о имен - разными почерками, некоторые неумело. - Ферон? Нет. Она бельгийка? - Она из Фюме, с нею четырехлетняя девочка, у которой в руках кукла в голубом платьице. Я был уверен, что Софи свою куклу не бросит. - Она беременна - на восьмом месяце, - настаивал я. - Посмотрите в медпункте, в таком состоянии она может неважно себя чувствовать. Медпункт помещался в бывшей канцелярии, которая успела пропахнуть дезинфекцией. Нет. Туда поступило несколько беременных женщин. Одну из них пришлось срочно отправить в родильный дом, но звали ее не Ферон, и с нею была мать. - Вы обеспокоены? - Не очень. Я заранее был уверен, что Жанна никакой записки не оставила. Это было не в ее характере. Ей никогда не пришло бы в голову побеспокоить одну из этих изящных дам, попросить записать свою фамилию, привлечь к себе внимание. - Почему вы почти не вынимаете руку из левого кармана? - Там у меня запасные очки. Боюсь их потерять или раздавить. Нам снова раздали бутерброды и по апельсину на брата, принесли кофе, причем сахару можно было брать сколько угодно. Кое-кто сунул кусочек-другой в карман. Заметив в одном углу груду подушек, я спросил, нельзя ли взять две, но мне ответили, что, мол, не знают, а нужной женщины нет, она вернется не раньше чем через два часа. Немного неловко я взял две подушки, и, когда залез с ними в вагон, мои спутники отправились добывать подушки и себе. Когда я теперь об этом думаю, меня поражает, что за весь долгий день мы перемолвились с Анной лишь несколькими словами, хотя, словно сговорившись, не отходили друг от друга. Даже когда в Реймсе мы с Анной разошлись в разные стороны, чтобы сходить в туалет, я обнаружил, выйдя, что она ждет меня у двери. - Я купила мыло, - по-детски радостно объявила она. От нее пахло туалетным мылом, волосы, которые она смочила, чтобы причесаться, были еще влажны. Не помню, сколько раз до этого я ездил на поезде. Первый раз - в четырнадцать лет: я отправлялся в Сен-Жерве и мне вручили карточку с моим именем, пунктом назначения и следующей записью: "В случае аварии или каких-либо затруднений просьба обращаться к г-же Жак Дельмот, Арденны, Фюме". Четыре года спустя, когда я возвращался домой, мне было восемнадцать и в такой бумажке я уже не нуждался. Потом я лишь время от времени ездил в Мезьер - показаться специалисту и пройти рентген. Люди говорили, что г-жа Дельмот - моя благодетельница, и в конце концов я тоже стал ее так называть. Не помню, как получилось, что она занялась мною. Это произошло вскоре после окончания войны 1914 года, мне не было тогда и одиннадцати. Ей, должно быть, рассказали о бегстве моей матери, о поведении отца, короче, о том, что я, в сущности, брошенный ребенок. В то время я часто бывал в патронате, и однажды в воскресенье наш викарий аббат Дюбуа сообщил мне, что некая дама приглашает меня к себе на полдник в следующий четверг. Как и все в Фюме, я знал фамилию Дельмотов, поскольку они были главными владельцами сланцевых шахт, и, соответственно, каждый в городе так или иначе от них зависел. Про себя я называл их Дельмотами- хозяевами. А вот пятидесятилетняя г-жа Жак Дельмот была Дельмот - благодетельницей. Все они находились между собою в родстве или свойстве, состояние у них первоначально было общее, но тем не менее они разделялись на два клана. Кое-кто утверждал, что г-жа Дельмот стыдится жестокости своей семьи. Рано овдовев, она заставила сына выучиться на врача, но его убили на фронте. С тех пор она жила с двумя слугами в большом каменном доме и всю вторую половину дня проводила р лоджии. С улицы было видно, как она вяжет очередное черное платье для приютских старух, украшенное узким воротом из белых кружев. Маленькая и розовая, она распространяла вокруг себя какой-то сладковатый запах. В этой лоджии она меня и приняла: угостила чашкой шоколада с пирожными и принялась расспрашивать о школе, товарищах, о том, кем я хотел бы стать, и так далее. Избегая говорить о моих родителях, она поинтересовалась, не хочу ли я принимать участие в церковной службе, и в результате я два года был певчим. Она приглашала меня к себе почти каждый четверг; иногда какой- нибудь мальчик или девочка разделяли со мной угощение. Нам всегда подавали сухие домашние пирожные - светло-желтые лимонные или коричневые с пряностями и миндалем. Я до сих пор помню запах этой лоджии, ее тепло зимой, не такое, как в других местах: оно казалось мне более неуловимым и обволакивающим. Г-жа Дельмот навестила меня, когда я болел тем, что сначала приняли за сухой плеврит; в экипаже, которым правил Дезире, она отвезла меня в Мезьер показать специалисту. Через три недели благодаря ей меня взяли в санаторий, куда без ее вмешательства ни за что бы не поместили. Когда я женился, она подарила нам серебряную вазу, которая теперь стоит на буфете в кухне. Она лучше смотрелась бы в столовой, но столовой у нас нет. Я думаю, что косвенно г-жа Дельмот сыграла важную роль в моей жизни, а в моем отъезде из Фюме приняла и непосредственное участие. Самой ей уезжать не было необходимости: под старость она проводила это время в Ницце и теперь была уже там. Почему я думал о г-же Дельмот? Сидя в том вагоне для скота, где снова стало темно, я размышлял о ней и в то же время спрашивал себя, могу ли я взять за руку Анну, которая сидела плечом к плечу со мной. Г-жа Дельмот сделала из меня певчего, а Анна вышла из тюрьмы. Меня не интересовало, за что ее осудили. Внезапно я вспомнил, что у нее нет с собою вещей, даже сумочки, потому что из тюрьмы их выпустили, а вещи вернуть не успели. Вполне вероятно, что у нее не было и денег. А между тем недавно она сказала, что купила мыло. Жеф и Жюли, лежа рядом, целовались взасос, и до меня доносился запах их слюны. - Спать хотите? - А вы? - Может быть, нам удастся прилечь? - Может быть. Нам обоим пришлось потревожить соседей, повсюду мы натыкались на чьи-то ноги. - Вам удобно? - Да. - Не холодно? - Нет. За моей спиною тот, кого я принял за лошадиного барышника, незаметно вполз на свою соседку. Мы находились так близко друг от друга, внимание мое было так обострено, что я даже ощутил миг, когда он проник в нее. Могу поклясться: Анна - тоже. Она лежала, уткнувшись полуоткрытыми губами мне в щеку, ее волосы касались моего лица, но она меня не поцеловала, а сам я не осмеливался. Не спавшие, по-видимому, все это видели. Мы все качались в такт движению поезда, стук колес на рельсах через некоторое время превратился в музыку. Быть может, я оброню несколько грубых слов, но оброню именно потому, что всегда был человеком стыдливым, даже в мыслях. Я никогда не бунтовал против своего образа жизни. Я сам его выбрал. Я терпеливо шел к своему идеалу, который до вчерашнего дня - говорю это совершенно искренне - меня удовлетворял. Теперь же я был здесь, в темноте, поезд пел свою песню, мимо проносились зеленые и красные огни, телеграфные провода, люди лежали на соломе, а рядом, на расстоянии вытянутой руки, совершалось то, что аббат Дюбуа называл актом плоти. К моему телу прижалось напрягшееся тело женщины, ее дрожащая рука задрала черное платье, спустила трусики, и она забавным движением ступней отбросила их. Мы все еще ни разу не поцеловались. Анна привлекла меня к себе, заставила перекатиться на нее; мы двигались молча, словно змеи. Когда я с помощью Анны проник в нее, дыхание Жюли стало более прерывистым. Я не вскрикнул. Чуть было не вскрикнул. Я чуть было не заговорил, произнося слова благодарности, радости, чуть было не принялся жаловаться, потому что от этой радости мне было плохо. Плохо из-за того, что я стремился достичь невозможного. Мне хотелось выплеснуть свою нежность к этой женщине, еще накануне мне незнакомой, к этому человеческому существу, которым она стала в моих глазах. Не отдавая себе отчета, я делал ей больно, мои руки ожесточенно старались обнять ее всю. - Анна! - Тс-с! - Я тебя люблю. - Тс-с! Впервые в жизни я произносил слово "люблю" вот так, из глубины души. Быть может, я любил не ее, а самое жизнь? Не знаю, как лучше сказать: я был в ее жизни, мне хотелось оставаться там часами, никогда больше ни о чем другом не думать, превратиться в растение, греющееся в солнечном свете. Наши влажные губы встретились. Мне и в голову не пришло спросить, как, бывало, я спрашивал у женщин в юношеские годы: "Можно?" Сейчас было можно: она не забеспокоилась, не оттолкнула меня, а, напротив, обняла еще крепче. Наши губы разъединились, и в тот же миг наши члены расслабились. - Не двигайся, - выдохнула она. И в полной темноте стала нежно гладить меня, словно ваятель, следуя рукой за каждой выпуклостью моего лица. Так же тихо она спросила: - Тебе было хорошо? Ошибся ли я, подумав, что встретился со своею судьбой? 4 Как обычно, я проснулся с рассветом, около половины шестого. Многие, особенно крестьяне, уже открыли глаза и сидели на полу вагона. Чтобы не будить остальных, они удовольствовались тем, что поздоровались со мной глазами. Хотя одну из дверей на ночь закрыли, в вагон проникла предрассветная свежесть, и я, испугавшись, как бы Анна не замерзла, прикрыл ее плечи и грудь своим пиджаком. Я еще не рассмотрел ее как следует. И теперь я воспользовался тем, что она спит, чтобы изучить ее - серьезно и отчасти беспокоясь о том, что мне откроется. У меня не было опыта. До сих пор я видел спящими только жену и дочь и знал, какое выражение бывает у них под утро. Когда Жанна не была беременна, когда ее не угнетала тяжесть собственного тела, она казалась на рассвете моложе, чем днем. Черты ее лица словно разглаживались, и наружу проступало личико маленькой девочки, невинное и удовлетворенное, похожее на мордашку Софи. Анна была моложе моей жены. Я дал бы ей года двадцать два, от силы - двадцать три, но у нее было лицо зрелой женщины, утром мне это бросилось в глаза. Кроме того, глядя на нее в упор, я сделал открытие, что в ее облике есть нечто иностранное. Иностранное не только потому, что она приехала из другой страны, я не знал из какой, но и потому, что у нее была другая жизнь, другие мысли, другие чувства, чем у обитателей Фюме и у всех моих знакомых. Вместо того чтобы расслабиться, освободиться от своей усталости, она съежилась, готовая к обороне, лоб ее прорезала складка, а углы рта время от времени вздрагивали, словно от боли или от тягостной мысли. Тело ее было также не похоже на тело Жанны. Более подтянутая и плотная, она была в любой момент способна напрячься и, словно кошка, изготовиться к прыжку. Я не знал, где мы. Луга и поля с еще зелеными посевами были обрамлены ивами. Мимо нас, как везде, проплывали рекламные щиты; мы проехали поблизости от почти безлюдной дороги, на которой ничто не напоминало о войне. У меня была вода в бутылках, в чемодане - салфетки, кисточка для бритья и все, что нужно; я воспользовался этим, чтобы побриться, потому что со вчерашнего дня стыдился рыжеватой щетины, покрывающей мои щеки и подбородок. Когда я кончил бриться, Анна, не шевелясь, смотрела на меня, и я так и не понял, давно ли она проснулась. Вероятно, она, как до того я сам, воспользовалась случаем, чтобы внимательно меня рассмотреть. Вытираясь, я улыбнулся ей, и она улыбнулась мне в ответ, но как-то нехотя - казалось, мысли ее где-то витают. Я видел, что лоб ее по-прежнему прорезает складка. Приподнявшись на локте, она обнаружила пиджак, которым была укрыта. - Зачем ты это сделал? Не заговори она первая, я так и не знал бы, как к ней обращаться, на "ты" или на "вы". Я уже об этом думал. Благодаря ей все стало ясно. - Перед восходом было довольно прохладно. Она и к этому отнеслась не так, как Жанна. Жанна рассыпалась бы в благодарностях, стала бы лицемерно отказываться, делать вид, что невероятно тронута. А эта просто спросила: - Ты поспал? - Да. Она говорила тихо, потому что многие еще спали, но не сочла себя обязанной взглядом поздороваться с теми, кто проснулся и смотрел на нас. Не знаю, быть может, именно это поразило меня в ней накануне, когда она проскользнула в наш вагон. Она держалась особняком. Ни в чем не принимала участия. Оставалась одинока среди людей. Может показаться смешным, что я говорю это после всего происшедшего накануне вечером. Но я знаю, что имею в виду. Она пошла за мной вдоль путей, хотя я ее не звал. Я дал ей бутылку и ничего не попросил взамен, Я с ней не разговаривал. Я ни о чем ее не спрашивал. Она согласилась присесть на мой чемодан и не сочла нужным поблагодарить - точно так же, как сейчас с пиджаком. А когда тела наши сблизились, она приняла меня и руководила мной. - Пить хочешь? Во второй бутылке оставалась вода, и я налил ей в походоный стаканчик, который жена сунула в чемодан. - Который час? - Десять минут седьмого. - Где мы? - Не знаю. Она запустила пальцы себе в волосы, продолжая задумчиво меня рассматривать. - Ты спокойный, - объявила она наконец, подытоживая свои размышления. - Ты все время остаешься спокоен. Не боишься жизни. У тебя нет проблем, правда? - Помолчите-ка, вы оба! - проворчала толстая Жюли. Мы улыбнулись, сели на чемодан и стали смотреть на проплывающий пейзаж. Я взял ее за руку. Она мне это позволила, хоть, по-моему, и удивилась немного, особенно когда я поднес ее руку к губам и поцеловал кончики пальцев. Много позже, когда мы проезжали какую-то деревушку, при виде выходивших из церкви людей я вспомнил, что сегодня воскресенье, и меня ошеломила мысль, что еще два дня назад я в это время был дома и ломал голову, ехать нам или нет. Я представил себе, как бросаю курам кукурузу, пока греется вода для кофе, вспомнил голову г-на Матре, торчащую над забором, опухшее и вместе с тем осунувшееся лицо жены в окне, а потом встревоженный голосок дочери. Мне казалось, я еще слышу по радио шутовской диалог о бесследно исчезнувшем полковнике - теперь, сам погрузившись в неразбериху, я понимал его лучше. Поезд снова замедлил ход. Новый поворот дороги- и мы обогнули деревушку, раскинувшуюся на холме. Церковь, домики были не такой формы, не такого цвета, как у нас, но верующие на паперти вели себя так же, как наши, по одним и тем же обычаям. Мужчины в черном, сплошь пожилые - другие были на фронте, - стояли кучками перед папертью, и ясно было, что вскоре они отправятся в кабачок. Старухи, одна за другой, торопливо расходились, держась поближе к стенам, девушки в светлых платьях и девочки-подростки с молитвенниками в руках дожидались друг друга, детвора же сразу затеяла беготню. Анна все смотрела на меня, и я гадал, знает ли она, что такое церковная служба в воскресенье. Пока не родилась Софи, мы с Жанной ходили к десятичасовой обедне с певчими. После прогуливались по городу, раскланивались со знакомыми, непременно заглядывали к сестре Жанны за пирогом. За пироги я платил. Я сам на этом настоял, согласившись только на скидку в двадцать процентов. Иногда пирог был еще теплый, и по дороге я чувствовал запах сахара. Когда появилась Софи, Жанна стала отправляться к семичасовой заутрене, оставляя меня сидеть с дочкой, а когда Софи научилась ходить, я начал брать ее с собой к десятичасовой обедне; жена тем временем готовила завтрак. Интересно, была ли сегодня утром в Фюме обедня с певчими? Остались ли еще верующие? Быть может, немцы разбомбили или заняли городок? - О чем ты думаешь? О жене? Нет. Это была правда. Если Жанна и присутствовала в моих мыслях, то как- то смутно. Зато я явственно представлял себе старого г-на Матре и кудрявую девочку учителя. Удалось ли их машине пробить себе дорогу в сумятице, царящей на шоссе? Забрал ли г-н Реверсе наших кур и беднягу Нестора? Я не волновался. Я спрашивал себя обо всем этом вполне хладнокровно, почти для забавы, - просто теперь всего можно ждать, например, наш Фюме, может быть, уже стерт с лица земли, а население расстреляно. Это было не менее правдоподобно, чем смерть нашего машиниста в кабине паровоза или, скажем, то, что я занимался любовью в вагоне, где было еще четыре десятка человек, с вышедшей из тюрьмы женщиной, которую позавчера еще не знал. Наши попутчики постепенно усаживались, глаза у всех были мутные, кое-кто доставал из сумок съестное. Мы подъезжали к какому-то городу. Я читал на щитах незнакомые названия, а когда выяснилось, что мы в Осерре, мне пришлось представить себе карту Франции. Не знаю, почему я вбил себе в голову, что мы непременно проедем через Париж. На самом деле мы объехали его стороной; вероятно, ночью. И вот нам открылся вокзал под большой стеклянной крышей; здесь оказалась совсем другая обстановка, чем на предыдущих станциях. Здесь было настоящее воскресное утро, довоенное утро, без организованной встречи, без медицинских сестер, без девушек с повязками. На зеленых скамейках перрона ждало десятка два человек, и солнце, которое сочилось сквозь грязные стекла, утрачивая яркость из-за пыли, сообщало этой тишине и безлюдью нечто ирреальное. - Эй, шеф, долго будем стоять? Служащий посмотрел на голову состава, потом почему-то на часы и ответил: - Понятия не имею. - Я успею сходить в буфет? - В вашем распоряжении не меньше часа. - Куда нас везут? Он пожал плечами и отошел, давая таким образом понять, что этот вопрос вне его компетенции. Пожалуй, нас возмутило, - я с умыслом говорю "нас", - что никто нас не встречал и мы внезапно оказались предоставлены самим себе. Кто-то, выражая общее чувство, бросил: - Что ж, нас больше не будут кормить? Как будто мы уже имели на это право. Раз уж мы оказались в цивилизованной стране, я предложил Анне: - Пойдем! - Куда? - Чего-нибудь перекусим. Первым нашим побуждением, когда мы вышли на перрон, оказавшийся внезапно слишком просторным, было оглядеть наш состав с головы до хвоста, и тут нас ждало разочарование: оказалось, что это уже совсем другой поезд. Мало того что сменился паровоз - за тендером я насчитал четырнадцать бельгийских пассажирских вагонов, таких чистеньких на вид, какими и положено быть нормальным вагонам. А наших товарных осталось всего три. - Эти сволочи опять переполовинили нас? Впереди открылись двери, и первым вышел огромный священник атлетического сложения; с важным видом он направился к начальнику вокзала. Они заспорили. Железнодорожник, казалось, согласился с ним; тогда священник обратился к тем, кто оставался в вагоне, и помог спуститься на перрон сестре милосердия в белом чепце. Четыре монахини, из них три молоденькие, все с очень простыми лицами, помогли выйти из вагона и построиться, словно школьникам, четырем десяткам стариков. Это эвакуировался дом престарелых. Позже нам стало известно, что, пока мы спали, нас прицепили к поезду, шедшему из Лувена. Все мужчины были глубокие старики, все более или менее немощны. Лица с резкими чертами, словно на старинных картинах, обросли густой седою щетиной. *" Их покорность, читавшееся в глазах безразличие были поразительны. Они послушно направились в буфет второго класса, и там их рассадили, словно в школьной столовой, а священник вполголоса заговорил с администратором. Тут Анна снова на меня посмотрела. Может быть, ей казалось, что этот кюре и монахини - люди из привычного мне мира? Или шеренга стариков напомнила ей тюрьму и тамошнюю дисциплину, о которой я понятия не имел, а она прекрасно знала по собственному опыту? Не берусь судить. Так мы бросали друг на друга короткие испытующие взгляды и сразу же напускали на себя равнодушный вид. "Форты Льежа в руках немцев". Этот заголовок я прочел в газете, выставленной в киоске; ниже более мелким шрифтом было набрано: "Парашютисты форсируют канал Альберта". - Что будете есть? Рогалики любите? Она утвердительно кивнула. - Кофе с молоком? - Черный. Если есть время, мне хотелось бы сперва умыться. Вы не одолжите мне расческу? Поскольку я уже сел за столик, а все остальные столики были переполнены, я не рискнул последовать за ней. Когда она выходила в застекленную дверь, сердце у меня сжалось при мысли, что я, может быть, больше не встречусь с нею. Из окна я видел мирную площадь, такси на стоянке, гостиницу для проезжающих, маленький бар, крашенный синей краской, с террасой, на которой официант вытирал круглые столики. Ничто не мешало Анне уйти. - Ты узнал что-нибудь о жене и дочке? Передо мной с кружкой пива в руках, иронически меня разглядывая, стоял Фернан Леруа. Я ответил, что нет, не узнал, стараясь не покраснеть, потому что понимал: он знает, что произошло между мной и Анной. Я никогда не любил Леруа. Сын кавалерийского вахмистра, он объяснял нам в школе: - В кавалерии вахмистр гораздо важнее, чем лейтенант или даже капитан в других родах войск. Он умел устроиться так, что за его вину наказывали других, и неизменно подкупал учителей своей простодушной миной, что не мешало ему корчить рожи у них за спиной. Позже я узнал, что он дважды провалился на экзамене на степень бакалавра. Отец его умер. Мать работала кассиршей в кино. Он поступил на работу в книжный магазин фирмы Ашетт, а через два-три года женился на дочке богатого подрядчика. Был ли этот брак по расчету? Это меня не касалось. И я без всякой задней мысли спросил: - Ты с женой? - Я думал, ты знаешь. Мы в разводе. Если бы не он, я отправился бы на поиски Анны. Ее уже долго не было. У меня вспотели руки. Я был охвачен небывалым нетерпением, какое можно было сравнить разве что с тем чувством, которое стеснило мне грудь в четверг на вокзале в Фюме, когда я не знал, удастся ли нам уехать. Подошла официантка, и я заказал кофе и рогалики на двоих, что снова вызвало у Леруа гнусную улыбку. "Такие, как он, - думал я, - способны все замарать одним только взглядом". Все время, пока длилось ожидание, я испытывал к нему настоящую ненависть. И только когда Анна отворила дверь, он бросил мне, удаляясь в направлении бара: - Оставляю вас вдвоем. Да, вдвоем! Мы опять были вместе. Наверное, в моих глазах читалась радость, потому что Анна, как только уселась напротив меня, прошептала: - Ты боялся, что я не вернусь? - Да. - Почему? - Не знаю. Я как-то вдруг растерялся и чуть было не побежал за тобой на перрон. - У меня же нет денег. - А если б были? - Я все равно бы не ушла. Она не уточнила - из-за меня или нет, а просто попросила монетку для женщины, прислуживавшей в туалете, и тут же отнесла ее. Старики ели молча, как в доме престарелых. Для них сдвинули столы. На одном конце сел священник, на другом - старшая из монахинь. Было половина одиннадцатого утра. Им всем подали сыр и по крутому яйцу - конечно, в счет следующей трапезы, а может быть, и потому, что неизвестно было, чего нам ждать дальше. Те, у кого не было больше зубов, жевали деснами. У одного так текла слюна, что монахиня повязала ему на шею бумажную салфетку и все время внимательно следила за его движениями. У многих веки были воспаленные, на руках - синие набухшие вены. - А ты не пойдешь освежиться? Я не только пошел освежиться, но и взял в чемодане чистое белье, чтобы переодеться. В туалете мои спутники мылись, голые до пояса, брились, расчесывали мокрые волосы. Сшитое кольцом полотенце на палке почернело и воняло псиной. - Знаешь, сколько типов нынче ночью имело с ней дело? У меня стеснилось дыхание и в груди заныло - оказывается, я был ревнив. - Трое, ни больше ни меньше! Я посчитал - все равно почти не спал. Но только, старина, она берет у них по двадцать франков, как в своей забегаловке. А ты был у нее в забегаловке? - Был однажды, с зятем. - А кто у тебя зять? - Ты его видел, когда женился и когда регистрировал детишек. Он служит в мэрии. - Он здесь? - Они не имеют права уезжать. Да это только так говорится! А я своими глазами видел, как драпал офицер полиции на мотоцикле, и жену позади себя посадил. Почему я испугался? Смешно, тем более что сон у меня чуткий, а Анна всю ночь спала, так сказать, в моих объятиях. Еще я узнал в умывальной комнате, что ночью были и другие любовные встречи - в углу напротив нашего; кое-кто наведался к необъятно толстой крестьянке, которой было уже за пятьдесят. Уверяли даже, что после всех к ней подвалился старый Жюль, и она с трудом его оттолкнула. Любопытно, что никто не попытался пристроиться к Анне. Все видели, что она проникла в вагон одна. Следовательно, знали, что она не со мной, что мы только что встретились. С какой стати этим людям было считать, что у меня есть на нее какое-то исключительное право? Но они довольствовались тем, что наблюдали издали. К тому же ни один человек с ней не заговорил - это поразило меня только теперь. Неужели поняли, что она не их породы? Может быть, опасались ее? Я вернулся к Анне. Начальник вокзала дважды подходил к священнику и болтал с ним. Поэтому, видя, что старики сидят за столом, мы не спешили: поезд не уйдет. - Вы знаете, куда мы едем, шеф? Это спросил внезапно появившийся мужчина с трубкой, свежевыбритый, с карманами, раздувшимися от пакетиков табака, которым он запасся впрок. - У меня распоряжение отправить вас через Кламси в Бурж, но в любой момент все может измениться. >- А потом? - В Бурже распорядятся. - Мы имеем право сойти, где захотим? - А вы желаете сойти с поезда? - Я - нет. Но кто-нибудь может попытаться. - Не вижу, каким образом им помешать, да и с какой стати? - А там, на предыдущей станции, нам запретили выходить из вагонов. Начальник поезда в задумчивости почесал затылок. - Это зависит от того, кем вы числитесь, - эвакуированными или беженцами. - А какая разница? - Вас вывезли принудительно, организованно? - Нет. - Тогда вы, скорее, беженцы. А за билет вы платили? - В кассе никого не было. - В общем... Все это было для него слишком сложно, и, сделав рукой уклончивый жест, он бросился к третьей платформе, куда прибывал настоящий поезд с обычными пассажирами, которые знали, куда едут, и купили билеты. - Все слышали, что он сказал? Я кивнул. - Знать бы только, где мне искать жену с малышами! Там с нами обходились, как с солдатами или военнопленными: делай то, делай се, выходить из вагонов запрещается, соки да бутерброды, женщин вперед, мужчин назад, будто мы скотина какая-то! Без нашего ведома отцепили полпоезда, то нас обстреливают, то нас разлучают, словом, мы уже и не люди. Зато здесь - нате вам, полная свобода. Что хотите, то и делайте. А очень припрет - вообще проваливайте на все четыре стороны. Может быть, назавтра, а то и к вечеру вокзал города Осерра уже преобразился. Но самым моим лучшим воспоминанием остался наш с Анной выход в город: у нас ведь было еще время. Как приятно было очутиться на настоящей площади, на настоящей мостовой, среди людей, которые еще не боялись самолетов! Люди неторопливо возвращались из церкви; мы вошли в небольшой бар, выкрашенный в синий цвет, и я выпил лимонаду; Анна, бросив на меня быстрый взгляд, заказала итальянский аперитив. С самого отъезда это был первый вокзал, который мы увидели снаружи с его большими башенными часами, с крышей матового стекла, с сумраком в зале, контрастировавшим с солнечной площадью, и с пестрыми газетами в киоске. - Вы оба откуда? - Из Фюме. - А я думал, это бельгийский поезд. - Тут есть вагоны и бельгийские и французские. - Вчера вечером проезжали голландцы. Их, по-моему, увезли в Тулузу. А вас? - Сами не знаем. Официант поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня. Только потом я понял этот взгляд. - То есть как не знаете? Просто едете наудачу, куда повезут? Одни города уже застигнуты войной, другие еще нет. Мы сами видели по дороге мирные деревушки, где каждый был занят своим делом, и видели станции, забитые всевозможными составами. Это зависело не только от близости фронта. Да и где он был, этот фронт? К примеру, в Бурже, куда мы прибыли днем, нам, как на севере, была организована встреча, и перрон кишел семьями, которые чего-то ждали, сидя на узлах и чемоданах. Это опять были бельгийцы. Я не мог понять, как это они ухитрились добраться сюда раньше нас. Наверно, по другой линии, по которой шло меньше поездов, чем по нашей, но неподалеку от границы они угодили в такую же переделку, что и мы. Их обстреляли с нескольких самолетов. Все - мужчины, женщины, дети - выскочили и легли на насыпь. Немцы сделали два захода и сумели вывести из строя паровоз, убить и ранить десяток человек. Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с людьми на перроне. В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли бутерброды и отложили их про запас, потому что стали предусмотрительней. Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли унести, бросив большую часть вещей. Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех - во-первых, благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых, потому, что не боялся задавать вопросы. - Видите эту блондинку, вон там, в платье в синий горошек? Она несла своего мертвого ребенка до самой станции... Говорят, это оказалась совсем маленькая деревушка. Все вышли на них посмотреть, а она отдала младенца мэру, фермеру по профессии, чтобы тот его похоронил. Женщина рассеянно ела, глядя в пустоту, сидя на коричневом чемодане, обвязанном для прочности веревками. - За ними поехал поезд, он доставил других мертвых и раненых на более крупную станцию, а на какую- они не знают. Здесь им велели выйти, потому что их вагоны понадобились, и они ждут уже с восьми часов утра. Эти люди тоже смотрели на нас с завистью, не понимая, что с ними происходит. Свеженькая, миловидная медсестра в отутюженной форме без единого пятнышка кормила из рожка младенца, покуда его мать рылась в своем узле в поисках пеленок. Мы не видели, как пришел их поезд. Поэтому не знаю, когда они уехали и куда их в конце концов повезли. Правда, я не знал и того, где мои жена с дочерью. Я попытался навести справки, спросил женщину, которая, судя по всему, руководила помощью беженцам, и она спокойно ответила: - Ничего не бойтесь. Все предусмотрено. Будут обнародованы списки. - А где я увижу эти списки? - В центре, где вас разместят. Вы бельгиец? - Нет. Я из Фюме. - Тогда как же вы оказались в бельгийском поезде? Я слышал это уже десять, если не двадцать раз. Еще немного - и нас бы начали этим попрекать. Три наших злополучных вагона по причине бог знает чьей ошибки очутились не там, где им надлежало быть, и нас уже чуть ли не обвиняли в этом. - Куда отправляют бельгийцев? - Вообще говоря, в Жиронду и в Шаранту <Западные департаменты Франции.>. - Этот поезд отправляется туда? Как и начальник вокзала в Осерре, она предпочла отделаться неопределенным жестом. Вопреки тому, чего можно было ожидать, я думал о Жанне и о дочке без особой тревоги и даже с какой-то безмятежностью. Был момент, когда у меня сжалось сердце: я услышал историю про обстрел поезда и про убитого ребенка, которого матери пришлось бросить на маленькой станции. Потом я сказал себе, что случилось это на севере, что поезд, в котором ехала Жанна, прошел раньше нашего и, соответственно, пересек опасный участок раньше нас. Я любил жену. Она была такая, как я хотел, и дала мне именно то, чего я ждал от спутницы жизни. Мне не в чем было ее упрекнуть. Я не искал поводов для придирок и вовсе не поэтому так разозлился на Леруа за его двусмысленную ухмылку. То, что сейчас происходило, никак не было связано с Жанной, не больше чем, к примеру, с обедней или с кондитерской, которую держала ее сестра, или с радиоприемниками, дожидавшимися ремонта у меня в мастерской. Я часто говорю "мы", имея в виду обитателей нашего вагона, так как знаю, что ко многим вещам мы с ними относились примерно одинаково. Но в этом случае я говорю именно о себе, хоть и думаю, что был не одинок. Образовалась трещина. Это не означало, что прошлого больше не было или что я отказался от семьи, разлюбил ее. Просто в какой-то момент жизнь моя перешла в иной план, и нынешние ценности не имели ничего общего с теми, что существовали для меня в прошлом. Я мог бы сказать, что жил теперь в двух планах одновременно, и значение для меня имел этот, новый план, с нашим вагоном, пропахшим конюшней, с лицами, которые еще несколько дней назад были мне незнакомы, с корзинками, полными бутербродов, которые разносили девушки с повязками, и, наконец, с Анной. Я убежден, что она меня понимала. Она не пыталась меня утешать - уверять, например, что жене моей и дочке ничего не грозит и что я скоро с ними свижусь. Мне припомнилось ее утреннее замечание: - А ты спокойный! Она принимала меня за сильного человека; подозреваю, что потому она ко мне и привязалась. Тогда я ничего не знал о ее жизни, не считая ее обмолвки о тюрьме в Намюре, да и сейчас знаю не больше. Ясно одно - в жизни у нее нет особых привязанностей, нет настоящей опоры. На самом-то деле она, вероятно, была сильнее меня. На вокзале в Блуа, если не ошибаюсь, где нас опять ждала организованная встреча, она первая спросила: - Поезд из Фюме не проходил? - Фюме? А где это? - В Арденнах, на границе с Бельгией. - Здесь столько бельгийцев проезжает! На шоссейных дорогах мы тоже видели теперь бельгийские автомобили, тянувшиеся в два ряда, один за другим, так что без конца возникали пробки. Были и французские машины, но их было гораздо меньше, особенно из северных департаментов. Я никогда раньше не видел Луары, которая сверкала на солнце; мы заметили несколько исторических замков - я узнал их по открыткам. - Ты здесь уже бывала? - спросил я Анну. Она не без колебания сказала "да", сжимая мне кончики пальцев. Неужели она догадывалась, что мне немного больно, что я предпочел бы, чтобы у нее не было прошлого? Это было глупо. Но разве все остальное не было глупо? И разве не этого я искал? Барышник спал. Толстуха Жюли перепила и прижимала обе руки к груди, глядя на дверь с таким видом, словно ее вот-вот стошнит. По соломе были раскиданы бутылки, остатки пищи; пятнадцатилетний паренек где-то стащил два солдатских одеяла. У каждого было свое привычное место, свой уголок, про который он точно знал, что сможет его снова занять, когда после остановки вернется в вагон. Мне показалось, что нас стало меньше, чем при отъезде, что четырех- пяти человек не хватает, но поскольку я не считал их, то и не был уверен; я видел только, как монахини забрали от нас к себе в вагон девочку, словно мы были какими-то исчадиями ада. Вечером в Туре нам роздали суп в больших мисках, куски отварного мяса и хлеб. Начинало темнеть. Мне не терпелось испытать ту же близость, что минувшей ночью. К тому шло, потому что Анна с нежностью поглядывала на меня. Последние новости гласили, что нас везут в Нант, а там уж окончательно решат, как с нами быть дальше. Кто-то бросил, заворачиваясь в одеяло: - Спокойной ночи, друзья! Еще виднелись огоньки нескольких сигарет; я ждал, не шевелясь, глядя на сигнальные огни, которые подчас с трудом можно было отличить от звезд. Жеф по-прежнему спал. Рядом с Жюли послышалась тем не менее какая- то возня; вдруг в тишине прозвучал ее голос: - Нет, ребятки! Сегодня я буду дрыхнуть. Так и знайте все. Анна засмеялась мне на ухо; мы выждали еще полчаса. 5 Ночью один из приютских стариков умер, который- не знаю: когда утром в Монте тело выносили из вагона, лицо его было покрыто салфеткой. На перроне находился бельгийский консул, священник прошел вместе с ним к дежурному по станции, чтобы все оформить. Прием здесь был организован лучше - не только судя по числу дам с повязками, но и потому, что люди действительно занимались размещением беженцев. Я надеялся наконец увидеть море - впервые в жизни. Однако вскоре я понял, что оно далеко, а мы находимся в устье реки, но тем не менее видел мачты и трубы кораблей, слышал рев сирен; неподалеку от нас из поезда высыпали матросы, которые построились на перроне и удалились походным шагом. Стояла такая же невообразимо солнечная погода, как и в предыдущие дни; прежде чем поезд тронулся, мы успели привести себя в порядок и позавтракать. Несколько секунд я поволновался: дежурный по станции заспорил с каким-то представителем власти, указывая на наши три невзрачных вагона, словно обсуждая, отцеплять их или нет. Мало-помалу мне стало казаться, что, находясь - не по своей воле - в бельгийском составе, мы представляем собой проблему для начальства, однако в конце концов нас отправили. Но больше всего нас удивила толстуха Жюли. За несколько секунд до свистка она появилась на перроне сияющая, свежая, в хлопчатобумажном платье в цветочек, на котором не было ни морщинки. - Что, по-вашему, ребята, делал Жюли, пока вы тут валялись на соломе? Приняла ванну, настоящую горячую ванну, в гостинице напротив, а по дороге еще ухитрилась купить платье! Поезд шел к Вандее, и через полчаса я издали увидел море. В волнении я взял Анну за руку. Я видел море в кино и на цветных снимках, но мне и в голову не приходило, что оно такое светлое, огромное, нематериальное. Вода, отражая лучи, была такого же цвета, как небо, солнце находилось одновременно внизу и наверху, все грани стерлись, и мне на ум пришло слово "бесконечность". Анна поняла, что все это для меня внове, и улыбнулась. На душе у нас обоих было легко. Да и весь вагон находился в веселом настроении. Теперь мы примерно знали, что нас ждет: консул добежал до первых вагонов и успокоил своих соотечественников, а мужчина с трубкой, который был всегда начеку, сообщил нам новости: - Бельгийцев, похоже, повезут в Ла-Рошель. Говорят, у них там сортировочный пункт. Для них уже оборудован целый лагерь с палатками, кроватями и всем необходимым. - А мы? Чем мы хуже бельгийцев? - Для нас тоже что-нибудь придумают. Поезд шел медленно, и я читал названия местностей, напоминавшие мне прочитанные книги: Порник, Сен-Жан-де-Мон, Круа-де-Ви. Мы увидели остров Иё, который в ярком свете солнца можно было принять за лежащее на воде облако. На несколько часов наш состав превратился как бы в экскурсионный поезд для школьников, который сворачивает на второстепенные ветки и останавливается в открытом поле, а потом снова возвращается назад. Мы не боялись больше выходить из вагона, выпрыгивать на ходу, зная, что машинист нас подождет. Я понял, почему мы так много маневрировали и так долго добирались сюда из Арденн. Регулярные поезда с обычными, заплатившими за билет, пассажирами еще ходили, а на крупных линиях, кроме того, уже появилось множество эшелонов с войсками и снаряжением, которым давалась зеленая улица. Почти на всех станциях рядом с железнодорожниками замелькали офицеры, отдававшие им распоряжения. А наш поезд не принадлежал ни к одной из этих категорий, и его время от времени переводили на запасный путь, чтобы дать пройти другим составам. Я присутствовал при одном телефонном разговоре, который состоялся на прелестном вокзальчике, утопавшем в красной герани; на пороге кабинета начальника станции лежала собака. Сам начальник, страдавший от жары, сдвинул фуражку на затылок и поигрывал лежащим на столе флажком. - Это ты, Дамбуа? Позже другой начальник станции объяснил мне, что они говорили не по обыкновенному телефону. Если не ошибаюсь, это называется селекторной связью, по такому телефону можно разговаривать только с соседними станциями. По нему же сообщают о прибытии поездов. - Как там у тебя? За домом виднелась загородка для кур, такая же, как у меня, и аккуратная грядка с овощами. На втором этаже женщина занималась уборкой и время от времени вытряхивала тряпку в окно. - У меня здесь двести тридцать седьмой. Больше держать его не могу, жду сто шестьдесят первый. У тебя запасный путь свободен?.. А Гортензия уже открыла бистро?.. Предупреди, что у нее скоро будет масса посетителей... Ладно... Благодарю... Отправляю. В результате мы провели три часа на крошечном вокзале, рядом с которым помещалась гостиница, выкрашенная в красный цвет. Пассажиры брали столики штурмом. Пили. Подкреплялись. Мы с Анной сидели снаружи, под сосной, и временами, не находя темы для разговора, испытывали неловкость. Если бы мне пришлось описывать местность, где мы находились, я смог бы сказать лишь о пятнах солнца и тени, розовом цвете дня, зелени виноградников и смородинников, о своем оцепенении, о чисто животном блаженстве, и я спрашиваю себя, не был ли я в тот день очень близок к полному счастью. Запахи вокруг напоминали детство, воздух чуть дрожал, слышались неуловимые звуки жизни. Кажется, я об этом уже говорил, но ведь я не пишу серьезное сочинение, а просто нацарапаю несколько строчек здесь, страницу-другую - там, наспех, украдкой, поэтому повторы неизбежны. Приступая к этому рассказу, я очень хотел предварить его предисловием - не столько по необходимости, сколько из сентиментальности. Дело в том, что в библиотеке санатория были преимущественно книги прошлого века, а писат