то последний? -- Урбан. -- Жив? -- Конечно. Господь с вами... -- Дайте Урбану. -- Действительно. Как я нс сообразила?! Урбан -- знающий и принципиальный человек. Он поймет, насколько это своеобычно... Я ждал еще три месяца. Потом написал в издательство: Уважаемые товарищи! В июле 1975 года я зарегистрировал у вас книгу "Пять углов" (роман в двух частях). Прошло шесть месяцев. Ни рецензии, ни устного отзыва я так и не получил. За это время я написал третью часть романа -- "Судейский протокол". Приступаю к написанию четвертой, Как видите, темпы моей работы опережают издательские настолько, что выразить это можно лишь арифметическим парадоксом. С уважением С. Довлатов. Смысл и цели этого письма казались мне туманными. Особенно неясным выглядел финал. Кстати, чаще всего именно такие письма оказываются действенными. Поскольку вызывают у начальства тревогу. СОЛО НА УНДЕРВУДЕ На одном ленинградском заводе произошел такой случай. Старый рабочий написал директору письмо. Взял лист наждачной бумаги и на оборотной стороне вывел: "Когда мне наконец предоставят отдельное жилье? " Удивленный директор вызвал рабочего; "Что это за фокус с наждаком! " Рабочий ответил: "Обыкновенный лист ты бы использовал в сортире. А так еще подумаешь малость... " И рабочему, представьте себе, дали комнату. А директор впоследствии не расставался с этим письмом. В Смольном его демонстрировал на партийной конференции... Через шесть дней мне позвонили. Рецензия была готова. Так я еще раз убедился, что доля абсурда совершенно необходима в ответственных предприятиях. До этого мне стало известно, что Урбан готовит положительную рецензию. Общие знакомые говорили, что роман ему понравился. И вот рецензия готова. Редактор позвонила: -- Заходите. Я пошел в издательство. -- Рецензия довольно своеобычная, -- прошептала она. Я быстро прочел: "Сергей Довлатов писать умеет. Речь у него живая и стремительная, характеристики острые и запоминающиеся. Он чувствует психологические ситуации и умеет рисовать их. Диалоги часто включают не только экспрессивную нагрузку, но и серьезные мысли. Вообще по всему тексту рассеяно немало интересных психологических наблюдений, сформулированных остроумно, ярко, можно сказать -- в состоянии душевного подъема, открывающих глубину в человеческом сердце, в отношениях между людьми... " Комлименты насторожили меня. Я, как обычно, деловито заглянул в конец: "... Издавать роман в подобном виде вряд ли представляется целесообразным... * Остальное можно и не читать. Что ж. Примерно этого я и ожидал. И все-таки расстроился. Меня расстроило явное нарушение правил. Когда тебя убивают враги, это естественно. (Мы бы их в автобус не пустили. ) Но ведь Урбан действительно талантливый человек. Знаю я наших умных и талантливых критиков. Одиннадцать месяцев в году занимаются проблемами чередования согласных у Рабиндраната Тагора. Потом им дают на рецензию современного автора. Да еще и не вполне официального. И тогда наши критики закатывают рукава. Мобилизуют весь свой талант, весь ум, всю объективность. Всю свою неудовлетворенную требовательность. И с этой вершины голодными ястребами кидаются на добычу. Им скомандовали -- можно! Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру безопасной объективности. Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так, будто моя книга уже вышла. И лежит на прилавке. И вокруг лежат еще более замечательные сочинения, на которые я должен равняться. То есть Урбан написал рецензию как страстный борец за вечные истины. Сунулся бы к малограмотному Раевскому! Ему бы показали "вечные истины"! Ему бы показали "объективность"!,. Умный критик прекрасно знает, что можно. Еще лучше знает, чего нельзя... Я потом его встретил. На вид -- рано сформировавшийся подросток. Он заговорил с тревожным юмором: -- Хотите, наверное, меня побить? -- Нет, -- солгал я. -- за что? Вы написали объективную рецензию. Урбан страшно оживился: -- Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким требованиям. А бездарная -- наоборот... Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная -- побуждает к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить... С издательскими хлопотами я решил покончить навсегда. Есть бумага, перо, десяток читателей. И десяток писателей. Жалкая кучка народа перед разведенным мостом... ПОТОМКИ ДЖОРДАНО БРУНО Заканчивалась моя работа в "Костре". Литсотрудник Галина возвращалась из декретного отпуска, Опубликовать что-то стоящее я уже не рассчитывал. Подчинился естественному ходу жизни. Являлся к двум и шел обедать. Потом отвечал на запросы уязвленных авторов. Когда-то я сочинял им длинные откровенные письма. Теперь ограничивался двумя строчками: "Уважаемый товарищ! Ваша рукопись не отвечает требованиям "Костра". На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальные шансы опубликоваться? Выявил семь категорий: 1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого является пропуском. (Шансы -- сто процентов. ) 2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова. (Шансы -- семь из десяти. ) 3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить дружно. (Пять из десяти. ) 4. Неизвестный автор, чудом создавший произведение одновременно талантливое и конъюнктурное. (Четыре из десяти. ) 5. Неизвестный автор, создавший бездарное конъюнктурное произведение. (Три из десяти. ) 6. Просто талантливый автор. (Шансы близки к нулю. Случай почти уникальный. Чреват обкомовскими санкциями. ) 7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конъюнктуры. (Этот вариант я не рассматриваю. Шансы здесь измеряются отрицательными величинами. ) Наконец-то я понял, что удерживает Сахарнова в "Костре". Что привлекло сюда Воскобойникова. Казалось бы, зачем им это нужно? Лишние хлопоты, переживания, административные заботы. Из-за каких-то двухсот пятидесяти рублей. Пиши себе книги... Не так все просто. Журнал -- это своего рода достояние, валюта, обменный фонд. Мы печатаем Козлова из "Авроры". Козлов печатает нас... Или хвалит на бюро обкома... Или не ругает... Мы даем заработать Трофимкину ("Искорка"). Трофимкин, в свою очередь... И так далее... Вызывает меня Сахарнов: -- Вы эту рукопись читали? -- Читал. -- Ну и как? -- По-моему, дрянь. -- Знаете, кто автор? -- Не помню. Какой-то Володичев. Или Владимиров. -- Фамилия автора -- Рамзес. -- Что значит -- Рамзес?! Не пугайте меня! -- Есть в правлении такой Рамзес. Володя Рамзес. Владимиров -- его псевдоним... И этот Рамзес, между прочим, ведает заграничными командировками. Так что будем печатать. -- Но это совершенно безграмотная рукопись! -- Перепишите. Мы вам аккордно заплатим. У нас есть специальный фонд -- "Литобработка мемуаров деятелей революции". -- Так он еще и старый большевик? -- Володе Рамзесу лет сорок, но он, повторяю, ведает заграничными командировками... В результате я стал на авторов как-то иначе поглядывать. Приезжал к нам один из Мурманска -- Яковлев. Привез рассказ. Так себе, ничего особенного. На тему -- "собака -- Друг человека". Я молчал, молчал, а потом говорю: -- Интересно, в Мурманске есть копченая рыба? Автор засуетился, портфель расстегнул. Достает копченого леща... Напечатали... Собака -- Друг человека... Какие тут могут быть возражения?.. Опубликовал Нину Катерли. Принесла мне батарейки для транзистора. Иван Сабило устроил мою дочку в плавательный бассейн... В общем, дело пошло. Неизвестно, чем бы все это кончилось. Так, не дай Господь, и в люди пробиться можно... Тут, к счастью, Галина позвонила, истекал ее декретный отпуск. Прощай, "Костер"! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно легко расстается с тобой... Круг замкнулся. И выбрался я на свет Божий. И пришел к тому, с чего начал. Долги, перо, бумага, свет в неведомом окошке... Круг замкнулся. 23 апреля 76-го года, Раннее утро. Спят волнистые попугайчики Федя и Клава. С вечера их клетку накрыли тяжелым платком. Вот они и думают, что продолжается ночь. Хорошо им живется в неволе... Вот и закончена книга, плохая, хорошая... Дерево не может быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка! Да не бывать тебе корабельною мачтой! Словом, а не делом отвечаю я тем, кто замучил меня. Словом, а не делом! Я даже хочу принести благодарность этим таинственным силам. Ведь мне оказана большая честь -- пострадать за свою единственную любовь! А кончу я последней записью из "Соло на ундервуде": " " Самое большое несчастье моей жизни гибель Анны Карениной! Ленинград, 1976Сергей Довлатов РЕМЕСЛО Часть вторая Невидимая газета. ПРЕДИСЛОВИЕ Пятый год я разгуливаю вверх ногами. С того дня, как мы перелетели через океан. (Если верить, что земля действительно круглая. ) Мы -- это наше безумное семейство, где каждый вечно прав. В конце 79-го года мы дружно эмигрировали. Хотя атмосфера взаимной правоты не очень-то располагает к совместным действиям. У нас были разнообразные претензии к советской власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена -- единственная христианка в басурманской семье -- ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери были незначительной частью ее полного отрицания мира. Я жаловался, что меня не печатают. Последний год в Союзе был довольно оживленным. Я не работал. Жена уволилась еще раньше, нагрубив чиновнику-антисемиту с подозрительной фамилией -- Миркин. Возле нашего подъезда бродили загадочные личности. Дочка бросила школу. Мы боялись выпускать ее из дома. Потом меня неожиданно забрали и отвезли в Каляевский спецприемник. Я обвинялся в тунеядстве, притонодержательстве и распространении нелегальной литературы. В качестве нелегальной литературы фигурировали мои собственные произведения Как говорил Зощенко, тюрьма не место для интеллигентного человека. Худшее, что я испытал там, -- необходимость оправляться публично. (Хотя некоторые проделывали это с шумным, торжествующим воодушевлением... ) Мне вспоминается такая сцена. Заболел мой сокамерник, обвинявшийся в краже цистерны бензина Вызвали фельдшера, который спросил: -- Что у тебя болит? -- Живот и голова. Фельдшер вынул таблетку, разломил ее на две части и строго произнес: -- Это -- от головы, А это -- от живота. Да смотри, не перепутай... Выпустили меня на девятые сутки. Я так и не понял, что случилось. Забрали без повода и выпустили без объяснений. Может, подействовали сообщения в западных газетах. Да и по радио упоминали мою фамилию. Не знаю... Говорят, литовские математики неофициально проделали опыт. Собрали около тысячи фактов загадочного поведения властей. Заложили данные в кибернетическую машину. Попросили ее дать оценку случившемуся. Машина вывела заключение: намеренный алогизм... А затем, по слухам, добавила короткое всеобъемлющее ругательство... Все это кажется мне сейчас таким далеким. Время, умноженное на пространство, творит чудеса. Пятый год я разгуливаю вверх ногами. И все не могу к этому привыкнуть. Ведь мы поменяли не общественный строй. Не географию и климат. Не экономику, культуру или язык. И тем более -- не собственную природу. Люди меняют одни печали на другие, только и всего. Я выбрал здешние печали и, кажется, не ошибся. Теперь у меня есть все, что надо. У меня есть даже американское прошлое. Я так давно живу в Америке, что могу уже рассказывать о своих здешних печалях. Например, о том, как мы делали газету. Недаром говорят, что Америка -- страна зубных врачей и журналистов. Оказалось, быть русским журналистом в Америке -- нелегкое дело. Зубным врачам из Гомеля приходится легче. Однако мы забежали вперед. ДОМ Мы поселились в одной из русских колоний Нью- Йорка. В одном из шести громадных домов, занятых почти исключительно российскими беженцами. У нас свои магазины, прачечные, химчистки, фотоателье, экскурсионное бюро. Свои таксисты, миллионеры, религиозные деятели, алкоголики, гангстеры и проститутки. СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Напротив моего дома висит объявление: •Переводы с английского на русский и об- ратно. Спросить Риту или Яшу. Также прода- ется итальянский столик на колесах... " Кроме нас в этом районе попадаются американские евреи, индусы, гаитяне, чернокожие. Не говоря, разумеется, о коренных жителях. Коренных жителей мы называем иностранцами. Нас слегка раздражает, что они говорят по-английски. Мы считаем, что это -- бестактность. К неграм мы относимся с боязливым пренебрежением. Мы убеждены, что все они насильники и бандиты. Даже косоглазая Фира боится изнасилования. (Я думаю, зря. ) Она говорит: -- Зимой и летом надеваю байковые рейтузы... СОЛО НА УНДЕРВУДЕ В Союзе к чернокожим относятся любовно и бережно. Вспоминаю, как по телевидению де- монстрировался боксерский матч. Негр, чершлй, как вакса, дрался с белокурым поляком. Мос- ковский комментатор деликатно пояснил: "Чернокожего боксера вы можете отли- чить по светло-голубой каемке на трусах... " Как-то мы с Фирой разговорились возле лифта. Фира пожаловалась на свое одиночество. Давала, говорит, объявление в газету -- никакого эффекта. Все приличные мужчины женаты. А годы идут... Мне захотелось чем-то ее утешить. -- Ты, -- говорю, -- еще встретишь хорошего человека. Не отчаивайся. У меня с женой тоже были всякие неприятности. Мы даже чуть не развелись. А потом все наладилось. -- Я твою жену хорошо понимаю, -- откликнулась Фира, -- каждая русская баба в Америке держится за свое говно. В любом случае -- чужое еще хуже. Вот попадется какой-нибудь шварц... Кстати, негры в этом районе -- люди интеллигентные. Я думаю, они нас сами побаиваются. Однажды Хася Лазаревна с четвертого этажа забыла кошелек в аптеке. И черный парень, который там работал, бежал за Хасей метров двести. Будучи настигнутой, Хася так обрадовалась, что поцеловала его в щеку. Негр вскрикнул от ужаса. Моя жена, наблюдавшая эту сцену, потом рассказывала: -- Он, знаешь, так перепугался! Впервые я увидела совершенно белого негра... В общем, район у нас спокойный. Не то что Брайтон или даже Фар Раковей. Многие из русских эмигрантов научились зарабатывать приличные деньги. Наиболее удачливые купили собственные дома. А неудачники поняли главный экономический закон. Хорошо здесь живется миллионерам и нищим. (Правда, миллионером в русской колонии считают любого терапевта, не говоря о дантистах. ) Много и тяжело работают представители среднего класса. Выше какого-то уровня подняться нелегко. И ниже определенной черты скатиться трудно. Самые мудрые из эмигрантов либо по-настоящему разбогатели, либо вконец обнищали. А мы с женой все еще где-то посередине. Сыты, одеты, бывали в Европе. Меню в ресторане читаем слева направо. А ведь первую кровать я отыскал на мусорной свалке. То. да, четыре года назад мы оказались в совершенно пустой квартире. Хорошее было время... МЫ СТРОИМ ПЛАНЫ Перед отъездом все мои друзья твердили: -- Главное, вырваться на свободу. Бежать из коммунистического ада. Остальное не имеет значения. Я задавал им каверзные вопросы: -- Что же ты будешь делать в этой фантастической Америке? Кому там нужен русский журналист? Друзья начинали возмущаться: -- Наш долг -- рассказать миру правду о коммунизме! Я говорил: -- Святое дело... И все же, как будет с пропитанием? В ответ раздавалось: -- Если надо, пойду таскать мешки.,. Тарелки мыть... Батрачить... Самые дальновидные неуверенно произносили: -- Я слышал, в Америке можно жить на государственное пособие... Лишь немногие действовали разумно, то есть -- постигали английский, учились водить машину. Остальные в лучшем случае запасались дефицитными товарами. СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Мой друг Шулькевич вывез из Ленинграда семь ратчноных отрезов на пальто. Впослед- ствии на Западе сшил. говорят, ". ч них чехол для микроавтобуса.. И все же большинство моих друзей, главным образом, рассуждало на философско-политические темы. Был такой популярный мотив в рассуждениях: -- Мы уезжаем ради своих детей. Чтобы они росли на свободе. Забыли про ужасы тоталитаризма... Я соглашался, что это веский довод. Хотя сам уезжал и не ради детей. Мне хотелось заниматься литературой. Знакомый журналист Дроздов говорил мне: -- Лично я, старик, устроен неплохо! Но дети! Я хочу, чтобы Димка, Ромка и Наташка выросли свободными людьми. Ты меня понимаешь, старик? Я вяло бормотал: -- Что мы знаем о своих детях? Как можно предвидеть, где они будут счастливы?!.. Дроздов готовился к отъезду. Научил своих бойких детишек трем американским ругательствам. Затем произошло несчастье. Жена Лариса уличила Дроздова в мимолетной супружеской измене. Лариса избила мужа комнатной телевизионной антенной, а главное -- решила не ехать. Детей по закону оставили с матерью. Заметно повеселевший Дроздов уехал без семьи. Теперь он говорил: -- Каждый из нас вправе распоряжаться лишь собственной жизнью. Решать что-либо за своих детей мы не вправе. О Дроздове мы еще вспомним, и не раз... Подготовиться к эмиграции невозможно. Невозможно подготовиться к собственному рождению. Невозможно подготовиться к загробной жизни. Можно только смириться. Поэтому мы ограничивались разговорами. СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Мой знакомый Щепкин работал синхронным переводчиком в ленинградском Доме кино. И довелось ему переводить американский фильм. События развивались в Нью-Йорке и Париже. Действие переносилось туда и обратно. Причем в картине был использован доволь- но заурядный трюк. Вернее, две банальные эм- блемы. Если показывали Францию, то неизменно возникала Эйфелева башня. А если показывали Соединенные Штаты, то Бруклинский мост. Каждый раз Щепкин педантично выговаривал: //Париж... Нью-Йорк... Париж... Нью-Йорк... " Наконец, он понял, что это глупо, и за- молчал. И тогда раздался недовольный голос: "Але! Какая станция? " Щепкин немного растерялся и говорит; "Нью-Йорк". Тот же голос; "Стоп! Я выхожу... " ТЕЛЕЖКА С ХЛЕБНЫМ КВАСОМ Как я уже говорил, наш район -- Форест-Хиллс -- считается довольно изысканным. Правда, мы живем в худшей его части, на границе с Короной. Под нашими окнами -- Сто восьмая улица. Выйдешь из дома, слева -- железнодорожная линия, мост, правее -- торговый центр. Чуть дальше к северо-востоку -- Мидоу-озеро. Южнее -- шумный Квинс - бульвар. Русский Форест-Хиллс простирается от железнодорожной ветки до Шестидесятых улиц. Я все жду, когда здесь появится тележка с хлебным квасом. Не думаю, что это разорит хозяев фирмы "Пепси-кола". По утрам вокруг нашего дома бегают физкультурники. Мне нравятся их разноцветные костюмы. Все они -- местные жители. Русские эмигранты такими глупостями не занимаются. Мы по утрам садимся завтракать. Мы единственные в Америке завтракаем как положено. Едим. например, котлеты с макаронами. Детей мы наказываем за одно-единственное преступление. Если они чего-то не доели... СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Наша шестилетняя соседка Лиля говорит: "Пока жива мама, я должна научиться готовить" Начиналась моя жизнь в Америке крайне безмятежно. Месяцев шесть, как подобает российскому литератору, валялся на диване. Какие-то деньги нам выдавали благотворительные организации. Какую-то мебель и ворох одежды притащили американские соседи. Кроме того, помогали старые друзья, уехавшие раньше нас. Они давали нам ценные практические указания, Потом моя жена довольно быстро нашла работу. Устроилась машинисткой в русскую газету "Слово и дело". Это была старейшая и в ту пору единственная русская газета на Западе. Редактировал ее бывший страховой агент, выпускник Таганрогского коммерческого училища -- Боголюбов. (Настоящую его фами- лию -- Штемпель -- мы узнали позже. ) Моя жена зарабатывала около ста пятидесяти долларов в неделю. Тогда нам казалось, что это большие деньги. Домой она возвращалась поздно. Мои накопившиеся за день философские соображения выслушивала без особого интереса. Во многих русских семьях происходила такая же история. Интеллигентные мужья лежали на продавленных диванах. Интеллигентные жены кроили дамские сумочки на галантерейных фабриках, Почему-то жены легче находили работу. Может, у наших жен сильнее чувство ответственности? А нас просто сдерживает бремя интеллекта? Не знаю... Я валялся на диване и мечтал получить работу. Причем какую угодно. Только непонятно, какую именно. Кому я, русский журналист и литератор, мог предложить свои услуги? Тем более что английского я не знал. (Как, впрочем, не знаю и теперь. ) СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Как-то мы с женой случайно оказались в зо о /Погодине. У двери висела клетка с попугаем. Я почему-то решил, что это какаду. У попугая была семитская физиономия, зеленые крылья, желтый гребень и оранжевый хвост. Неожи- данно он что-то выкрикнул противным хрип- лым голосом. "Обрати внимание, -- сказала мол жена, -- даже какаду говорит по-андийски лучше нас... " Шесть месяцев я пролежал на диване. Порой заходили друзья и ложились на соседний диван. У нас было три дивана, и все разноцветные. Излюбленным нашим занятием было -- ругать американцев. Американцы наивные, черствые, бессердечные. Дружить с американцами невозможно. Водку пьют микроскопическими дозами. Все равно что из крышек от зубной пасты... Мировые проблемы американцев не волнуют. Главный их девиз -- "Смотри на вещи просто! " И никакой вселенской скорби!.. С женой разводятся -- идут к юристу. (Нет что- бы душу излить товарищам по работе. ) Сны рассказывают психоаналитикам. (Как будто им трудно Другу позвонить среди ночи. ) И так далее. В стране беспорядок. Бензин дорожает. От чернокожих нет спасенья. А главное -- демократия под угрозой. Не сегодня, так завтра пошатнется и рухнет. Но мы ее спасем! Расскажем всему миру правду о тоталитаризме. Научим президента Картера руководить страной. Дадим ему ряд полезных указаний. Транзисторы у чернокожих подростков -- конфисковать! Кубу в срочном порядке -- оккупировать! По Тегерану водородной бомбой -- хлоп! И тому подобное... Я в таких случаях больше молчал, Америка мне нравилась. После Каляевского спецприемника мне нравилось решительно все. И нравится до сих пор. Единственное, чего я здесь категорически не принимаю -- спички. (Как это ни удивительно, даже спички бывают плохие и хорошие. Так что же говорить о нас самих?! ) Остальное нам с женой более или менее подходит. Мне нравилась Америка. Просто ей было как-то не до меня... ИЩУ РАБОТУ Как-то раз моя жена сказала: -- Зайди к Боголюбову, Он хитрый, мелкий, но довольно симпатичный. Все-таки закончил царскую гимназию. Может, возьмет тебя на работу литсотрудником или хотя бы корректором. Чем ты рискуешь? И я решил -- пойду. Когда меня накануне отъезда забрали, в газете появилась соответствующая информация. И вообще, я был чуть ли не диссидентом. Жена меня предупредила: -- Гостей у нас встречают по-разному. В зависимости от политической репутации. Самых знаменитых диссидентов приглашают в итальянский ресторан. С менее известными Боголюбов просто разговаривает в кабинете. Угощает их растворимым кофе. Еще более скромных гостей принимает заместитель редактора -- Троицкий. Остальных вообще не принимают. Я забеспокоился: -- Кого это вообще не принимают? -- Ну тех, кто просит денег. Или выдает себя за кого-то другого. -- Например, за кого? -- За родственника Солженицына или Николая Второго... Но больше всего их раздражают люди с претензиями. Те, кто недоволен газетой. Считается, что они потворствуют мировому коммунизму... И вообще, будь готов к тому, что это -- довольно гнусная лавочка. Моя жена всегда преувеличивает. Шесть месяцев я регулярно читал газету "Слово и дело". В ней попадались очень любопытные материалы. Правда, слог редакционных заметок был довольно убогим. Таким языком объяснялись лакеи в произведениях Гоголя и Достоевского. С примесью нынешней фельетонной риторики. Например, без конца мне встречался такой оборот: "... С энергией, достойной лучшего применения... " А также: "Комментарии излишни! " При этом Боголюбов тщательно избегал в статьях местоимения "я". Использовал, например, такую формулировку: "Пишущий эти строки". Но все это были досадные мелочи. А так -- газета производила далеко не безнадежное впечатление. И я пошел. Редакция "Слова и дела" занимала пять комнат. Одну большую и четыре поменьше. В большой сидели творческие работники. Она была разделена фанерными перегородками. В остальных помещались: главный редактор, его заместитель, бухгалтер с администратором и техническая часть. К технической части относились наборщики, метранпажи и рекламные агенты... СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Рекламное объявление " газете "Слово и де- ло": "Дипломированный гинеколог Лейбович. За умеренную плату клиент может иметь все самое лучшее! Аборт, гарантированное установление внематочной беременности, эффективные про- тивозачаточные таблетки'.. " Встретили меня по низкому разряду. То есть разве что не выпроводили. Пригласили в кабинет заместителя редактора. А потом уже туда заглянул и сам Боголюбов. Видимо, редакция избрала для меня какой-то промежуточный уровень гостеприимства. Кофе не предложили. Мало того, заместитель редактора спросил: -- Надеюсь, вы завтракали? Вопрос показался мне бестактным. Точнее, обескуражила сама формулировка, интонация надежды. Но я кивнул. Могу поклясться, что заместитель редактора оживился, Это был высокий, плотный и румяный человек лет сорока. Его манеры отличались, той степенью заурядной безупречности, которая рождает протест. Он напоминал прогрессивного горкомовского чиновника эпохи Хрущева. В голосе его звенели чеканные требовательные нотки: -- Устроились?.. Прекрасно!.. Квартиру сняли?.. Замечательно!.. Мамаша на пенсии?.. Великолепно!.. Ваша жена работает у нас?.. Припоминаю... А вам советую поступить на курсы медсестер,.. Очевидно, я вздрогнул, потому что заместитель добавил: -- Вернее, медбратьев... Короче -- медицинских работников среднего звена. Что поможет вам создать материальную базу. В Америке это главное! Хотя должен предупредить, что работа в госпитале -- не из легких. Кому-то она вообще противопоказана. Некоторые теряют сознание при виде крови. Многим неприятен кал. А вам? Он взглянул на меня требовательно и строго. Я начал что-то вяло бормотать: -- Да так, -- говорю, -- знаете ли, не особенно... -- А литературу не бросайте, -- распорядился Троицкий, -- пишите. Кое-что мы, я думаю, сможем опубликовать в нашей газете. И потом, уже без всякой логики, заместитель редактора добавил: -- Предупреждаю, гонорары у нас более чем скромные. Но требования -- исключительно высокие... В этот момент заглянул Боголюбов и ласково произнес: -- А, здравствуйте, голубчик, здравствуйте... Таким я вас себе и представлял!.. Затем он вопросительно посмотрел на Троицкого, -- Это господин Довлатов, -- подсказал тот, -- из Ленинграда. Мы писали о его аресте. -- Помню, помню, -- скорбно выговорил редактор, -- помню. Отлично помню... Еще один безымянный узник ГУЛАГа... (Он так и сказал про меня -- безымянный! ) Еще одно жертвоприношение коммунистическому Молоху... Еще один свидетель кровавой агонии большевизма... Потом с еще большим трагизмом редактор добавил: -- И все же не падайте духом! Религиозное возрождение ширится! Волна протестов нарастает! Советская идеология мертва! Тоталитаризм обречен!.. Казалось бы, редактор говорил нормальные вещи. Однако слушать его почему-то не хотелось... Редактору было за восемьдесят. Маленький, толстый, подвижный, он напоминал безмерно истаскавшегося гимназиста. Пережив знаменитых сверстников, Боголюбов автоматически возвысился. Около четырехсот некрологов было подписано его фамилией. Он стал чуть ли не единственным живым бытописателем довоенной эпохи. В его мемуарах снисходительно упоминались -- Набоков. Бунин, Рахманинов, Шагал. Они представали заурядными, симпатичными, чуточку назойливыми людьми. Например, Боголюбов писал; "... Глубокой ночью мне позвонил Иван Бунин... " Или: "... На перроне меня остановил изрядно запыхавшийся Шагал... " Или: "... В эту бильярдную меня затащил Набоков... " Или: "... Боясь обидеть Рахманинова, я все-таки зашел на его концерт... " Выходило, что знаменитости настойчиво преследовали Боголюбова. Хотя почему-то в своих мемуарах его не упомянули. Лет тридцать назад Боголюбов выпустил сборник рассказов. Я их прочел. Мне запомнилось такое выражение: "Ричарду улыбалась дочь хозяина фермы, на которой он провел трое суток... " В разговоре Боголюбов часто использовал такой оборот: "Я хочу сказать только одно... " За этим следовало: "Во-первых... Кроме того... И наконец... " Боголюбов оборвал свою речь неожиданно. Как будто выключил заезженную пластинку. И тотчас же заговорил опять, но уже без всякой патетики:. -- Знаю, знаю ваши стесненные обстоятельства... От всей души желал бы помочь... К сожалению, в очень незначительных пределах... Художественный фонд на грани истощения... В отчетном году пожертвования резко сократились... Тем не менее я готов выписать чек... А вы уж соблаговолите дать расписку... Искренне скорблю о мизерных. размерах вспомоществования... Как говорится, чем богаты, тем и рады... Я набрался мужества и остановил его: -- Деньги не проблема. У нас все хорошо. Впервые редактор посмотрел на меня с интересом. Затем, едва не прослезившись, обронил: -- Ценю! И вышел. Троицкий в свою очередь разглядывал меня не без уважения. Как будто я совершил на его глазах воистину диссидентский подвиг. О работе мы так и не заговорили. Я попрощался и с облегчением вышел на Бродвей. ОСТРОВ Три города прошли через мою жизнь. Первым был Ленинград. Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония, Ленинград обладает мучительным комплексом духовного центра, несколько ущемленного в своих административных правах. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьма язвительным господином. Такие города есть в любой приличной стране. (В Италии -- Милан. Во Франции -- Лион. В Соединенных Штатах -- Бостон. ) Ленинград называют столицей русской провинции. Я думаю, это наименее советский город России... Следующим был Таллинн. Некоторые считают его излишне миниатюрным, кондитерским, приторным. Я-то знаю, что пирожные эти -- с начинкой. Таллинн -- город вертикальный, интровертныи. Разглядываешь готические башни, а думаешь -- о себе. Это наименее советский город Прибалтики. Штрафная пересылка между Востоком и Западом. Жизнь моя долгие годы катилась с Востока на Запад. Третьим городом этой жизни стал Нью-Йорк. Нью-Йорк -- хамелеон. Широкая улыбка на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой. Нью-Йорк расслабляюще безмятежен и смер- тельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп. Готов облагодетельствовать тебя, но способен и разорить без минуты колебания. Его архитектура напоминает кучу детских игрушек. Она кошмарна настолько, что достигает известной гармонии. Его эстетика созвучна железнодорожной катастрофе. Она попирает законы школьной геометрии. Издевается над земным притяжением. Освежает в памяти холсты третьестепенных кубистов. Нью-Йорк реален. Он совершенно не вызывает музейного трепета. Он создан для жизни, труда, развлечений и гибели. Памятники истории здесь отсутствуют. Настоящее, прошлое и будущее тянутся в одной упряжке. Случись революция -- нечего будет штурмовать. Здесь нет ощущения места. Есть чувство корабля, набитого миллионами пассажиров. Этот город столь разнообразен, что понимаешь -- здесь есть угол и для тебя. Думаю, что Нью-Йорк -- мой последний, решающий, окончательный город. Отсюда можно бежать только на Луну... МЫ ПРИНИМАЕМ РЕШЕНИЕ В нашем доме поселилось четверо бывших советских журналистов. Первым занял студию Лева Дроздов. Затем с его помощью нашел квартиру Эрик Баскин, Мы с женой поступили некрасиво. А именно -- пообещали взятку суперу Мигуэлю. Через месяц наши проблемы были решены. За нами перебрался из Бронкса Виля Мокер. И тоже не без содействия Мигуэля. Взятки у нас явление распространенное. Раньше, говорят, этого не было. Затем появились мы, советские беженцы. И навели свои порядки. Постепенно в голосе нашего супера зазвучали интонации московского домоуправа: -- Крыша протекает?.. Окно не закрывается?.. Стена, говорите, треснула?.. Зайду, когда будет время... Вас много, а я -- один... В этот момент надо сунуть ему чудодейственную зеленую бумажку. Лицо Мигуэля сразу добреет. Через пять минут он является с инструментами. Соседи говорят -- это все появилось недавно. Выходит, это наша заслуга. Как выражается Мокер -- "нежные ростки социализма... " Мы собирались почти каждый вечер. Дроздов был настроен оптимистически. Он кричал: -- Мы на свободе! Мы дышим полной грудью! Говорим все, что думаем! Уверенно смотрим в будущее!., СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Мохер называл Дроздова: "Толпа из одного человека". Лично мне будущее представлялось туманным. Баскину -- тоже. Мокер явно что-то задумал, но, хитро улыбаясь, помалкивал. Я говорил: -- Существуют различные курсы -- программистов, ювелиров, бухгалтеров... Тон у меня был неуверенный. Мне было далеко за тридцать. Дроздову и Мокеру -- под сорок. Баскину -- за пятьдесят. Нелегко в эти годы менять профессию. Мы слышали, что западные люди к таким вещам относятся проще. Был человек коммерсантом, разорился, пошел водить такси. Или наоборот. Но мы-то устроены по-другому. Ведь журналистика, литература -- это наша судьба! Наше святое призвание! Какая уж тут бухгалтерия?! И тем более ювелирное дело. Нс говоря о программировании... К нашим сборищам часто присоединялась местная интеллигенция. В том числе; конферансье Беленький, музыковед Ирина Гольц, фарцовщик Акула, экономист Скафарь, загадочный религиозный деятель Лемкус. Всех нас объединяли поиски работы. Вернее -- хотя бы какого-то заработка. Все мы по очереди делились новой информацией. (Впоследствии откровенничали реже. Каждый был занят собственным трудоустройством. Но тогда в нас еще сохранялся идеализм. ) Конферансье Беленький с порога восклицал: -- Я слышал, есть место на питомнике лекарственных змей. Работа несложная. Главное -- кормить их четыре раза в сутки. Кое-что убрать, там, вымыть. подмести... Платят -- сто шестьдесят в неделю. И голодным, между прочим, не останешься. -- То есть? -- гадливо настораживался Баскин. -- Что это значит? Что ты хочешь этим сказать? Беленький в свою очередь повышал голос: -- Думаешь, чем их тут кормят? Мышами? Ни хрена подобного! Это тебе не совдепия! Тут змеи питаются лучше, чем наши космонавты. Все предусмотрено: белки, жиры, углеводы... На лице у Баскина выражалось крайнее отвращение: -- Неужели будешь есть из одного корыта со змеями? Стоило ради этого уезжать из Москвы?! -- Почему из одного корыта? Я могу захватить из дома посуду... Сам Эрик Баскин тяготел к абстрактно-политиче- ской деятельности. Он все твердил: -- Мы должны рассказать людям правду о тоталитаризме! -- Расскажи, -- иронизировал Беленький, -- а мы послушаем. Баскин в ответ только мрачно ругался. Действительно, языка он не знал. Как собирался проповедовать -- было неясно... Бывший фарцовщик Акула мечтал о собственном торговом предприятии. Он говорил: -- В Москве я жил как фрайер. Покупал у финского туриста зажигалку и делал на этом свой червонец. С элементарного гондона мог наварить три рубля. И я был в порядке. А тут -- все заграничное! И никакого дефицита. Разве что кроме наркотиков. А наркотики -- это "вилы". Остается "телега", честный производственный бизнес. Меня бы, например, вполне устроила скромная рыбная лавка. Что требует начального капитала,.. При слове "капитал" все замолкали. Музыковед Ирина Гольц выдвигала романтические проекты; -- В Америке двадцать три процента миллионеров. Хоть одному из них требуется добродетельная жена с утонченными манерами и безупречным эстетическим вкусом?.. -- Будешь выходить замуж, -- говорил Скафарь, -- усынови меня. А что особенного? Да, мне сорок лет, ну и что? Так и скажи будущему мужу: "Это -- Шурик. Лично я молода, но имею взрослого сына!., " Тут вмешивался Лемкус: -- Вы просто не знаете американской жизни. Тут есть проверенные и вполне законные способы обогащения. Что может быть проще? Вы идете по фешенебельной Мэдисон-авеню. Навстречу вам собака, элементарный доберман. Вы говорите: "Ах, какая миленькая собачка! " И быстрым движением щелкаете ее по носу. Доберман хватает вас за ногу. Вы теряете сознание. Констатируете нервный шок. Звоните хорошему адвокату. Подаете в суд на хозяина добермана. Требуете компенсации морального и физического ущерба. Хозяин-миллионер выписывает чек на двадцать тысяч... Мы возражали: -- А если окажется, что собака принадлежит какому-нибудь бродяге? Мало ли на Бродвее черных инвалидов с доберманами? -- Я же говорю не о Бродвее. Я говорю о фешенебельной Мэдисон. Там живут одни миллионеры, -- Там живет художник Попазян, -- говорил Скафарь, -- он нищий. -- Разве у Попазяна есть собака? -- У Попазяна нет даже тараканов... Экономист Скафарь хотел жениться на богатой вдове. Он был высок, худощав и любвеобилен. Кроме того, носил очки, что в российском захолустье считается признаком интеллигентности. Мы интересовались: -- Что же ты скажешь невесте? Хай? А потом? Скафарь реагировал тихо и задушевно: - Подлинное чувство не требует слов. Я буду молча дарить ей цветы... Вновь подавал голос загадочный религиозный деятель Лемкус. Когда-то он был евреем, выехал по израильским документам. Но в Риме его охмурили баптисты, посулив какие-то материальные льготы. Кажется, весьма незначительные. Чем он занимается в Америке, было неясно. Иногда в газете "Слово и дело" появлялись корреспонденции Лемкуса. Например: "Как узреть Бога", "Свет истины", "Задумайтесь, маловеры! " СОЛО НА УНДЕРВУДЕ В очередной заметке Лемкуса говорилось: "Как замечательно выразился Иисус Хри- стос... " Далее следовала цшпата из Нагорной проповеди... Так Лемкус похвалил способного автора. Лемкус творчески развивал свои же идеи: -- Собака, я думаю, это мелко. Есть более эффективные методы. Например, вы покупаете старую машину. Едете в Голливуд. Или в Хьюстон, где полно миллионеров. Целыми днями разъезжаете по улицам. 98 Причем игнорируя светофоры. И, естественно, попадая в аварии. Наконец, вас таранит роскошный лимузин. В лимузине сидит нефтяной король. Вы угрожаете ему судебной процедурой. Нефтяной король приходит в ужас. Его время стоит огромных денег. Десять тысяч -- минута. Ему гораздо проще откупиться на месте. Выписать чек и ехать по своим делам... -- А Бог тебя за это не покарает? -- ехидно спрашивал Мокер. -- Не думаю, -- отвечал Лемкус, -- маловероятно... Бог любит страждущих и неимущих. -- А жуликов? -- не унимался Мокер, -- Взять у богатого -- не грех, -- реагировал Лемкус. -- Вот и Ленин так думал... Шло время. Чьи-то жены работали, Дроздов питался у знакомых, студию ему оплачивала "НАЙАНА", Лемкуса подкармливали баптисты. Ирина Гольц обнаружила в Кливленде богатого родственника. А мы все строили планы. Пока однажды Мокер не