мнения, он упивается простейшими
чувствами, он желает ничтожного. Нет более простого и надежного способа
превратить человека в раба, чем сделать его снобом. В снобизме заключена
удивительная способность жить выхолощенной жизнью, не замечая ее изъянов.
Но в то же время снобизм -- это протест против дутых авторитетов и
зовущих в никуда целей. В снобизме заключено замечательное требование
конкретности и осязаемости мыслей, поступков, целей, влечений. Снобизм не
терпит абстрактности и отвлеченности: он точно знает, в чем состоит его
смысл и его утешение. Снобизм спасает от жизненной сумятицы, он избавляет от
бесплодных метаний и смутных устремлений. В нем неистребим здоровый
скептицизм ко всему неопределенному и слишком возвышенному.
Сноб бывает смешон. Но пока он верен своей привычке, он никогда не
будет беспомощен.
Робость, ты мешаешь человеку быть самим собой. Ты стоишь на пути его
желания, ты колеблешь его решимость, ты смущаешь его намерение. Ты, робость,
воистину воздержание некстати, препятствие добрым делам и чувствам.
Робкий отступает, когда его никто не гонит. Он смущается, хотя ему
нечего стыдиться. Может быть, и важнейшего для себя дела не совершит робкий
человек. И все от того, что без всякого повода вдруг покажется это дело ему
неуместным, или несвоевременным, или неподобающим -- словом, некстати
совершаемым. Лишь когда минует время, благоприятное для поступка, подосадует
на себя робкий, грустно и обидно станет ему от странной немощи своей, и
захочет он все переменить -- однако поздно, поздно... Робкий человек --
словно вывихнутый сустав. Даже возвращенная на свое исконное место, кость
теряет былую подвижность; и связки, держащие ее, глухо напоминают о своей
непрочности. Кто пережил серьезный вывих, инстинктивно помнит о нем и
избегает нагрузок, которые смело бы возложил на здоровое сочленение. Так и
робкий, словно давней травмой, стеснен своей робостью, которая не дает
свободно проявиться его натуре. Неудобное, как видим, невыгодное для жизни
качество.
Однако знаем ли мы наверное, какие качества для жизни нужны? Вполне ли
мы уверены, что наша натура есть именно такое телесное и душевное целое,
которое необходимо для существования между людьми и, главное, для
существования, достойного имени человеческого? Человек самоуверенный,
дерзкий, скорый на действия, вторгается в сложную связь элементов
действительности, толком не разобравшись ни в них, ни в себе самом. Словно
дымный шлейф, тянется за ним череда совершенных ошибок, невпопад сделанных
выборов и удручающих деяний, способных отягчить совесть даже при оговорке,
что содеяны они без злого умысла. Активная деятельность и
целеустремленность, не знающая сомнений, еще не гарантируют исполнения
человеческих надежд. Напротив, часто оказывается так, что смелый и дерзающий
достигает желаемого, но -- заполучив его в руки -- вдруг обнаруживает с
неудовольствием, что вовсе не такого обладания хотелось ему. Тогда досадует
на себя непреклонный и бойкий человек, оставляет приобретенное и бросается
вслед другой цели, ибо почудилось ему, что в ней-то истинное призвание и
счастье его. Однако, боюсь, снова ждет его разочарование. Так странно
получается, что и робкий, и дерзающий с равным "успехом" упускают свой шанс
и остаются ни с чем. Ведь приобретение, которое нам не нужно, способно
тяготить даже более, чем нужда или потеря. ***
Самоуверенный человек обычно бывает поверхностным, тогда как робкий
необыкновенно восприимчив. Он, не решаясь что-либо сделать явно, вынашивает
дорогие ему мечты в душе своей. Малейшее воздействие внешнего мира поражает
его, проникает глубоко в его сознание и оставляет в нем ощутимый след. Не
имея настойчивости, необходимой для того, чтобы должным образом обустроить
жизнь свою, робкий человек постепенно становится обладателем немалых
душевных сокровищ. Он ждет нежного и деликатного участия к себе, чтобы
раскрыть эти сокровища и поделиться ими. И, право же, они бывают сказочно
прекрасны.
Робость противостоит наглости. Она выражает собой отвращение ко всякому
бесцеремонному действию, слову и жесту. Робость делает человека легким,
податливым и не жестоким. А разве не эти качества нам особенно милы в людях?
Робкие люди -- прекрасные поверенные душевных тайн и жизненных секретов, они
обычно честны и порядочны. Их верность достойна подражания, и если
что-нибудь робкий человек наконец решился отстаивать, то делает это с
твердостью, достойной удивления. Отступать от решенного ему, вследствие
робости, так же трудно, как прежде трудно было принять решение.
Не надо думать, будто робкого отличают чрезмерные колебания или
нерешительность. Нет, он способен быть личностью, вполне определившейся в
своих желаниях и стремлениях. Вот только осуществлять их он предпочитает,
действуя укромно, не вызывая к себе излишнего внимания, стараясь остаться
незамеченным. Этими манерами робкий человек напоминает скромного, и их часто
путают, принимая одно качество за другое.
Право, мне кажется прелестной неокончательность робкого человека. Он,
готовый прервать любое свое движение, останавливающийся перед жестким
напором и не противоборствующий, а ищущий обходной путь, лучше многих
деятельных натур узнает все хитросплетения жизни. Может показаться странным,
но робость -- один из вернейших путей к мудрости и знанию жизни. Позавидуйте
чуткости робкого человека: она помогает ему прикоснуться к тому, что никогда
не побывает в наших руках, и ощутить те скрытые истины и свойства вещей,
которые останутся навсегда недоступны для людей более настойчивых.
Вера по своей природе противоположна знанию. И оттого ломка веры
освобождает путь к непредвзятому познанию и поведению. Следовательно,
вероломство составляет необходимый компонент просвещения, науки и всякого
действия образованного человека. Использование первейшего завета познания --
"все подвергай сомнению" -- невозможно без содержащегося в вероломстве
умения опрокинуть любую доверительность. Вероломство учит ничего не
принимать на веру, формируя необходимую каждому цивилизованному человеку
склонность к объективному знанию и трезвому расчету.
Человеку, в силу врожденного животного благодушия его натуры,
свойственно надеяться на других людей, на устойчивость обстоятельств, на
определившееся течение дел. Со странным и ленивым доверием к миру живет он,
неохотно предпринимая усилия к определению собственной личности. Если бы
вероломство не разрывало этих доверительных связей с бытием, человек скорее
всего вообще не догадался бы, что он представляет собой нечто, отличное от
мира. Спасительное действие вероломства прогоняет сон личности, причиняет ей
оздоровляющую боль и побуждает искать опору для собственного существования.
Благодаря вероломству мы приходим к обособленности, к трезвому осознанию
своих границ.
Значит ли это, что вероломство порождает замкнутость, подавленность и
угрюмость души? Нет, отнюдь. Выработав в себе жизненную самостоятельность,
личность вовсе не теряет склонности к общению с людьми и умеет полагаться на
них. Это умное доверие от прежней слепой веры отличается лишь тем, что
раньше некритическим принятием действительности человек щедро передоверял
свою судьбу другому; он взваливал собственную жизнь тяжким бременем на
близких, общество, друзей, на естественный ход вещей. Теперь, вразумленный
вероломством, он строит свою жизнь из самого себя, полагается прежде всего
на свои силы, вследствие чего учится их соизмерять и развивать. В тех
случаях, когда он получает неожиданную помощь со стороны окружающих или
стечения обстоятельств, он чувствует благодарность -- и от этого чувства
благодарности к миру смягчается его характер. Закаленный вероломством
человек лишается притязательности и претенциозности, он не обидчив, он
ничего от других не ждет, и оттого рад всему, что нежданно получает.
Заключая наше описание последствий вероломства, мы вправе сказать:
вероломство много способствует совершенствованию человеческой натуры,
помогая горькому прозрению личности и приучая ее к тому одиночеству, которое
является истинным уделом каждого живого существа. 
Кто умеет полагаться на себя, на того и другие могут положиться.
Дракон, извергающий пламя; Тартар, готовый поглотить все живое;
мертвые, восставшие на живых -- ничто не способно внушить такой ужас, как
нетерпимость. Нетерпимость дышит рьяностью -- устремленностью, не знающей
оглядки. В рьяности заключена дикая энергия нетерпимости, возводящая ее на
трон госпожи мира.
Может ли быть нетерпимость свойственна человеку? Мне кажется это
невозможным. Ибо где в человеке найдется место, чтобы вместить огромность
нетерпимости? где в нем простор для ее энергий? Оттого полагаю, что
нетерпимости нет в людях. Она безобразным ковром распласталась по всей
земле, и люди бродят в чащобе ее, путаясь в цепких побегах, становясь ее
пленниками, поклонниками и ревнителями. Воспламеняется сознание
заблудившихся, разжижается мозг их, и не остается в нем ничего, кроме
всепожирающей истовости. Зачем эта истовость? что преследует она? не
обращает ли вспять дело, которому намерена послужить? -- Тщетные и напрасные
вопросы. Задавать их так же нелепо, как спрашивать у заблудившегося дорогу.
Если не знаете пути сами и не имеете сил вывести его, блуждающего, то бегите
и скрывайтесь, опасаясь обратить на себя его внимание. Ибо грядет тогда
беда. Пройдет по заколдованной чаще судорога и, повинуясь ей, изойдется в
ярости объятый нетерпимостью. Закричит он дико, ударит, вцепится, уничтожит,
погубит, задохнется ненавистью, переполнит ею и изрыгнет ее, не в силах
удерживать в себе. Зальет ядовитая пена мир, и пропадет в ней все живое.
Все глухо, слепо, одеревенело в нетерпимом человеке. Да и человек ли
он? Живое ли существо? Не чувствует он вкуса, не ощущает прикосновения, не
имеет внятного голоса -- только клекот. Лишь одно чувство существует для
него, одному призыву он внемлет. Это зов нетерпимости, звучащий из
внутренностей его. Там, во чреве его, положена некая вещь, или идея, или
мечта, или желание, или каприз. И вот это обосновавшееся во внутренностях
существо, обмотавшееся кишками и устроившее из них гнездо, шипит, свищет,
клокочет, желая быть всем и все сделать повинующимся себе. Только этот зов
слышит нетерпимый человек, лишь ему следует и принимает безропотно
господином своим.
Но откуда, откуда это сморщившееся, бесформенное существо во
внутренностях человека? Невозможно, чтобы оно родилось в самом человеке. Не
может из живого явиться такое, и даже больное тело не даст подобного ростка.
Извне, из ядовитых зарослей нетерпимости, из впитанных едких паров ее,
загустевших и осевших во чреве человека, рождается безобразный урод.
Нетерпимость впитывает и выедает личность, гложет внутренности ее
бесчувственный упырь. Ничего вскоре не останется от охваченного
нетерпимостью. Лишь пустой кокон, послушная оболочка нечеловеческой
сущности, следующая всем прихотям ее. Оттого не назову нетерпимого человека
человеком, ибо истинное имя его -- жертва; и потому все вокруг станут
жертвами его.
Этот образ живо предстал перед моими глазами и несколько испугал меня.
Остановил я руку свою и долго оставался в недвижности, и думал о печальной
жизни своей.
Влюбленность, это настолько хорошо, что даже самовлюбленность не может
быть чем-то плохим. Влюбленный в себя со всех сторон окружен собою. В каждом
поступке или жесте ближнего он видит собственное отражение. Во всем, что
совершается, он усматривает направленность на себя и искренне недоумевает,
когда события обнаруживают свой собственный, к нему не относящийся смысл.
Влюбленный в себя как будто находится в зеркальной комнате. Все, что
его окружает, превращается в его глазах в зеркало. Его отношение к миру
весьма незатейливо: он сердится, если "зеркало", как он полагает, выставляет
его безобразным или неприметным; он радуется и торжествует, если оно
показывает прекрасный облик.
Вообще способность торжествовать и восхищаться развита в самовлюбленной
личности необычайно. Раз усвоив, что в радости и веселье человек наиболее
пригож, влюбленный в себя инстинктивно стимулирует в себе эти душевные
состояния. Раб своей страсти, он не может не восхититься собой, даже когда
все остальные угрюмы; а значит у него всегда готов повод к радостному
настроению. Ведь ничто не воодушевляет нас больше, чем собственное
преуспеяние.
Любование собой оборачивается недовольством теми, кто может затмить
себялюбца. Ревнивое чувство просыпается в самовлюбленном человеке: он
негодует, приходит в ярость и исступление, бессознательно или намеренно
начинает мстить. Однако такого рода злобствования не бывают продолжительны.
Ведь злобное состояние -- вещь тяжелая, неуютная, а злонамеренность требует
от личности немалой жертвенности и способности отдать себя на нелегкое дело
мести, подлости или клеветы. Себялюбец же не способен даже ради самого себя
превратить себя же в средство.
Так, пусть в своекорыстном виде, себялюбивая личность великолепным
образом утверждает идею самоценности человека. Тем самым себялюбец
преподносит замечательный урок всем, кто превращает человека в средство
достижения других целей, в простую составляющую иных, более "значительных"
процессов. Нет, себялюбец не таков, его природа глубоко гуманистична. Он не
может отрешиться от безусловной значимости собственного "я", всему
остальному придающего меру и значение. И потому мы вправе назвать жизнь
самовлюбленного человека подвижническим утверждением идеала самоценности
личности. Не другим внушает себялюбец достоинство этого величественного
идеала; в себе самом, в собственной жизни воплощает он его. Это редкий в
наше время пример единства слова и дела, идеи и действительности.
Самовлюбленность -- безрассудное, раскованное, шальное проявление любви
к себе. Это вольный всплеск упругого любовного чувства. Для душевного
здоровья человека полезно чуточку любоваться собой. Тогда всякое дело
выходит у него лучше, сам он становится любезнее и окружающим, право, такой
человек приятнее буки. Ведь так?
Перед любовью, как известно, благоговеют все моральные мыслители.
Правда, каждый вкладывает в нее свое содержание и производит на свет
собственный вид любви. Здесь найдем мы и "любовь небесную", и
"любовь-страсть", и "любовь платоническую", и "любовь к божеству", и даже
"любовь-божество". Невероятное обилие обличий у любви! Однако на одном,
пожалуй, сойдутся все здравомыслящие люди: способность любить не может
появиться, а если и появилась, то не сможет развиться, а если и развилась,
то неминуемо зачахнет без любви человека к самому себе. Правда, любовь к
себе -- сложное, неоднозначное чувство. Я не рискну отождествить с ним
самовлюбленность, так же как не отважусь назвать любящего себя --
себялюбцем.
Любовью к себе человек утверждает свою гордость и личное достоинство;
любовью к себе он открывает простор проявлению своих талантов, а если они
скромны, то побуждает себя к упорному труду, который разовьет даже
незначительные задатки. Любовь к себе делает личность углубленной, душевно
богатой, интересной для других. Умеющий любить себя не только сам интересен,
он -- и только он -- способен по-настоящему любить другого: ближнего,
дальнего, друга, встречного, свой народ, человечество. Однако любовь --
непростое, своенравное чувство, как никакое другое проясняющее все черты
человеческой натуры, и я не хочу мимолетным упоминанием упрощать его. Потому
прерву свое описание и продолжу его молчанием, которое каждый сможет
заполнить по своему усмотрению.
Занудливый вечно в кругу одних и тех же чувств и занятий, тем и
привычек. Этим непрестанным, неутомимым, невыносимым для окружающих
круговращением, зануда напоминает древнего ослика, в старину служившего
двигателем для перекачки воды. Ослик, привязанный к палке, другой конец
которой прикреплялся к водозаборному устройству, ходил по кругу и вращал
ворот. Чтобы животное ничем не отвлекалось и смотрело только под ноги, на
глаза его одевали шоры -- плотные кусочки кожи. А иногда даже ослепляли. Так
на протяжении долгих часов, изо дня в день, бродило безропотное существо по
одному и тому же кругу, толкая одну и ту же палку под неумолчное журчание
бегущей воды. Мне трудно решить, чего больше в этом примере: тупости или
мужества, покорности судьбе или верного исполнения долга?
Занудливость проистекает из неспособности соблюдать меру. Подобно мухе,
попавшей в мед и захлебнувшейся сладкой патокой, зануда не в силах вырваться
из липкого плена увлекшего его занятия. Все остальное перестает для него
существовать; точнее, все на свете начинает видеться ему сквозь призму того,
чем он увлечен. С наивностью новообращенного он всех желает втянуть в тот же
круг переживаний, мыслей и реакций. Не замечая нарастающего раздражения
окружающих, зануда воодушевленно дарит всех тем, что заключено в нем. Что из
того, если дары его обременительны? Ведь никто не решится отрицать его
щедрости и искреннего желания сделать личное всеобщим достоянием.
Увы! в своих побуждениях зануда чрезмерен. Ему на роду написано
вызывать утомление, усталость и скуку. Он продолжает дело и тогда, когда оно
начинает вредить самому себе. Он так многословно и часто повторяет одну и ту
же интересную мысль, что ее начинают презирать. В чувствах он так назойливо
настойчив и обременителен, что вызывает отвращение. Бедняга, рок сулил ему
поступать невпопад, и он с редкой последовательностью выполняет
предначертание рока.
Однако с точки зрения зануды, как раз остальные люди, а отнюдь не он,
поступают невпопад. Именно они -- другие -- легкомысленны,
непоследовательны, хватаются то за одно, то за другое. Я склонен согласиться
с этим мнением занудливого человека; во всяком случае, он имеет на него
полное право. Ведь зануда -- это образец личности, доводящей дело до полной
завершенности. Никакое начинание он не оставит на полдороге. Какие бы
препятствия не возникли, как бы утомителен ни был путь, зануда пройдет его
от начала до конца. Он достигнет всех, самых отдаленных следствий, он узнает
все варианты и возможности, он обретет все, что можно обрести. Этот
неприметный и осмеиваемый гений добросовестности не оставляет после себя
недоделанного и незавершенного. Там, где приложил руку зануда, можно ставить
табличку: "Исчерпано". Это слово да послужит скромной эпитафией
непритязательному душевному качеству, и да будет оно укором всем, кто,
презирая зануду, не вправе сказать о себе: "Я прошел свой путь до конца". А
ведь какие великие слова!
Сутягой называют человека, которым владеет непомерная страсть к
отстаиванию своих прав и того, что кажется ему правильным и справедливым.
Сутяга производен от тяжбы, которую ведет по всякому поводу и, кажется
иногда, со всем миром. Главное его побуждение -- настоять на своем, не
отдавая себе отчета ни в правомерности претензий, ни в значимости дела, к
решению которого привлекаются средства и усилия. Так, во всяком случае,
кажется окружающим, раздраженным тягучей неотступностью сутяги. И мало кто
догадывается о тайном мотиве сутяжничества. К нему склонны люди, которым
попросту ...недостает общения, человеческого общества, естественного
внимания к их личности. Видимо, в них действительно отсутствует особое
обаяние, привлекающее окружающих. Но ведь внимание нужно не только баловням
судьбы, умницам и красавцам, щедрым и великодушным, культурным и
жизнерадостным. А если природа и вывихи жизни отняли у вас все, чем можно
понравиться людям, а потребность в их обществе осталась? Тогда только и
остается, что навязывать им свое присутствие и, если они сами не замечают
вашей значительности и не отдают ей положенного, то должным образом,
используя силу закона, социальных институтов и общественного мнения ее всем
и вся внушить.
Вот и начинает сутяга "обращаться в инстанции", "ходить по
учреждениям", "привлекать внимание к вопросу" и всячески обременять сознание
максимального количества ответственных и служебных лиц своей безнадежной
правдой. Только столкнувшись с сутяжничеством, открываешь, что и правота
может быть постылой. Даже истина и польза, если их отстаивают непомерными
средствами и с излишним усердием, теряют всякую ценность и обращаются в свою
противоположность.
Всякий, кого обременяет сутяга, пусть вспомнит, что им движет жажда
общения и человеческого участия. Она реализуется в отталкивающей форме, но
стремление-то не может не вызвать сочувствия! Быть может, правда о сутяге
поспособствует смягчению нашего восприятия его -- инвалида людских
взаимоотношений.
Кто учтив, тому больше нечего желать. Вежливость открывает любые двери
и сердца, ею успешно торятся жизненные пути.
Любое общество, и всякий порок жизни, и все возвышенные нравы -- не
более чем ритуалы. Можно исполнять ритуал слишком искренне, принимая его за
саму действительность. Однако подобное усердие скорее приносит вред, чем
пользу. Учтивый человек хорошо понял двусмысленность ритуала. Он уважает
притязания ритуала на то, чтобы быть действительностью, и одновременно не
настолько простодушен, чтобы верить этому. Неучтив всякий, не
удовлетворяющийся всеми признанным обычаем и во всем ищущий смысл. Неучтив
тот, кто избегает привычек и стремится к новому. Кто не удовлетворяется
общепринятым и желает иметь нечто свое -- тоже неучтив.
Учтив же тот, кто старается соответствовать требованиям, не задаваясь
вопросом об оправданности их. Неучтивость, напротив, состоит в выяснении
права требований быть предъявленными. Всякий порядок должен обосновать себя
перед лицом неучтивости и доказать свое право на существование. Мы опасаемся
неучтивости, ибо действия ее непредсказуемы, проявления -- неприятны, а в
итоге -- хаос. Да, манеры неучтивого дурны. Но не открывается ли подчас,
благодаря их бесцеремонному действию, что мы сами слишком манерны? Совлеки
кое с кого манеры -- и вообще ничего не останется. Совсем ничего, пустота.
Обескураживающий результат, но разве в нем виновна неучтивость? 
Назойливый приучает нас к терпимости. Не считаясь с действительными
потребностями ближнего, он обременяет его своими услугами, радушием и
заботой. Нет ничего утомительнее инициативы, начинания, внимательности
назойливого человека. Во всяком проявлении своей чуткости он чрезмерен;
каждым действием он угнетает, желая поспособствовать.
Постоянная неуместность порывов назойливого характера вызвана тем, что
он более всего воодушевлен собственными благими побуждениями, перед которыми
как-то теряются истинные заботы предмета его страсти. Назойливость -- хищное
внимание, покушающееся на независимость человеческого "я". Назойливый не
может успокоиться и смириться с тем, что у каждого своя жизнь и судьба. Все
он стремится повернуть к наилучшему или правильному ходу вещей, не особенно
задумываясь, нуждаются ли окружающие в его утомительной участливости.
В назойливом человеке мы встречаем редкое упорство. Трудно представить
жизненную бурю, которая внесла бы перелом в его натуру. Тихо, неприметно,
или шумно и требовательно, но в равной степени неколебимо будет настаивать
назойливый на своем. Кто поймет, что кроется в его действиях -- искреннее
желание помочь или тайная издевка? Назойливая натура неумолима, как тихо
журчащая вода, которая и камень точит.
Больше всего назойливый человек ненавидит одиночество. Нет для него
сильнее ужаса, и оттого он не терпит оставлять ближнего в уединении. Во
всякое событие чужой жизни встревает он с детской непосредственностью. Не
удивительно, что в каждом нормальном человеке назойливость вызывает
раздражение. Однако далеко не всегда жизнь складывается нормально. Когда
душой овладевает тревога, горечь или печаль, когда наступает тоскливое
одиночество, когда, одним словом, жизнь становится тягостна и не знаешь куда
деться, тогда на выручку приходит назойливый человек. Он удивительно
неприхотлив. Он внимателен, даже если мы угрюмы; он приветлив, даже если мы
раздражены; он безостановочно говорит, даже если мы упорно молчим. Своим
бестактным вмешательством он отвлекает от угнетающих мыслей и помогает
забыться. Большое облегчение в час невзгоды способен принести назойливый, и
мы невольно ощутим благодарность к тому, кто нас раньше раздражал. Моральное
вскрытие показало, что в назойливости скрыта неумелая активность души. Силы
бурлят в ней, она одержима сама собой, она не может оставаться спокойной и
беспристрастной, и потому оказывается назойливой. Стоит потерпеть, и
растущий жизненный опыт огранит эту не знающую удержу натуру. Активность
станет созидательной, к страстности прибавится чуткость, а возросшая
уверенность в себе укротит пустые притязания. Стоит подождать... Ведь даже
если назойливый человек не переменится, мы, благодаря ему, научимся может
быть важнейшему умению -- терпимости.
Некоторые слова, случается, говорят сами за себя. Например, "паровоз"
-- везти силой пара. Или "ошеломить" -- ударить дубиной по шлему с легко
представимым результатом. Так же и слово "склока" сразу вызывает картину
потасовки, в которой от противников "шерсть летит клочьями". Почему шерсть?
Мы ведь как будто не собаки. Но, видимо, всякий раздор превращает нас в
животных; отсюда и шерсть.
Склочный человек -- любитель скандалов и раздоров. Он просто не может
жить там, где спокойно. Всякую безмятежность ему надо возмутить, любое
согласие -- расстроить. В нем живет неукротимый дух беспокойства и разлада,
который, в зависимости от типа личности, принимает вид то злого вихря, то
тихого шипения змеи. Но результат всегда один: в людях возбуждаются
претензии друг к другу; мирно жившие бок о бок вдруг начинают испытывать
взаимные подозрения и раздражаться по пустякам; спокойные дотоле лица
передергиваются, будто в лихорадке, а ровный тон общения сменяется
напряженным и глухо враждебным. Если вы замечаете подобные изменения в
атмосфере. Будьте уверены, склочная натура затесалась среди вас и
проделывает свою работу.
Но вот что мне всегда казалось любопытным: склоку обычно затевает один,
а втягиваются-то в нее все! И делают это с таким азартом, воодушевлением,
что, кажется, только и ждали подходящего момента. Впечатление такое, что
наши современники -- взведенные курки. Достаточно легкого движения, чтобы их
спустить -- и... бах! бах! Покатились обвинения, ссоры, крики, обиды, месть
и конца-края им не видно. Должно быть, склочник часто недоумевает от
произведенного им эффекта. Даже он, мне кажется, находит его непомерно
шумным и не отвечающем поводу. Из этого приходится делать печальный вывод,
что большинство людей предрасположены к склочности и бросать в склочника
камень следует с опаской: глядь, угодишь в себя! 
Бесцеремонное обращение с личностью и ее волей составляет сущность
хамства.
Хамство предписывает всему и каждому, каким ему быть. Хам почитает себя
вправе заместить собою жизнь другого человека, его мысли, чувства и
соображения. С легкостью необычайной он "становится на место другого",
совершенно игнорируя, что другой может чем-то от него отличаться. Он, ни с
чем вне себя не сообразуясь, убежден в нормальности единственно своего
поведения, и потому безмятежно предопределяет другим людям меру их поступков
и желаний. Могучая способность не считаться с суверенностью и своеобразием
другой личности живет в хаме.
Именно поэтому хамство -- просто-таки спасение для слабовольных или
нерешительных натур. Не в силах самостоятельно отважиться на тот или иной
шаг, они охотно подчиняются чужой воле, избавляющей их от мучительных
колебаний выбора. Хамство, следовательно, не только не унижает достоинство
многих, но и оказывает целительное, благодетельное воздействие, избавляя от
мук собственного выбора.
Хамством пытается сохранить свое достоинство тот, кто не в силах его
утвердить какими-либо иными средствами. Униженный и пренебрегаемый человек,
утративший надежду снискать уважение окружающих своими достоинствами,
прибегает к хамству как последнему отчаянному средству спасения. Оторопь или
негодование, которые чаще всего вызывает хамское поведение, заменяют для
него столь желанное, но недостижимое почтение. Хама можно ненавидеть,
презирать, избегать, но к нему почти невозможно остаться безучастным. Даже
если выдержки хватает для того, чтобы никак не выказать своей обиды или
раздражения, все-таки в душе остается ощутимый след от хамства. Хам это
отлично знает и этим доволен. Ведь цель его как раз в том и состоит, чтобы
преодолеть отстраненность от себя других людей, сделать их неравнодушными к
себе и связать их с собственной персоной. Признаем, что обычно хаму удается
достичь желаемого.
Хамство привыкли распознавать по внешним эффектным признакам: громкому
голосу, бесцеремонной указке, грубому навязыванию своего мнения,
беспардонным поучениям. Однако все эти звучные, яркие, зримые проявления
хамства составляют лишь малую видимую часть айсберга. Центр хамской жизни
расположен много глубже. Он скрывается в равнодушном игнорировании интересов
другого человека; в героическом стремлении заставить всех "жить лучшей
жизнью"; в самоотверженности и жертвенности, требующих от окружающих того
же; в нескромности того, кто кичится своими действительными заслугами; в
злорадном торжестве ученика перед менее удачливым товарищем; в деланном
удивлении мужчины перед... а, впрочем, стоит ли продолжать? Ведь проявления
хамства неисчислимы, и нам должно быть ясно одно: большая часть хамских
поступков не бросается в глаза и совершается молча.
Хам не только навязывает другим свое "я". Приученный собственной
натурой к отношениям господства и подчинения, он не менее успешно становится
ревностным исполнителем чужой воли. В услужении хам чувствует себя не менее
естественно, чем в самодурстве. Нужно ли доказывать, что государство в лице
хама приобретает идеального чиновника -- рабски угодливого перед начальством
и немилосердного к подчиненным. Я полагаю, что споспешествование в
исполнении столь важной общественной функции оправдывает любое душевное
качество окончательно и бесповоротно. 
Косный -- это чего-то коснувшийся и застывший в этом случайном
положении. Им владеет мимолетная привязанность, ставшая уздой всем чувствам,
мыслям и поступкам. Раз прикоснувшийся к чему-либо, он уже не может от него
отклеиться, и потому со временем -- из-за вечной опаски за себя -- избегает
вообще чего-либо касаться. Мне кажется, на косную личность некогда наложил
заклятие злой чародей. Помните детскую сказку, в которой герой становился
обладателем волшебного заклинания, какого-нибудь "прилипни!" Произнося его,
герой достигал того, что его обидчики прилипали ко всему, чего касались к
предметам, животным, другим людям. Так образовывалась целая цепочка
несчастных, моливших о пощаде. Так и я думаю, что если бы косность была
болезнью и микроб ее, распространяясь, заразил всех нас, то мир слипся бы в
один пестрый ком, в котором уже не различить отдельных существ и предметов.
Слава Богу, что косность -- не заразная болезнь, а всего лишь следствие
злого колдовства.
Наверное, если вспомнить сюжет тех же сказок, должен быть рецепт,
позволяющий избавиться от косности. В сказке, помнится, герой говорил
"отлипни!" И прежде неразрывно соединенные друг с другом люди и животные,
снова с облегчением возвращались к нормальной разделенной жизни. Может быть,
и косному человеку пригодится такой опыт? Может быть, пусть попробует он
сказать себе: "отлипни!" -- и чудесным образом расторгается никому не
нужная, надоевшая, саму косную личность обременяющая связь. И начнется новая
жизнь?
Но хочется, все же хочется, чтобы косный человек сохранил исток своего
не очень удачного свойства. Ведь косность выражает собой чрезвычайную
любвеобильность, редкую склонность души к приязни и привязчивости. Косный
лишь не знает меры в своем предпочтении. Живое чувство он переживает с
одеревеняющим его напряжением, живую плоть своим непомерным усердием
превращает в косную ткань. Косный человек -- гений добросовестности. Он
именно от того не приемлет многообразия окружающего, что теряется в пестроте
разнообразных существований, не в силах отнестись ко всем им в равной
степени внимательно. Втайне он страдает от этой тихой, для него самого
только существующей ущербности. А ближним не хватает мягкости и чуткости,
чтобы его в этих чувствах понять. Зато уже то, что косная натура приняла,
что она взяла под свою ответственность, тому она следует неукоснительно.
Правда, и эта неукоснительность в исполнении дела, утверждении определенного
порядка или заботы, способна причинить вред тому, во имя чего она
существует. Ведь само усердие должно быть соизмерено с сущностью вещи, иначе
оно разрушает то, чему призвано послужить. Немногого -- всего лишь чувства
меры -- недостает косной личности. А если вдруг каким-то случаем или чудом
это чувство косный приобретает, то не сыщется тогда добросовестнее, усерднее
и полезнее человека.
Как подумаешь, сколько есть слов, выражающих согбенность одного
человека перед другим, грустно становится. Какое богатство оттенков:
угодливость, льстивость, подхалимство, услужливость, раболепие,
подобострастие, пресмыкательство, заискивание! Не много ли для одного, в
сущности, положения фигуры? Есть случаи, когда богатые отечественные
традиции не радуют.
Когда я вижу заискивающего человека, передо мною будто является призрак
некогда случившегося с ним несчастья. Трудно, поверить, что это качество, в
крайних проявлениях своих имеющее вид пресмыкательства, возникает в ходе
естественного развития личности. Оно -- верный знак какой-то душевной
травмы, излома, насилия. Кого однажды не сломила чья-то грубая воля, или
собственный страх, или малодушный расчет -- кто, одним словом, не потерпел
ущерба своему достоинству от других или себя самого, -- в том едва ли
заискивание возьмет верх.
Заискивающий неустанно ищет чьего-то расположения. Мало кто отдает
столько внимания и усердия установлению добрых отношений. Его не оставляет
опаска, что им могут быть недовольны, что недовольство рождает
недоброжелательство, недоброжелательство опасно, опасность неотвратима, а
заключенная в других угроза способна напрочь разрушить его существование. В
силу этой логической цепочки, всякий раз безотчетно возникающей в
заискивающей душе, она любое недовольство окружающих воспринимает как
предвестие грядущей беды. И, естественно, ищет как ее предупредить, стараясь
всем внушить доброе к себе отношение.
Невдомек заискивающему, что поощряет его так себя вести не логика, а
недержание эмоций. Маленький камешек, брошенный с вершины горы, способен
увлечь за собой множество иных, так что к подножию скатится уже целая
лавина. Это происходит, если склон крут и камни некрепко держатся в почве.
Так и в душе заискивающего малейшее беспокойство, простой знак неприятия или
просто равнодушия со стороны окружающих вызывает целую лавину тревоги и
смятения. Что доказывает: заискивающей натуре трагически недостает выдержки,
самообладания и спокойной уверенности в себе -- качеств, предупреждающих
смятение страстей и хаос чувств.
В том, кто заискивает, нет ничего дурного. Он вредит главным образом,
самому себе. Кто перед всем отступает, в конце концов исчезает вовсе. Кто
пытается достичь благополучия, тщательно избегая любой неприятности и
уклоняясь малейшей угрозы конфликта, обрекает себя на вечную неудачу. Успех
и счастье не найдут того, кто не проявил себя. А ведь заискивающий только
тем и занят, чтобы себя не заявить и не стать препятствием на пути других.
Желая со всеми быть в ладу, он просто избрал неверную стратегию. Стремясь ко
всеобщему уважению, утратил себя. Ему постоянно изменяет чувство меры (как
впрочем, и остальные чувства).
Каждый из нас время от времени ищет чьего-то расположения, трудится над
установлением добрых отношений, старается достичь компромисса и согласия. Но
только заискивающая натура видит в этом главное средство достижения любых
целей; только она теряет в этих действиях свое достоинство. Заискивающему
вовсе не нужно отказываться от качеств своей души. Единственное, что
требуется -- выдержать характер. Вы так хорошо умеете чувствовать других,
постарайтесь же почувствовать себя. Личность начинается с открытия того, что
каждый принадлежит самому себе. Если Вы в своем праве, не думайте об
одобрении или неудовольствии других. Ведь это так естественно, что не хотеть
этого нельзя.
Ничего так не желает заискивающий, как освободиться от тягостного и
закрепощающего присутствия других в его сознании. Желает и боится. Поверьте,
он сам утомлен своим подобострастием. Все чаще его одолевают раздражение и
злость, тем более тягостные, что их требуется скрывать. Он начинает тихо
ненавидеть тех, перед кем заискивает; а может, ненавидел их изначально, видя
в них воплощения своей несвободы. Воистину, прожившие жизнь в непрестанном
заискивании кончают либо черной меланхолией, либо -- если случайность
подарит им власть над кем-нибудь -- крайним самодурством и садизмом. Этих
грустных проявлений легко избежать. Укротите свои подобострастные рефлексы
чувством собственного достоинства, не лебезите и не трепещите, пусть взгляд
Ваш будет ясен, а воля внятной. Тогда на облагороженной почве заискивания
поднимутся ростки предупредительности и обходительности, внимательности и
чуткости, заботливости и самоотверженности -- целое соцветие столь ценимых
людьми качеств. Любуясь ими, мы редко догадываемся о почве, которая их
породила.
Где податливый спасует, там упрямый сдюжит. В отличие от упорствующего,
который верен лишь достижению цели и потому легко меняет средства в
зависимости от обстоятельств, упрямец стоит на своем, что бы в этом "своем"
ни заключалось: прихоть, случайное слово, благородное стремление, очевидная
глупость или что иное. Любую мелочь упрямство способно возвести в абсолют и
отстаивать ее с неиссякающим упорством фанатика. Ни абсурдность позиции, ни
ее очевидная вредность, ни вполне об