом, сегодня ночью замышляется недоброе! Но будем оставаться бдительными, смотреть в оба, нюхать воздух, осторожно всех просвечивать, как рентгеном, -- только в этом залог нашего успеха! Пока, мне кажется, все выглядит весьма пристойно. Оркестр, составленный только из лауреатов первых премий международных конкурсов -- все солисты с репутацией и первый раз собраны вместе! -- дует и бренчит пятую увертюру к сейсмической симфонии оползней и извержений знаменитого русского композитора Вулкан- G`rsu`mnbhw`. Первосортная музыка, особенно в третьей части, где оглушительные литавры прославляют победу Октябрьской революции. Присутствующие слушают, затаив дыхание, и испытывают высший духовный подъем при воспоминаниях о падении русских акций. Лишь Толстяк борется со шнурками, пытаясь облегчить участь своих ступней. -- Если бы я знал, -- мычит он, -- надел бы сапоги "после лыж". -- Со смокингом смотрелось бы впечатляюще. -- Хотелось бы мне сплясать с одной из этих дам. Впервые в жизни иметь возможность обхватить одну из величеств руками и не использовать! Представляешь, как поднимется мой авторитет в глазах Берты, когда я ей расскажу, что танцевал танго со старушкой королевой Брабанса или твистовал с Алохой Келебатузой. Я даже договорился с одним фотографом, чтобы он мне сделал несколько фотографий. Сногсшибательно, правда? Можно было бы показать их моей Берте в виде доказательства. Я бы прикрепил их у изголовья кровати, чтобы она знала, какой у нее муж -- не хухры- мухры, мелочь всякая, а светский лев намбер ван! Берта неплохая женщина, но ее все время нужно осаживать. Все породистые лошади так: если их вовремя не усмирить, начинают воображать, будто они звезды! Он еще долго будет болтать о своей суженой -- сел на любимого конька, тут его не остановить! -- но я лишаю Берю своего внимания и принимаюсь инспектировать собравшуюся публику. Констатирую, что великолепная Экзема до сих пор не появилась. Осматриваю восхищенным глазом парадно-пенный мундир на светлом князе (бочковом) Франце-Иосифе Хольстене Премиуме, облачение принца Нгуена Совьет Шимина из рисовой соломки с вышивкой из напалма и костюм из тончайшего воска сырного короля Гауды. Вычурные мундиры на музыкальном вечере так же необходимы, как орган во время церковной мессы. Омон Бам-Там I в своей торжественной набедренной повязке из прозрачного шелка с кривым бараньим рогом на крайней (самой крайней) плоти и в короне из перьев и хвостов ящериц выглядит очень импозантно. Я же, поскольку у меня нет ни орденов, ни медалей, ни даже кусочка орденской ленточки, чувствую себя среди важных персон просто раздетым. Тихонько подгребаю к Окакису. Он еще более белый, чем смокинг. -- Дальнейшая программа вечера? -- спрашиваю я тихо. -- Мне вручат несколько иностранных орденов, -- объясняет он. -- Потом в течение двух часов танцы и в заключение фейерверк. -- Мадам Окакис еще не пришла? -- Она любит приходить последней. Маленькая женская прихоть... Оркестр приканчивает очередную сюиту. Все вокруг аплодируют. При криках "браво!" появляется Экзема. Рядом с ней самая что ни на есть голливудская красотка показалась бы нищенкой, роющейся в помойке. Экзема затянута в белое платье из сверхъестественного шелка. На ней лишь одно украшение -- но, граждане женщины, держитесь за что-нибудь, однако осторожно, не схватитесь за некий предмет, приняв его за ручку! Один из самых знаменитых бриллиантов в мире под названием "Львиное яйцо" поддерживается тремя рядами искусно переплетенных нитей, сплошь усеянных бриллиантами поменьше! Среди добропорядочного общества раздаются возгласы восхищения, умиления, лести, зависти, тенденциозности, сокрушения, огорчения, сомнения, удивления, очарования, отчаяния, уныния, задушевности, злорадности, отрешенности, умалишенности и языкопроглоченности. Она прекрасно себя подреставрировала после нашего совместного onker` в автоматическом режиме с переходом на форсаж. Экзема свежа, как распустившаяся (вконец) роза! Проходя мимо, она отвешивает мне вежливый взгляд в стиле "Обязательная программа была блестяще выполнена! Но если тебе не черта делать сегодня ночью, то приходи, откатаем произвольную, и я покажу тебе кой чего!" Наступает торжественнейший момент. Вперед выходит Ее Древнейшее Величество королева-мамаша Мелания, запакованная в темно-фиолетовое перекрахмаленное платье, чтобы держаться прямее. -- Господин Окакис, -- говорит она зычным голосом разбуженной вороны, -- в соответствии с данными мне чрезвычайными полномочиями награждаю вас почетной медалью Героя Вздувшегося Живота за оказание неоценимых услуг придворному садовнику в деле освоения невспаханных углов моего королевского поместья. (Как мне потом объяснили, Окакис в свое время привез королеве семена вермишели и показал, как их культивировать. Затем из этих злаков стали готовить суп наследному принцу, избавив его таким образом от запоров.) Слуга вносит подушечку с лежащей на ней вышеназванной медалью. Она выполнена в форме суповой ложки для рыбьего жира на фоне доблестных штыков гвардейцев Брабанса -- аллегория, глубокий смысл которой, я думаю, понятен всем присутствующим. Забыв на время о своих нынешних горестях, Окакис преклоняет колено перед королевой-маманей. Она, желая приколоть медаль к груди Окакиса, давит, но награда не хочет держаться. Коронованная мамаша требует свои очки. Требование моментально исполняется. Нацепив их на нос, Мелания доблестно осуществляет деликатную миссию. Папаша Окакис вскрикивает и пугается. -- Величество, -- бормочет он растерянно, -- вы прикололи прямо к телу. Старушка улыбается доброй улыбкой старой хозяйки (за что на родине ее очень любят) и просит ассистентов исправить ошибку. Затем наступает очередь принца Салима Бен-Зини нацепить на грудь Окакиса по праву заслуженного Большого Скарабея. Бывшая королева Алоха наматывает на хозяина дома Толстую Ленту, высшую награду государства Тения. Сырный принц Гауда от имени своей супруги королевы цепляет на Окакиса Крест Скандинавской Коровы. Король Фарук от имени своего зачуханного народа вешает звездный плевок. Омон Бам-Там I награждает Банановым орденом Национальной чести, а лорд Паддлог передает от английской королевы уменьшенную модель карты железных дорог Великобритании. Японский посол ищет свободное место на пиджаке Окакиса, чтобы прикрепить орден в виде самурайской повязки на глаза, но награда не для повседневного ношения, поскольку имеет габариты двадцать на тридцать сантиметров. Не найдя подходящей площади, он прикрепляет орден к нижней пуговице пиджака. Поэтому, когда наступает очередь президента Эдгара Слабуша, тот вынужден обойти Окакиса два раза вокруг, чтобы найти место для Замороженного Голубя, ордена очень модного, так как его можно носить и на твидовом, и на вечернем костюме в духе принца Гальского, а также на спортивном. Все незанятые места зарезервированы заранее по телефону, поэтому свободной остаются лишь спина, один рукав и ширинка на штанах. Президент Эдгар был бы страшно недоволен, если бы пришлось цеплять свой персональный орден Голубя на непочетное место, поэтому он прибегает к типично французской уловке. -- Господин Окакис! -- заявляет он. -- Моя страна хотела особо отметить не только ваши заслуги, но и заслуги вашей бесценной супруги, поэтому мы решили вручить наш орден мадам Окакис! Вот ведь вывернулся! Настоящий триумф! Все аплодируют, за исключением предыдущих награждавших, завистливо шмыгающих носом. Тогда центрально-вьетнамский принц Нгуен Совьет Шимин, следуя примеру, вешает на шею молодого Гомера, сына Окакиса, который до сего момента стоял тихо как мышка. Шестеренчатую Цепь, орден Чайного Листа. Но Эдгар превзошел всех! Он счастлив, он светится! Нацепить награду на такую красивую женщину! И она тоже счастлива, и тоже светится. У нее в шкафах полно ценных вещей, но ни одной медали! Начать коллекцию с французской награды -- это лестно, правда? В рядах сильных мира сего поднимается волнение, вице-королеву Алоху Келебатузу охватывает дикая зависть. Ей тоже хотелось получить Замороженного Голубя, поскольку он по тону гармонирует с ее городским костюмом. Начальник протокола шепчет об этом на ухо Эдгару. К счастью, президент никогда не ездит без внутренних резервов. Он из породы людей, которые всегда возят с собой два запасных колеса в багажнике. Как волшебник, он вынимает из потайного кармана в трусах вторую медаль. Берю подходит ко мне, глаза мокрые от слез. -- Обалденно, правда? Медали, ленты... -- гнусавит он. Я возражаю: -- Не надо обольщаться всей этой мишурой, Толстяк. А может, у тебя культ побрякушек? -- Нет, но все-таки... -- Ордена и медали -- это деньги, Берю. Но деньги, не имеющие хождения у твоего мясника. Они служат наградой за некоторые услуги. Или за молчание слишком говорливых людей. Тебе, кстати, случаем, не пришла в голову мысль нацепить медаль себе на пиджак за своевременное захлопывание рта? -- Говори что хочешь, -- продолжает пускать слюни Толстяк, -- но все эти ленточки так красивы! -- Если тебе нравятся ленточки, купи себе на Пасху пряничного зайчика с бантом! Но Берю не переубедить. Он так и остался мальчишкой, как большинство мужчин! Готов лезть на рожон, лишь бы получить право носить два сантиметра муаровой ленточки на лацкане пиджака. Общественное признание заслуг -- вот что их увлекает! Когда близится сороковник, растет брюшная мозоль, а мешки под глазами стремятся быть выразительнее самих глаз, когда выводок любовников жены уменьшается, а кое-кто из молодых готов заменить их в любую минуту, мужиков охватывает страсть к побрякушкам. Ленточки им подавай! И они способны совершить бог знает что (и совершают, между прочим), только бы им повесили что-нибудь блестящее на грудь. Сначала им хватает наград, так сказать, местного значения, но лиха беда начало! Аппетит приходит во время еды. После получения медали Участников пешего похода 1939- 1940 годов и креста Почетных телефонных абонентов мужчины начинают посматривать на Пальмовую ветвь, причем по возможности более или менее академическую. Дальше прямая дорога к ордену Почетного легиона. А уж как нацепили -- вот он, апофеоз! -- так не отцепишь! Скажу вам прямо: если среднестатистический сорокалетний мужчина не может надеяться на получение Почетного легиона, то он становится абсолютно невыносим и даже опасен для общества. Крах его орденских надежд и устремлений может даже спровоцировать падение режима. Ну чего ему еще ждать от своего бренного существования? Почетный крест на могиле? Да бросьте! Надо еще дожить до того момента, когда он отдаст Богу душу, а заодно бразды правления своей фирмой! Великий Наполеон знал, что делал! Цена крови -- ха! он лил ее onrnj`lh, но не скупился на звания и награды! Он умел манипулировать людьми, пока принимал в расчет внешнюю сторону успеха. А как только отлетела блестящая мишура, его система рухнула! Попробуйте разрушить Лувр, Эйфелеву башню, Версаль! И вы увидите, как быстро иссякнет вся французская энергия! И тогда нам придется отваливать в Англию, чтобы попробовать заслужить орден какой-нибудь Подвязки! Меня, кажется, понесло. Но извините! Где, стало быть, я остановился? Да, кстати, пора переворачивать страницу и начинать новую главу, чтобы немного провентилировать мозги. Глава 13 Все-таки больше всего я люблю оригинальность. Поэтому, когда хозяйка дома, а заодно и любовница Сан- Антонио, объявила о том, что в начале вечера состоится шутливая игра, и рассказала о правилах игры, я обрадовался... Она хлопает в ладоши, и слуга, вносит корзину с розами, сделанными из тонкого серебристого металла. -- Я раздам каждому гостю по розе, и вы приколете их себе на грудь, -- объясняет Экзема. -- Одна из роз, лишь одна, фосфоресцирует. Мы погасим свет, и тот, у кого окажется светящийся цветок, в полной темноте на ощупь найдет себе партнера. Или партнершу, если роза окажется у мужчины. Монаршие персоны, которые обычно бьют баклуши в своих дворцах, от радости начинают аплодировать. Они находят такую игру забавной. Их забавляет перспектива облапать в темноте своего случайно обнаруженного партнера. Темнота, надо сказать, подхлестывает низменные инстинкты. Если бы не существовало ночей, люди бы давно взяли привычку ходить нагими. Ночь -- источник лицемерия, паскудная мамаша всякого коварства. Весьма грациозно Экзема начинает раздавать серебристые цветки. Когда распределение закончено, она поднимает руку и освещение гаснет. Мы оказываемся в полной темноте. Такая чернота, если, например, взять какой-нибудь парижский кинотеатр, привела бы к шуршанию юбок и отрыванию пуговиц. Постепенно глаза привыкают, и мы различаем в середине зала маленькую светящуюся точку размером не больше светлячка. Точка имеет тусклый зеленоватый оттенок. Мы угадываем, что избранный судьбой человек осторожно передвигается, стараясь не наткнуться на мебель. Точка проходит метр, потом два, наконец три метра (иной писатель, не имеющий ни совести, ни чувства меры, только чтоб придать лишний объем своему произведению, начал бы отсчитывать по шагу километров десять). Затем останавливается. Наткнулся ли он (или она) на своего счастливого избранника? Вовсе нет! Я, несмотря на полную темноту, угадываю пол этого человека. Поскольку он вскрикивает. И вскрикивает мужским голосом. И этот крик говорит о мучительной боли. Маленькая светящаяся точка медленно опускается, а затем слышится звук грохнувшегося на пол тела. И точка замирает. Скажите, правда, я захватывающе вам все это описываю? Как бы мне хотелось самого себя прочитать! О чем я, значит, говорил? Так вот, фосфоресцирующая точка становится неподвижна. Мы слышим тихий стон. В полной темноте всех присутствующих охватывают черные мысли, начинается тихая паника. Как умирающий Гете, кто-то просит света, и освещение включают. Из десятка грудных клеток вырывается удивленное "о-о!". Избранник судьбы, Гомер Окакис, лежит распластавшись на персидском ковре, бледный, как эскимос после полугода жизни на qebepe без центрального отопления. Центрально-вьетнамский принц Нгуен Совьет Шимин, сам не зная того, совершенно случайно спас жизнь окакисовскому отпрыску, пришпилив Чайный орден тому на грудь. Я поясню, ибо, как сказал один страшно знаменитый поэт (имя не расслышал), тяжело понять того, кто ничего не говорит. Словом, поскольку Нгуен нацепил здоровый орден Гомеру на уровне сердца, то розу Окакису-сыну пришлось приколоть значительно выше. А так как роза в полной темноте служила для коварного убийцы мишенью, тот ткнул в светящуюся точку свой страшный кинжал. Удар тонким, прекрасно заточенным ножом длиной не меньше двадцати сантиметров пришелся точно в розочку из тонкого металла. Лезвие кинжала проткнуло Окакиса-сына насквозь, но угодило в мягкие ткани плеча и вышло над лопаткой. То есть парень чудесным образом отделался лишь легким проколом. Монархи сбились в кучу, они испуганы и пришиблены. Но тут, как всегда вовремя, на сцену выступает Толстяк. -- Скажите лекарю, чтоб мчался сюда со своим чемоданом! -- зычно призывает он. -- Без паники, короли и королевы, парень отделался комариным укусом. Ничего страшного! Помазать зеленкой -- и завтра он может бежать на свой Марафон! Пока Его Величество Берю успокаивает раненого и удерживает присутствующих от излишних эмоций, я с легкостью и осторожностью бабочки делаю осмотр гостиной. Окна открыты, но шторы плотно задернуты, что дало возможность агрессору быстро выскочить из помещения после своего вероломного акта. Честное слово, будто Агату Кристи читаешь! Убийство в темноте, это, клянусь, из очень классических романов и, пардон, очень старых. Найдутся тут же такие, кто мне скажет, что я ретроград, петроград, сталинград и плагиатор. Однако же факты говорят сами за себя! Подобные штуки, знаете ли, не высасывают из пальца. Поэтому я вынужден рассказать все по порядку, в деталях, раз уж поклялся вам обо всем рассказывать! Ирландский доктор, которого вытащили из кровати, когда он вознамерился увидеть первый сон, является в пижаме из светло- лилового шелка. В одной руке у него чемоданчик первой помощи, другой он поддерживает штаны. -- Не трогайте нож за рукоятку! Там отпечатки пальцев! -- вскрикивает мой мудрый помощник. -- А как же я его выну? Смотрите, он воткнут по самую рукоятку! -- возражает личный лекарь Окакиса. -- Стойте! Толстяк вынимает из кармана носовой платок, от которого упала бы в обморок самая помойная крыса, и накидывает его на орудие преступления. -- Теперь давайте! Только постарайтесь взяться как можно ниже, ладно? Если вы мне сотрете отпечатки, я вас лишу всякого гражданства! Но у доктора верная рука. Деликатно, двумя пальцами, ухватив за самый низ ручки, он выдергивает нож резким движением. При виде окровавленного лезвия дамы лишаются чувств. Но одна из жен Омона Бам-Тама I, наоборот, испытывает сильный приступ аппетита. Она уже давно не ела человеческого мяса, с тех самых пор, как к ним в деревню заявился заблудившийся миссионер и начал всех поучать. Для нее это была последняя настоящая трапеза! Миссионер был толстячком, да к тому же диабетиком! Они его съели на десерт. Пустившую было слюну людоедку срочно эвакуируют на кухню, чтобы накормить бифштексом с кровью. Все это время над Гомером хлопочет врач. Правильно говорили, j`ferq, древние римляне: пока бинтую, надеюсь. (Можете записать и использовать как собственное изречение без ссылок на меня -- я вам его дарю!) Окакисы, папа и мачеха, тоже склоняются над несчастным Гомером. Гостей прошибает холодный пот. А главное, их величества начинают роптать. Над всеми остальными возвышается голос королевы-мамаши Мелании, которая, несмотря на свою суверенную доброту, заявляет, что дело заходит слишком далеко и они, мол, сюда не в апачей играть приехали. Им надо скорее обратно на свои троны -- дела не терпят! И так в наше демократическое время скипетры трещат по швам! И негоже выставлять царские туловища гнусным бандитам на съедение! У их народов есть определенные права на своих монархов! Что станет с населением -- жутко подумать! -- если его короли, принцы и светлые князья сгинут без следа? Вы представляете последствия такого бедствия в мире? Иллюстрированные журналы, публикующие светские сплетни, рухнут! Торжественные церемонии ограничатся шествиями ветеранов труда с лозунгами о повышении пенсий. А на кладбищах вороватые скульпторы разберут монарший усыпальницы на сооружения модернистских обелисков. Окакис всхлипывает. Он обещает каждому подарить по танкеру, если величества согласятся отложить свой отъезд. Сократить пребывание -- может быть, но бежать в поспешности, как крысы с корабля!.. Он допускает, что на остров затесался какой-то чокнутый, но ведь незамедлительно будут приняты чрезвычайные меры предосторожности. И для начала всем раздадут бронежилеты. Он ударяет в ладоши! Велит нести шампанского! Требует музыки! И оркестр заводится с новой силой. Оркестранты верны своему месту и не покидают пост! Как на "Титанике", господа! "Боже, храни королеву!" Они играют под фонограф и магнитофон. Синтетическая музыка в нарезку пневмо-ножницами по металлической арматуре железобетона. Граждане короли потихоньку успокаиваются. Начинаются танцы. Первыми на площадку, как сговорившись, выходят мужественные немцы. В вопросе смелости им нет равных. Вежливые в период оккупации, смелые в мирное время -- вот каковы они на самом деле! Великая нация! Как сказал один большой (метр девяносто два) поэт, если объединить французского и немецкого солдатов, то, несмотря ни на что, получится неплохой солдат. Мадам Окакис извиняется, поскольку хочет удалиться в покои своего неродного, но тем не менее такого ей родного сына и узнать о его состоянии. Я вижу, как она исчезает, и решаю последовать за ней. Но Глория перехватывает меня на лету. -- Куда это вы собрались, Тони, дорогой? -- Помыть руки, -- отвечаю я. -- Похоже, у вас есть некоторые мысли, мой дорогой, по поводу произошедших событий? -- Даже больше, любовь моя, но детали вы узнаете в одном из ближайших выпусков вечерних газет! И я решительно направляюсь из гостиной. Но тут меня окликает громкий голос Берю: -- Сан-А! -- Он держит нож за лезвие. -- Подожди-ка, парень, давай посмотрим на отпечатки. Я попросил немного рисовой пудры у жены чернозадого короля, а так как она мажет физиономию алюминиевым порошком, то мы с тобой сможем быстро установить пальчики! Он открывает дверь библиотеки и садится за письменный стол. Надо видеть моего Берю: Шерлок Холмс -- ни дать ни взять! На белом смокинге проступил пот, а язык вылезает наружу от напряжения. Он посыпает рукоятку mnf` пудрой, затем берет в руку лупу, сделанную из крупного алмаза второго сорта. -- А, черт! -- произносит он в сердцах. -- Покушавшийся принял меры предосторожности! -- Гомера хотела заколоть или женщина, или кто-то из слуг, -- делаю я заключение. -- Почему ты так думаешь? -- Да потому, дурачок, что нападавший был в перчатках. -- Он что же, заскочил снаружи? -- Прикинув как следует, я практически не сомневаюсь, что нет! Комната была погружена в полную темноту. Если бы кто-то отодвинул хоть на миг занавески, мы неизбежно видели бы свет! -- А если этот малый зашел просто через дверь? -- Тоже невозможно! В холле горел свет, и он бы нас просто ослепил! Нет, дорогой мой, я думаю, кто-то именно из присутствующих совершил нападение на сына Окакиса, поверь мне! -- Тогда что будем делать? -- Возвращайся в гостиную и следи за гостями, я сейчас вернусь! Я стремглав бросаюсь на лестницу и на ходу спрашиваю слугу, где находятся апартаменты Гомера. x x x Лекарь заканчивает затыкать дырки в теле Окакиса-сына. Ему помогает сестра, похожая на усатую цаплю, одетую в голубой халат. (Усы говорят о высоком уровне профессиональной подготовки.) Экзема у изголовья пасынка поддерживает его словами, мимикой и жестами. Очень приятно видеть такую красивую женщину в роли заботливой мамаши. Она готова позабыть о своей красоте, элегантности и молодости, пожертвовать всем ради своего неродного сына. Окакису-старшему нужно поскорее смастерить ей ребеночка, раз уж она так старательно играет свою роль -- так и чувствуется настоящий материнский инстинкт! Никак нельзя оставлять ее без своего собственного засранца навсегда -- она тоже имеет право на долю счастья в этом смысле! Ах, как убивается бедняжка! Но можно не беспокоиться, она получит свой плод любви, особенно если будет часто кувыркаться, как со мной только что! Я подаю ей незаметный знак следовать за мной. Она послушно выходит в коридор. -- Пойдемте в вашу комнату, -- интимно приглашаю я. Экзема, похоже, заинтригована. Когда мы входим в ее апартаменты, она поворачивается ко мне и смотрит простодушным взглядом. -- Я же вам говорила, что придет беда! -- говорит она искренне. -- А поскольку беда не приходит одна, -- отвечаю я, -- то имей в виду, дрянь, для тебя грянет и другая! И я даю ей две классические пощечины туда и обратно, какие дамы ее уровня никогда еще не схлопатывали. Все мои пять пальцев оставляют глубокий след на ее шелковистом макияже. Она открывает рот, взгляд застывает, а на глаза наворачиваются слезы. -- А теперь перейдем сразу к романсу признания, заботливая моя, -- говорю я. -- Давай вываливай весь свой сюжет! Она сжимает губы в негодовании, что в принципе может означать что угодно, вплоть до "пошел ты к...!". Я хватаю ее за плечи и бросаю в кресло. -- Послушай-ка, райская птичка, я тоже умею играть в }jqrp`qemqnb. И могу поспорить на твою ослепительную бриллиантовую диадему против пары шикарных затрещин, что заткну за пояс твою великолепную ясновидящую. Я прокашливаюсь, чтобы придать своему музыкальному голосу еще большую мелодичность, за что частенько получал первые призы по чистописанию в начальной школе. -- Если ты не расколешься, распрекрасная Экзема, я позову твоего мужа и все ему расс