ми шагами ходил взад и вперед по кабинету, как у себя в редакции или в гостиной на улице Шазель. - Мой свояк в курсе? - Сейчас не время с ним говорить: завтра утром похороны. - Да, конечно. - Впрочем, сообщать ему это - не мое дело. Если мэтр Рабю сочтет необходимым, он это возьмет на себя. - Вы ему рассказали? - Да. - И он вам посоветовал вызвать меня? - Я все равно бы вас пригласил. Повсюду рыщут репортеры. Они побывали на улице Лоншан раньше нас. Один из бульварных еженедельников, вроде того, о котором вы только что упомянули, уже раззвонил сегодня о подробностях вашего дела. - Бур из тех, кому и по морде-то не дают: руки пачкать противно, - проворчал Ален. - Я знаю о нем еще кое-что. Его фамилия показалась мне знакомой. Я пошел к моему коллеге из отдела охраны нравственности и выяснил, что несколько лет назад тот действительно занимался фотографом Жюльеном Буром. - Бур был под судом? - Нет. Из-за отсутствия улик дело было прекращено. Вы упомянули имя Алекса Манока. Отдел светской жизни долго держал его под негласным надзором. Его подозревали в изготовлении порнографических открыток и установили за ним слежку. Он часто встречался с Жюльеном Буром, но всегда в кафе или в барах. Было несомненно, что Бур делает для него снимки, но во время обыска на улице Монмартр пленок не нашли. Не знаю, возможно, они и сейчас продолжают этим заниматься. Впрочем, это не по моей части и ничего не прибавляет к нашему делу. Мой коллега убежден, что они изготовляли не только открытки, но и фильмы. - Вы думаете, он и мою жену снимал? - Вряд ли, господин Пуато. Сначала я хотел пойти к нему и посмотреть хранящиеся у него негативы и снимки. Но сейчас это только вызовет лишний шум. Нам трудно оставаться незамеченными, в особенности когда вся пресса поднята на ноги. - Жюльен Бур! - твердил Ален, уставившись в пол. - Посиди вы на этой работе двадцать лет, как я, вы бы не удивлялись. Женщины иногда нуждаются в ком-то более слабом, чем они, или хотя бы в ком-то, кого они считают более слабым, в мужчине, вызывающем жалость. - Эта теория мне известна, - нервно перебил его Ален. - Поверьте, она подтверждена практикой. Ален помрачнел: в таких вещах он смыслил значительно больше комиссара. Теперь он знал достаточно. Ему не терпелось уйти. - Вы обещаете... - Не убивать Бура? Я даже пощечины ему не дам. И вероятно, не выставлю его за дверь - он наш лучший фотограф. Как видите, вам нечего опасаться. Спасибо, что просветили меня. Рабю добьется ее оправдания. Они будут счастливы и народят кучу детей. Он направился к двери, остановился на полпути, вернулся и протянул руку комиссару. - Простите. Забыл. До скорой встречи. У вас наверняка будут для меня новости. Он вознаградил себя тем, что, проходя мимо старика дежурного с серебряной цепью на шее, бросил ему: - Спокойной ночи, кролик! 7 Он не поехал в редакцию. Не желал видеть "их". А может быть, хотел доказать себе, что ни в них, ни в ком-либо другом не нуждается. Он вел свой красный автомобильчик, не выбирая дороги, и сам не заметил, как очутился в Булонском лесу, где так же бесцельно принялся кружить по парку. Он старался убить время, только и всего. Глядел на деревья, на желтые сухие листья, на двух всадников, которые ехали шагом, беседуя между собой. Слишком уж много неприятного узнал он за эти три-четыре дня. Сразу и не переваришь. Виски больше не хотелось. Но отступать от своих привычек Ален не желал и остановился у незнакомого бара неподалеку от заставы Дофины. Он смотрел на людей, пивших вокруг него, и спрашивал себя, неужели им так же трудно, как ему. Ну, нет, едва ли! С ним случилось нечто из ряда вон выходящее. Хотя вряд ли. В общем-то, люди ведь похожи друг на друга. У некоторых, как и у него, глаза устремлены в пустоту. Что они видят там? Чего ищут? - Кажется, мы где-то встречались, - проговорил вполголоса какой-то толстяк с багровым лицом изрядно выпившего человека. - Вы ошиблись, - сухо ответил Ален. На сегодня линия поведения была намечена твердо, и он не намерен от нее отступать. Ален поужинал в одиночестве в незнакомом ресторане на авеню Терн. Здесь было много постоянных клиентов, на столиках лежали салфетки, просунутые в деревянные кольца. Ален не был голоден, по все же съел тарелку супа и жареную сосиску с картофелем. Хозяин исподтишка наблюдал за ним. Повезло, что на фотографии, помещенной в газете, он мало на себя похож. Люди задерживали на нем взгляд, всматривались, морща брови, но потом пожимали плечами, считая, что ошиблись. Он купил билет в кино на Елисейских полях; билетерша провела его в зал и усадила на место. Он не знал названия фильма, но актеры оказались знакомые, американские. Впрочем, он не следил за действием. Намеченный план выполнялся им пунктуально: он убивал время, час за часом. Вечером вернулся домой, поднялся на лифте, открыл ключом дверь. Пустота и тьма. Минна не посмела остаться. Конечно, она подумывала об этом, но слишком форсировать события побоялась. Он зажег свет. На подносе стояла бутылка, стакан и сифон с содовой. Он опустился в кресло, налил виски и почувствовал, что его отделяет от людей более глухая стена, чем когда-либо в жизни. Впрочем, нечто подобное он уже испытал, когда завалил экзамены на бакалавра. Он припомнил, как стоял на балконе их квартиры на площади Клиши и смотрел вниз, где закипала ночная жизнь Парижа. Знали ли эти движущиеся по панели черные фигурки, что их ждет впереди? Алена вдруг потянуло тогда назад, в комнату, ему захотелось сесть к письменному столу и попытаться выразить свои чувства в стихах. Но победило природное чувство юмора. Он остался стоять на балконе, силясь отыскать выход из положения, но ничего не мог придумать. Сколько раз в детстве и позднее, в отроческие годы ему задавали вопрос: - Кем ты хочешь стать? Как будто это от него зависело! С самых ранних лет его не оставляло предчувствие, что будущее зависит от случая, неожиданной встречи, мимоходом услышанной фразы. Одно он знал теперь твердо: ездить на нем не будут. Он не вступит, как отец, на узкую колею, чтобы плестись по ней всю жизнь, так ничего и не обретя в конце пути. Прошлое вставало в его памяти. Вот родители сидят в столовой. Судя по тому, что голоса их понизились до шепота, разговор идет о нем: не хотят огорчать его, напоминать о его провале. - Подготовишься и будешь держать экзамены в октябре. Перед домом столкнулись две машины, сбежался народ. Сверху похоже на развороченный муравейник. Муравьи размахивают руками. Нелепые, жалкие. Выход оставался один. Конечно, это было не бог весть что, но на худой конец можно примириться. Он пойдет служить в армию. Кругом ни звука. Ален вздрогнул, когда в углу гостиной скрипнула деревянная панель. Ему не следует ни с кем видеться, пока он не примет решения. Ведь и тогда, на балконе, он вернулся в комнату лишь после того, как все решил. - Ты еще не ложишься? - спросил, выйдя к нему на балкон, отец. - Нет. - Тебе не холодно? - Нет. - Спокойной ночи, сын. - Спокойной ночи. Мать тоже пришла пожелать ему доброй ночи. Она не уговаривала его лечь. Как и отец, она немного побаивалась за сына: они знали, что у него повышенная чувствительность, и боялись неосторожным словом толкнуть его на отчаянный шаг. Но никакого отчаянного шага он не совершил. Отслужил свой срок-не лучше и не хуже других. Солдат как солдат. Служба в армии, если следовать христианской терминологии, стала для него своеобразным "искусом". Подготовкой к жизни. Он научился выпивать. Сначала только раз в неделю, потому что денег у него не было. Ален насмешливо посмотрел на бутылку. Она словно дразнила, подначивала его. Стоит лишь безотчетно, привычным движением протянуть руку. Он встал. Крыши домов, силуэт собора Парижской Богоматери на фоне не совсем еще потемневшего неба, купол Пантеона. Смехота! Он вошел в спальню, бросил взгляд на пустую постель и начал раздеваться. Спать не хотелось, не хотелось ничего. Почему он здесь, а не где-нибудь в другом месте? Все дело случая. И Мур-мур тоже - дело случая. И Адриена, которую он окрестил Бэби. Откуда у него эта мания - давать людям прозвища? - Дерьмо! - произнес он вслух. Ален повторил это ругательство еще раз, когда чистил зубы перед зеркалом в ванной. Бур, наверно, сидит сейчас, дрожит за свою шкуру, ждет его прихода. Может, даже пистолет купил для защиты своей драгоценной жизни? Или уже смылся из Парижа? Ален презрительно улыбнулся, надел пижаму, пошел потушить в гостиной свет, но к бутылке не притронулся. - Спокойной ночи, старик... Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи. Он заснул не сразу-лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной. Простыни на постели были сбиты: вероятно, он метался во сне. Ален не помнил, что ему снилось, осталось лишь смутное сознание, что его преследовали кошмары. Он поднялся с постели, прошел в ванную, почистил зубы, причесался. Затем открыл дверь в гостиную. Минна выключила пылесос. - Так рано? Я вас разбудила? - Нет. - Сейчас сварю кофе. Ален проводил ее взглядом. Сегодня пальцы его не дрожали, как накануне. Голова не болела. Все в порядке, если не считать ощущения пустоты, впрочем вполне терпимого. Странное чувство, словно все окружающее не имеет к нему больше отношения и теперь он свободен от всякой ответственности! Однако что значит ответственность? Разве человек может нести ответственность за другого человека, кем бы тот, другой, ни был - мужчиной, женщиной, даже ребенком? - Смехота! Это слово не входило в его обычный лексикон. Оно привязалось к нему недавно. Ничего, слово неплохое. Он повторил его два-три раза, глядя на утреннее, еще неяркое солнце. Минна принесла кофе и рогалики. - Вы поздно вернулись? - Нет, крольчонок. Взглянув на дверь спальни, Минна спросила: - Там никого нет? - Сегодня мы с тобой наедине. Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке. - Хотите просмотреть газету? - Нет. Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики. Ален размышлял, взвешивая "за" и "против". Вначале Минна поощрительно улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады. К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку. Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы. Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось. - Мне самой раздеться? - Как хочешь. Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик. - Почему вы на меня так смотрите? - Как я на тебя смотрю? - Будто вам грустно. - Грустно? Нет. Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести. - Пойдем, - проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню. - Спокойной ночи, старик... Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи. Он заснул не сразу - лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной. Простыни на постели были сбиты: вероятно, он метался во сне. Ален не помнил, что ему снилось, осталось лишь смутное сознание, что его преследовали кошмары. Он поднялся с постели, прошел в ванную, почистил зубы, причесался. Затем открыл дверь в гостиную. Минна выключила пылесос. - Так рано? Я вас разбудила? - Нет. - Сейчас сварю кофе. Ален проводил ее взглядом. Сегодня пальцы его не дрожали, как накануне. Голова не болела. Все в порядке, если не считать ощущения пустоты, впрочем вполне терпимого. Странное чувство, словно все окружающее не имеет к нему больше отношения и теперь он свободен от всякой ответственности! Однако что значит ответственность? Разве человек может нести ответственность за другого человека, кем бы тот, другой, ни был - мужчиной, женщиной, даже ребенком? - Смехота! Это слово не входило в его обычный лексикон. Оно привязалось к нему недавно. Ничего, слово неплохое. Он повторил его два-три раза, глядя на утреннее, еще неяркое солнце. Минна принесла кофе и рогалики. - Вы поздно вернулись? - Нет, крольчонок. Взглянув на дверь спальни, Минна спросила: - Там никого нет? - Сегодня мы с тобой наедине. Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке. - Хотите просмотреть газету? - Нет. Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики. Ален размышлял, взвешивая "за" и "против". Вначале Минна поощрительно улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады. К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку. Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы. Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось. - Мне самой раздеться? - Как хочешь. Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик. - Почему вы на меня так смотрите? - Как я на тебя смотрю? - Будто вам грустно. - Грустно? Нет. Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести. - Пойдем, - проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню. - Ляг, - произнес он просто и ласково, словно укладывая ее спать. Он смотрел на нее без вожделения, казалось, он только хочет запечатлеть в памяти ее тело. - А вы?.. Ты... не ляжешь? Он снял пижаму, лег рядом с ней и провел рукой по ее нежной коже. Она удивленно смотрела на него. Она ожидала другого. Он совсем не походил на того человека, которого она видела накануне. - Давно живешь с мужчинами? - С четырнадцати лет. - Первый был молодой? - Нет, это был мой дядя. - Она улыбнулась. - Смешно, правда? Но Ален не засмеялся. - А последний раз давно? - Три недели назад. Он привлек ее к себе и поцеловал долгим нежным поцелуем. Поцелуем, который не предназначался только ей, как не предназначался ни Мур-мур, ни Адриене, ни иной определенной женщине. - Тебе грустно? - повторила она. - Нет, я же тебе сказал. - У тебя печальные глаза. Можно подумать... - Что можно подумать? Теперь он улыбнулся ей. - Не знаю. Поцелуй еще, так меня никогда не целовали. У нее была очень белая кожа. Он не встречал у женщин такой белой кожи. И очень нежная. Он гладил ее, но мысли его были далеко. Он овладел ею бережно, с любовной медлительностью, удивившей его самого. Он тоже себя не узнавал. Он ласкал ее всю нежными прикосновениями губ и рук, и ей не верилось, что так обращаются с нею. Они долго лежали, сплетенные воедино, и когда Ален заглядывал ей в глаза, он видел в них все тот же вопрос, на который был не в силах ответить. Вставая с постели, он отвернулся. - Ты плачешь? - Нет. - Ты, наверно, не очень-то часто плачешь, а? Прости, что я с тобой на "ты". Вот надену халатик и снова буду говорить "вы". Ты не обиделся? - Нет. - Можно мне выйти в ванную? - Конечно. Она хотела прикрыть за собой дверь, но он вошел следом за ней. Слегка озадаченная, она позволила ему разглядывать себя. Это тоже была своего рода близость, но уже иная. Знакомая. И каждое движение Минны было знакомо. Точь-в-точь как другие женщины. - Знаешь, первый раз в жизни... Она не решилась договорить, все еще робея перед ним. Он казался ей теперь таким близким - и в то же время далеким. - Что в первый раз? - Со мной так... уважительно. Ален открыл душ и стоял неподвижно под струями воды, обтекавшими его тело. - Можно я приму душ? - Пожалуйста. Он надел халат, налил себе стакан виски и, отпивая маленькими глотками, смотрел в окно на панораму Парижа. Он слышал, как полощется под душем Минна. Для него это уже было прошлое. Он больше не думал о ней. Она стала частицей невозвратимого, но не была способна это понять. А кто способен понять? Он сам, например, понимает? Понимает все до конца? - Чудно! - заметила Минна, одеваясь в большой комнате. - Мужчины после любви словно в воду опущенные. А мне - легко, весело, хочется петь, прыгать, колесом пройтись. - А ты умеешь? - Ага! У меня здорово получалось, когда девчонкой была. - Она сделала стойку на голове и ловко прошлась по комнате колесом. - А ты разве не умел? - Умел. Воспоминания детства ничего не изменят. Скорее, наоборот. - Застегни, пожалуйста, - попросила Минна, протягивая ему концы бюстгальтера. Та же просьба, что у Мур-мур и у других. Интересно, как женщины умудряются застегивать бюстгальтер, когда бывают одни? - Спасибо. Он налил еще немного виски, выпил одним духом, закурил сигарету и вышел в коридор. Раскрыл стенной шкаф, выбрал серые шерстяные брюки, твидовый пиджак, туфли на каучуке. Под пиджак вместо рубашки надел свитер. - Тебе идет спортивное. Он не отозвался. В нем ничто больше не отзывалось на окружающее. - А пальто не наденешь? Сегодня прохладно, хотя и солнце. Он снял с вешалки замшевую куртку, посмотрел вокруг. В последнюю минуту глаза его остановились на Минне. Она поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ. - Попрощаемся. Он поколебался. - Хорошо. Ален поцеловал ее так, как поцеловал бы сестру. - Вернетесь к вечеру? - Возможно. Ален медленно спускался со ступеньки на ступеньку. Дважды он останавливался. В квартире на третьем этаже звенели детские голоса. Внизу он чуть было не толкнул двустворчатую дверь, ведущую в привратницкую, но передумал: поручений для привратницы у него не было, а письма его не интересовали. Он сел в машину и доехал до своего гаража на улице Курсель. - Здравствуйте, господин Ален! Возьмете "ягуар"? - Ты заправил бак, малыш? - Все в порядке. И смазка, и тормоза. Опустить верх? - Да. Ален сел за руль и повел машину в сторону Сен-Клу. Миновав тоннель, помчался по Западной автостраде. Теперь никто не сидел рядом с ним, никто не просил его ехать потише. Мур-мур пытается сейчас наладить свою жизнь в Птит-Рокетт. Смехота! Он сбавил скорость и поехал до того медленно, что многие машины обгоняли его, а водители недоуменно оборачивались. "Ягуар", спортивный автомобиль экстра-класса, ползет по шоссе, как улитка! Такое нечасто увидишь. Спешить было некуда. Часы показывали четверть двенадцатого. Он смотрел на деревья так, словно видел их впервые в жизни. У них были рыжие, золотистые и даже темно-зеленые кроны. Иногда в стороне он замечал неасфальтированную, всю в выбоинах дорогу. Как давно не ездил он по таким! Луга. Одинокая ферма со стадом черно-белых коров. Вдали стелется легкая дымка-должно быть, над извилистым руслом Сены. Было прохладно, но он не чувствовал холода. Его обогнала колонна тяжелых грузовиков. Такие машины ему случалось водить в Африке. В общем, он немало дел переделал на своем веку. Он чуть не прозевал знакомого съезда с автострады, но спохватился, свернул направо, проехал под автострадой и вывел машину на дорогу к вилле. Обычно про поворот напоминала ему Мур-мур. На дороге было пустынно, машины почти не попадались. Когда перед ним возникла кирпичная крыша и квадратная башня его загородной виллы, Ален вспомнил, что ни разу после Парижа не закурил. Над невысокой оградой маячила старая измятая шляпа Фердинанда. Патрик наверняка вертелся где-нибудь возле. Ален въехал в ворота, которые днем всегда стояли открытыми, поставил машину во дворе перед скромным каменным крыльцом-террасой. Дверь ему открыла мадемуазель Жак. На ней было строгое синее платье, что-то вроде формы, которую она, должно быть, изобрела сама. Высокая женщина, спокойная, с правильными чертами лица. Трудно сказать, хороша она собой или нет. Весьма возможно, что фигура у нее красивая, Но на это почему-то никто не обращает внимания. - Я не знала, приедете ли вы. Патрик в огороде. - Я так и подумал, увидев над оградой шляпу Фердинанда. Патрик ничего не знает? - Нет, я всех предупредила. Впрочем, кроме почтальона и поставщиков, к нам почти никто не заходит. Он смотрел на окна с частыми квадратными переплетами, на белые стены. Сколько души было вложено в этот дом, сколько хлопот! Почти воплощенная мечта детства. Как хорошо родиться в таком доме, а еще лучше приезжать на каникулы к бабушке. В просторной кухне пол выложен красными плитками. Паркет в комнатах натерт до блеска. Сверкают белизной - под известку - стены отделанной в крестьянском стиле гостиной, оконные занавеси в цветочках. - У вас усталый вид. - Нет, сегодня я уже немного пришел в себя. - Представляю, как вам было трудно. - Да, нелегко. - И никого рядом? Он утвердительно кивнул. - А как ваш свояк? - Держался довольно стойко, гораздо лучше, чем я ожидал. Ален направился к огороду, окруженному шпалерами винограда. Повсюду виднелись огромные, налитые янтарной желтизной груши. Ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. За яблоками Фердинанд ухаживал особенно заботливо. Едва они начинали созревать, он на каждое яблочко надевал мешочек, чтобы уберечь плод от гусениц. Ровные дорожки. Прямые, как по нитке протянутые, тщательно прополотые грядки. Садовник и Патрик рвали бобы. Заметив отца, мальчик бросился к нему. Ален подхватил его на руки, и Патрик крепко обнял его за шею. - Как рано приехал! А где мама? Он искал глазами мать. - Мама задержалась в Париже. - Она приедет завтра? - Вряд ли. У нее много работы. Патрик не слишком огорчился. Фердинанд снял замызганную шляпу, обнажив бледную лысину, которая заблестела на солнце, словно полированная кость. Это было неожиданно при его обветренном, загорелом до темноты лице. Неожиданно и немного жутко. - С благополучным прибытием, господин Ален. - А мама не приехала, Фердинанд, у нее много работы. Ты не забыл, что обещал мне сделать лук? Огород был как картинка из книжки. Дом тоже словно сошел с красочных страниц видового альбома. - Патрик! Идем, пора завтракать. - Колокол еще не звонил. У них был даже колокол, рядом с кухней, и Лулу, жена Фердинанда, звонила в него перед каждой трапезой. - Здравствуйте, Лулу! От нее пахло кроликами, луком, душистыми травами. - Добрый день, господин Ален! Она только пристально посмотрела на него, не осмеливаясь ни о чем спрашивать при ребенке. - Мама не приедет, - объявил Патрик. На кого он похож? Глаза как у матери, темные, то живые, то задумчивые. Переменчивые. Нижняя часть лица - его, Алена. У Лулу был большой, выступающий под клетчатым фартуком живот, толстые ноги; на макушке жидкий узелок туго скрученных седых волос. - Завтрак поспеет через несколько минут. Будете есть филе селедки? Патрик просил, я и приготовила. Ален, должно быть, не расслышал. Он прошел мимо столовой в гостиную. Здесь в одном из углов в старинном шкафу треугольной формы стояли бутылки и бокалы. Ален налил себе виски, и Патрик с любопытством смотрел, как он пьет. - Вкусно? - Нет. - Вкуснее лимонада? - Нет. - Так зачем же ты пьешь? - Все взрослые пьют. У взрослых не всегда поймешь, почему они поступают так, а не иначе. Тревожный взгляд, брошенный на него мадемуазель Жак, предупредил Алена, что следует выбирать выражения. - А гости завтра приедут? - Нет, сынок, не приедут. - Никто-никто? - Никто. - Тогда мы весь день будем играть с тобой вдвоем! - Меня тоже не будет. - Ты уезжаешь? Когда? - Скоро. - Зачем? А в самом деле, зачем? Но как объяснить пятилетнему человеку, что два-три часа в атмосфере этого дома невыносимы для его отца? Слишком о многом напоминает ему здешняя обстановка. Гувернантка тоже была удивлена. Спускавшаяся по лестнице горничная спросила: - Внести чемодан, месье? - Я ничего не взял с собой, Ольга. Зазвонил колокол. Об оконное стекло, звеня, билась оса. Он и забыл, что на свете есть осы. Обедать сели втроем: Ален, Патрик и мадемуазель Жак. Овальный стол был украшен синей фаянсовой вазой с большим букетом цветов. - Ты не взял филе, папа. - Сейчас я возьму, я задумался. - Что с тобой? Устал? - Да, было много работы. Он не солгал, работы было много. Грязной работы. Той, какую обычно человек проделывает лишь раз в жизни - нисхождения в глубины своего "я". Он соскреб с себя оболочку, соскреб все, до самого нутра, до сердцевины, так что выступила кровь. Теперь это уже позади. Раны не кровоточат. Но можно ли от него требовать, чтобы он стал прежним? Минна не догадалась, что сегодня утром ей выпало на долю соприкоснуться с чем-то таким, что ей наверняка никогда больше не доведется испытать. Но и здесь, дома, никто об этом не догадывается: ни Патрик, ни гувернантка, ни Лулу. Ален ел, улыбался сыну. - Мусик, можно налить мне в воду капельку вина? - Завтра. Ты же знаешь - вино только по воскресеньям. - Но завтра не будет папы. Мадемуазель Жак вопросительно посмотрела на Алена и налила Патрику в стакан несколько капель вина. Завтрак тянулся бесконечно. Окно было раскрыто. Слышалось пение птиц. Иногда в комнату залетали мухи, кружили над столом и стремительно уносились в открытое окно, навстречу солнцу. - Подать кофе в салон? Салон. Холл. Будто никогда и не было слова "гостиная". Ален прошел туда, сел в кресло, обитое коричневой кожей. Увидел, что капот "ягуара" жарится на солнце, но не было душевных сил подняться и отвести машину в тень. - Пойду посмотрю, позавтракал ли Фердинанд. Он обещал сделать мне лук. Мадемуазель Жак не знала, уйти ей или остаться. - У вас будут какие-нибудь распоряжения, господин Ален? Он долго думал. - Нет, пожалуй, никаких. - Если позволите, я пойду посмотрю, что делает Патрик. Ален допил кофе, поднялся по лестнице и обошел все комнаты второго этажа. Потолки были низкие, обстановка почти вся в деревенском стиле. Грубая крестьянская мебель. Но в целом все выглядело весело и просто. Нарочито просто. Поддельная, фальшивая простота. Чтобы гости, приглашенные на уик-энд, ахали и удивлялись. Таким же поддельным, фальшивым был интимно-вкрадчивый тон журнала "Ты". И таким же фальшивым был... Ни к чему! Слишком поздно! А может быть, слишком рано? Он открыл дверь в спальню. Волнения он не почувствовал. Ален спустился вниз и застал Патрика в обществе садовника, который мастерил ему лук. Неподалеку стояла мадемуазель Жак. К чему медлить? Ален подошел к ним, нагнулся к Патрику и поцеловал его. - А на будущей неделе ты приедешь с мамой? - Наверно. Лук сейчас интересовал Патрика больше, чем отец. Ален молча пожал руку мадемуазель Жак. - Вы уже уезжаете, господин Ален? - Дела, Фердинанд. - Вам ничего не нужно? Может, захватите в Париж малость фруктов? - Нет, спасибо. Ален пошел попрощаться с Лулу. - Кто бы мог подумать, господин Ален! - соболезнующе затараторила она, утирая глаза краем передника. - Такая женщина... Какая? Он отошел от Лулу, так и не узнав этого. Ален включил стартер, и машина вихрем вылетела за ворота усадьбы "Монахиня". 8 А теперь он будет пить. Теперь можно и должно. Все, что было сегодня, вплоть до мельчайших подробностей, и даже близость с Минной - все было решено и обдумано заранее. Как странно, что роль эта выпала на долю молоденькой фламандки, которую он впервые увидел только вчера и только потому, что случай привел ее к нему в дом. Возможно, роль не бог весть какая значительная. Во всяком случае, менее значительная, чем это воображает Минна. Времени в запасе оставалось еще немного. Он пробыл на вилле меньше, чем рассчитывал. Он чувствовал, что задыхается там. Его отъезд - а он хотел уехать спокойно и никого не удивляя - походил на бегство. Ален гнал машину на полной скорости, но не в направлении Парижа. Он достиг Эвре, через который ему уже не раз случалось проезжать. Он искал бар, но по сторонам мелькали фасады ярко-желтых или сиреневых бистро, где виски, конечно, не подают. Несколько минут он блуждал в лабиринте похожих друг на друга улиц, пока не заметил дорожный знак и надпись: "Шартр". Шартр так Шартр. Он не проехал и пятнадцати минут, как заметил туристский мотель. Вывеска изображала стоящую на газоне старую коляску. Раз мотель - значит, непременно есть и бар. Действительно, бар в мотеле был. Бармен слушал по радио репортаж со скачек. - Двойное... Он чуть было не передумал, но бармен понял его на лету и схватил бутылку "Джонни Уокер". Не он один употребляет этот термин. Двойной скоч, двойное виски, двойное... От одних этих слов его мутило. - Неплохая погодка для прогулки на машине. Ален рассеянно буркнул "да". Плевать ему на погоду. К его программе она отношения не имеет. Он едет не на парад. - Еще раз двойное. - Кажется, вы у нас бывали. Конечно, бывал, старина. Все и повсюду его уже знают. Даже там, где он никогда не бывал. Просто-напросто потому, что его фотография напечатана на первой полосе газет. - Счастливо оставаться. - До скорого. Наверно, "ягуар" вызывал зависть. Ален снова дал полную скорость, хотя дорога была не приспособлена для такой езды. На двух поворотах он чуть не перевернулся. Вот и Шартр. Прекрасно. Он знал знаменитые витражи Шартрского собора, но особенно запомнил ресторан с уютным баром на углу одной улицы. Разыскать его не стоило труда. - Двойной скоч. Кажется, пошло веселей. Алкоголь делал свое дело. Ален вновь пришел в обычное приподнятое состояние. По всегдашней манере ошарашивать людей, он решил подшутить над барменом, но шутка обернулась против него самого. - Помнится, вы тут работали уже два года назад? А? - Нет, месье, я поступил сюда в прошлом месяце. - Где же вы жили раньше? - В Лугано. Ален никогда не бывал в Лугано. Промах! Ну и начхать! Не имеет он, что ли, права промахнуться? Ален ехал вперед, смотрел на встречные машины, на водителей, с серьезным видом крутивших баранку. А он всю жизнь поступал как раз наоборот, делал все с самым несерьезным видом, и люди верили, что он и вправду таков. Глядя на его развязность, никто не заподозрил бы в нем робкого мальчика, изображающего из себя отважного индейца. А между тем он был подвержен таким же страхам, что его ближние. Иногда даже бывал трусливей их. Например, не решался смотреть людям прямо в глаза. И чтобы побороть робость, небрежно бросал им: - Привет, заиньки! Или: - Ах ты глупышка! Это помогало. А они покорно терпели. Но в действительности освобождало ли это его от страхов, давало ли подлинную уверенность в себе? Нет, он мало выпил. Сейчас, проезжая Сен-Югу, он снова сделает остановку. Там большое кабаре, где по субботним вечерам играет оркестр и можно потанцевать. Как-то он провел там субботу с одной из своих машинисток. Воспользовался отъездом Мур-мур в Амстердам: она отправилась туда брать интервью у американского ученого, если память ему не изменяет. А с машинисточкой они устроились на берегу Сены и занялись любовью прямо на траве. Не они первые изобрели этот способ. Ален не боялся женщин, до этого не доходило. Но он преклонялся перед ними. Так было с детства, с первых прочитанных книг. В душе он ставил женщин на пьедестал, смотрел на них снизу вверх. И чтобы победить в себе это, задирал им юбки и подминал их под себя. Пьедесталы летели к черту. Ален снова очутился на Западной автостраде, доехал до Сен-Клу, не пропуская по дороге ни одного кабака. Пейзаж изменился. Вид домов тоже. Но бары были повсюду. - Двойное виски. Все же виски действовало медленней, чем это было третьего дня. Он сохранял хладнокровие, помнил советы комиссара Руманя. Он дал комиссару слово. Симпатяга этот комиссар, свой в доску. И он многое понял, даже слишком. Да, быть бы таким человеком, как комиссар Румань... Положительным, крепко стоящим на ногах человеком, который не нуждается... Слишком поздно! Он по уши в дерьме. - Сколько с меня? Ну и занудливое же это дело! Однако решение, принятое вчера вечером, было непоколебимо. Он рассчитал всю программу до мелочей и ничего в ней не изменит. Чепуха! Он вдруг понял, что досадовать сейчас на что бы то ни было нелепо. Образы пережитого отступили куда-то вдаль. Лица знакомых людей стерлись и расплылись. Он с трудом вспоминал их черты. Елисейские поля! Взгляд Алена проник в глубь улицы Мариньяно, задержался на фасаде здания, на котором каждый вечер вспыхивало огнем огромное "Ты". Он припарковал машину на Биржевой площади. Зашел в бистро. Здесь часто бывали журналисты: в квартале расположены редакции многих газет. Иногда и он забегал сюда закусить. - Красного, сынок. Молоденький официант в синем фартуке, видимо, еще не помнил постоянных клиентов в лицо. Алена он явно забыл, хотя тот заходил сюда совсем недавно. - Еще стаканчик. Терпкое красное вино. Это в программу не входило. Нет, надо быть точным. - Сколько с меня? Он ничего против них не имел, ни против одной, ни против другой. Мур-мур шла за ним, пока могла. Может быть, она верила в него, думала, что необходима ему? Не все ли равно! Просто ей надоело быть Мур-мур, вечно плыть в его фарватере. Ей тоже захотелось играть первую роль. Первую роль! Смехота. В старое здание на улице Монмартр Ален вошел как к себе домой. На лестнице с выщербленными ступеньками валялись окурки. С той поры, когда он бывал здесь, стены ни разу не перекрашивались. На дверях висели все те же эмалевые таблички. Исчезла только одна - на двери, за которой помещалась редакция еженедельника, где он сотрудничал. Собственно, не исчезла: вместо старой появилась новая: Ада Искусственные цветы А может, это всего только камуфляж и на самом деле там не цветы, а дом свиданий? Возможно, эта Ада изготовляет заодно и траурные венки? Отлично моющиеся, не боящиеся дождя венки из пластмассы. Еще два этажа. Алену стало жарко. Наконец он вошел в коридор. На третьей двери слева была прибита не эмалевая табличка, а визитная карточка, обернутая в целлофан: Жюльен Бур Фотограф-художник Фотограф-художник! Только и всего. В замке торчал ключ. Ален открыл дверь и оказался в довольно просторном салоне. Повсюду стояли юпитеры. Над дверью в соседнюю комнату горела красная лампочка. Мужской голос крикнул: - Не открывай. Сейчас выйду. Это был голос Бура. Кого он ждал? Может быть, комиссар предупредил его о приходе Алена? В углу установленный на четырех деревянных обрубках помещался пружинный матрас, покрытый марокканским ковром. Он служил хозяину одновременно диваном и кроватью. Ален толкнул вторую дверь. Она вела в крохотную туалетную комнату с сидячей ванной. От времени под кранами образовались ржавые борозды. Он прикрыл дверь, обернулся и оказался лицом к лицу с Буром. Фотограф был в жилете, без галстука. Он застыл на месте и побледнел, как мертвец. - Не волнуйся, глупыш! Бур оглянулся на дверь, словно намеревался бежать. - Садись. Не бойся. Я тебе ничего не сделаю. Почему вчера вечером ему казалось, что этот визит так уж необходим? Видеть жалкого, до смерти перепуганного Бура не доставило ему ни малейшего удовольствия. Так же равнодушно смотрел он и на диван, на котором поочередно валялись его жена и свояченица. Он попытался представить себе рядом с ними голого Бура. Но и тут ничто не шевельнулось у него в душе. - Клянусь вам, патрон... - О господи! Да плевать мне на все это. Просто захотелось посмотреть, где ты живешь и на тебя заодно. И вот смотрю и думаю: пожалуй, ты прав, что не следишь за собой. Наверно, есть женщины, которым это нравится. Ален закурил сигарету, подошел к окну и посмотрел на двор, загроможденный ручными тачками. Вероятно, это был один из немногих парижских дворов, где вместо машин стояли ручные тачки. - Ты кого-нибудь ждешь? - Должна прийти натурщица. Ален вглядывался в Бура. Непривычно так внимательно рассматривать человека, от которого тебе ничего не требуется, о котором ты даже не собираешься составить мнение. Так рассматривают животное. Видишь, как оно дышит, как косит на тебя настороженными глазками. Отмечаешь, что губы у него тревожно дергаются, а над верхней от страха проступил пот. - Сфотографируй меня, а? Это тоже не входило в программу. Случайно промелькнувшая мысль. - Зачем? Вы не шутите? - Какие могут быть шутки. - Сделать портрет? - Можно и портрет. Бур встал, нетвердыми шагами подошел к одному из юпитеров и включил его. Повернулся и двинулся к стоявшему в углу аппарату на штативе. По тому, как он втянул голову в плечи, было видно, что он ждет выстрела или удара ножом в спину. Ален сидел, не шевелясь. - Анфас? - Все равно. Бур навел аппарат. Пальцы его дрожали. - А Мур-мур ты снимал? - Нет, честное слово, нет. Клянусь! - Что за привычка клясться по любому поводу! Сказал "нет" - и баста. И тебе ни разу не захотелось снять ее голой? У тебя на диване? - Что вы! - А Адриену? - Адриена сама меня попросила. - И ты ее снимал? - Да. - Пленка сохранилась? - Нет. Она ее уничтожила. Она только хотела посмотреть, как это выглядит. . - А в какой позе ты ее, снял? - В разных. Ален услышал, как щелкнул затвор. - Второй раз не надо? - Нет. - Выйдет хорошо. - У тебя есть виски? - Осталось только немного вина. Ален еще раз пристально посмотрел на Бура, глаза в глаза. - Прощай. Что ему было здесь нужно? Чего он ждал от этой встречи? Помощник комиссара зря опасался. Все обошлось самым лучшим образом. В Алене ничто не возмутилось при виде соперника. По совести говоря, во всей этой истории Бур ни при чем, ему выпала случайная роль. Где же машина? Ален искал ее на улице, потом вспомнил, что оставил "ягуара" на Биржевой площади. Теперь торопиться больше некуда. Времени- пропасть. Надо только найти побольше приятных баров. Желательно таких, где его не знают. Говорить с людьми не хотелось. Надоедало лишь отыскивать всякий раз стоянку для машины. Не отыскав стоянки, нельзя попасть в бар. Ну и занудство! Ален ехал по улице Фобур-Монмартр. Нет, на площадь Клиши он не завернет. С этим покончено, как и с "Монахиней". Он последователен. Он очутился на площади Мадлен. Какой-то бар с девицами, поджидающими клиентов. Девицы его не интересовали. - Двойное виски. Красотки подмигивали ему, а он смотрел на них, как недавно смотрел на Бура, словно это не люди, а рыбы или кролики, в общем, всего- навсего живые твари, которые двигаются и дышат. Правда, когда смотришь, как они дышат, становится чуть-чуть не по себе. - Еще стаканчик, старина. Не легко отыскивать бары, где его не знают. Он попытал счастья на бульваре Осман. Какой-то новый бар. На бармене красная куртка. - Двойное. - "Джонни Уокер"? Как медленно действует алкоголь! И вкуса у виски никакого. - Я похож на пьяного? - Нет, месье. Верно. Ален убедился в этом, посмотрев на себя в зеркало, но ему хотелось услышать подтверждение. Глубина зала тонула в полумраке. Какая-то парочка сидела на мягком диванчике, держась за руки. Видно, все-таки есть на свете любовь. Есть! Ален пожал плечами и чуть не забыл заплатить. Впрочем, ему напомнили бы. - Привет, Боб. - Меня зовут Джонни, месье. - Привет, глупыш. Он невольно продолжал разыгрывать индейца. Допустим... Нет! Слишком поздно менять решение. У него было довольно времени для размышлений. Но допустим. Просто так, из интереса. В понедельник он приходит в редакцию. Прекрасно. Все, и первый - Борис, делают вид, будто ничего не случилось. Вот только он, Ален, не сможет больше делать вид. И это главное! Ни перед другими, ни наедине с собой. Все дело случая, пусть так. Когда Мур-мур пожалела Жюльена Бура и потом влюбилась в него, она не могла предвидеть, что это приведет ее к убийству родной сестры. Теперь и она знает. Знает. Как комиссар Румань. Потому и передала через Рабю, что не хочет его видеть. "...Лишь на суде..." Она уже обдумала все детали и мелочи. Это женщины умеют: обдумывать детали и мелочи. На это-то и уходит вся их потрясающая толковость. А он оказался идиотом. Вполне достойным идиотских статей журнала "Ты". - Двойное, бармен. - Мартини, месье? - Нет, виски. Это было где-то за Бурбонским дворцом, неподалеку от дома его