а густо дымилась. Я выключил лампу, но было уже светло. Клеенка на столе блестела. - В девять тридцать, - сказала моя жена, - идет первый автобус. А следующий - в четыре. Я должна еще Машу забрать... - Я тебя бесплатно отправлю. В десять уезжает трехдневка "Северная Пальмира". - Думаешь, это удобно? - Вполне. У них громадный "Люкс-Икарус". Всегда найдется свободное место. - Может, надо водителя отблагодарить? - Это мое дело. У нас свои расчеты... Ладно, я пошел за молоком. - Штаны надень. - Это мысль... Надежда Федоровна уже хлопотала в огороде. Над картофельной ботвой возвышался ее широкий зад. Она спросила: - Это что же, барышня твоя? - Жена, - говорю. - Не похоже. Уж больно симпатичная. Женщина насмешливо оглядела меня: - Хорошо мужикам. Чем страшнее, тем у него жена красивше. - Что же во мне такого страшного? - На Сталина похож... Сталина в деревне не любили. Это я давно заметил. Видно, хорошо помнили коллективизацию и другие сталинские фокусы. Вот бы поучиться у безграмотных крестьян нашей творческой интеллигенции. Говорят, в ленинградском Дворце искусств аплодировали, когда Сталин появился на экране. Я-то всегда его ненавидел. Задолго до реформ Хрущева. Задолго до того, как научился читать. В этом - мамина политическая заслуга. Мать, армянка из Тбилиси, неизменно критиковала Сталина. Правда, в довольно своеобразной форме. Она убежденно твердила: "Грузин порядочным человеком быть не может!.." Я вернулся, стараясь не расплескать молоко. Таня встала, умылась, застелила постель. Михал Иваныч, кряхтя, чинил бензопилу. Ощущался запах дыма, травы и прогретого солнцем клевера. Я разлил молоко, нарезал хлеб, достал зеленый лук и крутые яйца. Таня разглядывала мою загубленную кепку. - Хочешь, поставлю кожаную заплату? - Зачем? Уже тепло. - Я тебе новую пришлю. - Пришли мне лучше цианистого калия. - Нет, серьезно, что тебе прислать? - Откуда я знаю, что в Америке нынче дают?.. Не будем говорить об этом... Около девяти мы подошли к турбазе. Водитель уже подогнал автобус к развилке. Туристы укладывали сумки и чемоданы в багажник. Некоторые заняли места возле окон. Я подошел к знакомому шоферу: - Есть свободные места? - Для тебя - найдутся. - Хочу жену отправить в Ленинград. - Сочувствую. Я бы свою на Камчатку отправил. Или на Луну заместо Терешковой... На водителе была красивая импортная рубашка. Вообще, шоферы экскурсионных автобусов сравнительно интеллигентны. Большинство из них могло бы с успехом заменить экскурсоводов. Только платили бы им значительно меньше... Вдруг я заметил, что Таня беседует с Марианной Петровной. Я почему-то всегда беспокоюсь, если две женщины остаются наедине. Тем более что одна из них - моя жена. - Ну все, - говорю шоферу, - условились. Высади ее на Обводном канале. - Там мелко, - засмеялся водитель... Я подумал - сесть бы мне тоже и уехать. А вещи привезет кто-нибудь из экскурсоводов. Вот только жить на что? И как?.. Мимо пробегала Галина. Быстро кивнула в сторону моей жены: - Господи, какая страшненькая!.. Я промолчал. Но мысленно поджег ее обесцвеченные гидропиритом кудри. Подошел инструктор физкультуры Серега Ефимов. - Я извиняюсь, - сказал он, - это вам. И сунул Тане банку черники. Нужно было прощаться. - Звони, - сказала Таня. Я кивнул. - У тебя есть возможность звонить? - Конечно. Машу поцелуй. Сколько все это продлится? - Трудно сказать. Месяц, два... Подумай. - Я буду звонить. Шофер поднялся в кабину. Уверенно загудел импортный мотор. Я произнес что-то невнятное. - И я, - сказала Таня... Автобус тронулся, быстро свернул за угол. Через минуту алый борт его промелькнул среди деревьев возле Лутовки. Я заглянул в бюро. Моя группа из Киева прибывала в двенадцать. Пришлось вернуться домой. На столе я увидел Танины шпильки. Две чашки из-под молока, остатки хлеба и яичную скорлупу. Ощущался едва уловимый запах гари и косметики. Прощаясь, Таня сказала: "И я..." Остальное заглушил шум мотора... Я заглянул к Михал Иванычу. Его не было. Над грязной постелью мерцало ружье. Увесистая тульская двустволка с красноватым ложем. Снял ружье и думаю - не пора ли мне застрелиться?.. Июнь выдался сухой и ясный, под ногами шуршала трава. На балконах турбазы сушились разноцветные полотенца. Раздавался упругий стук теннисных мячей. У перил широкого крыльца алели велосипеды с блестящими ободами. Из репродуктора над чердачным окошком доносились звуки старинных танго. Мелодия казалась вычерченной пунктиром... Стук мячей, аромат нагретой зелени, геометрия велосипедов - памятные черты этого безрадостного июня... Тане я звонил дважды. Оба раза возникало чувство неловкости. Ощущалось, что ее жизнь протекает в новом для меня ритме. Я чувствовал себя глуповато, как болельщик, выскочивший на футбольное поле. В нашей квартире звучали посторонние голоса. Таня задавала мне неожиданные вопросы. Например: - Где у нас хранятся счета за электричество? Или: - Ты не будешь возражать, если я продам свою золотую цепочку? Я и не знал, что у моей жены есть какие-то драгоценности.,. Таня ходила по инстанциям, оформляла документы. Жаловалась мне на бюрократов и взяточников. - У меня в сумке, - говорила она, - десять плиток шоколада, четыре билета на Кобзона и три экземпляра Цветаевой... Таня казалась возбужденной и почти счастливой. Что я мог сказать ей? В десятый раз просить: "Не уезжай"? Меня унижала ее поглощенность своими делами. А как же я с моими чуть ли не диссидентскими проблемами?! Тане было не до меня. Впервые происходило нечто серьезное... Как-то раз она сама мне позвонила. К счастью, я оказался на турбазе. Точнее, в библиотеке центрального корпуса. Пришлось бежать через весь участок. Выяснилось, что Тане необходима справка. Насчет того, что я отпускаю ребенка. И что не имею материальных претензий. Таня продиктовала мне несколько казенных фраз. Я запомнил такую формулировку: "...Ребенок в количестве одного..." - Заверь у местного нотариуса и вышли. Это будет самое простое. - Я, - говорю, - могу приехать. - Сейчас не обязательно. Наступила пауза. - Но мы успеем попрощаться? - Конечно. Ты не думай... Таня почти оправдывалась. Ей было неловко за свое пренебрежение. За это поспешное: "Не обязательно..." Видно, я стал для нее мучительной проблемой, которую удалось разрешить. То есть пройденным этапом. Со всеми моими пороками и достоинствами. Которые теперь не имели значения... В тот день я напился. Приобрел бутылку "Московской" и выпил ее один. Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Иванычем требовали чересчур больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы с профессором Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим наоборот - как можно доступнее и проще. Например, Михал Иваныч спрашивал: - Ты знаешь, для чего евреям шишки обрезают? Чтобы калган работал лучше... И я миролюбиво соглашался: - Вообще-то, да... Пожалуй, так оно и есть... Короче, зашел я в лесок около бани. Сел, прислонившись к березе. И выпил бутылку "Московской", не закусывая. Только курил одну сигарету за другой и жевал рябиновые ягоды... Мир изменился к лучшему не сразу. Поначалу меня тревожили комары. Какая-то липкая дрянь заползала в штанину. Да и трава казалась сыроватой. Потом все изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И даже паутина выглядела украшением... Я готов был заплакать, хотя все еще понимал, что это действует алкоголь. Видно, гармония таилась на дне бутылки... Я твердил себе: - У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере... И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов - сорок человек. И все безумно любят Пушкина... Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете теперь?.. Ответа на мои вопросы я так и не дождался. Я уснул... А когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне бледных, пепельно-серых облаков... Насекомые ожили... Паутина коснулась лица... Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги тоже. А главное - их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке надвигалась как туча... Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о директоре лицея - Егоре Антоновиче Энгельгардте. Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом. Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря невыносима для похмельного человека. Так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой тропкой. Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана "Витязь". На фоне местных алкашей я выглядел педантом. Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей узеркала красовалась нелепая деревянная фигура - творение отставного майора Гольдштейна. На медной табличке было указано: Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках: "Россиянин". Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу Ягу. Деревянный шлем был выкрашен серебристой гуашью. У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно опускались мятые рубли. Мелочь звонко падала в блюдечко с отбитым краем. Две-три компании расположились в зале у стены. Там возбужденно жестикулировали, кашляли и смеялись. Это были рабочие турбазы, санитары психбольницы и конюхи леспромхоза. По отдельности выпивала местная интеллигенция - киномеханик, реставратор, затейник. Лицом к стене расположился незнакомый парень в зеленой бобочке и отечественных джинсах. Рыжеватые кудри его лежали на плечах. Подошла моя очередь у стойки. Я ощущал знакомую похмельную дрожь. Под намокшей курткой билась измученная сирая душа... Шесть рублей нужно было использовать оптимально. Растянуть их на длительный срок. Я взял бутылку портвейна и две шоколадные конфеты. Все это можно было повторить трижды. Еще и на сигареты оставалось копеек двадцать. Я сел к окну. Теперь уже можно было не спешить. За окном двое цыган выгружали из машины ящики с хлебом. Устремился в гору почтальон на своем мопеде. Бездомные собаки катались в пыли. Я приступил к делу. В положительном смысле отметил - руки не трясутся. Уже хорошо... Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и снисхождения. Впереди у меня - развод, долги, литературный крах... Но есть вот эти загадочные цыгане с хлебом... Две темнолицые старухи возле поликлиники... Сыроватый остывающий денек... Вино, свободная минута, родина... Сквозь общий гул неожиданно донеслось; - Говорит Москва! Говорит Москва! Вы слушаете "Пионерскую зорьку"... У микрофона - волосатый человек Евстихеев... Его слова звучат достойной отповедью ястребам из Пентагона... Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке. Он по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение. Он почти кричал: - А я говорю - нет!.. Нет - говорю я зарвавшимся империалистическим хищникам! Нет - вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного комбината... Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я - единственный уцелевший панфиловец... И то же самое говорил Заратустра... Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса. Парень возвысил голос: - Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии рядовой Майкопского артиллерийского полка - виконт де Бражелон?! Извольте, я предоставлю вам этот шанс... Товарищ Раппопорт, введите арестованного!.. Окружающие реагировали спокойно. Хотя "жлобы" явно относилось к ним. Кто-то из угла вяло произнес: - Валера накушавши... Валера живо откликнулся: - Право на отдых гарантировано Конституцией... Как в лучших домах Парижа и Брюсселя... Так зачем же превращать науку в служанку богословия?!.. Будьте на уровне предначертаний Двадцатого съезда!.. Слушайте "Пионерскую зорьку"... Текст читает Гмыря... - Кто? - переспросили из угла. - Барон Клейнмихель, душечка!.. Еще при беглом взгляде на молодца я испытал заметное чувство тревоги. Стоило мне к нему присмотреться, и это чувство усилилось. Длинноволосый, нелепый и тощий, он производил впечатление шизофреника-симулянта. Причем, одержимого единственной целью - как можно скорее добиться разоблачения. Он мог сойти за душевнобольного, если бы не торжествующая улыбка и не выражение привычного каждодневного шутовства. Какая-то хитроватая сметливая наглость звучала в его безумных монологах. В этой тошнотворной смеси из газетных шапок, лозунгов, неведомых цитат... Все это напоминало испорченный громкоговоритель. Молодец высказывался резко, отрывисто, с болезненным пафосом и каким-то драматическим напором... Он был пьян, но и в этом чувствовалась какая-то хитрость... Я не заметил, как он подошел. Только что сидел не оборачиваясь. И вдруг заглядывает мне через плечо: - Будем знакомы - Валерий Марков!.. Злостный нарушитель общественного покоя... - А, - говорю, - слышал. - Пребывал в местах не столь отдаленных. Диагноз - хронический алкоголизм!.. Я гостеприимно наклонил бутылку. В руках у него чудом появился стакан. - Премного благодарен, - сказал он. - Надеюсь, все это куплено ценой моральной деградации? - Перестань, - сказал я, - лучше выпьем. В ответ прозвучало: - Благодарю и примыкаю, как Шепилов... Мы допили вино. - Бальзам на раны, - высказался Марков. - Есть, - говорю, - рубля четыре. Дальнейшая перспектива в тумане... --Деньги не проблема! - выкрикнул мой собутыльник. Он вскочил и метнулся к покинутому столу. Возвратился с измятым черным пакетом для фотобумаги. Высыпал из него кучу денег. Подмигнул и говорит: - Не счесть алмазов в каменных пещерах!.. И далее, с неожиданной застенчивостью в голосе: - Карманы оттопыриваются - некрасиво... Марков погладил свои обтянутые джинсами бедра. Ноги его были обуты в лакированные концертные туфельки. Ну и тип, думаю. Тут он начал делиться своими проблемами: - Зарабатываю много... Выйду после запоя, и сразу - капусты навалом... Каждая фотка - рубль... За утро - три червонца... К вечеру - сотня... И никакого финансового контроля... Что остается делать?.. Пить... Возникает курская магнитная аномалия. День работаешь, неделю пьешь... Другим водяра - праздник. А для меня - суровые будни... То вытрезвитель, то милиция - сплошное диссидентство... Жена, конечно, недовольна. Давай, говорит, корову заведем... Или ребенка... С условием, что ты не будешь пить. Но я пока воздерживаюсь. В смысле - пью... Марков запихивал деньги обратно в пакет. Две-три бумажки упали на пол. Нагнуться он поленился. Своим аристократизмом паренек напоминал Михал Иваныча. Мы подошли к стойке, взяли бутылку "Агдама". Я хотел заплатить. Мой спутник возвысил голос: - Руки прочь от социалистической Кубы! И гордо бросил на прилавок три рубля... Поразительно устроен российский алкаш. Имея деньги - предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берет... Да я и сам такой... Мы вернулись к окну. Народу в ресторане заметно прибавилось. Кто-то даже заиграл на гармошке. - Узнаю тебя, Русь! - воскликнул Марков и чуть потише добавил: - Ненавижу... Ненавижу это псковское жлобье!.. Пардон, сначала выпьем. Мы выпили. Становилось шумно. Гармошка издавала пронзительные звуки. Мой новый знакомый возбужденно кричал: - Взгляни на это прогрессивное человечество! На эти тупые рожи! На эти тени забытых предков!.. Живу здесь, как луч света в темном царстве... Эх, поработила бы нас американская военщина! Может, зажили бы, как люди, типа чехов... Он хлопнул ладонью по столу: - Свободы желаю! Желаю абстракционизма с додекакофонией!.. Вот я тебе скажу... Он наклонился и хрипло зашептал: - Скажу как другу... У меня была идея - рвануть отсюдова, куда попало. Хоть в Южную Родезию. Лишь бы подальше от нашей деревни... Но как?! Граница на замке! С утра до ночи под охраной Карацупы... Моряком пойти в загранку - сельсовет не отпустит... На интуристке жениться? На какой-либо древнегреческой бляди? Где ее возьмешь?.. Один тут говорил - евреев выпускают. Я говорю супруге: "Верка, это же мыс доброй надежды..." А супруга у меня простая, из народа. Издевается. "Ты посмотри, - говорит, - на свою штрафную харю... Таких и в кино пускают неохотно. А он чего надумал - в Израиль!.." Но я с одним тут посоветовался. Рекомендует на еврейке временно жениться. Это уже проще. Интуристов мало, а еврейки все же попадаются. На турбазе есть одна. Зовут - Натэлла. Вроде бы еврейка, только поддает... Марков закурил, ломая спички. Я начал пьянеть. "Агдам" бродил по моим кровеносным сосудам. Крики сливались в мерный нарастающий гул. Собутыльник мой был не пьянее, чем раньше. А безумия в нем даже поубавилось. Мы раза два ходили за вином. Однажды какие-то люди заняли наши места. Но Марков поднял крик, и те ушли. Вслед им раздавалось: - Руки прочь от Вьетнама и Камбоджи! Граница на замке! Карацупа не дремлет! Исключение - для лиц еврейской национальности... Наш стол был засыпан конфетными обертками. Пепел мы стряхивали в грязное блюдце. Марков продолжал: - Раньше я думал в Турцию на байдарке податься. Даже атлас купил. Но ведь потопят, гады... Так что это - в прошлом. Как говорится, былое и думы... Теперь я больше на евреев рассчитываю... Как-то выпили мы с Натэллой у реки. Я говорю - давай с тобой жениться. Она говорит - ты дикий, страшный. В тебе, говорит, бушует чернозем... А в здешних краях, между прочим, о черноземе и не слыхали... Но я молчу. И даже поприжал ее немного. Она кричит - пусти! Тут видно... А я говорю - так жили наши предки славяне... Короче, не получилось... Может, надо было по-хорошему? Вы, мол, лицо еврейской национальности. Так посодействуйте русскому диссиденту насчет Израиля... Марков опять достал свой черный пакет. Мне так и не удалось потратить четыре рубля... Теперь мы говорили, перебивая друг друга. Я рассказывал о своих несчастьях. Как это ни позорно, рассуждал о литературе. Марков обращался в пространство: - Шапки долой, господа! Перед вами - гений!.. Вентиляторы гоняли по залу клубы табачного дыма. В пьяных голосах тонули звуки автомата "Меломан". Леспромхозовские деятели разожгли костер на фаянсовом блюде. Под столами бродили собаки... Все расплывалось у меня перед глазами. Из того, что говорил Марков, долетали лишь отдельные слова: - Вперед, на Запад!.. Танки идут ромбом!.. Дорогу осилит идущий!.. Затем ко мне приблизился нетрезвый тип с гармошкой. Меха ее интимно розовели. По шекам гармониста катились слезы. Он спросил: - Зачем у меня шесть рублей с аванса вычли?! Зачем по билютню не дали отгулять?!.. - Выпей, Тарасыч, - подвинул ему бутылку Марков, - выпей и не расстраивайся. Шесть рублей - не деньги... - Не деньги? - вдруг рассердился гармонист. - Люди пашут, а ему - не деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что... Девяносто вторая без применения технических средств... Марков в ответ задушевно пропел: - Не плачь, девчонка! Пройдут дожди... Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов. Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол. Я хотел встать и не мог. Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору. Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. " Я слышал его трагические вопли: - Отпустите, псы! Финита ля комедия!.. Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло... Очнулся я в незнакомом помещении. Было уже светло. Тикали ходики с подвязанным вместо гири зубилом. Укрыт я был все той же коричневой шторой. Рядом на полу обнаружился Марков. Видно, уступил мне свою постель. Болела голова. На лбу ощущалась глубокая ссадина. От кисловатого запаха деревенского жилища слегка мутило. Я застонал. Марков приподнялся. - Ты жив? - спросил он. - Да вроде бы. А ты? - Состояние - иду на грозу!.. Ты сколько весишь? - Не знаю. А что? - Еле тебя дотащил... Приоткрылась дверь, вошла женщина с глиняной миской. - Вера, - крикнул Марков, - дай опохмелиться! Я же знаю - у тебя есть. Так зачем это хождение по мукам? Дай сразу! Минуя промежуточную эпоху развитого социализма... - Попейте молока, - сказала Вера. Я с достоинством поздоровался. Марков вздохнул: - Угораздило же меня родиться в этой таежной глуши... Вера оказалась бледной, измученной женщиной с тяжелыми руками. Сварливой, как все без исключения жены алкоголиков. На лице ее запечатлелось выражение глубокой и окончательной скорби. Я чувствовал себя неловко еще и потому, что занял хозяйскую кровать. К тому же отсутствовали брюки. А куртка была на месте... - Извините, - говорю, - за беспокойство. - Ничего, - сказала Вера, - мы привыкшие... Это было типично деревенское жилье. На стенах пестрели репродукции из "Огонька". В углу притаился телевизор с мутной линзой. Стол был накрыт выцветшей голубоватой клеенкой. Над моим изголовьем висел портрет Юлиуса Фучика. Между стульями прогуливалась кошка. Двигалась она беззвучно, как в мультипликационном фильме... - А где мои брюки? - спрашиваю. - Вера тебя раздевала, - откликнулся Марков, - спроси у нее. - Я брюки сняла, - объяснила Вера, - а жакет - постеснялась... Осмыслить ее заявление у меня не хватило сил. - Логично, - высказался Марков. - Они в сенях, я принесу... - Ты лучше принеси опохмелиться!.. Марков слегка возвысил голос. Апломб и самоунижение постоянно в нем чередовались. Он говорил: - Надо же русскому диссиденту опохмелиться, как по-твоему?!.. Академик Сахаров тебя за это не похвалит... И через минуту: - Вера, дай одеколону! Дай хотя бы одеколону со знаком качества... Вера принесла брюки. Я оделся. Натянул ботинки, вытряхнув сосновые иглы. С отвращением закурил... Утренняя горечь заслоняла вчерашний позор. Марков чувствовал себя прекрасно. Стонал он, как мне показалось, для виду. Я спросил: - А где пакет с деньгами? - Тес... На чердаке, - ответил Марков и громко добавил, - пошли! Не стоит ждать милостей от природы. Взять их - наша задача!.. Я сказал: - Вера, извините, что так получилось. Надеюсь, мы еще увидимся... в другой обстановке... - Ты куда? - спросила Вера. --Опять?!.. Вы уж присмотрите за моим буратиной. Я кривовато улыбнулся в том смысле, что педагог из меня - плохой... В тот день мы обошли четыре шалмана. Возвратили с извинениями коричневую штору. Пили на лодочной станции, в будке киномеханика и за оградой монастыря. Марков опорожнил шестую бутылку и сказал: - Есть мнение - воздвигнуть тут скромный обелиск! И поставил бутылку на холмик... Несколько раз мы теряли пакет с деньгами. Обнимались со вчерашним гармонистом. Были замечены всеми ответственными работниками турбазы. Как утверждает Натэлла, выдавали себя за Пушкина и Баратынского... Даже Михал Иваныч предпочел быть от нас в стороне. Хотя мы его приглашали. Но он сказал: - Я Валеру знаю. С ним поддашь - опохмеляться будешь в милиции. Митрофанов и Потоцкий, к счастью, уехали на экскурсию в Болдино... Заснули мы на чужом сеновале в Петровском. Наутро повторился весь этот кошмар. От нас шарахались даже леспромхозовские конюхи. К тому же Марков ходил с фиолетовым абажуром на голове. А у меня был оторван левый рукав. Логинов подошел к нам возле магазина и спрашивает: - Как же это вы без рукава? - Мне, - отвечаю, - стало жарко, и я его выбросил. Хранитель монастыря задумался и перекрестил нас. А Марков говорит: - Это вы напрасно... У нас теперь вместо Бога - ленинский центральный комитет. Хотя наступит и для этих блядей своя кровавая ежовщина... Логинов смущенно перекрестился и быстро ушел. А мы все шатались по заповеднику. Домой я попал в конце недели. И сутки потом лежал, не двигаясь. Михал Иваныч предлагал вина. Я молча отворачивался лицом к стене. Затем появилась девица с турбазы - Люда. - Вам, - говорит, - телеграмма. И еще вас разыскивает майор Беляев. - Что за Беляев? Откуда? - Наш батька говорит, что с МВД... - Этого мне только не хватало!.. Скажите, что я болен. Что я уехал в Псков и заболел... - Он знает. - Что он знает? - Что вы который день болеете. Сказал: пускай, как выспится, зайдет. - Куда? - В контору рядом с почтой. Вам любой покажет. А вот и телеграмма. Девица стыдливо отвернулась. Затем вытащила из лифчика голубоватый клочок бумаги, сложенный до размеров почтовой марки. Я развернул нагретую телеграмму и прочел: "Улетаем среду ночью. Таня. Маша". Всего пять слов и какие-то непонятные цифры... - Какой сегодня день? - С утра был вторник, - пошутила Люда. - Когда вы получили телеграмму? - Ее Марьяна привезла с Воронича. - Когда? - Я же говорю - в субботу. Я хотел сказать: "Так где вы были раньше?" - но передумал. Они-то были на месте. А вот где был я?.. Уехать я мог не раньше вечера - автобусом. В Ленинград попасть - часам к шести... - Он и про телеграмму знает, - сказала Люда. - Кто? - Товарищ Беляев. Люда чуточку гордилась проницательностью и всеведением злосчастного майора. - Товарищ Беляев сказал - пусть зайдет до отъезда. А то ему будет взъебка... Так прямо и выразился... - Какая старомодная учтивость! - говорю... Я начал лихорадочно соображать. Денег у меня - рубля четыре. Все те же мистические четыре рубля. Состояние жуткое... - Люда, - спрашиваю, - у вас есть деньги? - Копеек сорок... Я на велосипеде приехала... - То есть? - Берите мой велосипед, а я дойду пешком. Оставьте его у кого-нибудь в поселке... Последний раз я ездил на велосипеде, будучи школьником. Тогда это казалось развлечением. Но, видно, я постарел. Дорогу пересекали сосновые корни. Велосипед, подпрыгивая, звякал. Маленькое жесткое седло травмировало зад. Колеса тонули в сыроватом песке. Измученные внутренности спазмами реагировали на каждый толчок. Я зашел на турбазу, прислонив велосипед к стене. Галина была одна. Взглянув на меня без испуга, спросила: - Вы получили телеграмму?.. Думаю, пьянством здесь трудно было кого-нибудь удивить. Я сказал: - Дайте мне тридцать рублей из сейфа. Через две недели верну... Только не задавайте вопросов. - А я и так все знаю. Ваша супруга изменила Родине. - Увы, - говорю. - И теперь уезжает на Запад. - Похоже на то. - А вы остаетесь? - Да, я остаюсь. Вы же знаете... - И будете продолжать работу? - Конечно. Если не уволят... - А правда, что в Израиле живут одни евреи?.. Слушайте, вам плохо?! Дать воды? - Вода тут не поможет. Как насчет денег? - Только почему из сейфа? У меня есть свои... Я хотел поцеловать Галину, но сдержался. Реакция могла быть неожиданной. Я сел на велосипед и поехал к монастырю. День был теплый, но облачный. Тени деревьев едва выделялись на сером асфальте. По обочине шоссе брели туристы. Среди них попадались одетые в непромокаемые куртки. Я устремился к песчаному склону. Руль приходилось удерживать с трудом. Мимо проносились обесцвеченные серым налетом валуны... Контору УВД мне показали сразу. - Следующий дом за почтой, - махнула рукой уборщица из "Лукоморья", - видишь, флаг на крыше?.. Я поехал дальше. Двери почтового отделения были распахнуты. Здесь же помещались кабины двух междугородных телефонов. Один из них был занят. Блондинка с толстыми ногами, жестикулируя, выкрикивала: - Татуся, слышишь?! Ехать не советую... Погода на четыре с минусом... А главное, тут абсолютно нету мужиков... Але! Ты слышишь?! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув... Я затормозил и прислушался. Мысленно достал авторучку... Казалось бы, все так ужасно, но я еще жив. И, может быть, последней умирает в человеке - низость. Способность реагировать на крашеных блондинок и тяготение к перу... На крыльце управления мне попался Гурьянов. Мы почти столкнулись, и деться ему было некуда. В университете Гурьянова называли - Леня-Стук. Главной его обязанностью была слежка за иностранцами. Кроме того, Гурьянов славился вопиющим невежеством. Как-то раз его экзаменовал профессор Бялый. Достались Гурьянову "Повести Белкина". Леня попытался уйти в более широкую тему. Заговорил о царском режиме. Но экзаменатор спросил: - Вы читали "Повести Белкина"? - Как-то не довелось, - ответил Леня. - Вы рекомендуете? - Да, - сдержался Бялый, - я вам настоятельно рекомендую прочесть эту книгу... Леня явился к Вялому через месяц и говорит: - Прочел. Спасибо. Многое понравилось. - Что же вам понравилось? - заинтересовался Бялый. Леня напрягся, вспомнил и ответил: - Повесть "Домбровский"... И вот мы столкнулись на крыльце чека. Сначала он немного растерялся. Даже хотел не поздороваться. Сделал какое-то порывистое движение. Однако разминуться на крыльце было трудно. И он сказал: - Ну, здравствуй, здравствуй... Тебя Беляев ждет... Он захотел показать, что все нормально. Как будто мы столкнулись в поликлинике, а не в гестапо. Я спросил: - Он - твой начальник? - Кто? - Беляев... Или подчиненный? - Не иронизируй, - сказал Гурьянов. В голосе его звучали строгие руководящие нотки. - И помни. КГБ сейчас - наиболее прогрессивная организация. Наиболее реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная... Если бы ты знал, какие это люди!.. - Сейчас узнаю, - говорю. - Ты чересчур инфантилен, - сказал Гурьянов, - это может плохо кончиться... Каково мне было выслушивать это с похмелья! Я обогнул его, повернулся и говорю: - А ты - дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом... Знаешь, почему ты стучишь? Потому что тебя не любят женщины... Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и превосходством, а дело кончилось грубостью. Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи?! К оскорблениям Гурьянов не подготовился. А потому заговорил естественным человеческим тоном: - Унизить товарища - самое легкое... Ты же не знаешь, как это все получилось... Он перешел на звучный шепот: - Я чуть не загремел по малолетству. Органы меня фактически спасли. Бумагу дали в университет. Теперь прописку обещают. Ведь я же сам из Кулунды... Ты в Кулунде бывал? Удовольствие ниже среднего... - А, - говорю, - тогда понятно... Кулунда все меняет... Вечно я слушаю излияния каких-то монстров. Значит, есть во мне что-то, располагающее к безумию... - Прощай, Гурьян, неси свой тяжкий крест... Я нажал симпатичную розовую кнопку. Мне отворила постная, неопределенного возраста, дама. Беззвучно пропустила меня в следующую комнату. Я увидел сейф, изображение Дзержинского, коричневые портьеры. Такие же, как в ресторане. Настолько, что меня слегка затошнило. Я опустился в кресло, достал сигареты. Минуту или две просидел в одиночестве. Затем одна из портьер шевельнулась. Оттуда выступил мужчина лет тридцати шести и с глубокой укоризной произнес: - Разве я предложил вам сесть? Я встал. - Садитесь. Я сел. Мужчина выговорил с еще большей горечью: - Разве я предложил вам закурить? Я потянулся к урне, но расслышал: - Курите... Затем он сел и уставился на меня долгим, грустным, почти трагическим взглядом. Его улыбка выражала несовершенство мира и тяжелое бремя ответственности за чужие грехи. Лицо тем не менее оставалось заурядным, как бельевая пуговица. Портрет над его головой казался более одушевленным. (Лишь к середине беседы я вдруг понял, что это не Дзержинский, а Макаренко). Наконец он сказал: - Догадываешься, зачем я тебя пригласил? Не догадываешься? Отлично. Задавай вопросы. Четко, по-военному. Зачем ты, Беляев, меня пригласил? И я тебе отвечу. Так же четко, по-военному: не знаю. Понятия не имею. Чувствую - плохо. Чувствую - оступился парень. Не туда завела его кривая дорожка... Веришь ли, ночами просыпаюсь. Томка, говорю супруге, хороший парень оступился. Надо бы помочь... А Томка у меня гуманная. Кричит: Виталик, помоги. Проделай воспитательную работу. Обидно, парень - наш. Нутро здоровое. Не прибегай к суровым методам воздействия. Ведь органы не только лишь карают. Органы воспитывают... А я кричу: международная обстановка сложная. Капиталистическое окружение сказывается. Парень далеко зашел. Сотрудничает в этом... ну... "Континентале". Типа радио "Свобода"... Литературным власовцем заделался не хуже Солженицына. Да еще и загудел по-черному с Валерой-мудозвоном... Ну, кинула жена ему подлянку, собралась в Израиль... Так что, гудеть до посинения?.. Короче, я в растерянности... Беляев говорил еще минут пятнадцать. В глазах его, клянусь, блестели слезы... Затем он покосился на дверь и вытащил стаканы: - Давай слегка расслабимся. Тебе не вредно... если в меру... Водка у него была теплая. Закусили мы печеньем "Новость". Отрывисто и резко звякнул телефон. - Майор Беляев слушает... В четыре тридцать? Буду... И передайте, чтоб менты не лезли в это дело... Он повернулся ко мне: - На чем мы остановились?.. Думаешь, органы не замечают всего этого бардака? Органы все замечают получше академика Сахарова. Но где реальный выход? В чем? В реставрации капитализма?.. Допустим, почитал я ваш хваленый самиздат. Дерьма не меньше, чем в журнале "Знамя". Только все перевернуто. Где белое, там черное, где черное, там белое... Вот, например, проблема сельского хозяйства. Допустим, можно взять и отменить колхозы. Раздать крестьянам землю и тому подобное. Но ты сперва узнай, что думают крестьяне? Хотят ли эту землю получить?.. Да на хрена им эта блядская земля!? Поинтересуйся у того же Валеры-мудозвона. Обойди наши деревни вокруг заповедника. Один дед Тимоха помнит, как лошадей запрягают. Когда что сеять - позабыли. Простого хлеба испечь не могут... Да любой крестьянин эту землю враз на чекушку махнет. Не говоря о полбанке... Беляев вытащил стаканы и уже не прятал. Он порозовел. Мысль его стремительно развивалась в диссидентском направлении. Дважды звонил телефон. Беляев нажал кнопку селектора: - Валерия Яновна! Не соединяйте... Он заговорил поспешно, темпераментно и зло: - Желаешь знать, откуда придет хана советской власти? Я тебе скажу. Хана придет от водки. Сейчас, я думаю, процентов шестьдесят трудящихся надирается к вечеру. И показатели растут. Наступит день, когда упьются все без исключения. От рядового до маршала Гречко. От работяги до министра тяжелой промышленности. Все, кроме пары-тройки женщин, детей и, возможно, евреев. Чего для построения коммунизма будет явно недостаточно... И вся карусель остановится. Заводы, фабрики, машинно-тракторные станции... А дальше - придет новое татаро-монгольское иго. Только на этот раз - с Запада. Во главе с товарищем Киссинджером... Беляев посмотрел на часы: - Ты, я знаю, в Ленинград собрался. Мой тебе совет - не возникай. Культурно выражаясь - не чирикай. Органы воспитывают, воспитывают, но могут и покарать. А досье у тебя посильнее, чем "Фауст" Гете. Материала хватит лет на сорок... И помни, уголовное дело - это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз - и ты уже на стройках коммунизма... Так что веди себя потише... И еще, к вопросу пьянки. Пей, но в меру, делай интервалы. И не путайся ты с этим чеканутым Марковым. Валера местный, его не тронут. А у тебя - жена на Западе. К тому же опусы в белогвардейской прессе. Выступлений - полное досье. Смотри, заделают тебе козу... Короче, пей с оглядкой. А теперь давай на посошок... Мы снова выпили. - Идите, - перешел на "вы" майор. - Спасибо, - говорю. Это было единственное слово, которое я выговорил за полчаса. Беляев усмехнулся: - Беседа состоялась на высоком идейно-политическом уровне. Уже в дверях он шепотом прибавил: - И еще, как говорится - не для протокола. Я бы на твоем месте рванул отсюда, пока выпускают. Воссоединился с женой - и привет... У меня-то шансов никаких. С моей рязанской будкой не пропустят... А тебе - советую. Подумай. Это между нами, строго конфиденциально... Я пожал ему руку, кивнул хмурой даме и вышел на залитую солнцем улицу. Я шел и думал - мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда... Я оставил велосипед на почте. Сказал - для Люды из Березина. Пешком забрался в гору. И наконец, дождавшись рейсового автобуса, поехал в Ленинград. В дороге я заснул и проснулся с ужасной головной болью... Ленинград начинается постепенно, с обесцвеченной зелени, гулких трамваев, мрачноватых кирпичных домов. В утреннем свете едва различимы дрожащие неоновые буквы. Безликая толпа радует вас своим невниманием. Через минуту вы уже снова горожанин. И только песок в сандалиях напоминает о деревенском лете... Головная боль не дала мне привычно обрадоваться ленинградской сутолоке, речному ветру и ясности каменных улиц. Чего стоят одни лишь тротуары после надоевших холмов... Я вышел из автобуса на площади Мира. Затем остановил такси и через пятнадцать минут был дома. Дверь мне отворила незнакомая смеющаяся женщина в тельняшке: - Вы от Шахновичей? Вас послали за кофеваркой? - Нет, - сказал я. - Ваша фамилия - Азарх? - Я Танин муж, - говорю... Вышла Таня с коричневым полотенцем на голове. Появилась дочка, бледная, с испуганными глазами. Сказала: - А, это папа... Дом был наполнен таинственными личностями. Из всех присутствующих я узнал только музыковеда Лазарева, да еще фарцовщика Белугу. В квартире было шумно. Незнакомый лысый человек беседовал по телефону. Он то и дело повторял: - Это практического значения не имеет... Все по очереди заговаривали с Таней. Худой, бородатый старик почти кричал: - Надеюсь, господа, тут все свои?! Так что позвольте мне забыть о конспирации. Я должен передать кое-что Александру Исаевичу Солженицыну... Дальнейшее старик отчеканил хорошо поставленным голосом: - Я разрешаю Солженицыну опубликовать без купюр мою фронтовую поэму "Люська". Причитающийся мне гонорар я отдаю в фонд Солженицына. Упоминать при этом мою настоящую фамилию категорически запрещается. Мой псевдоним - Андрей Колымский!.. На столах и подоконниках громоздились бутылки. Заметно пьяных не было. Всех связывало что-то общее, хотя здесь присутствовали не только евреи. Кто-то собирал неведомые подписи, размахивая зеленым блокнотом. На кухне в ряд стояли чемоданы. Это были одинаковые новые чемоданы с металлическими замками. Они вызывали у меня чувство безнадежности.