авидел ее? Потому, что ему всегда хотелось сделать ей больно? Потому, что думал, что она его ненавидит? Его мысли вертелись вокруг ответа. Как мог он сказать себе, что человек, которым он стал, не смотрит в лицо жене, потому что стыдится того, что сделал с ней и с их любовью друг к другу? Если бы мысли Бауера нашли ответ, если бы он глубже заглянул в самого себя, он понял бы, в чем его беда, и нашел бы выход. Но он только ходил по краю, куда привели его силы любви и самосохранения. - Кэтрин, - сказал Бауер и умолк. Голос был сиплый со сна, и это сразу расшевелило в нем страх - страх показался смешным, и Бауер поборол его. - Мне очень жаль тебя, - сказал он, и на этот раз слова звучали отчетливо, хотя голос был тих, как шелест. - Постарайся уснуть, - сказала Кэтрин. - Для тебя это сейчас самое главное. Бауер закрыл глаза и лежал тихо, думая о Кэтрин. Потом опять открыл глаза и сказал: - Я знаю, как тебе трудно со мной. - Не думай ни о чем, постарайся уснуть. - Кэтрин казалось, что стоит ему хорошенько выспаться, как все предстанет перед ним в другом свете. - Я хочу сказать тебе, что я все понимаю. Но ничего не могу поделать. Уж такой у тебя муж. - Спи, Фред, спи. - Ты сама знаешь, что я ничего не могу поделать. Меньше всего на свете хочу я причинять кому-нибудь беспокойство. - Знаю, знаю, Фред. Ты хороший муж. - Я стараюсь, но ничего не выходит. Не везет мне. Кэтрин положила руку ему на лицо и стала гладить по щеке, приговаривая: - Шшшш, шшш, - словно баюкала ребенка. - Я стараюсь. - Голос его дрогнул. - Ты же знаешь. - Ты спи, спи, Фред. - Я все делаю, как надо. Не бегаю за женщинами, не пью, не вожусь с кем попало, как другие. - Я знаю. Ты думаешь, я не ценю этого? - Я всегда прихожу с работы прямо домой и всегда приношу тебе всю получку, аккуратно каждую неделю, и все, что делаю, я делаю для семьи, а не для себя. Ты ведь знаешь. Всегда так было. - Ты хороший муж, всегда был хороший. - Она натянула ему одеяло до самой шеи и матерински похлопала по одеялу рукой. - Я работаю. Никто никогда не жаловался на мою работу или на меня, на мое поведение - ни дома, ни на службе, вообще нигде. И все же ничего не получается. Почему это? Всю свою жизнь я старался ни на шаг не отступать от прямого пути и все делать так, как нужно, чтобы все было так, как должно быть, а получается всегда не то. - Все будет хорошо, Фред. Вот увидишь. Только делай, как нужно, и все будет хорошо. - Со мной так не получается. Что сделал я дурного за всю мою жизнь? Ничего. Моя совесть чиста, и вот - посмотри! Посмотри, что получается! Посмотри сама! - Вот ты увидишь, Фред. Рано или поздно все обернется хорошо. Так всегда бывает. Вот увидишь. "Да, - думал Бауер, - больше от нее ничего не добьешься, - "Спи, и бука уйдет, боженька добрый, добро всегда побеждает". Никакой помощи! Никакой! Боженька добрый - и все!" Он думал это без злобы. Мысль, помаячив, утонула в безразличии - в том безразличии, которое должен испытывать полководец, когда в момент решающего наступления, в предвидении победы, он вдруг замечает, что его войско не повинуется ему, и понимает, что сражение проиграно и сам он погиб. - Об одном только и жалею, - сказал Бауер, помолчав. - Я жалею о том, как вел себя дома. Но я ничего не мог поделать с собой, когда видел, что вся моя жизнь... когда все всегда получалось не так. Я все делал, чтобы было хорошо, - и все получалось плохо; я до сих пор не понимаю - почему. Клянусь богом, не понимаю. - Говорю тебе, Фред. Ты увидишь. Что хорошо - то хорошо, и ты поступай как нужно, и все будет хорошо, все выйдет к лучшему. - Ты должна ненавидеть меня за то, что я так вел себя дома, так говорил с тобой. - Ну что ты! Как ты можешь так думать? - Она придвинулась к нему ближе и, выпростав руку из-под одеяла, обняла его. - А как может быть иначе, когда я так себя вел! Кэтрин просунула руку под его шею и притянула его голову к себе. - Нет, нет! - воскликнула она. - Ты думаешь, Фред, я ничего не понимаю? Поверь мне. - Я не могу перенести, что ты меня ненавидишь. - Да нет же! Нет! Как ты можешь так думать? Бауер лежал тихо. Он чувствовал ноги Кэтрин подле своих ног и ее широкое теплое тело подле своего тела. Ласковая теплота обволакивала его, и он безвольно отдавался ее власти. - Я не собирался уезжать, это я просто так сказал, - проговорил он. Кэтрин не ответила, только крепче прижала к себе его голову. - Я бы никогда этого не сделал, - сказал он. - Я знаю, что так не годится. Рука Кэтрин, обнимавшая его за шею, задрожала. Его спокойствие пугало Кэтрин. - Всю мою жизнь, - сказал Бауер, - я готов был терпеть, что угодно, лишь бы не делать ничего дурного. Он попытался повернуть голову, чтобы удобнее было говорить, но Кэтрин крепче прижала ее к себе. - Я никогда и не думал о том, чтобы уехать, - повторил Бауер. - Это я просто так сказал. - Мистер Минч ничего тебе не сделает. Он хороший человек. - Только на это я и надеюсь. - Он хороший человек и понимает, почему ты так сделал. Может быть, он еще немножко обижен на тебя, но ты увидишь - он хороший человек и все понимает. - Если бы я сам этого не думал... Я просто сказал, что уеду, потому что... сам не знаю, почему. Может быть, мне просто хотелось, чтобы ты меня пожалела. - Я знаю, дорогой! Просто ты был очень расстроен, бедненький! "Да, - подумал Бауер, - конечно, он с самого начала звал - прежде даже, чем эта мысль пришла в голову, - что никогда не сможет уехать и бросить семью. Он должен остаться и встретить беду лицом к лицу, как мужчина, а не бежать". - Право, не знаю, почему я это сказал, - повторил он. - Просто так. - Я знаю, Фред. Они долго лежали молча. Бауер прижался к жене, и ее тепло разлилось по его телу. Кэтрин крепко прижимала его голову к своей груди, и он всем телом чувствовал ее прильнувшее к нему тело. - Не надо говорить, что я тебя ненавижу, Фред, - сказала Кэтрин. Голос ее дрогнул, и она заплакала. - Это неправда, - говорила она, всхлипывая. - Никогда этого не было. Я очень ценю тебя и то, что ты для меня делаешь. Ее слеза упала ему на лицо и, холодя, покатилась по щеке. Бауер вздрогнул. Ему хотелось отодвинуться от Кэтрин, но он принудил себя лежать тихо. Ее слезы падали медленно, одна за другой и холодными каплями скатывались по его щеке и растекались у губ. Бауер почувствовал на губах вкус соли. Внезапно он приподнял голову. Он хотел, чтобы ее слезы падали ему в глаза. Это была последняя минута любви, которую жизнь приберегла для Бауера, прежде чем рассудок его безнадежно запутался в силках страха. 5 Банк Минча помещался теперь в одной из квартир большого дома в конце самой фешенебельной части Пятой авеню. Когда Бауер пришел во вторник на работу, он подумал, что тут что-то не так, Лео, вероятно, дал ему неправильный адрес. Но остальные тоже были здесь - и Мюррей, и Делила, и мистер Мидлтон, - и все они тоже думали, что тут что-то не так. Однако, когда они подошли к черному ходу, оказалось, что их ждут, и, поднявшись на девятый этаж, убедились, что адрес все-таки правильный. Дверь им открыл Джо. - Сюда, пожалуйста, - сказал Джо. - Я вам сейчас покажу, где вы будете работать. Бауер еще на лестнице протиснулся в середину, чтобы не чувствовать на спине любопытных взглядов лифтера, и его втолкнули в дверь. Он шел, низко опустив голову. Сначала они попали в холл. Там был Лео, он сидел у телефона. Бауер видел только его башмаки. Дальше была гостиная, уставленная креслами красного дерева с парчовой обивкой и черными столиками тикового дерева; потом столовая, в которой стояла массивная ореховая мебель. Оттуда, через вращающуюся дверь с овальным стеклом, их привели на кухню. Арифмометры стояли на перевернутых вверх дном тазах, и счетные книги были разложены на плите и на доске для сушки посуды. - Вы будете работать здесь, Бауер, - Джо показал ка плиту. - Газ мы выключили, чтобы вы не зажарились. - Джо нажал кнопку. Газ не вспыхнул. - Видите? - сказал Джо. - Можете не волноваться. Бауер поднял голову, но не мог заставить себя встретиться с Джо глазами. - Сортировщики, сюда, - сказал Джо. Он провел сортировщиков в комнату для прислуги, смежную с кухней. Вся мебель из нее была вынесена в холл, а на ее место поставлены два стола и стулья. Бауер стоял, уставившись на плиту, и прислушивался к смеху, и голосам, и шуму передвигаемой мебели, доносившимся из комнаты для прислуги. Потом он вспомнил, что тут Джо, а никто не сказал ему, что тут будет Джо, что Джо будет поджидать его тут, когда он придет на работу. Ноги его непроизвольно задвигались. Как в тумане, увидел он Делилу и Мюррея, которые, уже сняв пальто и шляпы, направлялись к своим арифмометрам, и ноги сами вынесли его из кухни. Почти бегом, на цыпочках, кинулся он по пушистым коврам. Потом перед ним мелькнули толстые ковровые дорожки и, подняв голову, он увидел Лео. Лео все еще сидел в холле у телефона. Он просматривал книжку с адресами. Бауер сразу остановился, и, как только он остановился, его начало трясти. - Куда вы? - спросил Лео. Бауер замотал головой, чтобы она перестала трястись. Потом несколько раз взмахнул руками, стараясь унять дрожь, сотрясавшую все его тело. - Снимите пальто и шляпу, - сказал Лео. Бауер продолжал вертеть головой и махать руками. - Неужели у меня без вас мало забот! - крикнул Лео. - Но почему Джо?.. Вы не сказали, что он будет здесь. - У Бауера стучали зубы. Он слышал, как они стучат, но звук был такой слабый, словно доносился откуда-то снизу. - Ступайте, повесьте пальто. Что нам - кроме вас думать не о чем? Будь моя воля, я бы вышвырнул вас отсюда ко всем чертям. - Пожалуйста, скажите мне, вы Джо... он... то есть вы ему... Джо... Ради бога, скажите мне! - Если вы еще раз наделаете нам неприятностей вот хоть настолько, - Лео поднял руку, приставив большой палец к кончику указательного, - вам будет крышка, запомните это. Послышались шаги. Бауер обернулся, увидел Джо и опустил голову. - Там на кухне есть крючок, можете повесить ваши вещи, - сказал Джо. Бауер обошел его и быстро направился на кухню. Отныне все обращалось для него в силки, и что бы ни происходило, его мозг цеплялся за каждую мелочь и еще туже затягивал петли. А прежде всего произошло то, что Джо позвонил у парадной двери. Когда Бауер ушел на кухню, Джо сказал Лео, что он на минутку спустится вниз. Он не сказал, зачем. Он еще не говорил Лео, что Холл, вероятно, уже взял под наблюдение все их телефоны. В этом не было нужды, так как Лео не знал Бэнта, и его телефонные разговоры не могли интересовать Холла. Джо прошел квартал в сторону Мэдисон авеню и зашел в магазин, где были телефоны-автоматы. Он вызвал Уилока и сказал ему, чтобы он ждал его в девять часов вечера на углу Сорок седьмой улицы и Мэдисон авеню. - Я приеду за вами в машине, - сказал Джо. - Давайте попозже, я занят, - сказал Уилок. - Не я назначаю время. Вы знаете - кто. Уилок вовсе не был занят, но его обозлил повелительный тон Джо. - Я приду попозже, - сказал он. - Теперь я не могу ничего изменить, я условился. - Как знаете. Я буду там ровно в девять, а если вас не будет, дело ваше. Джо дал отбой и вышел из будки. Ему нужно было еще позвонить Тэккеру и сообщить, что он условился с Уилоком, но прежде чем назвать номер Тэккера, он хотел убедиться, что в других будках никого нет. Тэккер еще с утра "залег". В одной из будок кто-то разговаривал. По виду это был коммивояжер, но все же Джо не спеша купил папирос и постоял, просматривая телефонную книгу, пока тот не ушел. Когда Джо вернулся домой, он обнаружил, что забыл ключи, и позвонил. Звонок был с колокольчиком. Мелодичный звон разнесся по всей квартире. Лео разговаривал с сортировщиками в комнате для прислуги. Он поспешно вышел оттуда и через кухню направился к вращающейся двери. Бауер поднял голову от своих книг. Он посмотрел на дверь, которая качнулась вперед, шурша качнулась обратно, еще раз качнулась и, подрожав, остановилась. Бауер сидел и прислушивался - не полиция ли это. Он не услышал ничего, кроме тишины. Потом Лео вернулся. Он прошел через кухню к сортировщикам, не сказав ни слова. "Должно быть, ошибка какая-нибудь", - подумал Бауер. Он медленно принялся за работу, все время прислушиваясь к тишине, стоявшей за дверью. "Здесь даже помойка, и та чище моего жилья", - подумал он. Он вспомнил о лифтере, швейцаре, рассыльном и как они смотрели на него во все глаза, когда он входил в подъезд. Они, вероятно, дивятся тому, что здесь происходит. Да всякий, кто заметит, какие люди входят в такой дом или выходят из него, или увидит их в окно, будет дивиться тому, что здесь происходит. "С ума они сошли, что ли? - думал Бауер. - Выбрать такое место! Всякий, кто нас здесь увидит, сразу сообразит, что дело нечисто". Стоит соседям заглянуть в кухонное окно, и они донесут полиции. Может донести швейцар, или один из лифтеров, или еще кто-нибудь, кого он даже не заметил. Постовой на углу. "Что он должен подумать, видя, как люди вроде нас входят в такой дом и выходят из него? Нет, я не могу здесь работать, - думал Бауер. - Это не для меня". Он изо всех сил вцепился в счетную книгу, чтобы унять дрожь в руках, и сидел, прислушиваясь к тишине за дверью и к тишине двора за окном. "Если я спущу шторы, - думал он, - все удивятся, зачем это? Что такое может происходить на кухне, чтобы понадобилось спускать шторы!" Он смотрел в окно на молчаливые дома и молчаливые окна напротив, а здоровым ухом напряженно вслушивался в тишину за кухонной дверью. "Не могу, - думал он. - Это противно природе! Я должен уехать куда-нибудь". Если бы нужно было пойти на муки, даже на смерть, он бы пошел. Он мог бы заставить себя. Шли же люди на смерть ради своих близких, и он тоже мог бы, не хуже всякого другого. Но только не это. Это противно человеческой природе - сидеть здесь и понемногу сходить с ума. Никаких сомнений. Ясно, почему Лео перевел банк в такое место, где он торчит у всех перед глазами, как светящаяся вывеска. Чтобы свести его, Бауера, с ума. Прежде всего он пустил ему пыль в глаза - пусть, мол, сидит и думает, что здесь помойка, и та лучше конуры, в которой он вынужден жить. А потом он предупредил его достаточно ясно, - если будет налет, расплачиваться придется ему, Бауеру. Если донесет лифтер или швейцар, или дежурный по этажу, или рассыльный, или пожарный - их никто не станет подозревать. Никто не станет их подозревать, потому что Лео решил заранее, что, в случае налета, будет виноват Бауер. Тут уж не поспоришь. Бауер сделал это. Не о чем говорить. Это сделал Бауер. Если донесут соседи - скажут, что это сделал он. Если донесут жильцы из дома напротив - скажут, что это он. Если постовой видел, как они входили в дом, и начнет раздумывать, в чем тут дело, и для проверки вызовет полицию - скажут: это сделал Бауер. Все ясно. Ни разговаривать, ни слушать не станут. Застрелить его! Застрелить на месте! Вот и все. Нет, он должен уехать. Он должен уехать, не предупредив Кэтрин. Он сказал ей, что Джо хочет его убить. Она не поверила ему. Ее ничем не проймешь. Что толку говорить ей правду, объяснять, что это противно человеческой природе, что человек не может этого вынести - не может делать работу, от которой сходит с ума. Не может сидеть и работать и понимать, что сходит с ума. "А видеть, как твои дети умирают с голоду, - от этого ты не сойдешь с ума?" - скажет Кэтрин. "Мужчина должен быть мужчиной. Если у тебя семья, ты должен все вынести и быть мужчиной ради своей семьи". "Я сойду с ума! - мысленно выкрикнул Бауер. - Совсем, совсем сойду с ума, взбешусь и натворю невесть что!" В тот же вечер, в десять часов, Уолли появился в бильярдной Бойла. Он увидел Бауера, кивнул ему, но не подошел. Он переходил от бильярда к бильярду, разговаривал, наблюдал за игрой и, по-видимому, ждал, когда для него освободится место. Кто-то спросил его, как высоки сейчас ставки, но Уолли ответил, что не работает больше у Коха. Все заинтересовались - почему? Удачно поставил на лошадку и сорвал такой куш, что может теперь сидеть сложа руки? Или поссорился с Кохом? В чем дело? - Нет, у меня с Барни все гладко, - сказал Уолли. - Просто я решил забрать повыше и сейчас пытаю счастья в одной затее, смотрю, что из этого выйдет. Бауер не глядел на Уолли, но юноша все время вертелся у него перед глазами - веселый, улыбающийся. Бауер сидел у стены на деревянном складном стуле. Он пришел сюда, чтобы подумать. Он чувствовал, что здесь ему легче будет думать, чем дома. Ему казалось, что должен все же найтись какой-то способ уйти от Лео и получить временную работу и стать свободным - какой-то совсем простой способ, что-то такое, что очень легко сделать, если хорошенько подумать. Мысль об Уолли не раз приходила ему на ум, но он говорил себе: "Что этот мальчишка может сделать? Только болтать глупости и хвастать". Так он сидел и думал, ища способа уйти от Лео - совсем простого легкого способа, - и возвращался мыслями к Уолли, и отвергал Уолли, и размышлял о том, что случится, если он все-таки не найдет этого способа. "Уеду на товарном поезде, - думал он, - а потом выпишу Кэтрин и ребятишек. Оставлю Кэтрин записку и все объясню". Но где на всем пространстве Соединенных Штатов мог человек заработать себе на жизнь в 1934 году? Никто в этом году не имел права быть живым. Люди со всех концов страны стекались в Нью-Йорк, а если и в Нью-Йорке не было работы, как мог он надеяться на работу где-нибудь еще? Бауер вдруг увидел себя ободранным бродягой: сняв шляпу, он стучится в двери кухонь или роется украдкой в выгребной яме. В конце концов Бауер подошел к Уолли. "Мальчишка, хвастун!" - подумал он. Но надо сделать это ради семьи, надо выслушать мальчишку, чтобы иметь потом право сказать, что он все испробовал, чтобы освободиться от работы, которая сводит его с ума, дошел даже до такой бессмыслицы, что слушал этого мальчишку. Он сказал Уолли, что хотел бы расспросить его подробнее о вчерашнем предложении, прежде чем решить окончательно - да или нет. - Да я тут жду, когда освободится бильярд, - сказал Уолли. Бауер разочарованно отвернулся. Через несколько минут Уолли сам подошел к нему и сказал, что, как видно, ему все равно не дождаться очереди, и предложил покатать его в машине. Уолли медленно вел машину, а Бауер расспрашивал: сколько такой автомобиль берет горючего, и какую поднимает тяжесть, и какова его скорость, и может ли он въехать на гору у Форта Джордж при сильном ветре. - Я дам вам карманный справочник, - сказал Уолли, которому все это, видимо, надоело. - Пожалуйста! Мне никогда не попадался такой справочник. Если удастся собрать немного деньжат, я думаю купить какую-нибудь рухлядь и самому разобрать ее. - Ну, а как насчет нашего дела? - спросил Уолли. - Да, право, не знаю. - Чего именно вы не знаете? - Не помню хорошенько, что вы говорили вчера. Я очень устал и плохо слушал - голова была забита другим. - Дело простое, понять не трудно. Вы укажете нам место, где мы можем переговорить с Лео Минчем, - вот и все. Тогда мы замолвим за вас словечко. - И это все? - Все. - Вы вчера еще что-то говорили. - Я много чего говорил. А предложение сводится к этому. - Нет, по-моему, в вашем предложении было еще что-то. - Нет, больше ничего, - сказал Уолли. - Я уверен, что было еще что-то. - Ну хорошо, что бы там ни было вчера, сегодня - наше предложение таково. Решайте. Бауер молчал. Машина катилась медленно. Они проехали Южный бульвар и пересекли небольшой парк, где вдоль темной дороги на каждом шагу стояли автомобили. В автомобилях сидели парочки. - Нет, что вы скажете! - воскликнул Бауер. - В такой-то холод! - Им-то небось тепло, даже жарко, - сказал Уолли. - Ну, так когда же вы дадите ответ? Я все-таки хочу сыграть партию. - Что вы собираетесь предложить мистеру Мин чу? - А вам что до этого? Мы хотим кое-что предложить, заключить сделку. - А кто это "мы"? Должен же я знать, с кем имею дело. - Вы имеете дело со мной. - С вами? Так это вы будете говорить с мистером Минчем и заставите его отпустить меня? Вы что думаете, я сумасшедший? - Я работаю с Фикко. - А! - Бауер старался припомнить, где он слышал это имя. Оно было ему знакомо, но вместе с тем ничего не говорило. То ли он видел его в газетах, то ли слышал от кого-то. - Кто такой Фикко? - крикнул он. - Что это такое - Фикко? Я должен знать. Я не могу заключать сделку вслепую - с людьми, о которых никогда не слышал и не знаю, чем они занимаются. - Вы не слыхали о Фикко? - Ну да, я слышал о нем, но не помню, где и что. - Бауер сердито повернулся и взглянул прямо в лицо Уолли, и Уолли отвел глаза от дороги и посмотрел на Бауера. Губы у юноши слегка кривились; он не то улыбался Бауеру, не то издевался над ним. Он ничего не сказал. Только спокойно посмотрел на Бауера, и Бауер опустил глаза и отвернулся. - Поймите меня, - проговорил Бауер. - Я не хочу попасть из огня да в полымя. Я должен точно знать, что меня ждет спереди, прежде чем решиться. - Вам не о чем беспокоиться. Вы имеете дело со мной. - Да, но я ничего не знаю. Сейчас я у одного в лапах, а когда вырвусь от него, попаду в лапы мистера Фикко. Какой же мне смысл лезть куда-то, чтобы потом мной распоряжался мистер Фикко. - Фикко даже не будет знать о вашем существовании. Вы имеете дело со мной. - А вам не придется сказать ему обо мне? - А зачем? Это сделка между мной и вами, а мне от вас ничего не надо. Вы сами знаете. Попросите только вашего хозяина встретиться с вами где-нибудь в укромном месте, даже не очень укромном, это необязательно, - в каком-нибудь уединенном ресторанчике или еще где-нибудь, где вам будет удобнее. Можете даже не приходить туда, если не хотите. - И это все? - Все. Позвоните по телефону - я дам вам номер - и скажите тому, кто подойдет, - не называйте ни себя, ни вашего хозяина, - просто скажите, чтобы Уолли был в такой-то час в таком-то месте. Словом, как вы условитесь с вашим хозяином. Только не называйте его имени. И мы приедем туда и обо всем переговорим; а когда заключим сделку, то скажем о вас, и это будет одно из наших условий. Вам совсем не нужно там быть. Мы изложим ему наше предложение, он его примет, и одним из условий сделки будет ваше увольнение. - И это все? - А что еще? Позвоните, скажите, где должна состояться встреча, и повесьте трубку. После этого вы - свободный человек. Поезжайте на зиму в Майами. - Я хочу стать на пособие и получить временную работу. - Делайте, что хотите. Меня это не касается. Я об этом даже знать не хочу. - Вы вчера вечером сказали еще что-то, я хорошо помню, что-то еще, для чего вы хотите видеть мистера Минча. - Хотим предложить ему кое-что. - Нет, еще что-то. - Бауер не глядел на Уолли. Он знал, что юноша смотрит на него все с той же двусмысленной улыбкой на полных красиво очерченных губах, но сам он продолжал смотреть прямо перед собой в ветровое стекло. - Больше я ничего не говорил, - сказал наконец Уолли. - Да и не все ли равно? Вы сейчас слышали мое предложение, ну и отвечайте - да или нет. Бауер затряс головой и скорчился, словно от боли. Он почти зажмурил глаза. - Не знаю, - сказал он. - Не знаю, нет... нет... не знаю. - Ладно. Будем считать, что вы отказываетесь. А теперь, с вашего разрешения, я хочу вернуться к Бойлу. - Уолли стал круто заворачивать, а Бауер тревожно посматривал вправо и влево, и через заднее стекло. - Вчера вы говорили еще о чем-то, - сказал Бауер. - Я очень хорошо помню. - Может быть, вам показалось, будто я сказал что-то, чего я вовсе не говорил. "Вероятно, это так", - подумал Бауер. Он почувствовал облегчение, прилив безрассудной радости. Уолли говорит убедительно. У них есть предложение для мистера Минча. А мистер Минч не хочет их слушать. В этом нет ничего странного для тех, кто знает мистера Минча. И вот они готовы заплатить тому, кто заманит мистера Минча куда-нибудь, где ему придется их выслушать. Это вполне логично и ясно, и если прошлой ночью ему показалось, будто тут кроется еще что-то, так произошло это, вероятно, потому, что он очень волновался; голова у него была забита, и он сам не понимал, что ему говорят и о чем он думает. Что же он теряет? Если даже мистер Минч не согласится на сделку с этими людьми, ну так, на худой конец, он разозлится на Бауера за то, что тот его обманул и заставил их выслушать. В конце концов, он и так уж на него зол, хуже не будет. - Я дам вам телефон на случай, если вы передумаете, - сказал Уолли. - Хорошо. - Бауер вынул записную книжку и карандаш и наклонился к освещенному щитку. - Запишите на чистой странице, чтобы ее можно было вырвать, после того как вы позвоните, - оказал Уолли. - Это частный телефон, и Фикко не хочет, чтобы о нем знали. - Понятно. - Это тоже было ясно и логично. Уолли остановил машину, чтобы Бауеру удобнее было писать. Бауер положил книжку на колено, послюнявил карандаш и записал номер. - Это не значит, что я уже решил, - оказал Бауер. - Как вам угодно. Если решите, что нет, вы ничем не связаны, а если да, позвоните и окажите только, когда я должен прийти и куда. Не называйте ни себя, ни своего хозяина, и вы будете совершенно ни при чем. Скажите только, чтобы я пришел. В конце концов, что вы теряете? - Вот я тоже так думаю. Хотя бы ради своей семьи я должен сделать все, что могу. - Если тут что-нибудь неладно, сказал себе Бауер, это их вина. Жена и дети - вот кто во всем виноват. Все это только для них, и если тут что-нибудь неладно, они и будут отвечать. Но что тут может быть неладно? - Вам виднее, - сказал Уолли, - делайте, как для вас лучше. - Не для меня, а для моей семьи. - Ну для кого бы там ни было, - сказал Уолли. Груз истории, который ложится на плечи человека, идущего своим повседневным путем, - нелегкий груз, но Бауер, как и большинство людей, никогда не замечал этого. Он никогда не думал о том, что и он, и всякий человек на земле каждую секунду своей жизни живет в общем потоке истории. Для него историей было не то, что происходило со всеми людьми, а то, о чем пишут в школьных учебниках. Исторические судьбы вершились "тузами", о которых писали газеты и которые жили в правительственных зданиях или стремились там жить. Пока они были живы, они были хозяевами, и люди прислушивались к их словам. Когда они умирали, их превращали в памятники. Был вечер вторника на второй неделе декабря 1934 года, и в этот вечер в маленькой жизни маленького человека произошло событие, которое никогда не будет отмечено в анналах истории человечества. Маленький человек получил в наследство чувство неуверенности, и с самой колыбели оно стало формировать из него ребенка определенного склада. Он родился в мире, где царил бизнес, превращенный в азартную игру; в этой игре выигрышем была нажива, а ставкой - человеческая жизнь. Тут негде было почерпнуть уверенность. Напротив, чувство неуверенности, с которым он явился на свет, могло только усугубиться в окружавшем его мире. Наконец, в жизни маленького человека произошел кризис, произошло событие, имевшее значение лишь для немногих. Один человек, пытаясь спасти деньги своего брата, подвел под арест служащих этого брата; их обвинили в судебно-наказуемом проступке, за что, в худшем случае, грозил небольшой штраф. Только один из этих служащих был достаточно подготовлен историей современного мира к тому, чтобы полностью отозваться на смысл происшедшего. Для этого человека арест оказался событием, которое подытожило и сделало осязаемой, а потому понятной и сокрушающей, трагедию неуверенности. Чувство неуверенности сделало его ребенком определенного склада и, усугубляясь, вырастило из него человека определенного склада. Этот человек не видел избавления от неуверенности ни в чем, кроме смерти. Воля к самоуничтожению была сильна в нем, но чтобы совершить свое дело, ей нужен был страх, пароксизм предельного страха. Только такой страх обладал бы достаточной силой, чтобы принудить свою жертву уничтожить в себе сначала любовь ко всему, что ценно в жизни, и любовь к жизни, а потом и самое жизнь. Тогда маленький человек, чтобы разжечь свой страх, начал выдумывать себе врагов и раздувать в себе ненависть, чтобы еще больше разжечь страх; он выращивал свой страх, лелеял его, питал, оберегал. В конце концов страх обрел такую силу, что уже находил себе пищу во всем, на что бы ни наталкивался. Звонок у входной двери, разговор с хозяином, обещавшим помочь ему вернуться к прежней жизни, жена, дети, отец, общество, в котором он жил, - все питало его страх и становилось устрашающим. И в этот критический момент бездарное, неполноценное существо, жалкий, безмозглый мальчишка пришел к маленькому человеку, и тот стал его слушать. Вместо того чтобы не заметить его или обратить в пищу для своего страха, вместо того чтобы отнестись к этому коварному, извращенному созданию так, как он относился ко всем людям, маленький человек слушал его и заставлял себя ему верить. "Доверь мне свою беду, - сказал юнец. - Я помогу тебе. Делай, что я велю, и у тебя больше не будет забот. Лучшая жизнь откроется перед тобой. Я уберу с пути твоих врагов и все, что ты ненавидишь. Дай мне быть твоим вожаком. Ты не раскаешься". Маленький человек слушал, и странный процесс происходил в его мозгу. Он не верил словам жены, не верил словам хозяина. Он не верил и словам мальчишки, но, как это ни удивительно, вместо того чтобы тотчас по-своему воспринять их и тем самым превратить в лишнее орудие своей борьбы за самоуничтожение, он заставлял себя верить им. Что это - чудо, случайность, совпадение, прихоть ума, воля некоей высшей силы? Маленький человек задавал вопросы мальчишке, которого хотел признать своим вожаком. Но вопросы задавал его язык, а не рассудок. Рассудок маленького человека был задушен его волей к самоуничтожению и мог подсказать ему только одно: он ничего не теряет, приняв предложение мальчишки, так как терять ему уже нечего. Если бы мальчишка, которому удалось стать вожаком, пришел раньше, он был бы отвергнут. Если бы он пришел позже, он опоздал бы - выход из кризиса был бы найден без него. Поэтому момент его появления оказался не случайностью или совпадением, а самостоятельным фактором. Время сыграло существенную роль в удаче вожака. Жена маленького человека обещала помочь его беде и была отвергнута. Хозяин маленького человека обещал ему то же, и доказал, что способен помочь ему, и был сначала отвергнут, а потом просто не замечен. Ибо маленький человек не желал того выхода, который они обещали. Он желал смерти. И вот коварный, извращенный вожак пообещал ему другой выход, набросал свой план действий. Что же? Он обладал чудесным даром убеждения? Или ему ниспослана была помощь свыше? В чем же причина его успеха? Если бы из его плана действий логически вытекала надежда на спасение, если бы, например, этот план означал конец неуверенности и возможность нового труда на земле - труда, имеющего иную цель, нежели разлагающий процесс наживы, и не обрекающего тех, кто не достиг этой цели, на смерть без погребения, на смерть, которую можно заранее предвкусить и выстрадать, - тогда вожак несомненно тоже был бы отвергнут. Он был бы встречен как враг - враг воли к самоуничтожению - и стал бы предметом ненависти и пищей для страха. Но выход, который предлагал вожак, полностью укладывался в рамки жизненного опыта маленького человека. Он не сулил исцеления от неуверенности, он только соответствовал ее симптомам. Поэтому маленький человек готов был принять эту помощь. Ведь план вожака не давал надежды на успех. Это не был враг воли к смерти - это был ее союзник. И маленький человек с жадностью за него ухватился. Итак, маленький человек вопрошал вожака языком, но не рассудком. Ибо рассудок его знал, что вожак лжет ему и на самом деле обещает только смерть. Ложь вожака помогала маленькому человеку скрывать от самого себя невыносимую правду, а помимо этого у маленького человека была еще и своя ложь, которая также помогала. "Что я теряю? - говорил он себе. - Я обязан, по крайней мере, испробовать все, что можно, чтобы потом честно сказать: я все испробовал". Вы спросите, какое отношение имеют убогие перипетии незначительной жизни маленького человека к такому грандиозному процессу, как история? Так вот - это был 1934 год. Немецкая нация, подготовленная историей, так же как был подготовлен маленький человек, и затем так же, как и он, ввергнутая в пучину экономического кризиса, подобно ему выдумывала себе врагов и разжигала в себе ненависть, и питала и раздувала страх, и дала увлечь себя вожаку - грубому, омерзительно-извращенному субъекту. Все происходило так же, как с маленьким человеком. Вожак немцев был из их числа. Он носил в себе волю к смерти и знал к ней путь. Он знал, как, обманывая себя, угождать воле к смерти. Он замышлял для Германии смерть, но сулил ей лучшую жизнь. Поставленный у власти, он не изменился. Он измышлял новых врагов своей нации и разжигал новую ненависть, и раздувал, питал, лелеял новые страхи. Немецкая нация вопрошала языком, но не рассудком. Разве жизнь в страхе, сожительство со страхом, порождающее новые страхи, - лучшая жизнь? Разве всеобщее рабство - лучшая жизнь? Да! Да! - кричала немецкая нация, ибо ее рассудок ревностно готовил саморазрушение. Обман помогал делу. Тогда жизнь Германии, как достойной жизнедеятельной нации, жизнь немцев, как членов человеческого общества, оказалась закованной в цепи рабства, а жизнедеятельность, достоинство и человечность погибли на костре страха. Немецкая нация в пароксизме страха перед содеянным ею распалялась на этом костре, радостно гремя цепями, приковавшими ее к смерти, неистово ликовала, испуская дикие вопли, и кинулась, наконец, взбесившимся зверем на мир. Это был апогей неуверенности. Нечто, именуемое нацистской идеей, сулившее массовое истребление, расползалось по земле. Это был апофеоз современного мира и его игры в бизнес. И всюду, куда проникала эта идея и где она находила созревших для гибели людей, сильных только своей волей к самоистреблению, - там она находила себе жертвы. Вся банда Тэккера и, конечно, сам Тэккер были именно такими людьми. Одни из них созрели больше, другие меньше, но созревали они все. В каждом из них подытоживалась история современного мира на 1934 год. И все, чему предстояло свершиться после 1934 года, в значительной мере явится делом их рук. То, что они примут и что отвергнут, на чем сыграют и в чем просчитаются, породит события ближайших лет. Таков был груз истории, легший на плечи Бауера. Бауер больше других созрел для гибели, и он плыл, утопая, в потоке истории навстречу Фикко. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ЖЕРТВЫ 1 В тот же вторник, в девять часов вечера, Уилок поджидал Джо в условленном месте - на углу Сорок седьмой улицы и Мэдисон авеню. Джо, еще не доезжая до угла, увидел Уилока, притормозил и, не останавливая машины, на ходу открыл дверцу. Он тут же включил скорость и повел машину дальше, предоставив закрывать дверцу Уилоку. Резко свернув на Сорок девятую улицу, он поставил машину к тротуару у Пятой авеню. Небольшой лимузин, шурша шинами, вынырнул из-за угла, затормозил и начал медленно приближаться. - Наклонитесь, - сказал Джо. Сам он нагнулся так низко, что уперся руками в пол. Спина его была обращена к улице. Уилок смотрел на него с удивлением. - Да наклоните же голову, черт вас дери, - сказал Джо. Уилок согнулся и наклонил голову; теперь с улицы видны были только его плечи. Когда лимузин проехал мимо, Уилок и Джо выпрямились. - В чем дело? - спросил Уилок. - Я сам не знаю. - Какого дьявола... - Просто я хотел проверить, не следят ли за нами, и вот - сами видели! Значит, к нам уже приставили кого-то. - Послушайте... - Вероятно, ваш коммутатор под наблюдением. А, впрочем, может быть, и нет. Может быть... - Я адвокат и ни от кого не собираюсь бегать. - Что-то не разобрал я, кто в машине, - Фикко кого-то подослал, или это штучки Холла. Вы не разглядели? - Да какое мне дело? - сказал Уилок. - Вы давно хотите втравить меня в такую историю. Я этого не потерплю. - Знаете, что они делают? Они сидят за углом в машине и поджидают нас. Детские игрушки. Они думают, мы попались, но это уж - ах, оставьте. Это колдовские юнцы, это не Фикко - не его стиль. - Вы что, не слышите, что я вам говорю? - Я уже давно мог бы отвязаться от них, - как только они проехали, но я хочу проверить. Вот увидите, они сейчас пошлют кого-нибудь на угол, чтобы им подали сигнал, если мы повернем назад на Мэдисон авеню. - Вы не можете повернуть назад, здесь одностороннее движение, - сказал Уилок. - Я хочу дождаться и посмотреть, что это за птица - от Фикко или от Холла. Джо и Уилок сквозь ветровое стекло наблюдали за перекрестком. Если об их свидании стало известно Холлу, это значит, что к коммутатору Уилока подсадили слухача. Но если пронюхал Фикко, тогда одно из двух - либо за ними уже давно следят, либо Фикко держит у Тэккера своего человека. Десятки людей проходили по тротуару. Трудно было сказать, кто из них торчит тут, чтобы следить за машиной Джо. - А, может быть, они хитрые, - сказал Джо, - взяли с собой женщину на подмогу. Следите и за женщинами. - Да оставьте вы меня в покое с вашими фокусами! - вскричал Уилок. - Я юрисконсульт, у меня совсем особое положение, не то, что у всех вас. Вы как будто забываете об этом. Джо не сводил глаз с перекрестка. Он был взволнован, встревожен, но сидел спокойно и слегка улыбался, словно это волнение было ему по душе. Ему было по душе все, что мешало думать. - Не пойму, кого вы дурачите, - сказал он. - Самого себя, что ли? - Никого я не дурачу. Черт возьми, почему вы меня не слушаете? Скажите мне, где Тэккер, и я пойду к нему сам, как адвокат к своему клиенту, без всяких штук. - Постойте! Смотрите назад. Джо включил обратный ход, дал газ, и машина попятилась. Джо ни на секунду не спускал глаз с перекрестка. Он умел водить машину. Чуть касаясь пальцами руля, он мог заставить ее идти прямо, как стрела. Человек На противоположном углу поднял руку и начал поспешно переходить улицу. - Так я и думал, что мы его выловим, - сказал Джо. По его расчетам, лимузин, получив сигнал, должен был свернуть на Пятидесятую улицу и помчаться к Мэдисон авеню, чтобы перехватить их. Джо вел машину обратным ходом, пока, как он предполагал, лимузин не свернул на Пятидесятую улицу. Тогда он рванул машину вперед. Человек на углу Пятой авеню, увидев, что машина Джо приближается, замахал руками, подзывая такси. Джо снова улыбнулся. Никакому такси за ним не угнаться. Проезжая мимо сыщика, он взглянул на него. Лицо было ему незнакомо, но Джо решил, что он не из фикковской шайки, - слишком хорошо одет. - Следите, какое он возьмет такси. - Желтое. - Запомните номер и следите за ним. На углу Пятой авеню сигнал светофора был зеленый, и Джо свернул налево, к центру. Будь сигнал красный, Джо свернул бы направо. Старт был удачный. Такси, когда его подозвал сыщик, ехало в обратном направлении. Ему пришлось повернуть и подождать сигнала. Джо прикинул, что лимузин, должно быть, стоит теперь на углу Пятидесятой улицы и Мэдисон авеню и оттуда следят, в какую сторону он поедет. Они там, конечно, уже поняли, что он поехал к центру. Но в деловых кварталах в эти часы было легче скрыться. Меньше движения. Можно срезать два-три угла. Джо ехал прямо по Пятой авеню. Он подстерегал удобный случай отделаться от такси и старался подъехать к перекрестку за секунду до красного света. Такси застрянет у светофора, а он проскочит, минует следующий перекресток и свернет за угол, опередив своего преследователя на два квартала. Он вел машину, ни о чем не думая, только считая перекрестки. По спине шофера ехавшей впереди машины