ожатие рук немного менее сердечное, чем обычно. Похоже, Ложье этим хотел сказать: "Ну вот видишь! Все в порядке. Я был прав". Дурак, вообразил, что все кончено, что, наверное, он уже выбросил Кэй за борт? Об этом больше они не говорили, не затрагивали эту тему. Вопрос был исчерпан. Он снова стал таким, как все. Неужели они действительно так считают? Ну нет. Он не хотел быть таким, как все, и посмотрел на них с жалостью. Не хватало ему Кэй. Он почувствовал это вдруг с неожиданной остротой. У него даже закружилась голова. Невозможно, чтобы никто этого не заметил. Или же он действительно такой же, как все они, эти люди, которых он презирает? Своим поведением он никак не выделялся, вел себя как и прежде: выпивал один "манхаттан", два "манхаттана", отвечал американке, которая, оставляя следы помады на сигаретах, задавала ему вопросы о его ролях во французских театрах. Он испытывал яростное желание, болезненную потребность увидеть Кэй здесь, рядом с собой. Но вел себя при этом как вполне нормальный человек и с удивлением обнаружил, что стал душой компании и что говорит с таким воодушевлением, которое не всегда у него бывало даже в самых успешных спектаклях. Человек с крысиной физиономией отсутствовал. Были какие-то другие люди, которых он не знал. Они утверждали, что видели фильмы с его участием. Ему очень хотелось говорить о Кэй. В кармане лежало ее письмо, и в некоторые минуты ему казалось, что он способен прочесть его кому угодно, той же американке, на которую в прошлый раз и не посмотрел. "Не знают они, - говорил он про себя. - И не могут знать". Он машинально пил стакан за стаканом, которые ему подавали. И думал: "Еще три дня, самое большее четыре. Уже сегодня ночью она будет со мной говорить по телефону, споет мне нашу песню". Он любил Кэй, это было бесспорно. Он никогда еще ее так не любил, как в этот вечер. Более того, именно в этот вечер он собирается совсем по-новому посмотреть на их любовь, докопаться до ее корней, если удастся. Но пока все как-то расплывалось, казалось смутным, как в дурном сне. Довольная усмешка Ложье, например, и искорка насмешки в его глазах. Почему Ложье вдруг стал насмешлив по отношению с нему? Оттого что он разговаривал с молодой американкой? Ну и что? Он с ней говорил о Кэй. Он не мог точно сказать, почему об этом зашла речь, как ему удалось перевести их беседу на эту тему. Ах да! Она спросила его: - Вы, кажется, женаты? А ваша супруга с вами в Нью-Йорке? И он заговорил о Кэй. Он сказал, что приехал в НьюЙорк один и что одиночество помогло ему понять невероятную ценность человеческого контакта. Термин, который он употребил, показался ему здесь, в душном баре, в гуле голосов, преисполненным очень глубокого смысла, стал для него откровением. Он был одинок, томился и духом, и плотью. Вдруг он встретил Кэй. И они сразу же погрузились в такую интимную близость, какую только может позволить людям их природа. Все оттого, что им так не хватало человеческого общения. - Вам, наверное, это непонятно? Не можете это понять? А эта улыбка Ложье, который за соседним столиком разговаривал с каким-то импресарио. Комб был человек искренний, а сейчас находился в волнении. Его переполняли и рвались наружу чувства, вызванные мыслями о Кэй. Он вспоминал, как они буквально рухнули в объятия друг друга, не зная и не понимая еще ничего, кроме одного: они изголодались по человеческому контакту. Он повторял этот термин, пытался найти ему точный эквивалент по-английски. В глазах американки, которая неотрывно глядела на него, появилось мечтательное выражение. - Через три дня, а может быть раньше, если полетит самолетом, она будет здесь. - Как она должна быть счастлива! Он хотел говорить о ней. Время шло быстро. Бар уже начал пустеть, и Ложье встал, протянул руку. - Я вас оставлю, детки. Надеюсь, Франсуа, ты будешь так любезен, что проводишь Джун? Комб смутно догадывался, что вокруг него плетется заговор, но не хотел признавать очевидное. Разве же Кэй не отдала ему все, что только возможно? Вот два существа живут и барахтаются как могут на поверхности земного шара и вроде бы совсем затерялись в этих одинаковых улицах огромного Нью-Йорка. Судьба устраивает так, что они встречаются. Несколько часов спустя они уже настолько крепко прикипают один к другому, что даже мысль о разлуке для них делается невыносимой. Разве это не чудесно? То, что это именно чудесно, он и хотел бы разъяснить Джун, которая по-прежнему не сводила с него глаз. Ему казалось, что он читает в них тоску по тому миру чувств, который он раскрывал перед ней. - В какую сторону вам нужно? - Не знаю. Я никуда не спешу. Тогда он повел ее в свой маленький бар. Он испытывал потребность пойти туда, но ему не хватило смелости отправиться туда в одиночку. Она тоже носила мех и также совершенно естественно взяла его под руку. Ему стало казаться, будто с ним идет Кэй, а говорили они о Кэй и только о ней: - Она красива? - Нет. - Тогда в чем же дело? - Она трогательна и прекрасна. Вы обязательно должны ее увидеть. Понимаете, это Женщина. Нет, вы не понимаете. Женщина, которая до некоторой степени уже познала тяготы жизни, но сохранила чистую детскую душу. Давайте войдем сюда. Вы сейчас услышите... Он стал лихорадочно искать "никели" в кармане и затем поставил пластинку и посмотрел на Джун с надеждой, что она разделит с ним их эмоции. - Два "манхаттана", бармен. Он чувствовал, что зря снова пьет, но уже было поздно останавливаться. Песня его взволновала так сильно, что в глазах у него появились слезы, а американка, чего он никак не ожидал, нежно гладила его руку, пытаясь успокоить. - Не нужно плакать, она же скоро вернется. Он тогда сжал кулаки. - Неужели вы не понимаете, что я не могу больше ждать, что три и даже два дня - это целая вечность? - Тише. Нас слушают. - Прошу прощения. Он был слишком напряжен и не хотел никак успокаиваться, ставил пластинку еще раз, потом второй, третий и всякий раз заказывал новую порцию коктейля. - Ночью нам случалось ходить несколько часов подряд вдоль Пятой авеню. У него было поползновение пройтись этим маршрутом с Джун, чтобы она лучше поняла и разделила с ним его тревогу и лихорадочное волнение. - Как бы мне хотелось познакомиться с Кэй, - сказала она мечтательно. - Вы с ней познакомитесь, я вас познакомлю. Он говорил это искренне, без всякой задней мысли. - Есть теперь в Нью-Йорке много мест, где я больше не могу бывать один. - Я понимаю. Она взяла его за руку и казалась также взволнованной. - Пойдемте, - предложила она. Чтобы направиться - куда? У него не было ни малейшего желания вновь ощутить себя одиноким в своей пустой комнате. Он утратил чувство времени. - Погодите! Я вас сейчас отвезу в одно кабарет-которое я знаю. Мы там бывали, Кэй и я. В такси она прижалась к нему и, сняв перчатку, вложила свою руку в его. Тогда ему показалось... Нет, это было невозможно объяснить. Ему показалось, что Кэй была не просто Кэй, а воплощала собой тепло человечности и всю любовь мира. Джун этого не понимала. Она положила голову на его плечо, и он вдыхал незнакомый запах духов. - Дайте мне слово, что вы меня с ней познакомите. - Ну конечно же. Они вошли в бар N 1, где пианист по-прежнему лениво перебирал клавиши вялыми пальцами. Она, как и Кэй, шла перед ним с инстинктивной гордостью женщины, за которой следует мужчина, потом села, откинув на плечи, как и та, свое манто, открыла сумку, чтобы вынуть сигарету, и стала искать зажигалку. Интересно, а будет ли она также вступать в беседу с метрдотелем? Как и у Кэй, у нее в этот поздний час появились под глазами признаки утомления, а из-под косметики стала проступать некоторая дряблость щек. - Вы мне не можете дать прикурить? У меня кончился бензин в зажигалке. Она, смеясь, дунула ему в лицо дымом, а чуть позже, склонившись к нему, прикоснулась губами к его шее. - Расскажите мне еще что-нибудь о Кэй. Но в конце концов она потеряла терпение и сказала, поднимаясь: - Пойдемте! И куда же они собираются отправиться на этот раз? Может быть, они оба уже догадывались - куда... Находились они на Гривич-Виледж, в двух шагах от Вашингтон-сквер. Она крепко уцепилась за его руку и прижалась к нему. При ходьбе он ощущал тепло ее бедра. Это же была Кэй! Несмотря ни на что, он искал Кэй, и ему казалось, что он чувствует ее прикосновение и слышит ее негромкий голос, в котором начинали звучать нотки волнения. Они остановились внизу, у входа. Комб замер на какое-то мгновение, казалось, на долю секунды закрыл глаза, потом нежным и вместе с тем усталым, покорным жестом, в котором чувствовалась жалость к ней, к себе и еще больше к Кэй, пригласил ее войти в дом. Она стала подниматься впереди него. У нее тоже спустилась петля на чулке. Поднявшись на несколько ступеней, она спросила: - Еще выше? И действительно, она же ведь не знала! Остановившись на предпоследнем этаже, она старалась не смотреть на него. Он открыл дверь и протянул руку к выключателю. - Нет, не зажигайте свет, пожалуйста! В комнату проникали тусклые и куцые отблески уличных фонарей, которые освещали ночной город. Он ощутил совсем близко мех, шелковое платье, теплоту тела и, наконец, влажные губы, которые жадно искали его рот. Он подумал: "Кэй... " Потом они рухнули в постель. Теперь они лежали, не говоря ни слова, не двигаясь, прижавшись друг к другу. Они оба не спали, и каждый это знал. У Комба были открыты глаза, и он видел в тусклом освещении совсем рядом с собой контур щеки и носа, на котором поблескивали капельки пота. Они чувствовали, что им ничего не оставалось, как молчать и ждать. И вдруг на них обрушился громкий звук, раздался звонок телефона, причем он казался таким сильным и так неистовствовал, что они вскочили на ноги, еще не очень ясно понимая, что происходит. Дальнейшие события развернулись самым нелепым образом: Комб в смятении не сразу нашел аппарат, которым он пользовался всего один раз, и тогда Джун, чтобы помочь ему, включила лампу у изголовья кровати. - Алло... Да. Он не узнавал собственный голос. Совершенно голый, стоял он посреди комнаты, держа в руке телефон. Выглядело все это очень глупо. - Да, Франсуа Комб, да. Он увидел, что она собирается встать и шепчет: - Ты, может быть, хочешь, чтобы я вышла? К чему? Куда? Разве она не будет все слышать и в ванной комнате? И она снова легла, повернулась на бок. Ее волосы раскинулись на подушке, они были почти такого же цвета, как и волосы Кэй, находившиеся на том же самом месте. - Алло... Он задыхался. - Это ты, Франсуа? - Да, я, моя дорогая. - Что с тобой? - Почему ты спрашиваешь? - Не знаю. Голос у тебя какой-то странный. - Я был внезапно разбужен. Ему было стыдно оттого, что он лжет, не только потому, что это была его Кэй, но прежде всего потому, что он это делает в присутствии другой женщины, которая смотрит на него. Почему же, если уж она выразила готовность выйти, не проявляет сейчас достаточно деликатности, чтобы хотя бы повернуться спиной к нему? Она же уставилась на него одним глазом, и он не может оторвать свой взгляд от этого глаза. - Знаешь, дорогой. У меня для тебя хорошая новость. Я вылетаю самолетом завтра или, скорее, уже сегодня. Я буду в Нью-Йорке вечером. Алло... - Да. - Ты ничего не говоришь. Что с тобой, Франсуа? Ты что-то скрываешь. Ты сегодня, наверное, виделся с Ложье? - Да. - Держу пари, что ты выпил. - Да. - Я так и думала, мой бедняга. Почему ты сразу не сказал? Итак, завтра или, точнее, сегодня вечером... - Да. - Посольство сумело достать одно место в самолете. Я не знаю точно, в котором часу он прилетает в НьюЙорк, ты сможешь узнать. Я лечу рейсом "Пан-Американ". Не спутай, ибо еще есть две компании, чьи самолеты летают по тому же маршруту, но прибывают в другое время. - Да. А ему столько нужно было ей сказать! Он так хотел прокричать ей в трубку великую новость о его любви, а вынужден стоять, загипнотизированный устремленным на него глазом. - Ты получил мое письмо? - Сегодня утром. - Не слишком ли много было ошибок? Хватало у тебя мужества дочитать до конца? Я думаю, что уже не буду ложиться, хотя мне не так уж много времени понадобится, чтобы собрать вещи. Да, ты знаешь, сегодня после обеда я смогла на часок выйти и купила тебе сюрприз. Но чувствую, что ты совсем спишь. Ты действительно много выпил? - Да, кажется. - Ложье был неприятен? - Да как тебе сказать? Я все время думал о тебе. Ему было совсем невмоготу. Хотелось скорее положить трубку. - До вечера, Франсуа. - До вечера. Надо было сделать еще усилия, но у него не получалось, хотя он изо всех сил пытался. Он чуть было не признался ей: - Послушай, Кэй, тут я не один в комнате. Ты теперь понимаешь, что я. Он ей это скажет, когда она вернется. Не нужно, чтобы это рассматривалось как измена и чтобы между ними оставалось что-то недосказанное. - Засыпай скорее. - Спокойной ночи, Кэй. Он медленно подошел к столику и поставил телефон на место. Потом остановился посреди комнаты, застыл, опустил руки, уставившись в пол. - Она догадалась? - Не знаю. - Ты ей скажешь? Он поднял голову, посмотрел ей в лицо и произнес спокойно: - Да. Она еще какое-то время оставалась неподвижной, лежа на спине, выпятив грудь. Потом привела в порядок волосы, спустила на пол одну ногу за другой и стала надевать чулки. Он не останавливал ее, не мешал ей уходить. И тоже стал одеваться. Она сказала ему без всякой обиды: - Я уйду одна. Тебе ни к чему меня провожать. - Нет, я провожу. - Не стоит. Она же может снова позвонить. - Ты думаешь? - Если она что-то заподозрила, то обязательно еще раз позвонит. - Я прошу меня простить. - За что? - Да ни за что, просто за то, что отпускаю тебя одну. - Это моя вина. Она ему улыбнулась. И когда она была готова и уже зажгла сигарету, подошла к нему и поцеловала в лоб легким братским поцелуем. Ее пальцы нащупали его пальцы и пожали их. Она тихо сказала: - Желаю удачи! После чего он, полуодетый, усевшись в кресло, прождал весь остаток ночи. Но Кэй не позвонила. Первым признаком начинающегося дня был свет, появившийся в комнате маленького еврея-портного, который включил лампу. Неужели Комб обманывал сам себя? И теперь всегда будет так? А может, ему будут открываться все новые глубины любви, которые предстоит достичь? Лицо его оставалось неподвижным. Он был очень утомлен, от усталости ломило тело и голову. Было такое впечатление, что он перестал вообще думать. Но он теперь был абсолютно уверен - и эта уверенность буквально овладела всем его существом, - что именно в ту ночь он окончательно убедился в непреложной истине: он любит Кэй по-настоящему и безоглядно. Вот почему при первых лучах утреннего света, которые проникли в комнату, отчего сразу же потускнела лампа, он почувствовал нестерпимый стыд за то, что произошло. 10 Она, наверное, не поймет, не сможет понять. Пока в течение часа он ожидал ее прилета в аэропорту "Ла Гуардиа", он все время спрашивал себя без всякой рисовки, просто потому, что знал состояние своих нервов, выдержит ли он все это. Заранее сказать было невозможно. Все, что он делал в эти сутки, и то, что он чувствовал сейчас, неизбежно будет новым для нее. Ему придется заново, если можно так выразиться, приручать ее. Его мучил тревожный вопрос: а будет ли она в состоянии все это воспринять и проявит ли готовность следовать за ним дальше? Вот почему он ничего не сделал с утра из того, что собирался сделать к ее приезду. Он не стал себя ничем утруждать, не соизволил даже сменить наволочку на подушке, на которой лежала Джун, и не проверил, остались ли там следы от губной помады. К чему? Он так был далек от всего этого! Все это казалось ему таким незначительным! Не заказал изысканного ужина у итальянца-ресторатора и не посмотрел, есть ли что-нибудь в холодильнике. Что же он делал в этот день? Она бы ни за что не догадалась. Он раздвинул занавески, придвинул кресло к окну и сидел там все утро. На улице было совсем светло, но безрадостно. На небо, покрытое облаками, было больно смотреть. Так и должно было быть. Дождь, ливший почти неделю, сделал отвратительным цвет кирпичных домов напротив. Занавески и сами окна поражали своей удручающей банальностью. Да и смотрел ли он на них? Позже он с удивлением отметил, что не обратил даже внимания, чем занимался маленький еврей-портной, их своеобразный фетиш. Он чувствовал себя очень усталым. Ему приходила в голову мысль поспать несколько часов, но он так и остался сидеть, расстегнув ворот, вытянув ноги, не выпуская изо рта трубки. Пепел из нее он выбивал прямо на пол. Просидев так, почти не двигаясь, до полудня, Франсуа вдруг встал, направился к телефону и впервые заказал междугородный разговор. Он звонил в Голливуд: - Алло! Это вы, Удьстайн? Этот человек не был ему другом. Его друзьями были там французские режиссеры и артисты, но он не счел нужным обращаться к ним сегодня. - Говорит Комб. Да, Франсуа Комб... Как? Нет, я говорю из Нью-Йорка... Я знаю, старина, что, если у вас было бы что мне предложить, вы бы мне написали или телеграфировали... Я вам звоню совсем не по этому поводу... Алло... Не прерывайте, барышня... Ужасный тип! Он знавал его еще в Париже, но не в Фуке, а рядом с рестораном, у входа в который тот обычно бродил, чтобы подумали, что он только что оттуда вышел. - Помните о нашем разговоре? Вы мне тогда сказали, что если я соглашусь на средние роли, будем точны, речь идет, естественно, о мелких ролях, то вам будет нетрудно обеспечить меня материалом... Как? Он горько усмехнулся, представив себе, как тот раздувается от самодовольства и гордости. - Давайте уточним, Ульстайн... И не будем говорить о моей карьере... Сколько за неделю?.. Да, я согласен на любую роль... Ну, черт возьми, вас это не касается! Это мое дело... Отвечайте только на мой вопрос и плюньте на все остальное. Незастеленная кровать, а с другой стороны серый прямоугольник окна. Яркая белизна и холодная серость, И он говорит резким голосом: - Сколько? Шестьсот долларов?.. Это в удачные недели?.. Хорошо, значит, пятьсот... Вы уверены в том, что говорите?.. Вы готовы подписать со мной контракт, например, на шесть месяцев по этому тарифу? Нет, я не могу ответить сразу... Вероятно, завтра. Впрочем, нет... Я сам вам позвоню. Она не знает все это, Кэй. Она ожидает, может быть, найти квартиру, утопающую в цветах? Ей неизвестно, что он уже думал об этом, но отогнал эту мысль, пожав пренебрежительно плечами. Разве не прав он был, опасаясь, что она может и не понять? Уж очень он быстро двинулся вперед. У него было ощущение, будто за короткий срок проделан невероятный, огромный, головокружительный путь. Людям нужны года, а то и вся жизнь, чтобы пройти его! Звонили колокола, когда он выходил из дома. Должно быть, было ровно двенадцать часов дня. Он вышел на улицу в бежевом плаще и тронулся в путь, засунув руки в карманы. Кэй опять же даже и не подозревает, что сейчас уже восемь часов вечера, а он на ногах с полудня, кроме каких-нибудь четверти часа, когда куда-то заходил съесть хот-дог, особенно не разбираясь, где и что он ест. Это и не имело никакого значения. Он пересек Гринич-Виледж и направился в сторону доков и Бруклинского моста. Впервые он прошел пешком весь этот огромный железный мост. Было холодно. Морозило. На небе низко висели плотные серые облака. На Ист-Ривер ему бросились в глаза яростно бьющиеся волны с белыми гребнями, сердито свистящие буксиры, уродливого вида коричневатые пароходики с плоской широкой палубой, перевозящие, подобно трамваям, кучу пассажиров, следуя по одному и тому же неизменному маршруту. Вряд ли бы она ему поверила, если бы Франсуа ей сказал, что пришел в аэропорт пешком. Останавливался он только два или три раза в дешевых барах, плечи его плаща были сырыми, руки по-прежнему засунуты в карманы, со шляпы стекала вода. Он ни разу не дотронулся до музыкального автомата. В этом не было необходимости. И все, что он видел вокруг во время своего паломничества в мир обыденности, - темные фигуры людей, снующих под ярким электрическим светом, магазины, кинотеатры с их гирляндами лампочек, сосисочные и кондитерские с их унылой продукцией, музыкальные автоматы, электробильярды и многое другое, что огромный город смог изобрести, дабы люди могли скрасить свое одиночество, - все это он был способен отныне созерцать без отвращения и без паники. Она будет здесь. Она вот-вот будет здесь. И только одно, последнее чувство какой-то тревоги щемило душу, пока он шел от одного блока домов к другому, мимо кирпичных кубов, вдоль которых тянулись железные лестницы, установленные на случай пожара. При виде этих домов невольно возникал вопрос даже не о том, где черпают люди мужество, чтобы в них жить - на этот вопрос не так уж трудно ответить, - но о том, как они находят мужество умирать в этих домах. Мимо с грохотом проходили трамваи, в них были видны бледные, погруженные в свои мысли люди. Дети - темные фигурки в сером, возвращались из школы. Они тоже изо всех сил пытались развеселить себя. И все, что он видел в витринах, было печальным. Деревянные или восковые манекены стояли в страдальческих позах, протягивали свои слишком розовые руки в беспомощной мольбе. Кэй ничего об этом не знает. Она вообще ничего не знает. И то, что он ровно полтора часа мерил шагами холл аэропорта среди людей, которые ожидали, как и он. Одни раздраженные и тревожные, другие веселые, или равнодушные, или довольные собой. Он же спрашивал себя, выдержит ли до конца, до последней минуты. Он думал именно об этой минуте, о том моменте, когда он ее увидит. Ему хотелось знать, будет ли она такой же, какой была, будет ли она похожа на ту Кэй, которую он полюбил? Но все это более тонко и глубоко. Он обещал себе, что сразу же, с первой же секунды, он просто посмотрит пристально, не отрываясь, ей в глаза и заявит: - Кончено, Кэй. Она, вероятно, не поймет. Получается вроде какой-то игры слов. Кончено означает - хватит непрестанно ходить, преследовать, гоняться. Хватит бегать вдогонку друг за другом, то принимать, то отказываться. Кончено. Так он решил, и вот почему его сегодняшний день был таким значительным и вместе с тем глубоко тревожным. Ибо существовала, несмотря ни на что, вероятность, что она не сможет следовать за ним, что она еще не дошла до его уровня. У него же не было больше времени ждать. Кончено. Этим словом, как ему казалось, было все сказано. У него складывалось впечатление, что он прошел полный цикл, сделал круг, прибыл туда, куда пожелала его привести Судьба или, иначе говоря, туда, где его настигла Судьба. ... В той сосисочной, когда они еще ничего не знали друг о друге, тем не менее уже там все было решено помимо них. Вместо того чтобы искать на ощупь, вслепую, напрягаться, бунтуя и протестуя, он теперь говорил со спокойной покорностью и без всякого стыда: - Я принимаю. Да, он все принимал. Всю их любовь и все ее возможные последствия. Кэй такую, какая она есть, какая была и будет. Неужели она сможет все это понять, когда увидит его среди прочих за серым барьером аэропорта? Она, вся дрожа, бросилась к нему, вытянув губы для поцелуя. Она же не знала, что совсем не губы сейчас ему были нужны. Она воскликнула: - Ну наконец-то, Франсуа! Потом, чисто по-женски: - Ты же совсем вымок. Она не могла понять, почему он смотрел на нее так пристально, с каким-то отрешенным видом, почему он вел ее сквозь толпу, так яростно расталкивая всех. Она чуть было не спросила его: - Ты не рад, что я здесь? Но она вспомнила о своем чемодане. - Мы должны пройти за багажом, Франсуа. - Я попрошу его прислать домой. - Там есть вещи, которые мне понадобятся. Он на это кратко ответил: - Тем хуже. И направился к окошечку, чтобы оставить их адрес. И этим ограничился. - Было бы совсем несложно доставить его на такси. У меня же там для тебя сувенир. - Пошли. - Хорошо, Франсуа. В глазах ее было что-то вроде страха и покорности. - По направлению к Вашингтон-сквер, - бросил он шоферу. - Но... Он даже не выразил беспокойства о том, хочет ли она поесть и отдохнуть. Он также не заметил, что у нее под пальто было новое платье. Она соединила их руки, но он продолжал оставаться равнодушным, скорее, напряженным, что ее поразило. - Франсуа... - Что? - Ты меня еще так и не поцеловал по-настоящему. Дело в том, что не мог он ее целовать прямо здесь и не имело это никакого смысла. Однако он это сделал. И она почувствовала, что только из снисхождения к ней... Ей стало страшно. - Послушай, Франсуа! - Да. - Этой ночью... Он ждал... Он знал, что она сейчас скажет: - Я чуть было не позвонила тебе второй раз. Прости, если я ошибалась. Но у меня впечатление, что кто-то находился в комнате. Они не смотрели друг на друга. Это ему напоминало вчерашнюю поездку на такси. - Ответь, Я не буду сердиться. Хотя, конечно... В нашей комнате... Он проронил почти сухо: - Да, кое-кто находился. - Я это знала. Вот почему я не решилась позвонить еще раз, Франсуа. Нет! Он не хотел сцены. Он был сейчас настолько выше всего этого! И этой руки, судорожно сжимающей его руку, и этих всхлипываний, которые вот-вот разразятся потоком слез. Он терял терпение. Ему хотелось поскорее подойти к концу. В общем, это как во сне: идешь, идешь по нескончаемой дороге, и все время кажется, что вот она, уже совсем близка цель, а оказывается, что нужно одолеть еще один, может быть последний, подъем. Хватит ли у него силы духа? Она должна замолчать. Надо, чтобы кто-нибудь вместо него сказал ей, чтобы она замолчала. Он этого не мог сделать. Ей представляется, что она-то уже достигла цели и сочла, что того, что есть, вполне достаточно, а он, пока ее здесь не было, проделал огромный и долгий путь. Она прошептала: - И ты мог так поступить, Франсуа? - Да. Ответил он зло, потому что сердился на нее за то, что она не может ждать и дожидаться того чудесного мгновения, которое он ей подготовил. - Никогда бы не поверила, что я еще способна ревновать. Я знаю, конечно, что не имею на это права... Он заметил ярко освещенные стекла сосисочной, в которой они встретились, и приказал шоферу остановиться. Разве такой прием она ожидала по возвращении? Он понимал, что она разочарована и готова расплакаться, но не в силах был поступить иначе и повторил: - Пошли. Она последовала за ним, покорная, встревоженная, заинтригованная новой тайной, которую чувствовала в нем. Он тогда сказал: - Мы перекусим здесь и вернемся домой. Он заказал, не спрашивая ее, яичницу с беконом и, не дожидаясь, пока она достанет свой портсигар, потребовал для нее пачку ее любимых сигарет. Начала ли она наконец понимать, что он пока еще не мог ничего сказать? - Мне, Франсуа, особенно неприятно, что это было в ту самую ночь, когда я была так счастлива, сообщая тебе о моем приезде... Ей могло показаться, что он смотрит на нее очень холодно, никогда еще не смотрел на нее так холодно, даже в первый день, правильнее сказать, в первую ночь, когда они встретились на этом самом месте. - Но почему ты так поступил? - Не знаю. Из-за тебя. - Что ты хочешь этим сказать? - Ничего. Это слишком сложно объяснить. И он оставался холодным, даже, казалось, чужим. Она испытывала потребность все время говорить, как бы боялась замолчать. - Я должна тебе сразу же сказать - хотя, может, тебе это и неприятно, - что сделал Ларски. Но имей в виду, что я еще ничего не решила. Я хотела сперва поговорить с тобой. Он знал заранее. Если бы кто-нибудь посмотрел на них со стороны, то принял бы его в этот вечер за самого равнодушного человека в мире. Но что это могло значить по сравнению с тем решением, которое он принял, по сравнению с той великой человеческой истиной, которая ему наконец открылась! Она стала лихорадочно, нервно рыться в своей сумке. Но он не сердился на нее за это. - Посмотри. Это был чек, чек на предъявителя на пять тысяч долларов. - Я хотела бы, чтобы ты правильно понял. Да. Он понимал. - Он дал эти деньги совсем не потому, почему ты подумал. По сути дела, я имею на них право. Это предусмотрено в одном из пунктов документа о разводе. Я просто никогда не поднимала вопроса о деньгах, как и не требовала никогда, чтобы мне отдавали дочь на столько-то недель в году. - Ешь. - Тебе неприятно, что я об этом говорю? И он ответил искренне: - Нет. Мог ли он это предвидеть? Почти мог. Но он ушел далеко вперед и вынужден поджидать ее как человек, сделавший подъем раньше других. - Официант, соль! И снова, как тогда, она принялась требовать соли, перцу, английского соуса. Потом потребует огня для сигареты. Потом... Но его это больше не выводило из терпения. Он не улыбался, оставался серьезным, каким был в аэропорту, и это сбивало ее с толку. - Если бы ты знал его и особенно его семейство, ты бы не удивлялся. А разве он удивлялся? Чему? - Эти люди уже несколько веков подряд владеют землями на территории размером не меньше какогонибудь французского департамента. Были времена, когда эти земли приносили огромные доходы. Я не знаю, как сейчас обстоят дела, но они очень богаты. Они сохранили кое-какие странные привычки. Я помню, например, одного из их семьи. Это был сумасшедший, эксцентричный, а может быть, просто хитрый человек, затрудняюсь сказать. Жил он в течение десяти лет в одном из их замков под предлогом, что составляет каталог библиотеки. Целыми днями читал книги. Время от времени что-то записывал на клочке бумаги и бросал его в ящик. А ящик этот на десятом году работы сгорел. Я убеждена, что он сам поджег. В том же замке находились по меньшей мере три кормилицы, три старые женщины. Я не знаю, чьи это кормилицы, коль скоро Ларски был единственным ребенком. Жили в служебных помещениях припеваючи и ничего не делали. И таких историй я могу рассказать множество. Но что с тобой? - Ничего. Он просто только что увидел ее в зеркале, как и в первую ночь, в чуть скошенном и немного деформированном виде. Это было последним экзаменом, последним колебанием. - Ты считаешь, я должна это принять? - Посмотрим. - Видишь ли, это ради тебя... Я хочу сказать... Ты только не сердись... ну чтобы я не была целиком на твоем иждивении, понимаешь? - Да, конечно, моя дорогая. Он чуть было не рассмеялся. Она так отстала со своей жалкой любовью, что даже представить себе не может размеров той любви, которую он собирается ей предложить. Она так напугалась! Кажется такой растерянной! Ела она, как и тогда, с нарочитой медлительностью из страха перед чем-то неизвестным, что ее ожидает. Потом закурила свою неизбежную сигарету. - Бедная моя Кэй! - Что? Почему ты говоришь "бедная"? - Потому что я тебе причинил боль, хотя и довольно случайно. Но думаю, это было даже необходимо. Я хочу добавить, что сделал это без злого умысла, но только лишь потому, что я мужчина. Это может еще когданибудь случиться. - В нашей комнате? - Нет. Она бросила ему признательный взгляд. Она неправильно его поняла, ибо еще не знала, что эта комната для него уже как бы ушла в прошлое. - Пошли. Когда он ее вел, она шагала с ним в ногу. Джун вчера тоже удалось так приладить свой шаг к его шагу, что их бедра составляли как бы единое целое, когда они шли. - Знаешь, ты мне сделал очень больно... Я не сержусь на тебя, но... Он поцеловал ее как раз под фонарем. В первый раз он целовал ее из милости, потому что еще не наступил нужный момент, к которому он готовится. - Ты не хочешь пойти выпить виски в нашем маленьком баре? - Нет. - Ну а здесь - неподалеку, в Баре номер один? - Нет. - Хорошо. Она послушно пошла за ним, может быть не очень убежденная в его правоте. Они подошли к дому. - Никогда бы не поверила, что ты окажешься способен привести ее сюда. - Придется поверить. Он спешил покончить с этим и даже подталкивал ее, чтобы она шла быстрее, как он это делал вчера с той, другой. Но кто лучше него понимал, что не может быть и речи ни о каком сравнении. Мех Кэй колыхался перед его глазами. Ее ноги в светлых чулках замерли на лестничной площадке. Он наконец открыл дверь, повернул выключатель. Комната была пустой, неубранной, не подготовленной для приема Кэй и казалась холодной. Он понимал, что она готова заплакать. Может быть, он даже хотел увидеть ее плачущей от досады? Потом снял свой плащ, шляпу и перчатки. Помог ей снять пальто. И в тот самый момент, когда у нее уже выступила вперед нижняя губа и она сделала горестную гримасу, он ей объявил: - Видишь ли, Кэй, я принял важное решение. Она испугалась еще сильнее и посмотрела на него взглядом перепуганной маленькой девочки, что вызвало у него желание расхохотаться. Не странно ли в таком состоянии духа произносить те слова, которые он собирался произнести? - Теперь я знаю, что люблю тебя. Не имеет никакого значения для меня все, что произойдет, буду ли я счастлив или несчастлив, но я все принимаю заранее. Вот что я хотел тебе сказать, Кэй. Вот что я собирался прокричать тебе в телефон, и не только в первую ночь, но и в эту ночь, вопреки всему. Я люблю тебя, что бы ни случилось, чего бы ни предстояло мне вынести, что бы я... Но теперь пришел его черед быть сбитым с толку, потому что вместо того, чтобы броситься к нему в объятия, как он предполагал, она замерла посреди комнаты с бледным и застывшим лицом. Может быть, он был прав, когда опасался, что она пока еще не сможет его понять. Он позвал ее, будто она находилась где-то совсем далеко: - Кэй! Она не смотрела на него, оставалась неподвижной. - Кэй! Она так и не двинулась в его сторону. Ее первое движение было направлено вовсе не к нему. Она резко повернулась и стремительно исчезла в ванной, заперев за собой дверь. - Кэй... Он застыл в полной растерянности среди хаоса, царящего в неубранной комнате. Руки его, протянутые было навстречу любви, бессильно повисли. 11 Он молчал и сидел, не двигаясь, забившись в кресло, не спуская глаз с двери, за которой не было слышно никакого шума. По мере того как шло время, его нетерпение проходило, сменяясь мягким и убаюкивающим состоянием покоя, в которое он начал погружаться. Очень нескоро, совсем нескоро открылась дверь, так тихо, что он не услышал даже ее предупреждающего скрипа; сперва он увидел, как поворачивается дверная ручка, потом распахнулась створка, и появилась Кэй. Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Что-то изменилось в ней, и он был не в силах угадать, что именно. Ее лицо, волосы стали какими-то другими. Попрежнему лишенная косметики, кожа выглядела совсем свежей; она весь день была в пути, а с лица, казалось, было смыто напряжение. Она улыбалась и медленно двигалась к нему. Улыбка ее была еще робкой и какой-то нерешительной. У него возникло ощущение почти кощунственного присутствия при рождении счастья. Подойдя к его креслу, она протянула ему обе руки, чтобы он поднялся, потому что было в этом мгновении нечто торжественное, что требовало, чтобы они оба стояли. Они не обнялись, не прижались друг к другу, встали щека к щеке и долго молчали. Вокруг них застыла трепетная тишина, которую она наконец нарушила, выдохнув еле слышно: - Ну, вот ты и пришел. Тогда ему стало стыдно, потому что он уже начал догадываться, как в действительности обстояло дело. - Я уже не верила, что ты придешь, Франсуа. И не осмеливалась желать этого. Мне случалось даже желать обратного. Ты помнишь - на вокзале, в нашем такси, когда шел дождь, то, что тогда сказала тебе, и что ты, я думаю, наверное, так и не понял? - ...Это был не отъезд... Это был приезд... Приезд для меня. - ...Ну а теперь... Он почувствовал, как она замерла без сил в его объятиях, да и сам он ощутил себя ослабевшим и неуклюжим перед чудом, происходящим с ними. Испугавшись ее неожиданной слабости, он хотел было подойти с ней к кровати, но она стала протестовать слабым голосом: - Нет... Там им было не место в такую ночь. Они оба расположились в глубоком большом потертом кресле, и каждый из них слышал биение пульса и ощущал близкое дыхание другого. - Ничего не говори, Франсуа. Завтра... Потому что завтра взойдет заря и у них еще будет время, чтобы войти в жизнь вместе и навсегда. Завтра они уже не будут больше одинокими, никогда больше не будут одинокими. И когда она вдруг вздрогнула, а он почти в то же время почувствовал, как к горлу подступила уже почти забытая тревога, они оба поняли, что одновременно, не сговариваясь, бросили последний взгляд на их прежнее одиночество. И оба задались вопросом: как они могли его переносить? - Завтра... - повторила она. Не будет больше комнаты на Манхаттане. Она им теперь не нужна. Они могут отныне отправиться куда угодно. Не будет нужды и в пластинке из маленького бара. Почему улыбнулась она с какой-то нежной насмешливостью, когда зажглась висящая на проводе лампочка у маленького портного напротив? Вместо вопроса он молча пожал ей руку, поскольку и в словах они также больше не нуждались. Поглаживая его по лицу, она говорила: - Ты думал, что обогнал меня, не так ли? Ты считал, что ушел далеко вперед, а на самом деле, бедняжка ты мой, оставался позади. Завтра придет новый день, и этот день уже занимался, слышны были первые отдельные шумы пробуждающегося города. К чему им куда-то спешить? Этот день принадлежит им, как и все последующие, и город - этот или какой-либо другой - не сможет больше внушать им страх. Через несколько часов эта комната не будет больше существовать для них. Через несколько часов в ней будут укладывать чемоданы, а кресло, в которое они забились, снова примет свой обычный невзрачный вид предмета небогатой меблировки. Они могли теперь оглянуться назад. Даже след головы Джун на подушке не был чем-то ужасным. Решать будет Кэй. Они могут поехать во Францию оба, если у нее возникнет такое желание, и он спокойно вернется на свое прежнее место. Или же они направятся в Голливуд, и он все начнет сначала. Ему было все равно. Разве же не начинают они оба с нуля! - Я понимаю теперь, - призналась она, - что ты никак не мог меня дождаться. Он хотел обнять ее, развел руки, чтобы обхватить ее, но она проворно выскользнула. В свете рождающегося дня он увидел, как она стоит на коленях на ковре и взволнованно прикладывает свои губы к его рукам, тихо говоря при этом: - Спасибо. Они теперь должны встать, раздвинуть занавески, впустив в комнату резкий утренний свет, оглянуться на бедную наготу помещения. Наступал новый день, и спокойно, без страха и без вызова, хотя еще и не очень умело, ибо все для них было в новинку, они начинали жить. Каким образом они оказались посреди комнаты на расстоянии метра один от другого и оба улыбались? Он произнес так, как будто вкладывал в эти слова все счастье, переполнявшее его: - Здравствуй, Кэй! Она ответила едва заметным дрожанием губ: - Здравствуй, Франсуа! И, в конце концов, после долгой паузы: - Прощай, наш маленький портной. И они заперли дверь на ключ, когда уходили. 26 января 1946 г. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Выходи (нем.). 2. Работа (англ.). 3. Статистка в шоу-представлениях (англ). 4. Доброй ночи (англ.). 5. До свидания (англ.). 6. Ясный, светлый (франц) 7. Рожок, горн, труба (франц) 8. Гладильный пункт (англ.).