площадке, Стивен услышал глухие удары игроков, влажные шлепки мячей и голос Давина, что-то возбужденно вскрикивающего при каждом ударе. Все трое остановились у ящика, на котором сидел Давин, наблюдавший за игрой. Через несколько секунд Темпл бочком подошел к Стивену и сказал: - Прости, я хотел спросить тебя, как ты считаешь, Жан-Жак Руссо был искренний человек? Стивен невольно расхохотался. Крэнли схватил валявшуюся в траве у него под ногами сломанную бочарную доску, быстро обернулся и грозно сказал: - Темпл, клянусь Богом, если ты произнесешь еще хоть одно слово, я тебя тут же прикончу super spottum [на месте (школьная латынь)]. - Вероятно, - сказал Стивен. - Он, как и ты, был эмоциональный человек. - А, ну его ко всем чертям! - отрезал Крэнли. - Что с таким разговаривать. Все равно что с вонючим ночным горшком! Катись, Темпл. Катись отсюда! Катись к черту! - Плевать я на тебя хотел, Крэнли, - ответил Темпл, шарахаясь в сторону от поднятой доски и указывая на Стивена. - Вот единственный человек в этом заведении, у которого индивидуальный образ мыслей. - Заведение! Индивидуальный! - воскликнул Крэнли. - Пошел ты отсюда, черт тебя побери. Вот безнадежный идиот! - Я эмоциональный человек, - сказал Темпл. - Это очень верно сказано. И я горжусь тем, что живу во власти эмоций. Он отошел бочком, зашагал по площадке, лукаво посмеиваясь. Крэнли смотрел ему вслед пустым, застывшим взглядом. - Вы только посмотрите на него, - сказал он. - Видели вы когда-нибудь подобного мерзавца? Фраза его была встречена странным хохотом студента в низко надвинутой на глаза кепке, который стоял, прислонясь к стене. Смех был писклявый и исходил из такого огромного тела, что казалось, это повизгивает слон. Все тело студента ходило ходуном, от удовольствия он потирал руки в паху. - Линч проснулся, - сказал Крэнли. В ответ на это Линч выпрямился и выпятил грудь. - Линч выпячивает грудь в знак критического отношения к жизни, - сказал Стивен. Линч звучно хлопнул себя по груди и сказал: - У кого есть возражения против моей фигуры? Крэнли поймал его на слове, и они начали бороться. Когда лица у них покраснели от напряжения, они разошлись, тяжело дыша. Стивен наклонился к Давину, который, увлеченно следя за игрой, не обращал внимания на разговоры вокруг. - А как мой ручной гусек? - спросил Стивен. - Тоже подписал? Давин кивнул и сказал: - А ты, Стиви? Стивен отрицательно покачал головой. - Ужасный ты человек, Стиви, - сказал Давин, вынимая трубку изо рта, - всегда один. - Теперь, когда ты подписал петицию о всеобщем мире, - сказал Стивен, - я думаю, ты сожжешь ту маленькую тетрадочку, которую я у тебя видел. И так как Давин промолчал, Стивен начал цитировать: - Фианна, шагом марш! Фианна, правое плечо вперед! Фианна, отдать честь, по номерам рассчитайсь, раз, два! - Это другое дело, - сказал Давин. - Прежде всего я ирландский националист. А вот ты от всего в стороне. Ты, Стиви, уродился зубоскалом. - Когда вы поднимете очередное восстание, вооружась клюшками, - сказал Стивен, - и вам понадобится осведомитель, скажи мне и я подыщу тебе парочку у нас в колледже. - Никак я тебя не пойму, - сказал Давин. - То ты поносишь английскую литературу, то ирландских осведомителей. И имя у тебя какое-то такое... и все эти твои рассуждения. Да ирландец ты или нет? - Пойдем со мной в архив, я тебе покажу родословную моей семьи, - сказал Стивен. - Тогда будь с нами, - сказал Давин. - Почему ты не изучаешь ирландский язык? Почему ты забросил классы лиги после первого занятия? - Одна причина тебе известна, - ответил Стивен. Давин покачал головой и засмеялся. - Да ну, брось, - сказал он. - Это из-за той молодой девицы и отца Морена? Да ведь ты все это выдумал, Стиви. Они просто разговаривали и смеялись. Стивен помолчал и дружески положил руку Давину на плечо. - Помнишь тот день, когда мы с тобой познакомились, - сказал он, - когда мы встретились в первый раз и ты спросил меня, где занимаются первокурсники, и еще сделал ударение на первом слоге? Помнишь? Ты тогда всех иезуитов без разбору называл "отцами". Иногда я спрашиваю себя: _Такой же ли он бесхитростный, как его язык?_ - Я простой человек, - сказал Давин. - Ты знаешь это. Когда ты мне в тот вечер на Харкорт-стрит рассказал о своей жизни, честное слово, Стивен, я потом есть не мог. Я прямо заболел. И заснуть никак не мог в ту ночь. Зачем ты мне рассказывал это? - Вот спасибо, - сказал Стивен. - Ты намекаешь, что я чудовище. - Нет, - сказал Давин. - Но не надо было это рассказывать. Сохраняя внешнее дружелюбие, Стивен начал мысленно вскипать. - Этот народ, эта страна и эта жизнь породили меня, - сказал он. - Такой я есть, и таким я буду. - Попробуй примкнуть к нам, - повторил Давин. - В душе ты ирландец, но тебя одолевает гордыня. - Мои предки отреклись от своего языка и приняли другой, - сказал Стивен. - Они позволили кучке чужеземцев поработить себя. Что же, прикажешь мне собственной жизнью и самим собой расплачиваться за их долги? Ради чего? - Ради нашей свободы, - сказал Давин. - Со времен Тона до времени Парнелла, - сказал Стивен, - не было ни одного честного, искреннего человека, отдавшего вам свою жизнь, молодость и любовь, которого вы бы не предали, не бросили в час нужды, не облили помоями, которому вы бы не изменили. И ты предлагаешь мне быть с вами! Да будьте вы прокляты! - Они погибли за свои идеалы, Стивен, - сказал Давин. - Но придет и наш день, поверь мне. Поглощенный своими мыслями, Стивен помолчал минуту. - Душа рождается, - начал он задумчиво, - именно в те минуты, о которых я тебе говорил. Это медленное и темное рождение, более таинственное, чем рождение тела. Когда же душа человека рождается в этой стране, на нее набрасываются сети, чтобы не дать ей взлететь. Ты говоришь мне о национальности, религии, языке. Я постараюсь избежать этих сетей. Давин выбил пепел из своей трубки. - Слишком заумно для меня, Стивен, - сказал он. - Но родина прежде всего. Ирландия прежде всего, Стиви. Поэтом или мистиком ты можешь быть потом. - Знаешь, что такое Ирландия? - спросил Стивен с холодной яростью. - Ирландия - это старая свинья, пожирающая свой помет. Давин поднялся с ящика и, грустно покачивая головой, направился к играющим. Но через какую-нибудь минуту грусть его прошла и он уже горячо спорил с Крэнли и с двумя игроками, только что кончившими партию. Они сговорились на партию вчетвером, но Крэнли настаивал, чтобы играли его мячом. Он ударил им два-три раза о землю, а потом ловко и сильно запустил его в дальний конец площадки, крикнув при этом: - Душу твою!.. Стивен стоял рядом с Линчем, пока счет не начал расти. Тогда он потянул Линча за рукав, увлекая его за собой. Линч подчинился ему и сказал, поддразнивая: - Изыдем, как выражается Крэнли. Стивен улыбнулся этой шпильке. Они вернулись садом и прошли через холл, где дряхлый, трясущийся швейцар прикалывал какое-то объявление на доску. У лестницы оба остановились, и Стивен, вынув пачку сигарет из кармана, предложил своему путнику закурить. - Я знаю, ты без гроша, - сказал он. - Ах ты нахал мерзопакостный! - ответил Линч. Это вторичное доказательство речевого богатства Линча снова вызвало улыбку у Стивена. - Счастливый день для европейской культуры, - сказал он, - когда слово "мерзопакостный" стало твоим любимым ругательством. Они закурили и пошли направо. Помолчав, Стивен сказал: - Аристотель не дает определений сострадания и страха. Я даю. Я считаю... Линч остановился и бесцеремонно прервал его: - Хватит! Не желаю слушать! Тошнит. Вчера вечером мы с Хораном и Гоггинсом мерзопакостно напились. Стивен продолжал: - Сострадание - это чувство, которое останавливает мысль перед всем значительным и постоянным в человеческих бедствиях и соединяет нас с терпящими бедствие. Страх - это чувство, которое останавливает мысль перед всем значительным и постоянным в человеческих бедствиях и заставляет нас искать их тайную причину. - Повтори, - сказал Линч. Стивен медленно повторил определения. - На днях в Лондоне, - продолжал он, - молодая девушка села в кэб. Она ехала встречать мать, с которой не виделась много лет. На углу какой-то улицы оглобля повозки разбивает в мелкие осколки окна кэба, длинный, как игла, осколок разбитого стекла пронзает сердце девушки. Она тут же умирает. Репортер называет это трагической смертью. Это неверно. Это не соответствует моим определениям сострадания и страха. Чувство трагического, по сути дела, - это лицо, обращенное в обе стороны, к страху и к состраданию, каждая из которых - его фаза. Ты заметил, я употребил слово _останавливает_. Тем самым я подчеркиваю, что трагическая эмоция статична. Вернее, драматическая эмоция. Чувства, возбуждаемые неподлинным искусством, кинетичны: это влечение и отвращение. Влечение побуждает нас приблизиться, овладеть. Отвращение побуждает покинуть, отвергнуть. Искусства, вызывающие эти чувства, - порнография и дидактика - неподлинные искусства. Таким образом, эстетическое чувство статично. Мысль останавливается и парит над влечением и отвращением. - Ты говоришь, что искусство не должно возбуждать влечения, - сказал Линч. - Помню, я однажды тебе рассказывал, что в музее написал карандашом свое имя на заднице Венеры Праксителя. Разве это не влечение? - Я имею в виду нормальные натуры, - сказал Стивен. - Ты еще рассказывал мне, как ел коровий навоз в своей распрекрасной кармелитской школе. Линч снова заржал и потер в паху руку об руку, не вынимая их из карманов. - Да, было такое дело! - воскликнул он. Стивен повернулся к своему спутнику и секунду смотрел ему прямо в глаза. Линч перестал смеяться и униженно встретил этот взгляд. Длинная, узкая, сплюснутая голова под кепкой с длинным козырьком напоминала какое-то пресмыкающееся. Да и глаза тусклым блеском и неподвижностью взгляда тоже напоминали змеиные. Но в эту минуту в их униженном, настороженном взоре светилась одна человеческая точка - окно съежившейся души, измученной и самоожесточенной. - Что до этого, - как бы между прочим, вежливо заметил Стивен, - все мы животные. И я тоже. - Да, и ты, - сказал Линч. - Но мы сейчас пребываем в мире духовного, - продолжал Стивен. - Влечение и отвращение, вызываемые не подлинными эстетическими средствами, нельзя назвать эстетическими чувствами не только потому, что они кинетичны по своей природе, но и потому, что они сводятся всего-навсего к физическому ощущению. Наша плоть сжимается, когда ее что-то страшит, и отвечает, когда ее что-то влечет непроизвольной реакцией нервной системы. Наши веки закрываются сами, прежде чем мы сознаем, что мошка вот-вот попадет в глаз. - Не всегда, - иронически заметил Линч. - Таким образом, - продолжал Стивен, - твоя плоть ответила на импульс, которым для тебя оказалась обнаженная статуя, но это, повторяю, непроизвольная реакция нервной системы. Красота, выраженная художником, не может возбудить в нас кинетической эмоции или ощущения, которое можно было бы назвать чисто физическим. Она возбуждает или должна возбуждать, порождает или должна порождать эстетический стасис - идеальное сострадание или идеальный страх, - статис, который возникает, длится и наконец разрешается в том, что я называю ритмом красоты. - А это еще что такое? - спросил Линч. - Ритм, - сказал Стивен, - это первое формальное эстетическое соотношение частей друг с другом в любом эстетическом целом, или отношение эстетического целого к его части или частям, или любой части эстетического целого ко всему целому. - Если это ритм, - сказал Линч, - тогда изволь пояснить, что ты называешь красотой. И не забывай, пожалуйста, что хоть мне когда-то и случалось есть навозные лепешки, все же я преклоняюсь только перед красотой. Точно приветствуя кого-то, Стивен приподнял кепку. Потом, чуть-чуть покраснев, взял Линча за рукав его твидовой куртки. - Мы правы, - сказал он, - а другие ошибаются. Говорить об этих вещах, стараться постичь их природу и, постигнув ее, пытаться медленно, смиренно и упорно выразить, создать из грубой земли или из того, что она дает: из ощущений звука, формы или цвета, этих тюремных врат нашей души, - образ красоты, которую мы постигли, - вот что такое искусство. Они приблизились к мосту над каналом и, свернув с дороги, пошли под деревьями. Грязно-серый свет, отражающийся в стоячей воде, и запах мокрых веток над их головами - все, казалось, восставало против образа мыслей Стивена. - Но ты не ответил на мой вопрос, - сказал Линч, - что такое искусство? Что такое выраженная им красота? - Это было первым определением, которое я тебе дал, несчастное, тупоголовое животное, - сказал Стивен, - когда я только пытался продумать данный вопрос для себя. Помнишь тот вечер? Крэнли еще разозлился и начал рассказывать об уиклоуских окороках. - Помню, - сказал Линч. - Помню, как он рассказывал об этих проклятых жирных свиньях. - Искусство, - сказал Стивен, - это способность человека к рациональному или чувственному восприятию предмета с эстетической целью. О свиньях помнишь, а про это забыл. Безнадежная вы пара - ты и Крэнли. Глядя в серое суровое небо. Линч скорчил гримасу и сказал: - Если я обречен слушать твою эстетическую философию, дай мне, по крайней мере, еще сигарету. Меня это совсем не интересует. Даже женщины меня не интересуют. Ну вас к черту! Пошли вы все! Мне нужна работа на пятьсот фунтов в год. Но ты ведь мне такой не достанешь. Стивен протянул ему пачку сигарет. Линч взял последнюю оставшуюся там сигарету и сказал: - Продолжай. - Фома Аквинский утверждает, - сказал Стивен, - что прекрасно то, восприятие чего нам приятно. Линч кивнул. - Помню, - сказал он. Pulchra sunt quae visa placent. - Он употребляет слово visa, - продолжал Стивен, - подразумевая под ним всякое эстетическое восприятие: зрение, слух или какие-либо другие виды восприятия. Это слово, как бы оно ни было неопределенно, все же достаточно ясно, чтобы исключить понятия хорошего и дурного, которые вызывают в нас влечение и отвращение. Безусловно, это слово подразумевает стасис, а не кинесис. А что такое истина? Она тоже вызывает стасис сознания. Ты бы не написал карандашом свое имя на гипотенузе прямоугольного треугольника. - Нет, - сказал Линч, - мне подавай гипотенузу Венеры. - Итак, следовательно, истина статична. Кажется, Платон говорит, что прекрасное - сияние истины. Не думаю, что это имеет какой-нибудь иной смысл, кроме того, что истина и прекрасное тождественны. Истина познается разумом, приведенным в покой наиболее благоприятными отношениями в сфере умопостигаемого; прекрасное воспринимается воображением, приведенным в покой наиболее благоприятными отношениями в сфере чувственно постигаемого. Первый шаг на пути к истине - постичь пределы и возможности разума, понять самый акт познания. Вся философская система Аристотеля опирается на его сочинение о психологии, которое в свою очередь опирается на его утверждение, что один и тот же атрибут не может одновременно и в одной и той же связи принадлежать и не принадлежать одному и тому же субъекту. Первый шаг на пути к красоте - постичь пределы и возможности воображения, понять самый акт эстетического восприятия. Ясно? - Но что же такое красота? - нетерпеливо спросил Линч. - Дай какое-нибудь другое определение. То, на что приятно смотреть? Неужели это все, на что способен ты со своим Фомой Аквинским? - Возьмем женщину, - сказал Стивен. - Возьмем, - с жаром подхватил Линч. - Греки, турки, китайцы, копты, готтентоты - у каждого свой идеал женской красоты, - сказал Стивен. - Это похоже на лабиринт, из которого нельзя выбраться. Однако я вижу из него два выхода. Первая гипотеза: всякое физическое качество женщины, вызывающее восхищение мужчины, находится в прямой связи с ее многообразными функциями продолжения рода. Возможно, это так. Жизнь гораздо скучнее, чем даже ты ее себе представляешь. Линч. Но мне этот выход не нравится. Он ведет скорее к евгенике, чем к эстетике. Он ведет тебя прямо из лабиринта в новенькую веселенькую аудиторию, где Макканн, держа одну руку на "Происхождении видов", а другую на Новом Завете, объясняет тебе, что ты любуешься пышными бедрами Венеры, так как знаешь, что она принесет тебе здоровое потомство, любуешься ее пышными грудями, так как знаешь, что она будет давать хорошее молоко твоим и своим детям. - Архи-вонюче-мерзопакостный враль этот Макканн! - убежденно сказал Линч. - Остается другой выход, - смеясь сказал Стивен. - А именно? - спросил Линч. - Еще одна гипотеза... - начал Стивен. Длинная подвода, груженная железным ломом, выехала из-за угла больницы сэра Патрика Дана, заглушив конец фразы Стивена гулким грохотом дребезжащего, громыхающего металла. Линч заткнул уши и чертыхался до тех пор, пока подвода не проехала. Потом резко повернул назад. Стивен тоже повернулся и, выждав несколько секунд, пока раздражение его спутника не улеглось, продолжал: - Эта гипотеза предлагает обратное. Хотя один и тот же объект кажется прекрасным далеко не всем, однако всякий любующийся прекрасным объектом находит в нем известное благоприятное соотношение, соответствующее тем или иным стадиям эстетического восприятия. Это соотношение чувственно постигаемого, видимое тебе в одной форме, а мне в другой, является, таким образом, необходимым качеством прекрасного. Теперь мы можем снова обратиться к нашему старому другу Фоме и выжать из него еще на полпенни мудрости. Линч расхохотался. - Забавно, - сказал он, - что ты его поминаешь на каждом шагу, точно какой-нибудь веселый пузатый монах. Ты это серьезно? - Макалистер, - ответил Стивен, - назвал бы мою эстетическую теорию прикладным Фомой Аквинским. В том, что в философии касается эстетики, я безоговорочно следую за Аквинским. Но, когда мы подойдем к феномену художественного замысла, к тому, как он вынашивается и воплощается, мне потребуется новая терминология и новый личный опыт. - Конечно, - сказал Линч, - ведь Аквинский, несмотря на весь свой ум, в сущности, только благодушный пузатый монах. Но о новом личном опыте и о новой терминологии ты расскажешь мне как-нибудь в другой раз. Кончай-ка поскорей первую часть. - Кто знает, - сказал Стивен, улыбаясь, - возможно, Аквинский понял бы меня лучше, чем ты. Он был поэт. Это он сочинил гимн, который поют в страстной четверг. Гимн начинается словами: Pange, lingua, gloriosi [Pange, lingua, gloriosi Corporis mysterium... - Славь, мой язык, тайну преславного тела... (лат.)], и недаром его считают лучшим из славословий. Это сложный, приносящий глубокое утешение гимн. Я люблю его. Но все же никакой гимн не может сравниться со скорбным, величественным песнопением крестного хода Венанция Фортуната. Линч запел тихо и торжественно глубоким, низким басом: Impleta sunt quae concinit David fideli carmine Dicendo nationibus Regnavit a ligno Deus. [Исполнились Давидовы пророчества, В правдивых песнопениях Возвещавшие народам: Бог с древа правит (лат.)] - Здорово, - с восторгом заключил он. - Вот это музыка! Они свернули на Нижнюю Маунт-стрит. И едва прошли несколько шагов от угла, как с ними поздоровался толстый молодой человек в шелковом кашне. - Слышали о результатах экзаменов? - спросил он. - Гриффин провалился, Хэлпин и О'Флинн выдержали по отделению гражданского ведомства. Мунен по индийскому ведомству прошел пятым. О'Шоннесси - четырнадцатым. Ирландцы, работающие у Кларка, устроили им пирушку, и все ели кэрри. Его бледное, отекшее лицо выражало добродушное злорадство, и, по мере того как он выкладывал новости, маленькие заплывшие жиром глазки как будто совсем исчезали, а тонкий свистящий голос становился еле слышен. В ответ на вопрос Стивена глаза и голос его снова вынырнули из своих тайников. - Да, Маккаллох и я, - сказал он. - Маккаллох выбрал чистую математику, а я - естественную историю. Там двадцать предметов в программе. Еще я выбрал ботанику. Вы ведь знаете - я теперь член полевого клуба. Он величественно отступил на шаг, положил пухлую в шерстяной перчатке руку на грудь, откуда тотчас же вырвался сдавленный свистящий смех. - В следующий раз, когда поедешь на поле, привези нам репы и лука, - мрачно сказал Стивен, - мы приготовим тушеное мясо. Толстый студент снисходительно засмеялся и сказал: - У нас очень почтенная публика в полевом клубе. Прошлую субботу мы, всемером, ездили в Гленмалюр. - С женщинами, Донован? - спросил Линч. Донован опять положил руку на грудь и сказал: - Наша цель - приобретать знания. И тут же быстро добавил: - Я слышал, ты пишешь доклад по эстетике? Стивен ответил неопределенно-отрицательным жестом. - Гете и Лессинг много писали на эту тему, - сказал Донован. - Классическая школа и романтическая школа и все прочее. Меня очень заинтересовал "Лаокоон". Конечно, это идеалистично, чисто по-немецки и слишком уж глубоко... Никто ему не ответил. Донован вежливо простился с ними. - Ну, я удаляюсь, - сказал он мягко и благодушно. - У меня сильное подозрение, почти граничащее с уверенностью, что сестрица готовит сегодня блинчики к семейному обеду Донованов. - До свидания, - сказал Стивен ему вдогонку, - не забудь про репу и лук. Глядя ему вслед, Линч медленно, презрительно скривил губы, и лицо его стало похоже на дьявольскую маску. - Подумать только, что это мерзопакостное, блинчикоядное дерьмо может хорошо устроиться, - наконец сказал он, - а я должен курить грошовые сигареты. Они повернули к Меррион-сквер и некоторое время шли молча. - Чтобы закончить то, что я говорил о красоте, - продолжал Стивен, - скажу, что наиболее благоприятные отношения чувственно постигаемого должны, таким образом, соответствовать необходимым фазам художественного восприятия. Найди их, и ты найдешь свойства абсолютной красоты. Фома Аквинский говорит: "Ad pulchritudinem tria requiruntur integritas, consonantia, claritas". Я перевожу это так: "Три условия требуются для красоты: целостность, гармония, сияние". Соответствует ли это фазам восприятия? Тебе понятно? - Конечно, - сказал Линч. - Если ты думаешь, что у меня мозги из дерьма, поди догони Донована, попроси его тебя послушать. Стивен показал на корзинку, которую разносчик из мясной лавки, перевернув ее вверх дном, надел на голову. - Посмотри на эту корзинку, - сказал он. - Ну, вижу, - ответил Линч. - Для того, чтобы увидеть эту корзинку, - сказал Стивен, - твое сознание прежде всего отделяет ее от остальной видимой вселенной, которая не есть корзина. Первая фаза восприятия - это линия, ограничивающая воспринимаемый объект. Эстетический образ дается нам в пространстве или во времени. То, что воспринимается слухом, дается во времени, то, что воспринимается зрением, - в пространстве. Но - временной или пространственный - эстетический образ прежде всего воспринимается отчетливо как самоограниченный и самодовлеющий на необъятном фоне пространства или времени, которые не суть он. Ты воспринимаешь его как _единую_ вещь. Видишь как одно целое. Воспринимаешь его как _целостность_. Это и есть integritas. - В самое яблочко, - смеясь сказал Линч. - Валяй дальше. - Затем, - продолжал Стивен, - ты переходишь от одной точки к другой, следуя за очертаниями формы, и постигаешь предмет в равновесии частей, заключенных внутри его пределов. Ты чувствуешь ритм его строения. Другими словами, за синтезом непосредственного восприятия следует анализ постижения. Почувствовав вначале, что это нечто _целостное_, ты чувствуешь теперь, что это _нечто_. Ты воспринимаешь его как согласованное единство, сложное, делимое, отделяемое, состоящее из частей, как результат этих частей, их сумму, как нечто гармоничное. Это будет consonantia. - В самое яблочко, - смеясь сказал Линч. - Объясни мне теперь про claritas, и за мной сигара. - Значение этого слова не совсем ясно, - сказал Стивен. - Фома Аквинский употребляет термин, который мне кажется неточным. Долгое время он сбивал меня с толку. По его определению получалось, что он говорит об идеализме и символизме и что высшее свойство красоты - свет, исходящий из какого-то иного мира, в то время как реальность - всего лишь его тень, материя - всего лишь его символ. Я думал, что он разумеет под словом claritas художественное раскрытие и воплощение божественного замысла во всем, что claritas - это сила обобщения, придающая эстетическому образу всеобщее значение и заставляющая его сиять изнутри вовне. Но все это литературщина. Теперь я понимаю это так: сначала ты воспринял корзинку как нечто целостное, а затем, рассмотрев ее с точки зрения формы, познал как нечто - только таков допустимый с логической и эстетической точки зрения синтез. Ты видишь, что перед тобой именно этот предмет, а не какой-то другой. Сияние, о котором говорит Аквинский, в схоластике - quidditas - самость веща. Это высшее качество ощущается художником, когда впервые в его воображении зарождается эстетический образ. Шелли прекрасно сравнивал его с тлеющим углем: это миг, когда высшее качество красоты, светлое сияние эстетического образа, отчетливо познается сознанием, остановленным его целостностью и очарованным его гармонией; это сияющий немой стасис эстетического наслаждения, духовный момент, очень похожий на сердечное состояние, для которого итальянский физиолог Луиджи Гальвани нашел выражение не менее прекрасное, чем Шелли, - завороженность сердца. Стивен умолк, и, хотя его спутник ничего не говорил, он чувствовал, что его слова как бы создали вокруг них тишину завороженной мысли. - То, что я сказал, - продолжал он, - относится к красоте в более широком смысле этого слова, в том смысле, которым оно обладает в литературной традиции. В обиходе это понятие имеет другое значение. Когда мы говорим о красоте во втором значении этого слова, наше суждение прежде всего определяется самим искусством и видом искусства. Образ, само собой разумеется, связывает сознание и чувства художника с сознанием и чувствами других людей. Если не забывать об этом, то неизбежно придешь к выводу, что искусство делится на три последовательно восходящих рода: лирику, где художник создает образ в непосредственном отношении к самому себе; эпос, где образ дается в опосредствованном отношении к себе или другим; и драму, где образ дается в непосредственном отношении к другим. - Ты мне это объяснял несколько дней тому назад, - сказал Линч, - и у нас еще разгорелся спор. - У меня дома есть тетрадка, - сказал Стивен, - в которой записаны вопросы позабавнее тех, что ты предлагал мне тогда. Размышляя над ними, я додумался до эстетической теории, которую сейчас стараюсь тебе изложить. Вот какие вопросы я придумал. _Трагичен или комичен изящно сделанный стул_? Можно ли сказать: _портрет Моны Лизы красив только потому, что мне приятно на него смотреть? Лиричен, эпичен или драматичен бюст Филипа Крэмптона? Может ли быть произведением искусства испражнение, или дитя, или вошь? Если нет, то почему?_ - А правда, почему? - смеясь сказал Линч. - _Если человек, в ярости ударяя топором по бревну, вырубит изображение коровы_, - продолжал Стивен, - _будет ли это изображение произведением искусства? Если нет, то почему?_ - Вот здорово, - сказал Линч, снова засмеявшись. - От этого воняет настоящей схоластикой. - Лессингу, - сказал Стивен, - не следовало писать о скульптурной группе. Это менее высокое искусство, и потому оно недостаточно четко представляет те роды, о которых я говорил. Даже в литературе, в этом высшем и наиболее духовном искусстве, роды искусств часто бывают смешаны. Лирический род - это, в сущности, простейшее словесное облачение момента эмоции, ритмический возглас вроде того, которым тысячи лет тому назад человек подбадривал себя, когда греб веслом или тащил камни в гору. Издающий такой возглас скорее осознает момент эмоции, нежели себя самого как переживающего эмоцию. Простейшая эпическая форма рождается из лирической литературы, когда художник углубленно сосредоточивается на себе самом как на центре эпического события, и эта форма развивается, совершенствуется, пока центр эмоциональной тяжести не переместится и не станет равно удаленным от самого художника и от других. Тогда повествование перестает быть только личным. Личность художника переходит в повествование, развивается, движется, кружит вокруг действующих лиц и действия, как живоносное море. Именно такое развитие мы наблюдаем в старинной английской балладе "Терпин-герой"; повествование в ней в начале ведется от первого лица, а в конце - от третьего. Драматическая форма возникает тогда, когда это живоносное море разливается и кружит вокруг каждого действующего лица и наполняет их всех такой жизненной силой, что они приобретают свое собственное нетленное эстетическое бытие. Личность художника - сначала вскрик, ритмический возглас или тональность, затем текучее, мерцающее повествование; в конце концов художник утончает себя до небытия, иначе говоря, обезличивает себя. Эстетический образ в драматической форме - это жизнь, очищенная и претворенная воображением. Таинство эстетического творения, которое можно уподобить творению материальному, завершено. Художник, как Бог-творец, остается внутри, или позади, или поверх, или вне своего создания, невидимый, утончившийся до небытия, равнодушно подпиливающий себе ногти. - Стараясь их тоже утончить до небытия, - добавил Линч. Мелкий дождь заморосил с высокого, затянутого тучами неба, и они свернули на газон, чтобы успеть дойти до Национальной библиотеки, прежде чем хлынет ливень. - Что это на тебя нашло, - брюзгливо сказал Линч, - разглагольствовать о красоте и воображении на этом несчастном, Богом покинутом острове. Неудивительно, что художник убрался то ли внутрь, то ли поверх своего создания, после того как сотворил эту страну. Дождь усилился. Когда они дошли до ворот ирландской Королевской академии, то увидели кучку студентов, укрывшихся от дождя под аркой библиотеки. Прислонясь к колонне, Крэнли ковырял спичкой в зубах, слушая товарищей. Несколько девушек стояли около входной двери. Линч шепнул Стивену: - Твоя милая здесь. Не обращая внимания на дождь, который все усиливался, Стивен молча занял место ступенькой ниже группы и время от времени бросал взгляды в ее сторону. Она тоже стояла молча среди своих подруг. Нет священника - не с кем пофлиртовать, - с горечью подумал он, вспомнив, как видел ее в последний раз. Линч был прав. Его сознание обретало силу только в теоретических рассуждениях, вне их оно погружалось в безучастный покой. Он прислушался к разговору студентов. Они говорили о двух товарищах с медицинского факультета, которые только что сдали выпускные экзамены, о возможности устроиться на океанском пароходе, о доходной и недоходной практике. - Все это ерунда. Практика в ирландской деревне гораздо выгоднее. - Хайнс пробыл два года в Ливерпуле, и он тоже так считает. Ужасная, говорит, дыра. Ничего, кроме акушерства. За визит по полкроны. - Что ж, по-твоему, лучше работать в деревне, чем в таком богатом городе? У меня есть приятель... - У Хайнса просто мозгов не хватает. Он всегда брал зубрежкой, одной зубрежкой. - Да ну его... Конечно, в большом торговом городе отлично можно заработать. - Все зависит от практики. - Ego credo ut vita pauperum est simpliciter atrox, simpliciter sanguinarius atrox, in Liverpoolio [я думаю, беднякам в Ливерпуле живется просто ужасно, чертовски скверно (лат.)]. Их голоса долетали до его слуха как бы издалека, то и дело прерываясь. Она собралась уходить с подругами. Короткий, легкий ливень прошел, повиснув алмазными гроздьями на кустах во дворике, от почерневшей земли уже поднимался пар. Девушки постукивали каблучками; они стояли на ступеньках колоннады, весело и спокойно переговаривались, поглядывая на облака, ловко подставляли зонтики под последние редкие капли, снова закрывали их и кокетливо приподнимали подолы юбок. Не слишком ли строго он судил ее? А что, если она нанизывает часы своей жизни, как четки, и живет жизнью простой, чуждой нам, как жизнь птицы, - веселая утром, неугомонная днем, усталая на закате? И сердце у нее такое же простое и своенравное, как у птицы? На рассвете он проснулся. О, какая сладостная музыка! Душа его была росновлажная. Бледные, прохладные волны света скользили по его спящему телу. Он лежал тихо, а душа его словно покоилась на прохладных волнах, внимая негромкой, сладостной музыке. Рассудок медленно пробуждался, готовясь вобрать в себя трепетное утреннее знание, утреннее вдохновение. Его наполнял дух чистый, как чистейшая вода, сладостный, как роса, стремительный, как музыка. Этот дух так нежен, так сладостен, словно серафимы дохнули на него. Душа пробуждалась медленно, боясь проснуться совсем. Это был тот безветренный, рассветный час, когда просыпается безумие, и странные растения раскрываются навстречу свету, и беззвучно вылетают мотыльки. Завороженность сердца! Ночь была завороженной. Во сне или наяву познал экстаз серафической жизни. Как долго длилась эта завороженность: только один колдовской миг или долгие часы, годы, века? Мир вдохновения, казалось, теперь отражался сразу со всех сторон от множества облачных случайностей, от того, что было или могло быть. Миг сверкнул, как вспышка света, и вот от облака к облаку случайная, неясная форма мягко окутывает его сияющий след. О, в девственном лоне воображения Слово обретает плоть. Архангел Гавриил сошел в обитель Девы. Сияющий след наливался в его душе, откуда, наливаясь розовым знойным светом, вырывалось белое пламя. Розовый знойный свет - это ее своенравное, непостижимое сердце: его никогда не знали прежде и не узнают потом, непостижимое и своевольное от века. И манимые этим знойным сиянием, розоподобным, сонмы серафимов низвергались с небес. Ты не устала в знойных лучах Падшего духа манить за собой? Память, усни в завороженных днях. Из глубины сознания стихи устремились к губам, и, бормоча их, он чувствовал, как возникает ритм вилланеллы. Розоподобное сияние излучало вспышки рифм: лучах, очах, днях, небесах. Лучась, вспышки воспламеняли мир, сжигали сердца людей и ангелов; лучи розы, которая была ее своенравным сердцем. Сердце сгорает в твоих очах, Властвуешь ты над его судьбой. Ты не устала в знойных лучах? А дальше? Ритм замер, замолк, снова начал расти и биться. А дальше? Дым, фимиам, возносящийся с алтаря мира. Дым фимиама плывет в небесах, Всходит от шири бескрайней морской. Память, усни в завороженных днях... Дым курений поднимается со всей земли, от окутанных испарениями океанов - фимиам во славу Ей! Земля - как мерно раскачивающееся кадило, шар с фимиамом, эллипсоидальный шар. Ритм внезапно замер. Вопль сердца оборвался. И снова и снова губы его бормотали первую строфу. Потом, путаясь, прошептали еще несколько строк, запнулись и смолкли. Вопль сердца оборвался. Туманный, безветренный час миновал, и за стеклом незанавешенного окна уже занимался утренний свет. Где-то вдали слабо ударил колокол. Чирикнула птица, вот еще, еще... Потом колокол - и птицы смолкли; тусклый, белесый свет разливался на востоке и западе, застилая весь мир, застилая розовое сияние в его сердце. Боясь позабыть, он быстро приподнялся на локте, отыскивая бумагу и карандаш. На столе ничего не было, кроме глубокой тарелки, на которой он ел за ужином рис, и подсвечника с оплывшим огарком и кружком бумаги, прихваченной пламенем напоследок. Он устало протянул руку к спинке кровати и стал шарить в карманах висевшей на ней куртки. Пальцы нащупали карандаш и пачку сигарет. Он снова лег, разорвал пачку, положил последнюю папиросу на подоконник и начал записывать куплеты вилланеллы мелкими четкими буквами на жестком картоне. Записав стихи, он откинулся на комковатую подушку и снова начал бормотать их. Комки сбившихся перьев в подушке у него под головой напомнили ему комки свалявшегося конского волоса в ее диване в гостиной, где он обычно сидел - то улыбаясь, то задумавшись, и спрашивал себя, зачем он пришел сюда, недовольный и ею и собой, смущенный литографией Святого Сердца над пустым буфетом. Разговор смолкает, она подходит к нему и просит спеть какую-нибудь из его интересных песенок. Он садится за старое пианино, перебирает пожелтевшие клавиши и на фоне вновь возобновившейся болтовни поет ей - а она стоит у камина - изящную песенку елизаветинских времен, грустную и нежную жалобу разлуки, песнь победы при Азенкуре, радостную мелодию "Зеленые рукава". Пока он поет, а она слушает или делает вид, что слушает, сердце его спокойно, но когда изящные старинные песенки кончаются и он снова слышит разговор в комнате, ему вспоминается собственное ехидное замечание про дом, где молодых людей чересчур скоро начинают называть запросто, по имени. В какие-то минуты ее глаза, казалось, вот-вот доверятся ему, но он ждал напрасно. Теперь в его воспоминаниях она проносилась в легком танце, как в тот вечер, когда он увидел ее на маскараде, в развевающемся белом платье, с веткой белых цветов в волосах. Танцуя, она приближалась к нему. Она смотрела чуть-чуть в сторону, и легкий румянец алел на ее щеках. А когда цепь хоровода сомкнулась, ее рука на мгновение мягким нежным подарком легла ему на руку. - Вас давно нигде не видно. - Да, я от природы монах. - Боюсь, что вы еретик. - Вас это очень пугает? Вместо ответа она, танцуя, удалялась от него вдоль цепи рук, легко, неуловимо кружа, не отдаваясь никому. Белая ветка кивала в такт ее движениям. А когда она попадала в полосу тени, румянец на ее щеках вспыхивал еще ярче. Монах! Его собственный образ предстал перед ним: осквернитель монашеского звания, еретик-францисканец, то желающий, то зарекающийся служить, плетущий, подобно Герардино да Борго Сан-Доннино, зыбкую паутину софизмов и нашептывающий их ей на ухо. Нет, это не его образ. Это скорее образ молодого священника, с которым он видел ее последний раз и на которого она нежно смотрела, теребя страницы своего ирландского разговорника. - Дамы ходят нас слушать. Да, да! Я убеждаюсь в этом каждодневно. Дамы с нами. Они самые надежные союзницы ирландского языка. - А церковь, отец Морен? - Церковь тоже. И церковь с нами. Там тоже идет работа, насчет церкви не беспокойтесь. Тьфу! Он правильно поступил тогда, с презрением покинув комнату. Правильно поступил, что не поклонился ей на лестнице в библиотеке, правильно, что предоставил ей кокетничать со священником, заигрывать с церковью, этой судомойкой христианства. Вспыхнувший грубый гнев угнал от его души последний, еле теплящийся миг экстаза, разбил вдребезги ее светлый образ и расшвырял осколки по сторонам. Со всех сторон изуродованные отражения ее образа всплывали в его памяти: цветочница в оборванном платье со слипшимися жесткими волосами и лицом шлюхи, та, что назвала себя бедной девушкой и приставала к нему, упрашивая купить букетик; служанка из соседнего дома, которая, гремя посудой, пела, подвывая на деревенский лад первые куплеты "Среди гор и озер Килларни"; девушка, которая засмеялась над ним, когда он споткнулся, зацепившись рваной подметкой за железную решетку на тротуаре у Корк-хилла; девушка с маленьким пухлым ротиком, на которую он загляделся, когда она выходила из ворот кондитерской фабрики братьев Джекобс, и которая, обернувшись, крикнула ему через плечо: - Эй, ты, патлатый, с мохнатыми бровями, нравлюсь я тебе? И все же он чувствовал, что, как ни унижай