лся бросать это дело. Фотоаппарат я с собой не брал, понимал, риск очень большой, охота шла на крупную дичь, не просто за случайным снимком. Раза два заходил в то кафе. Как-то провел там чуть не два часа, делал вид, что книгу читаю. Она не появлялась. В голову стали лезть самые дикие мысли, мол, может, она умерла или бросила своим искусством заниматься. И вот однажды выхожу из вагона метро на Уоррен-стрит (я не хотел, чтоб мой фургон примелькался), смотрю - она, на другой платформе из поезда выходит. Все получилось очень просто. Пошел за ней следом, вышли на улицу, она направилась к училищу. Потом я стал поджидать ее у станции метро. Она, видно, не всегда возвращалась домой на метро, два дня я ее не видел. Но на третий, смотрю, переходит дорогу и - в метро. Так и выяснил, откуда она ездит. Из Хэмпстеда {Хэмпстед - фешенебельный район на севере Лондона, частично сохраняет характер живописной деревни. Там же расположен лесопарк Хэмпстед-Хит.}. На следующий день я ждал ее уже там, у метро в Хэмпстеде. Она вышла, я - за ней, минут десять шли маленькими улочками до ее дома, я прошел мимо, а она зашла в калитку. Ну, я посмотрел какой номер, а на углу - название улицы. Хорошо в тот день потрудился, с результатом. За три дня до того я выехал из "Креморна" и теперь каждый день переезжал в другую гостиницу, чтоб не наследить. В фургоне я приготовил кровать и ремни и несколько длинных шарфов. Собирался использовать хлороформ - я раньше уже пользовался им, чтобы усыплять бабочек. Знакомый парень из городской лаборатории, где анализы делают, мне когда-то дал. Знаю, хлороформ не стареет, не теряет силу, но решил добавить малость четыреххлористого углерода, чтоб наверняка. Его везде запросто можно купить. Я хорошо поездил по Хэмпстеду на своем фургоне, знал уже весь район как свои пять пальцев, где въехать, где свернуть, куда выехать, чтоб по-быстрому. Все подготовил. Так что теперь надо было только выследить, выждать момент и делать дело. Надо сказать, я в эти дни сам себя не узнавал: все рассчитал, все предусмотрел, будто этим всю жизнь занимался. Как какой-нибудь тайный агент или детектив. Прошло дней десять, и наконец все и случилось, знаете, как бывает, когда охотишься за бабочками. Отправляешься в определенное место, знаешь, там водятся редкие экземпляры, ждешь, а их нет и нет, а потом - ты и искать уже перестал - смотришь: да вот она, на цветке прямо перед тобой, как говорится, подали на блюдечке с золотой каемочкой. В тот вечер я стоял у станции метро в Хэмпстеде, фургон отвел подальше, в переулок. День был ясный, но душновато, а потом затянуло и стало погромыхивать, пошел дождь. Я укрылся в дверях магазина против выхода и увидел: поднимается по ступенькам из тоннеля, а тут как хлынет. А на ней ни плаща, ни куртки, только свитерок. Забежала за угол, к главному входу, я туда, народу полно. Смотрю - она в телефонной будке. Потом вышла и вместо того, чтобы вверх, на холм пойти, как всегда, свернула совсем на другую улицу. Я за ней, сам думаю - ну, все, ничего не выйдет, не могу понять, что у нее на уме. А она вдруг бегом в проулок и - в кино. Я сразу сообразил, в чем дело. Она, видно, позвонила хозяйке, что, мол, дождь сильный, переждет в кино, пока прояснится. Ну, и понял - вот тот самый момент, если только ее никто не будет встречать. Когда она в кино вошла, я пошел посмотреть, сколько сеанс продолжается, - два часа. Ну, тут я пошел на риск, видно надеялся, судьба вмешается и меня остановит: отправился в кафе и поужинал. Потом вернулся к машине и припарковался так, чтоб видеть выход из кино. Не знал, как будет и что, может, у нее свидание с приятелем или встреча с подругой. Знаете, меня вроде несло, как в бурном потоке, мог налететь на камни и разбиться, а мог и выплыть. Она вышла точно через два часа, совершенно одна. Дождь почти перестал, стемнело, тем более небо было затянуто тучами. Вижу, пошла к своей улице, вверх по холму. Тогда я тронулся, обогнал ее и встал в одном месте, знал, она обязательно там пройдет. Там как раз ответвление, где ее улица начинается, везде кусты и деревья, а на противоположной стороне - огромный дом на заросшем участке. Кажется, нежилой. Выше по холму еще дома, довольно большие. Сначала-то она шла по ярко освещенным улицам. Так что это было единственное удобное место. Я что сделал, вшил в карман плаща специальный мешочек из пластика, с клапаном, и там хранил тампон, пропитанный смесью хлороформа и четыреххлористого углерода. Клапан плотно закрывался, так что запаха не чувствовалось и тампон оставался все время влажным, а когда надо, я мог его вытащить в один момент. Вдруг появились две старухи с зонтиками (снова начал капать дождь), пошли вроде прямо ко мне. Вот незадача, только этого мне не хватало, она-то вот-вот подойдет. Я уж было решил все бросить. Нагнулся низко к сиденью, и они прошли, языками трещали как трещотки, думаю, ни меня не видели, ни фургона. Да там везде машины припаркованы, так что ничего такого, из ряда вон. Прошла минута. Я вылез, открыл заднюю дверь. Все по плану. Смотрю, она уже близко. Чуть было не проглядел, идет быстро, всего в нескольких шагах от машины. Если бы вечер был посветлее, не знаю, что бы я сделал. А тут - темно, ветрено, деревья шумят. Кругом ни души. И она идет прямо ко мне. Забавно. Еще и напевает про себя. Говорю, простите, пожалуйста, вы случайно не разбираетесь в собаках? Останавливается, и так удивленно: - А в чем дело? Ужасно, говорю, только что сбил собаку. Выскочила прямо под колеса. Не знаю, как быть. Не сдохла, нет. А сам заглядываю в фургон сзади, вроде ужасно волнуюсь. - Ой, бедняжка, - говорит. Подходит ко мне, точно как я рассчитывал, хочет поглядеть. Крови нет, говорю, только не шевелится. Ну, она обходит открытую дверцу, а я отстраняюсь, вроде чтобы ей видней. Она наклонилась вперед, вглядывается. Я окинул взглядом улицу - ни души, достал тампон, обхватил ее руками. Она - ни звука, так, видно, была поражена. Прижал тампон ей к лицу, закрыл рот и нос. Сам даже почувствовал запах. Прижимаю ее к себе, она бьется, как чертенок какой-нибудь. Только силенок маловато, она оказалась еще меньше, чем я думал, совсем худышка. Вдруг она как-то застонала, забулькала, ну, думаю, вот оно, начнет сопротивляться, придется сделать ей больно или бросить все и бежать. Готов был пуститься наутек. Оглянулся - никого. Тут вдруг она как-то обмякла. То я должен был ее держать, чтоб не билась, а тут пришлось поддерживать, чтобы не упала. Затолкал ее наполовину в фургон, рывком открыл переднюю дверцу и уже изнутри затащил ее" в машину. Тихонько закрыл обе дверцы. Перекатил ее поближе и уложил на кровать. Моя. Я вдруг ужасно взволновался: смог, добился, чего хотел. Такое дело. Перво-наперво заклеил ей пластырем рот, затем привязал ее ремнями к койке, без спешки, без паники, все по плану. Перебрался на водительское место. И минуты не потратил. Поехал вверх по улице, медленно, не спеша, очень спокойно, завернул в лесопарк, я еще раньше там местечко наметил. Там опять перешел назад и привязал ее по-настоящему, не только ремни, но и шарфы пустил в ход и всякое такое, чтоб ей не больно было и чтоб не кричала, не билась в борта или еще что. Она еще не очнулась, но мне впереди было слышно, как она дышит, с хрипом, тяжело, как от простуды, так что я понимал - с ней все нормально. У Редхилла я съехал с основного шоссе на боковую, все по плану, и перебрался назад, посмотреть, как она там. Включил фонарик, на самый слабый, чтоб только чуть видно ее лицо. Она уже проснулась. Глаза огромные, только страха в них нет, вроде даже гордость какая-то, вроде она решила, не стану бояться, ни за что. Говорю ей, не бойтесь, ничего дурного я вам не сделаю. А она все смотрит. Получалось как-то неловко. Я не знал, что сказать. Говорю, с вами все в порядке, ничего не нужно? Но это прозвучало смешно. На самом деле я хотел спросить, может, ей на двор нужно. Она затрясла головой. Я понял, что ей пластырь мешает, причиняет боль или что. Говорю ей, мы уже далеко за городом, нет смысла кричать, если закричите, заклею рот снова, понятно? Она кивнула, я принялся распутывать шарф, отклеил пластырь. Только успел это сделать, она подняла голову, наклонила вбок и ее вырвало. Это было отвратительно, запах хлороформа и рвоты... ужасно. Она ничего не сказала. Только застонала, Я потерял голову, не знал, как быть, чувствовал, надо домой, скорее. Снова наклеил пластырь, замотал шарф. Она сопротивлялась. Я слышал, как под моей ладонью, под пластырем, она говорит "нет, нет", это было ужасно, но я пересилил себя, довел дело до конца, знал, это все к лучшему. Потом перебрался на переднее сиденье, и мы поехали. Добрались до дома около половины одиннадцатого. Я заехал в гараж, вышел, огляделся, убедился, что тут ничего за время моего отсутствия не произошло; не то чтоб я в самом деле чего опасался, да только лучше лишний раз все проверить: каши маслом не испортишь - так дядя Дик всегда говорил. Спустился в ее комнату, все было нормально, не очень душно, я дверь оставлял открытой. Я как-то раз там даже ночевал, проверял, хватает ли воздуха. Хватает. Еще раньше все приготовил, чтоб чай можно было пить и всякое такое. В общем, было вполне уютно, по-домашнему. Ну, наконец настал тот великий момент. Я вернулся в гараж, открыл заднюю дверцу фургона. Как и с начала операции, все шло по плану. Отвязал ремни, помог ей сесть на кровати. Ноги, конечно, не стал развязывать. Она опять стала биться, так что мне пришлось объяснить, мол, если так, опять пущу в ход хлороформ (показал ей пузырек), а если будет вести себя тихо, ничего плохого не сделаю. И все пошло как по маслу. Взял ее на руки, она совсем легонькая была, легче, чем я думал; снес ее вниз - без всяких; правда, в дверях своей комнаты она вдруг опять забилась, только что уж тут она могла - ничего. Положил ее на кровать. План был осуществлен. Она была бледная, прямо белая совсем, синий свитерок запачкался (когда ее вырвало в машине), вид кошмарный, а страха в глазах нет. Странно. Просто смотрит на меня, глаза огромные. Ждет. Я говорю, вот ваша комната. Если будете слушаться, никто вам ничего дурного не сделает. Кричать нет смысла, снаружи никто не услышит, да и нет никого вокруг. Я вас теперь оставлю; если захотите чаю или какао - там в буфете сандвичи и печенье (я их в Хэмпстеде купил, когда она в кино пошла). Вернусь завтра утром, говорю. Я видел, она хочет, чтоб я пластырь ей со рта отклеил, но делать этого не стал. Что я сделал, руки ей развязал и сейчас же вышел, дверь закрыл и засов успел задвинуть, пока она пыталась пластырь отодрать. Услышал, она кричит: "Вернитесь!" Потом еще раз, только потише. Потом дверь подергала, не очень сильно. Потом стала колотить в дверь чем-то твердым. Думаю, щеткой для волос. Не очень слышно было, но я все-таки вставил в дверной проем тот шкаф фальшивый и убедился, что снаружи ничего не слышно. Около часа еще пробыл в наружном подвале. Нужды не было, просто на всякий случай. Ей нечем было дверь ломать, даже если б силенок хватало, чашки пластмассовые, чайник - из алюминия, даже ложки и те алюминиевые и всякое такое. Потом пошел наверх и улегся. Наконец-то она у меня в гостях, а больше мне ничего не нужно. Долго лежал без сна, думал. Не вполне был уверен, что фургон не выследят, но таких на улицах сотни, а видели его только те две тетки с зонтиками. Ну, лежал так и думал, она там внизу тоже не спит. Стал мечтать, как спущусь утром к ней, утешу, успокою. Я был возбужден и, может быть, даже кое-чего лишнего позволил в мечтах, но не стал волноваться из-за этого, я знал, что моя любовь к ней вполне ее достойна. С этой мыслью и заснул. После она всегда твердила, как я плохо поступил и как я все это должен глубже осознать. А я могу только повторить: в тот вечер я был ужасно счастлив, вроде сделал великое дело, забрался на Эверест или подвиг совершил в тылу врага. У меня было такое счастливое чувство и намерения самые лучшие. Этого она так и не сумела понять никогда. Короче говоря, тот вечер - самый счастливый в моей жизни (не считая, конечно, когда выиграл на скачках - с того ведь все и началось). Вроде поймал большую синюю или адмирала {Адмирал (Pyrameis Atalanta) - крупная дневная бабочка семейства нимфалид.}. Знаете, вроде такое сделал, что раз в жизни бывает, а то и не бывает никогда; о чем только мечтаешь и не ждешь, что сбудется. Зря заводил будильник, проснулся гораздо раньше. Спустился вниз, дверь подвала за собой запер. Все по плану. Постучал в ее дверь, крикнул, вставать пора, подождал десять минут, засов отодвинул и вошел. Сумочку ее принес. Содержимое, конечно, проверил. Ничего такого там не было, только пилочка для ногтей и точилка с бритвенным лезвием, это все я вынул. Горел свет, она стояла у кресла. Одетая. И опять смотрит во все глаза, ни признака страха, прямо храбрый портняжка. Странно, она выглядела совсем не так, как я ее представлял себе. Ну, правда, я ее вблизи толком не видал. Говорю, надеюсь, вы хорошо спали. - Где я, кто вы, зачем меня сюда привезли? - произносит, холодно так, но без злости, без крика. Этого я сказать вам не могу. Она говорит: - Я требую, чтобы меня выпустили. Это чудовищно. Стоим и смотрим друг на друга. - Отойдите, - говорит, - вы мне мешаете. Я ухожу. - И идет прямо ко мне, прямо к двери. Стою, не двигаюсь с места. На мгновение подумал, сейчас бросится на меня, но она, видно, поняла, это будет глупо. Я твердо решил не поддаваться, знал, ей со мной не сладить. Она остановилась прямо передо мной, вплотную. - С дороги, - говорит. Вам пока нельзя уйти, говорю, пожалуйста, не заставляйте меня снова применить силу. Она так холодно, презрительно на меня посмотрела, отвернулась и говорит: - Не знаю, за кого вы меня принимаете. Если вы полагаете, что я - дочь богатых родителей и они дадут за меня огромный выкуп, вы будете неприятно поражены. Я знаю, кто вы, говорю, дело не в деньгах. И больше ничего сказать не могу, волнуюсь ужасно, это же она, она тут, во плоти. Прямо дрожу весь. Хочу глядеть на нее, на ее лицо, волосы, фигурку, такую тоненькую, нежную, и не могу - так она на меня смотрит. И странная какая-то тишина. Вдруг она говорит, и тон вроде обвиняющий: - Вы думаете, я вас не узнала? Чувствую, начинаю краснеть, и ничего с этим поделать не могу. Такое в мои планы не входило, и мысли не было, что она меня может узнать. А она, медленно так: - Вы - делопроизводитель из Городского совета. Не понял, о чем вы, отвечаю. - Вы только отрастили усы, - говорит. Не могу понять, как она меня узнала. Может, думаю, видела где-нибудь в городе или из окон своего дома, я об этом и не подумал, в голове у меня все перемешалось, а она говорит: - Ваш портрет был в местной газете. Терпеть не могу, когда меня выводят на чистую воду, сам не знаю почему, и в таких случаях всегда пытаюсь оправдаться. То есть сочиняю какую-нибудь байку, чтоб все объяснить. Говорю, я только выполняю приказ. - Приказ, - говорит, - чей? Не могу сказать. Она глаз с меня не сводит и держится подальше. Думаю, все-таки боится, что я на нее наброшусь. - Чей приказ? - спрашивает снова. А мне, как назло, ни одно имя в голову не приходит. И не знаю почему, вдруг вспоминаю - из тех, кого она могла знать, - имя управляющего отделением банка, где ее отец деньги держит. Я когда в банк заходил, несколько раз видел, как ее отец с управляющим разговаривает. Приказ Синглтона, говорю. Ее прямо как громом поразило, а я быстро-быстро продолжаю, что, мол, не должен был ей сообщать, он меня убьет, если узнает, и всякое такое. - Мистера Синглтона? - переспрашивает, вроде не расслышала. Он совсем не тот, за кого его принимают, говорю. Она вдруг опускается на ручку кресла, вроде ноги подкосились, вроде это уже последняя капля. - Вы хотите сказать, это мистер Синглтон приказал вам меня похитить? Я кивнул. - Но я дружу с его дочерью. Он - наш... Ох, просто безумие какое-то, - говорит. Разве вы не помните девушку с Пенхэрст-Роуд? - Какую девушку с Пенхэрст-Роуд? Ту, что исчезла три года назад. Это я придумал. В то утро мозги у меня шевелились как надо, по-быстрому. Так мне казалось. - Может быть, я тогда уезжала в школу. А что с ней случилось? Не знаю. Только это его рук дело. - Что - его рук дело? Не знаю. Не знаю, что с ней случилось. Но что бы это ни было, это его рук дело. О ней больше никто никогда не слыхал. Вдруг она говорит: - У вас нет сигареты? Ужасно все нескладно вышло. Я неловко вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку, подошел, отдал ей. Может, надо было предложить ей огня, но в тот момент это выглядело бы глупо. Говорю ей, вы совсем ничего не ели. Сигарету она держала очень аристократично, двумя пальцами, между указательным и средним. Свитер вычистила. Очень было душно. Никакого внимания на мои слова. Странно. Я понял, она догадалась, что все вранье. - Вы хотите сказать, что мистер Синглтон - сексуальный маньяк и похищает девушек, а вы ему помогаете? Говорю, а что мне остается делать? Знаете, я стащил из банка деньги, должен сесть в тюрьму, если станет известно. Так что он меня как в петле держит. А она смотрит во все глаза. Глаза огромные, ясные, интерес в них так и светится, вроде ей очень хочется выяснить все до конца. (Но не было в них такого, знаете, нахального любопытства.) - Вы ведь выиграли очень много денег, правда? Тут я понял, что запутался. Опять почувствовал себя неловко, даже в жар бросило. - Почему же вы не выплатили те деньги? Сколько выиграли - семьдесят тысяч? Неужели украли больше? А может, вам просто интересно ему помогать? Я вам еще многого не могу сказать. Я целиком в его власти. Она встала, руки в карманах юбки. Взглянула на себя в зеркало (конечно, металлическое, никакого стекла) - на этот раз на себя посмотрела, для разнообразия. - Что он собирается со мной сделать? Не знаю. - А где он сам? - Думаю, скоро приедет. Помолчала немного. Потом вдруг выражение лица стало такое, вроде она о чем-то плохом подумала. Поверила вроде, что, может, я правду сказал. - Ну конечно, - говорит, - видимо, это его дом в Суффолке {Суффолк - графство на юго-востоке Англии.}. Ну да, говорю, полагая, что умно ответил. - Нет у него дома в Суффолке, - говорит она, да так это презрительно. Вы можете и не знать, отвечаю. Не очень убедительно. Она бы еще говорила, только я почувствовал, надо это прекратить, я и не подозревал, какая она сообразительная. Не как все нормальные люди. Я пришел спросить, что вы хотите на завтрак, есть каша, яйца и всякое такое. - Не хочу никакого завтрака, комната тесная, здесь ужасно. И что за наркоз вы мне дали? Я не знал, что вас от него будет тошнить. Честное слово. - Мистер Синглтон должен был вас предупредить. Ясно было, она не поверила этой истории. Издевалась. Я заторопился, говорю, чай или кофе, и она сказала, кофе, только если вы при мне первый выпьете. С этим я и ушел, вышел в наружный подвал. Прежде чем закрыл дверь, она мне: - Вы зажигалку забыли. У меня другая есть (на самом деле - нет). - Спасибо, - говорит. Странно, она вроде готова была улыбнуться. Я приготовил растворимый кофе и принес ей. Она внимательно следила, как я отпил из чашки, потом сама сделала несколько глотков. И все время задавала всякие вопросы... Нет, все время я чувствовал, что она может задать мне вопрос, неожиданно спросить что-нибудь и застать врасплох, поймать. Например, долго ли ей придется тут быть, почему я с ней хорошо обращаюсь и всякое такое. Я заготовил ответы, но знал, что они не очень-то убедительные, с ней было не так-то просто изображать и придумывать, чтоб поверила. Наконец говорю, сейчас пойду по магазинам, пусть подумает, что ей нужно. Сказал, куплю все, что ей нужно. - Все? - спрашивает. В пределах разумного, говорю. - Это вам мистер Синглтон так приказал? Нет, это будет все от меня лично. - Мне нужно только, чтобы меня выпустили отсюда, - говорит. И все. Больше не мог вытянуть из нее ни словечка. Ужасно. Вдруг замолчала, не желала говорить, так что мне пришлось оставить ее в покое. И за обедом не желала разговаривать. Я приготовил все в наружном подвале и принес ей в комнату. Только она почти ничего не съела. Опять попыталась взять меня на пушку, и так это холодно со мной, прямо ледышка, ну да я и ухом не повел. В тот вечер, после ужина, правда, она и тут почти не притронулась к еде, я пошел, сел у двери. Она курила, закрыв глаза, будто у нее от одного моего вида глаза устали. - Я все время думаю... Про мистера Синглтона вы, конечно, сочинили. Я этому не верю. Во-первых, он просто не способен на такое, не тот человек. А если бы и был способен, то вам не стал бы поручать. И все эти фантастические приготовления... Нет, это не он. Я молчал, глаз не мог поднять. - Вам пришлось потрудиться, чтоб все это приготовить, вы о многом позаботились. Все эти одежки в шкафу. Книги по искусству. Я подсчитала, только одни книги обошлись вам в сорок три фунта. - Она словно говорила сама с собой. - Я - ваша пленница, но вам хочется, чтобы пленнице было хорошо. Так что здесь возможны два предположения: вы похитили меня ради выкупа, может быть, вы - гангстер. Да нет, я же говорил вам. - Вы знаете, кто я. И должны знать, что мой отец не богач, ничего похожего. Так что дело не в выкупе. Жутко было слушать. Прямо сверхъестественно, как она все сообразила. - Второе предположение - секс. Вы хотите со мной что-то сделать. - И внимательно так на меня смотрит. Ясно было - это вопрос. Он мне прямо всю душу вывернул. Вовсе нет. Я к вам со всем уважением. Я не из таких. Сказал это очень резко. - Тогда вы сумасшедший. Хороший и добрый, но сумасшедший. - И отвернулась. Потом: - Вы ведь не станете отрицать, что сочинили все про мистера Синглтона? Я хотел вам помягче все объяснить. - Объяснить что? - спрашивает. - Насилие? Убийство? Я этого не говорил, отвечаю. Как-то в разговорах с ней мне все время надо было защищаться. Раньше, р мечтах, все было наоборот. - Зачем я здесь? Вы - моя гостья. - Ваша гостья? Она поднялась с кресла, встала за спинкой, оперлась на нее, глаз с меня не сводит. Синий свитер она сняла, стоит, темное шерстяное платьице, как школьная форма, и белая блузка под ним, пуговка у горла расстегнута. Волосы стянуты в косу. Лицо такое нежное. И храброе. И вот, сам не знаю отчего, вдруг представил, как она сидит у меня на коленях, тихо-тихо, и я так ласково провожу рукой по ее светлым шелковистым волосам, волосы рассыпались свободно, потом уже я видел, как она их распускала. И вдруг я сказал, я люблю вас. С ума схожу. Она говорит, таким странным, очень серьезным тоном: - Я вижу. - И отвернулась. Я знаю, это старомодно - признаваться в любви, я вовсе не собирался этого делать, во всяком случае не в этот момент. В мечтах всегда было так, что вот наступает такой день, мы смотрим друг другу в глаза, целуемся и ничего не говорим, только уж после всего. Один парень в армии, Нобби его звали, он все про женщин знал, так вот он говорил, нельзя никогда им говорить, что любишь. Даже если в самом деле любишь. Если уж надо сказать: "Я тебя люблю", то шутливым тоном, он говорил, вот тогда они будут за тобой бегать. Чтоб своего добиться, надо быть твердым. Глупо получилось. Я сто раз говорил себе, что нельзя так, пусть это получится естественно, и у нее, и у меня - у обоих. Но когда она уже была тут, у меня голова кругом пошла, я и потом часто говорил не то, что хотел. Конечно, я не все ей рассказал. Рассказал, как работал в Ратуше и смотрел на нее в окно, мечтал о ней; как она себя вела, какая у нее походка и как много она значила в моей жизни, и как выиграл деньги, и что знал, она и не взглянет никогда в мою сторону, хоть еще сто раз выиграй, и какой я одинокий. Когда я замолк, она сидела на кровати, разглядывала ковер на полу. Мы молчали довольно долго. Слышно было только, как бурчит вентилятор в наружном подвале. Мне было неловко. Сидел весь красный. - Вы полагаете, что, если станете держать меня здесь, как пленницу, я смогу полюбить вас? Я хочу, чтобы вы меня получше узнали. - Но ведь пока я здесь, вы останетесь для меня всего лишь похитителем. Это вы понимаете? Я встал. Не хотел больше с ней оставаться. - Постойте, - говорит и идет ко мне. - Я обещаю вам. Я понимаю. Честное слово. Отпустите меня. Я никому ничего не скажу, и ничего не случится. Тут она впервые взглянула на меня по-доброму. Ее глаза говорили, доверься мне, поверь, - ну прямо как словами. Смотрит на меня снизу вверх, глаза вроде улыбаются, сама волнуется, чуть не дрожит. - Вы же можете. Мы могли бы стать друзьями. Я бы помогла вам. - И смотрит снизу вверх, мне в глаза. - Еще не поздно, - говорит. Не могу передать, что я тогда чувствовал, просто больше не мог, должен был уйти; она причиняла мне такую боль. Закрыл дверь и ушел. Даже "спокойной ночи" не сказал. Никто не поймет, все подумают, я просто добивался, чего все добиваются. Бывало, когда я смотрел на картинки в тех книгах, до ее появления в моем доме, я и сам так думал, а бывало, и сам не знал, чего хочу. Только когда она появилась, все стало по-другому, я уже не думал про те книги или как она будет позировать для снимков, такие вещи стали казаться мне отвратительными, я ведь знал, что они и ей отвратительны. В ней было что-то такое хорошее, что я и сам становился, не мог не стать, таким же хорошим, видно было, она ничего другого от меня и не ждет. Я хочу сказать, когда она в самом деле появилась, была тут, рядом, все остальное казалось таким дурным, противным. Она была другая, не такая, как те женщины, которых совсем не уважаешь и тебе все равно, что бы ты ни делал. Ее нельзя было не уважать. И надо было вести себя осторожно. В ту ночь я почти не спал: меня просто поразило, как все вышло, что я ей рассказал так много всего в первый же день, и как ей удалось выставить меня дураком. Были минуты - мне хотелось сбежать вниз и отвезти ее назад в Лондон, как она просила. А потом уехать за границу. Но представил ее лицо и косичку, заплетенную неровно и как-то криво лежавшую на спине, и как она стоит, как движется по комнате, ее огромные ясные глаза и понял - не смогу ее отпустить. После завтрака - на этот раз она съела немножко овсянки и выпила кофе - мы совсем ни о чем не говорили. Когда я пришел, она уже встала и оделась, и постель была застелена не так, как раньше, должно быть, в эту ночь она все-таки спала. Ну, когда я уже уходил, она говорит: - Мне хотелось бы поговорить с вами. Я остановился. - Сядьте, - говорит. Я сел на стул у ступеней. - Послушайте, это же безумие. Если вы действительно любите меня, если вкладываете в слово "любить" его истинный смысл, вы просто не можете хотеть, чтобы я оставалась здесь пленницей. Вы же видите, мне здесь плохо. Воздух... ночью я не могу дышать, я просыпаюсь с головной болью. Я умру, если останусь здесь надолго. Она была в самом деле огорчена и встревожена. Обещаю, это будет не очень долго. Она встала, подошла к комоду, смотрит на меня пристально. - Как вас зовут? - спрашивает. Клегг, говорю. - Нет, как ваше имя? Фердинанд. Она быстро взглянула на меня, глаза такие умные. - Это неправда, - говорит. А у меня в пиджаке, в кармане, лежал бумажник с инициалами, тисненными золотом, я себе еще в Лондоне купил, показываю ей. Она же не знает, что "Ф" означает Фредерик. А мне всегда нравилось имя Фердннанд, даже еще до того, как увидел Миранду. В нем слышится что-то благородное, заграничное. Дядюшка Дик меня иногда называл "лорд Фердинанд Клегг". В шутку. Маркиз де Жук, такой титул мне придумал. Такое имя мне дали, говорю. - Вас, видимо, называют Ферди, сокращенно, или Ферд? Нет, всегда только Фердинанд. - Послушайте, Фердинанд, я не знаю, что вы нашли во мне, почему полюбили. Может быть, и я могла бы полюбить вас. Но не здесь же. Я... - Казалось, она не знает, что сказать, это было совсем для нее необычно. - Я люблю мягких, добрых людей. Но я никак не смогла бы полюбить вас в этом подвале. Не только вас, никого другого. Никогда. Я говорю, я ведь просто хочу узнать вас получше. Она присела на край комода, внимательно следила, какое впечатление производят ее слова. В мою душу закралось подозрение. Я понял - это проверка. - Кто же похищает людей, чтобы узнать их получше? Я очень хочу узнать вас получше. В Лондоне у меня не было бы такой возможности. Я ведь не очень умный и всякое такое. Не вашего уровня. В гробу вы видали таких, как я, там, в вашем Лондоне. - Это несправедливо. Я ведь не сноб. Я сама снобов терпеть не могу. Никогда не сужу по первому впечатлению. Это я не про вас, говорю. - Ненавижу снобизм, - говорит, прямо с яростью какой-то. У нее была манера некоторые слова с силой выговаривать, с нажимом. - У меня в Лондоне есть друзья из - ну, как это говорится - из рабочих, то есть из семей рабочих. Мы просто не придаем этому значения. Ну да, вроде Питера Кэйтсби, говорю. (Это тот парень со спортивной машиной.) - Питер? Да я его не видела уже целую вечность. Он просто богатый балбес и мещанин к тому же. А я прямо как сейчас вижу: шикарный спортивный автомобиль и она туда садится. Не мог ей поверить. - Наверное, про меня уже есть в газетах. Не читал. - Вас могут посадить надолго. Стоит того, отвечаю, даже если пожизненно. - Я обещаю, я клянусь вам, если вы меня отпустите, я никому не скажу. Я придумаю что-нибудь, как-нибудь всем объясню. Устрою так, что мы будем часто видеться, сколько вы захотите, в любое время, когда нет занятий, никто ничего не будет знать, только вы и я. Не могу, отвечаю. Не теперь. Чувствовал себя, вроде я - какой-то жестокий деспот, так она умоляла. - Если вы меня теперь отпустите, я смогу восхищаться вами. Думать, ведь я была целиком в его власти, но он великодушен и повел себя как истинный джентльмен. Не могу, говорю. И не просите. Пожалуйста, не просите об этом. - Я думаю, такого человека, как вы, интересно узнать поближе. - И сидит очень прямо на краю комода, смотрит пристально. Мне надо идти, говорю. И бросился прочь, так заторопился, что запнулся о верхнюю ступеньку. Она спрыгнула с комода и стоит, смотрит вверх на меня, лицо такое странное. - Ну, пожалуйста, - говорит. Мягко так, по-хорошему. Трудно было устоять. Знаете, на что это все было похоже, вроде охотишься за бабочкой, за нужным экземпляром, а сачка у тебя нет, и приходится брать двумя пальцами, указательным и средним (а у меня это всегда здорово получалось), подходишь медленно-медленно сзади, и вот она у тебя в пальцах, и тут нужно зажать торакс, перекрыть дыхание, и она забьется, забьется... Это не так просто, как бывает, когда усыпляешь их в морилке с эфиром или еще чем. А с ней было в сто раз трудней - ее-то я не собирался убивать, вовсе этого не хотел. Она часто распространялась о том, как презирает классовые барьеры, но меня так просто не проведешь. Людей выдает не то, что они говорят, а как говорят. Посмотреть только, как она себя ведет, и сразу видно, как воспитана, где выросла. Никакого жеманства, фу-ты ну-ты, как у других, в ней не было, но все равно все вылезало наружу. Стоило только мне сделать что не так или не так сказать, сразу саркастический тон, нетерпимость. Да перестаньте вы думать о классовых барьерах, скажет. Как богач советует бедняку перестать думать о деньгах. Я на нее зла не держу, наверно, она говорила и делала то, что меня так возмущало, чтобы доказать - она вовсе не такая уж рафинированная. Только куда же денешься, от себя не уйдешь. Бывало, рассердится, вскинется и выдаст мне по первое число в самом их лучшем стиле. Между нами всегда стоял классовый барьер. В то утро я поехал в Луис. Все-таки хотел взглянуть на газеты. Купил все, что было в продаже. В каждой что-нибудь напечатали. В дешевых даже большие были статьи, в двух - с фотографиями. Странно было читать эти сообщения. Даже кое-что новое узнал. "Исчезла студентка Миранда Грей, 20 лет, блондинка, волосы длинные. В прошлом году удостоена повышенной стипендии в знаменитом Художественном училище Слейда в Лондоне. В течение учебного семестра проживала по адресу Хэмнет-Роуд, 29, Северо -Запад, 3, у своей тетки мисс С. Вэнбраф-Джонс. Именно она и сообщила об исчезновении племянницы в полицию вчера поздно вечером. Во вторник после занятий Миранда позвонила по телефону и предупредила, что идет в кино и вернется домой около восьми. Это - последнее, что о ней известно". Рядом - фотография, под ней большими буквами: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ? В другой газете сообщалось (смех, да и только): "В последнее время жители Хэмпстеда испытывали все нарастающую тревогу из-за так называемых "автоволков". Пирс Брафтон, соученик и близкий друг Миранды Грей, с которым ваш корреспондент встретился в кафе, где молодые люди часто бывали вместе, рассказал: "Во вторник Миранда была в прекрасном настроении. Мы условились пойти с ней сегодня на выставку. Она знает, что такое Лондон, и никогда не согласилась бы сесть в машину к незнакомому человеку. Я очень обеспокоен случившимся". Представитель Училища Слейда заявил: "Миранда - одна из самых многообещающих студенток второго курса. Мы уверены, что с ней не случилось ничего дурного, все это объяснится со временем. Художественные натуры непредсказуемы, особенно в юности". Тайна остается неразрешимой. Просим всех, кто видел Миранду вечером во вторник, слышал или заметил что-либо подозрительное в р-не Хэмпстеда, сообщить об этом в полицию". В газете описывалась ее одежда и всякое такое и была помещена фотография. Еще одна газета сообщала, что полиция собирается обыскать все пруды в Хэмпстед-Хит. В другой говорилось, что Миранда и Пирс Брафтон были неофициально помолвлены. Я подумал, это, наверное, тот битник, с которым я ее видел в кафе. Еще в одной статье говорилось, что Миранда пользовалась в училище популярностью как человек очень добрый, всегда готовый прийти на помощь. И во всех - что она красивая. И фотографии. Была бы она уродина какая-нибудь, хватило бы двух строчек на последней странице. Поехал обратно, остановился на обочине и, сидя в фургоне, прочел все, что говорилось в газетах. Чувство такое было... Что в моих руках - власть. Даже не знаю, с чего вдруг. Ну, вроде все ее ищут, а я один знаю, в чем дело. Поехал домой и по дороге решил окончательно - ничего ей не скажу. Ну и конечно, когда я вернулся, первый ее вопрос был про газеты. Есть там что-нибудь про нее или нет. Я сказал, мол, не смотрел и смотреть не собираюсь. Мол, газеты меня не интересуют, все, что в них пишут - сплошная чепуха. Она не настаивала. Я не давал ей газет. Не давал ей слушать радио или смотреть телевизор. Как-то, до того еще, как она приехала ко мне, мне попалась книжка, называется "Тайны гестапо", про пытки и всякое такое, что делалось во время войны, и как тяжко было в тюрьме привыкнуть к тому, что нет никаких вестей с воли. Это была одна из самых тяжких мук. Я хочу сказать, узникам же не разрешали ничего знать, даже разговаривать друг с другом запрещали, так что они были совершенно отрезаны от привычной жизни, от внешнего мира. И люди были сломлены. Ну конечно, мне не хотелось, чтобы она была сломлена, у меня не было такой цели, как у гестапо. Но я подумал, лучше, если она окажется совсем отрезанной от внешнего мира, тогда будет больше думать обо мне. Так что, хоть она много раз пыталась уговорить меня принести ей газеты или дать послушать радио, я не соглашался. А в первые дни я не хотел, чтобы она прочла, чем там полиция занимается, чтоб ее отыскать, и всякое такое. Она бы только разволновалась. Так что, можно сказать, это была даже забота с моей стороны. В тот вечер я приготовил ей ужин - разогрел свежезамороженного цыпленка в белом соусе с зеленым горошком, она поела, и ей вроде понравилось. После я спросил, можно, побуду у вас здесь немного? - Как хотите, - говорит. Сидит на кровати, одеяло сложила вроде диванной подушки, оперлась спиной, ноги по-турецки поджала, прикрыла юбкой колени. Курит и рассматривает репродукции в альбоме, который я ей купил. Потом говорит: - Вы разбираетесь в живописи? Не настолько, чтобы ее понимать. - Я так и знала. Иначе вы не заточили бы в этом подвале ни в чем не повинного человека. Не вижу никакой связи, говорю. Она закрыла книгу и говорит: - Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы делаете в свободное время? Я - энтомолог. Коллекционирую бабочек. - Ну конечно же, - говорит. - Вспомнила, в газете об этом писали. А теперь вы включили в свою коллекцию меня. Я подумал, ей это кажется забавным, и ответил, что, мол, фигурально выражаясь, можно и так сказать. - Нет, не фигурально, - говорит, - а буквально. Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любоваться, как на редкий экземпляр. Ну что вы. Я совсем не так это воспринимаю. - Знаете, я ведь буддистка. Я против тех, кто отнимает жизнь, даже у насекомых. Да? А цыпленка-то съели, говорю. Хорошо ей врезал. - Ну и презираю себя за это. Если бы я была сильнее и лучше, я стала бы вегетарианкой, Я говорю, если бы вы мне сказали, брось коллекционировать бабочек, все бросил бы. Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили. - Только бы мне не вылететь отсюда? - говорит. Пожалуйста, не будем об этом. Это ни к чему не приведет. - Все равно я не смогла бы с уважением относиться к человеку, к мужчине особенно, если бы он только и делал, что стремился своими поступками мне угодить. Мне бы хотелось, чтобы он эти поступки совершал, только если сам считает их правильными. Все время пыталась меня уколоть. Вот, кажется, говорим о совсем невинных вещах, и вдруг - как ножом в спину. Я промолчал. - И долго я тут буду находиться? Не знаю, говорю. Зависит от обстоятельств. - Каких обстоятельств? Я не ответил. Не мог. - От того, полюблю я вас или нет? - сварливо так сказала, зло. - Если так, то мне придется пробыть здесь до самой смерти. Я и на это промолчал. - Уходите, - говорит,- уходите и подумайте над тем, что я вам сказала. На следующее утро она впервые попыталась совершить побег. Врасплох не застала, конечно, но это было мне хорошим уроком. Она позавтракала, а потом говорит, у кровати ножка отвинтилась, задняя, в самом углу у стены, и она боится, кровать может опрокинуться. Говорит, гайка там отошла. Как последний дурак отправился ей помочь поправить это дело, только наклонился, она как меня толкнет и мимо меня, к двери. По ступенькам взлетела как молния, в одно мгновенье. Ну, я ей позволил это сделать, дверь была на специальном крюке, чтоб не захлопнулась, и еще клин был вставлен для подстраховки. Она как раз пыталась этот клин выбить, когда я бросился за ней. Ну, она повернулась и бежать. И кричит: "Помогите, помогите", - и дальше вверх по ступенькам, к наружной двери, которая, конечно, заперта на ключ. Уж она ее и дергала, и толкала, и билась в нее, и все кричит, кричит. Тут я ее схватил. Не хотел, но ведь надо было что-то делать. Обхватил ее вокруг талии одной рукой, другой зажал рот и потащил вниз, назад в ее комнату. Она билась, дрыгала ногами, но ведь она - малявка, а я хоть и не Атлант, но и не слабак какой-нибудь. В конце концов она ослабела, обмякла, и