а самую бровку и вытянув шею, я увидел, как он шмякнулся о прибрежные скалы. А я отправился в дорогу. Вскоре напал на хоженую тропу, миновал два засыпанных гравием резервуара, в каждый из которых вела высокая дверь. С южного края плато далеко внизу виднелся старинный укрепленный городок, лепящийся на земляном откосе между обрывом" берегом. Большинство домов нежилые, но на некоторых крыши настланы заново; и еще - восемь, девять, десять... целый выводок малюсеньких церквушек. Тропа попетляла среди руин и вывела к каменному порталу, за которым начиналась нисходящая галерея. Выход из нее был перегорожен плетнем; вот почему за козами никто не приглядывает. Видно, даже они могут подняться на плато или спуститься с него одним-единственным способом. Я перемахнул через плетень и, щурясь от солнца, разглядел вымощенную вековыми плитами темно-серого базальта дорожку, по идеальной прямой бегущую под уклон, а у подножия скалы забирающую к охристо-красным крышам крепостного поселка. Я спускался к морю по ломаной трассе улиц, меж дерев и беленых домов. Из хижины вышла старуха крестьянка с миской овощных очистков, принялась кормить кур. Похоже, вид мой был странноват: с чемоданом в руке, небритый, не здешний. - Калиспера. - Пьос исэ? - поинтересовалась она. - Пу пас? - Гомеровские вопросы греческого земледельца: кто ты таков? куда путь держишь? Я англичанин, ответил я, киношник, мы фильм снимаем, апано. - Да что там наверху снимать-то? Я отмахнулся, буркнул "Что надо!" и, не обращая внимания на ее склочные расспросы, свернул за угол. Наконец-то главная улица, захламленная, меньше шести футов в ширину, ставни либо закрыты наглухо, либо заколочены. Заметя" на одном из домов вывеску, я вошел. Из темного угла явился пожилой усач, хозяин забегаловки. По-братски разделив с ним чугунную плошку рецины и тарелку оливок, я выяснил у него все, что мне требовалось. Во-первых, проспал я целые сутки. Суд состоялся не сегодня, а вчера утром; сейчас понедельник, а не воскресенье. Мне снова вспрыснули лошадиную дозу снотворного, и, конечно, не только снотворного, чтобы проникнуть в самые укромные уголки сознания. В Монемвасию не приезжали ни киношники, ни туристские группы... и вообще уж дней десять иностранцев что-то не видать, с тех пор как уехали французский профессор и его жена. Как этот профессор выглядел? Жирнющий, по-гречески ни бе ни ме. Нет, ни вчера, ни сегодня в старый город вроде никто не поднимался. Да, Монемвасия теперь никого не интересует. А есть ли в развалинах большие подвалы с росписями на стенах? Нет и в помине. Все разрушено. Через несколько минут я миновал старые городские ворота и углубился в скалы. У кромки воды завидел два-три заброшенных причала, к которым вполне можно было пристать на шлюпке и на носилках вытащить меня на сушу. Легче легкого обогнуть жилые кварталы поселка, особенно если высаживаться ночью. По всему Пелопоннесу разбросаны старые замки: Корони, Месини, Пилос, Корифасьон, Пассава. Под каждым из них - обширное подземелье; от каждого до Монемвасии - не более дня плавания. Шатаясь под порывами ветра, я пересек дамбу п очутился в небольшой деревушке у основания мыса, где и останавливался пароход. Зашел в таверну, с горем пополам перекусил, на кухне побрился, - да вот, путешествую, - и расспросил повара-подавальщика. Тот не сообщил ничего нового. Пароходик, опоздавший из-за мелтеми, бросил якорь в полночь; он клевал носом, юзил и, как глубоководное чудовище, отбрасывал жемчужно-зеленоватые, переливчатые усы-лучи. Меня и еще двоих дожидавшихся переправили к нему на лодке. Часа два я сидел в пустынном салоне, преодолевая морскую болезнь и настойчивые потуги афинского зеленщика, закупившего в Монемвасии партию помидоров, завязать со мной разговор. Он все пенял на дороговизну. В Греции любая беседа рано или поздно сворачивает на деньги, а не на политику, как у нас, - если только политика не имеет непосредственного отношения к деньгам. В конце концов морская болезнь отступила, и я проникся к зеленщику симпатией. И сам он, и окружавший его курган коробок, накрытых газетами, без остатка поддавались осмыслению и анализу; плоть от плоти мира, в который я только что вернулся, хоть и долго еще буду с пристрастием разглядывать каждого случайно встреченного здесь незнакомца. Когда показался Фраксос, я вышел на палубу. Черный кит-остров надвигался на меня из штормовой тьмы. Я различил стрелку Бурани, но не дом на мысу, - свет на вилле, конечно, не горел. Тут, на носу парохода, съежилось около десятка неимущих крестьян, обладателей посадочных билетов. Вечная загадка Других: интересно, во что обошелся Кончису его домашний спектакль; верно, раз в пятьдесят дороже, чем годовой заработок любого из этих работяг. В пятьдесят раз; пятьдесят лет трудовой человеческой жизни. Де Дюкан. Милле. Сборщики брюквы. Рядом со мной примостилось целое семейство: отец, лежащий на боку, с котомкою вместо подушки, два мальчугана, укрывшиеся от ветра между ним и его супругой. Все четверо - под одним худым одеялом. Жена в белом шерстяном платке, туго повязанном вокруг головы, как носили в средние века. Иосиф и Мария; рука женщины покоится на сыновьем плече. Я сунулся в карман; там еще оставалось семь или восемь дармовых фунтов. Воровато оглянувшись по сторонам, я положил эту тощую пачечку на одеяло у затылка мамаши; и бесшумно отскочил, будто совершил нечто предосудительное. В четверть третьего я на цыпочках взошел по лестнице учительского корпуса. Моя комната прибрана, все на своих местах. Единственная перемена - стопки сочинений исчезли, а на столе лежит несколько писем. Одно из них я вскрыл первым, ибо и предположить не мог, кому это в Италии вздумалось мне написать. Обитель Сакро Спеко Близ Субьяко 14 июля Уважаемый мистер Эрфе! Мне переслали Ваше письмо. Сперва я решил не отвечать, но по зрелом размышлении мне пришло в голову, что честнее сообщить Вам: я не готов обсуждать ту тему, которую Вы хотели бы со мной обсудить. Мой отказ окончательный. Буду безмерно признателен, если Вы не станете возобновлять попытки связаться со мной. Искренне Ваш Джон Леверье. Почерк предельно аккуратный и четкий, хотя местами читается с трудом; почерк раздосадованного педанта - если только и это не подделка. Похоже, он решил немного отдохнуть от мирской суеты, - иссохший молодой католик, какие заполонили Оксфорд под конец моей учебы, шастали повсюду на тоненьких ножках да чирикали что-то насчет монсиньора Нокса и Фарм-стрит. Следующее письмо - из Лондона, от дамы, выдающей себя за школьную директрису, на безупречно сфабрикованном бланке. Мисс Жюли Холмс Мисс Холмс работала у нас всего лишь год, преподавая в младших классах классические языки, а также английский и закон Божий. Проявила задатки талантливого педагога, исполнительность и интеллект. Среди учениц пользовалась авторитетом. Увольняясь, объяснила, что хочет стать киноактрисой. Я рада слышать о ее возвращении на педагогическую стезю. Должна прибавить, что мисс Холмс весьма удачно подготовила традиционный школьный спектакль и руководила кружком молодых христианок. Рекомендации - самые лестные. Животики надорвешь. Затем я вскрыл второе письмо из Лондона. Из конверта выпало мое послание в труппу "Тавнсток". Какой-то лентяй буквально выполнил мою просьбу, нацарапав на листке синим карандашом фамилию театрального агента Джун и Жюли Холмс. Я добрался до письма из Австралии. Типографская карточка в траурной рамке; для имени клиента оставлено пустое место, и имя вписано от руки по-детски старательным почерком. R. I. P. {Requiescat in pace - Да упокоится в мире (лат.).} Миссис Мэри Келли благодарит За искрение соболезнования в ее неутешном горе Последнее письмо - от Энн Тейлор: открытка и фотографии. Вот что мы обнаружили. Может, Вам будет приятно. Негативы я отправила миссис Келли. Вы правильно пишете, все мы по-своему виноваты. Только не думаю, что Элли понравилось бы, что мы так совестью мучимся, ведь этим ничего не исправишь. У меня до сих пор в голове не укладывается. Пришлось паковать ее вещи, ну Вы представляете. Такая глупость все, я опять плакала. И все равно, по-моему, жизнь продолжается. Я через неделю еду домой, как смогу, повидаюсь с миссис К. Ваша Энн. Восемь нерезких снимков. На пяти - я или живописные горные пейзажи; а на трех - сама Алисон. Вот она на коленях рядом с девчушкой-гречанкой, вот - на Эдиповой развилке, вот - с погонщиком, на Парнасе. Снимок на развилке - четче и крупнее других: открытая мальчишеская улыбка, которая так подчеркивала ее прямоту... как же она себя в шутку назвала? Невежа; крепкий целебный раствор. А потом мы сели в машину, и я стал рассказывать об отце, все без утайки, ибо в ней самой не было утайки; ибо знал, что ее зеркало не солжет; что она всем сердцем со мною, всем сердцем, всей любовью. Это и было ее главным достоинством: вся - рядом, живая. Сидя за столом, я смотрел на ее черты, на прядь волос, прижатую ветром ко лбу, остановленный миг, ветер, прядь, они здесь, они ушли навсегда. И вновь горечь затопила меня. Не уснуть. Убрав письма и фотографии в верхний ящик, я вышел из школы и побрел вдоль берега. Далеко на севере, на той стороне бухты, палили подлесок. Рубиновый пунктирный свет прогрызал себе дорогу через перевал; и душа моя тлела, и через душу разорванным фронтом катилось грызущее пламя. И все-таки, кто же я, кто? Кончис был близок к истине: просто-напросто арифметическая сумма бесчисленных заблуждений. К черту фрейдистские словечки, звучавшие на суде; однако я с детства пытался превратить реальность в вымысел, отгородиться от жизни; я вел себя так, будто некто незримый наблюдал за мною, вслушивался в меня, выставлял за мое поведение оценки, хорошие и плохие, - бог был для меня автором, с которым я чутко считался, будто персонаж, наделенный уменьем подладиться, подневольной тактичностью, готовый в меру разумения выкроить себя по мерке, придуманной автором-богом. Я сам сотворил и взлелеял в себе эту паразитическую форму супер-эго, а она опутала меня по рукам и ногам. Не щитом моим стала она, но ярмом. Теперь я прозрел - на целую смерть позже, чем надо бы. Сидя на берегу, я ждал, когда над серым морем займется заря. От одиночества хотелось завыть. 64 По характеру своего ли характера, оптимизма ли, по методу Куэ {Эмиль Куэ (1875-1926) - французский психотерапевт.} вживленного в меня Кончисом во время последнего забытья, я становился тем мрачнее, чем больше просветлялся горизонт. Само собой, я не располагаю ни уликами, ни свидетелями, которые могли бы подтвердить правдивость моего рассказа; а такой энтузиаст железной логики, как Кончис, уж явно загодя позаботился о безопасных путях к отступлению. Самой серьезной опасности он подвергся бы, пойди я в полицию; и упредить меня можно было одним-единственным маневром, так что в настоящий момент и он, и вся его "труппа", несомненно, уже за пределами Греции. А коли так, и допросить-то как следует некого, за исключением бедолаг вроде Гермеса, роль которого, скорей всего, даже незначительней, чем я полагал, или Пэтэреску, который ни в чем не сознается. Остается последний ценный свидетель: Димитриадис. Удастся ли вырвать у него признание? В начале нашего знакомства он с виду был чист аки агнец; а ведь до того, как я впервые появился в Бурани, он, похоже, служил им основным поставщиком информации. Мы с ним часто делились впечатлениями об учениках, и я понимал, что Димитриадис не лишен своеобразной проницательности. Особенно в тех случаях, когда требовалось отличить настоящего трудягу от хитрого бездельника. Представив, какие подробности он включал в свои донесения, я сжал кулаки. По телу пробежала дрожь сдерживаемой ярости. Ну, теперь они узнают, как я страшен в гневе. На утреннее занятие я не пошел, ибо свое трогательное возвращение в лоно школы решил приурочить к завтраку. Едва я появился, в столовой воцарилась мертвая тишина, будто в пруд с токующими лягушками бросили камень; неловкое молчание, затем нарастающий гул голосов. Кое-кто из мальчиков захихикал. Преподаватели уставились на меня так, словно я только что ухайдакал родную матушку. Димитриадис завтракал в дальнем углу. Я направился прямо туда, не давая ему сориентироваться. Он было привстал, но тут до него дошло, что я шутить не намерен, и он плюхнулся обратно на стул, точно перепуганный Петер Лорре {Петер Лорре (наст. имя Ласло Левенштайн) - немецкий и американский киноактер. Амплуа - комический злодей.}. Я остановился за его спиной. - Вставай, гад. Он жалко улыбнулся; с напускным недоумением посмотрел на сидящего рядом мальчика. Я повторил приказ - громко, по-гречески, и присовокупил греческое же ругательство: - Вставай-вставай, мандовошка. Вновь звенящая тишина. Димитриадис покраснел, уткнулся взглядом в стол. Перед ним на тарелке красовались размоченные в молоке и политые медом хлебцы - его излюбленное утреннее блюдо. Нагнувшись, я подцепил тарелку за край и выплеснул содержимое ему в лицо. Липкая кашица потекла за ворот рубашки, по лацканам щегольского пиджака. Димитриадис вскочил, счищая ее ладонями. Точно пламенеющий обидой ребенок, посмотрел на меня снизу вверх; тут я и саданул как мечталось, засветил в правый глаз. Я не чемпион по боксу, но удар получился славный. Все сорвались с мест; дежурные безуспешно пытались восстановить порядок. Подскочивший учитель физкультуры заломил мне руку назад, но я прохрипел: все нормально, я успокоился. Димитриадис - карикатурный Эдип - тер глаза кулаками. Потом вдруг ринулся на меня, по-старушечьи лягаясь и царапаясь. Физкультурник, всегда презиравший Димитриадиса, ступил вперед и одной левой обезвредил его. Я развернулся и пошел к двери. Димитриадис, чуть не плача, слал мне вдогонку неразборчивые проклятия. На выходе я попросил служителя принести мне в комнату кофе. У себя уселся и приготовился к расправе. И расправа не замедлила. Не успел отзвенеть звонок на урок, как меня призвали пред директорские очи. Кроме него, в кабинете находились его заместитель, старший администратор и учитель физкультуры; последнего, очевидно, пригласили на "трибунал" из опаски, что я опять полезу в драку. Старший администратор, Андруцос, бегло говорил по-французски и исполнял функции переводчика. Попросив садиться, они вручили мне какое-то письмо. Судя по бланку, из столичной подкомиссии. Составлено на французском канцелярите. Отослано два дня назад. Попечительский совет школы лорда Байрона, рассмотрев докладную записку директора школы, с сожалением постановил расторгнуть контракт между Вами и упомянутым советом, руководствуясь седьмым пунктом упомянутого контракта: "Поступки, не совместимые со званием преподавателя". В соответствии с данным пунктом Вам будет выплачено жалованье по сентябрь месяц включительно и оплачен обратный билет. Да, этот приговор обжалованию не подлежал. Я обвел взглядом всех четверых. Их лица не выражали ничего, кроме замешательства, а в глазах Андруцоса, пожалуй, читалась жалость; словом, на интриганов они не походили. - Не думал, что г-ну Конхису и директора удастся подкупить, - сказал я. - A la solde de qui? {Здесь: Кому-кому? (франц.).} - растерянно переспросил Андруцос. Я зло повторил свою фразу, он ее перевел, но и директор, кажется, ничего не понял. Должность его была, по сути, престижной синекурой вроде должности ректора в американских колледжах, так что вряд ли начальство особо прислушивалось к его докладным. Выходит, Димитриадис заслуживал не одного фонаря, а двух. Димитриадис, Кончис и некто третий - ключевая фигура в совете. Тайный донос... Директор вполголоса посоветовался с заместителем. Они говорили по-гречески, и я не понял ни слова, кроме дважды упомянутой фамилии Конхис. Андруцоса попросили перевести. - Директор не понимает вашего намека. - Разве? Я грозно взглянул на старика, однако в душе готов был поверить, что его неведение искренне. По знаку заместителя Андруцос взял со стола листок бумаги и прочел: - Вам предъявляются следующие претензии. Во-первых, вы так и не сумели породниться со школой, ибо за минувшее полугодие редко когда оставались в ее стенах на выходные. - Все это начинало меня веселить. - Во-вторых, дважды давали взятки старшеклассникам, чтоб те за вас отдежурили. - Точно, давал, ведь лучше раскошелиться, нежели освобождать их от сочинений. Этой хитрости научил меня Димитриадис, и настучать на меня мог только он. - В-третьих, вы не проверили экзаменационные работы, тем самым нарушив первейший долг преподавателя. В-четвертых, вы... Но я был уже сыт этой комедией. Поднялся с места. Директор остановил меня, удрученно зашлепал морщинистыми губами. - Директор хочет добавить, - перевел Андруцос, - что ваши безрассудные нападки на коллегу во время сегодняшнего завтрака серьезно поколебали уважение, которое он до сих пор испытывал к родине Байрона и Шекспира. - О господи. - Громко расхохотавшись, я игриво погрозил Андруцосу пальцем. Физкультурник сделал стойку, готовясь на меня накинуться. - Слушайте внимательно. И ему передайте. Я уезжаю в Афины. Там наведаюсь в британское посольство, наведаюсь в министерство образования, наведаюсь в газеты и такую кашу заварю, что... Я не стал продолжать. Окатив их презрением, вышел из кабинета. Но спокойно уложить вещички мне не дали. Минут через пять в комнату кто-то постучал. Мрачно усмехнувшись, я рывком распахнул дверь. За ней стоял тот член трибунала, которого я менее всего ожидал здесь увидеть - заместитель директора. Звали его Мавромихалис. Он заведовал канцелярией и выполнял обязанности главного надзирателя; этакий придира, тощий, жилистый, лысеющий дядя под пятьдесят, который и с греками-то не мог найти общего языка. Я с ним до сих пор почти не сталкивался. Старший преподаватель народного, он, по давней профессиональной традиции, фанатически обожал отечество. Во время оккупации редактировал прославленную подпольную газету в Афинах; статьи подписывал античным псевдонимом "о Бупликс" - Быкожаб, и это имя подходило ему как нельзя лучше. Хотя на людях он поддакивал директору, школьный распорядок во многом зависел именно от симпатий и антипатий Мавромихалиса; пережитки византийской вялости, пятнающие греческий национальный характер, он ненавидел так яро, как никакому чужеземцу и не снилось. Он стоял в коридоре, пытливо всматривался в мое лицо, а я топтался на пороге, пока гнев не угас под его спокойным взглядом, точно говорившим: если б не грустный повод, я улыбнулся бы. - Je veux vous parler, monsieur Urfe {Г-н Эрфе, мне надо с вами поговорить (франц.).}, - негромко произнес он. Я еще больше удивился: со мной он всегда разговаривал только по-гречески, и я думал, что другими языками он не владеет. Пропустил его в комнату. Покосившись на кровать, где валялись раскрытые чемоданы, он жестом попросил меня за стол, а сам уселся у окна, скрестил руки на груди. Цепкие, пронзительные глаза. Он демонстративно помолчал. Я понял, что означает его молчание. Для директора я просто никудышный учитель; но для этого человека я нечто большее. - Eh bien? {В чем дело? (франц.).} - сухо спросил я. - Мне жаль, что все так обернулось. - Вы не это хотели сказать. Он не сводил с меня глаз. - Как вы считаете, приличная у нас школа или нет? - Милый мой г-н Мавромихалис, если вы думаете, что... Вскинул руки - жест резкий, но миролюбивый. - Я пришел к вам как учитель к учителю. И мне важно услышать ответ. По-французски он говорил с запинкой, но сложные фразы строил правильно, будто хорошо знал этот язык, но давно в нем не практиковался. - Как учитель или... как посланец? Впился в меня взглядом. Когда он идет по саду, зубоскалили ребята, даже цикады пикнуть боятся. - Будьте добры ответить. Приличная у нас школа? - Образование дает хорошее. Могли б и не спрашивать, - устало поморщился я. Еще помолчав, он приступил к сути. - Во имя ее репутации прошу вас не устраивать скандала. Первое лицо единственного числа; о многослойная грамматика! - Об этом раньше надо было беспокоиться. Снова пауза. - У нас, греков, - сказал он, - есть старая песня: "Кто крадет ради хлеба, тот прав, и неправ, кто крадет ради злата". - Подчеркивая скрытый смысл этих строк, проникновенно посмотрел на меня. - Если пожелаете уволиться по собственному почину... уверяю, monsieur le directeur войдет в ваше положение. А то письмо мы положим под сукно. - Какой из двух директоров? Скривил губы, не ответил; и я понял, что он никогда не ответит прямо. Как ни странно, я - может, потому, что восседал за столом, - чувствовал себя бесцеремонным следователем. А Мавромихалис отчаянно запирался, как истый патриот. Наконец он с преувеличенным любопытством посмотрел в окно и бросил: - Школьная лаборатория прекрасно оборудована. Я это знал; и знал, что после войны, когда занятия возобновились, некто, пожелавший остаться неизвестным, на свои средства оснастил лабораторию приборами и реактивами; обслуга поговаривала, что сей жертвователь - богатый коллаборационист, который надеялся искупить грех этим "бескорыстным" благодеянием. - Ах вот оно что, - сказал я. - Я пришел, чтоб убедить вас подать в отставку по-хорошему. - Моих предшественников вы так же убеждали? Не ответил. Я отрицательно помотал головой. Он открыл еще одну карту: - Мне неизвестно, что вам довелось пережить. И я не прошу вас сжалиться над теми, кто сотворил это с вами. Но вот над этим, - он повел рукою вокруг себя: над школой, - сжальтесь. - А как насчет того, что учителя из меня не вышло? - Мы дадим вам самые лучшие рекомендации, - сказал он. - Это не ответ. Он пожал плечами: - Что ж, коли вы настаиваете... - Неужели я до такой степени безнадежен? - Здесь преподают только достойнейшие из достойных. Прямой взгляд быка, взгляд жабы; я опустил глаза. На кровати томились пустые чемоданы. Бежать отсюда, бежать в Афины, к черту на рога, туда, где нет ни зеркал, ни долгов. Я и сам знал, что в учителя не гожусь. Но вслух согласиться с этим - значило содрать с себя последний лоскут кожи, содрать собственноручно. - Вы требуете слишком многого. - Непреклонное молчание было мне ответом. - Хорошо, я не стану поднимать бучу в Афинах, но при одном условии. До отъезда вы устроите мне встречу с НИМ. - Pas possible {Это невозможно. (франц.).}. И умолк. Интересно, как маниакальное чувство служебного долга уживается в нем с рабской преданностью веленьям Кончиса? Меж перекладинами открытого окна угрожающе заметалась крупная оса, косо спикировала вниз, и жужжание ее затихло вдали; и гнев мой, точно шершень, утихал в пространстве душевного нетерпения: скорей бы отделаться, скорей бы со всем этим покончить. Я нарушил молчание: - Почему именно вы? Он не сдержал улыбки - застенчивой, нежданной улыбки: - Avant la guerre {До войны (франц.).}. В то время он еще не работал в школе; значит, гостил в Бурани. Я уперся взглядом в столешницу: - Мне надо убраться отсюда как можно скорее. К вечеру. - Ваша спешка понятна. Но вы ведь не станете больше поднимать шума? - Под "шумом" он разумел то, что случилось за завтраком. - Посмотрим. Раз уж... - Я повторил его жест. - Только ради этого. - Bien {Ладно (франц.).}. - он произнес это с какой-то даже задушевностью, обошел стол, чтобы пожать мне руку; и по плечу не забыл потрепать, как, бывало, делал Кончис: верю вам на слово. Живо, размашисто ретировался. Так вот меня и выперли. Как только он ушел, я вновь преисполнился досады - надо же, опять держал в руке плеть и опять не ударил. Увольняться-то не жалко... и думать нечего о том, чтоб куковать тут еще целый год, убеждать себя, что на острове нет и не было виллы под названием Бурани, трястись над прокисшими воспоминаниями. Но как расстаться с Фраксосом, с его солнцем и морем? Взгляд мой простерся над кронами оливковых рощ. Все равно что руку отрезать. Шум поднимать и вправду не стоит; шуметь бессмысленно. Как ни крути, обратная дорога на остров мне отныне заказана. Я нехотя уложил чемоданы. Помощник казначея принес мне чек и адрес афинского трансагентства, в котором мне закажут билет в Англию. В начале первого я навсегда покинул школу. И прямиком направился к Пэтэреску. Дверь мне открыла какая-то крестьянка; доктор отбыл на Родос, будет через месяц. Оттуда я пошел к дому на холме. Постучал в калитку. Никто не вышел; на воротах висел замок. Тогда я вновь пересек деревню и очутился в старой гавани, у таверны, где мы выпивали с дряхлым барбой Димитраки. Как я и рассчитывал, Георгиу помог мне снять комнату в одном из близлежащих домишек. За вещами я послал паренька с рыбачьей тележкой; перекусил хлебом и маслинами. В два часа дня я, обливаясь потом, уже брел сквозь заросли опунций к центральному водоразделу. Я захватил с собой походный фонарь, ломик и лучковую пилу. Я обещал не поднимать шума; но сидеть сложа руки не обещал. 65 До Бурани я добрался в половине четвертого. Лаз и обвершье ворот забраны колючей проволокой, а поверх вывески "Зал ожидания" прибита табличка с греческой надписью "Частное владение, вход строго воспрещен". Перелезть через изгородь, как и прежде, не составляло труда. Но, едва занеся ногу, я услыхал за лесом, на Муце, чьи-то голоса. Спрятал в кустах инструменты и фонарь, полез обратно на холм. Пугливо, как бездомная кошка, я спускался по тропе, пока между деревьями не показался пляж. К дальней его оконечности приткнулся незнакомый каик. Приплывших было пятеро или шестеро - не местные, в дорогих купальных костюмах. Двое парней как раз взяли в оборот какую-то девицу, проволокли ее по гальке и плюхнули в воду - визг, шлепанье. Причитанья транзистора. Я подкрался к опушке поближе в безумной надежде, что узнаю кого-нибудь из старых знакомых. Но голосистая девица оказалась низенькой и смуглой - типичная гречанка. Две толстухи; мужик лет тридцати и еще двое, постарше. Никого из них я раньше не встречал. За спиной послышались шаги. Из часовни вышел босоногий рыбак в дырявых серых штанах, хозяин каика. Я спросил, кого он сюда привез. Афинян, г-на Сотириадиса с семейством, они каждое лето отдыхают на острове. И что, на Муцу в августе много курортников приезжает? Много, очень много, был ответ. Рыбак ткнул пальцем в сторону пляжа: еще через пару недель там будет десять, пятнадцать каиков, как сельди в бочке. Скверна подступала к Бурани; все подтверждало, что мне пора уносить ноги с Фраксоса. На вилле ничего не изменилось: ставни закрыты, двери заперты. Перебравшись через лощину, я достиг Норы. Еще раз полюбовался, до чего ловко замаскирован вход в трубу-ловушку, открыл люк, ступил в его угольную черноту. Внизу запалил фонарь, оставил его у подножья лесенки, слазил за инструментами. Засов первой боковой двери пришлось порядком подпилить, прежде чем он уступил нажатию лома. Держа фонарь в левой руке, я отодвинул шкворень, толкнул тяжелую дверь и вошел. Я оказался в северо-западном углу квадратного отсека. Прямо на меня смотрели две амбразуры, теперь явно слепые, хотя, судя по вентиляционным решеточкам, воздух с поверхности поступал именно этим путем. У противоположной, северной стены - длинный встроенный шкаф. У восточной две кровати, двуспальная и односпальная. Столики, стулья. Три кресла. Пол устилала дешевая кошма с национальным орнаментом, все стены, кроме одной, побелены, так что даже при тусклом свете фонаря здесь было вольготней, чем в общей зале. На западной стене, над кроватью, - обширная роспись, изображающая тирольскую пляску; пейзанин в кожаных штанцах и девушка, чья взметнувшаяся юбка открывает лодыжки, обтянутые чулками с цветочным узором в виде вертикальных ленточек-вставок. Колорит неплохо сохранился; а может, фреску недавно подновляли. В стенном шкафу - около десятка разнообразных костюмов для Лилии, причем почти все - в двух экземплярах, дабы сестры при случае смогли одеться одинаково; некоторые из этих нарядов мне так и не довелось узреть на хозяйке. В ящиках гардероба - перчатки на любой сезон, сумочки, чулки, шляпки; все что душе угодно, вплоть до бабкиного полотняного купальника в комплекте с плотной шапочкой для волос, какие нынче носят в психушках. На матрацах - аккуратно сложенные одеяла. Я понюхал подушку, но аромата духов Лилии не различил. Над столом, меж задраенными бойницами - книжная полка. Я наугад выбрал какую-то книгу. "Гостеприимная хозяйка. Краткий справочник по теории и практике хороших манер, желательных и принятых в высшем обществе. Лондон, 1901". Десяток эдвардианских романов. На форзацах кое-где - карандашные пометки, например "Богатый диалог", или "Общеупотребительные конструкции на стр. 98 и 164", или "См. эпизод на стр. 203". Эту страницу я открыл. "- Вы что, намерены подарить мне лобзание? - лукаво прыснула Фанни". Комод, на поверку - пустой. Да и вся комната, паче чаяния, какая-то безликая. Вернувшись в залу, я перепилил второй засов. Убранство этой комнаты было точь-в-точь как в первой, только роспись изображала горы со снежными вершинами. В шкафу я обнаружил рог, в который трубил так называемый Аполлон; одеяние Роберта Фулкса; поварской халат с пышным колпаком; лопарскую рубаху; и форму капитана стрелковой бригады времен первой мировой. Напоследок я снова отправился в первую комнату, к полке. Вывалил все книги до единой на стол. Из подшивки "Панча" за 1914 год в потрепанном переплете (многие иллюстрации раскрашены цветными карандашами) выпала пачечка сложенных пополам листков. Сперва я принял их за письма. Но то были не письма, а нечто вроде размноженных на ронеографе циркуляров. Ни один не датирован. 1. Итальянский летчик-утопленник. Эту сцену решено опустить. 2. Норвегия. Иллюстрации к этой сцене решено опустить. 3. Касаточка. Применять с крайней осторожностью. Рана еще не зажила. 4. В случае, если объект обнаружит Нору. Убедительно прошу до конца недели проштудировать переработанный сценарий, который должен немедленно вступить в силу. Лилия считает, что объект вполне способен устроить нам эту неприятность. "Лилия", отметил я. 5. Касаточка. Впредь в разговорах с объектом избегайте упоминаний о ней. 6. Заключительный этап. К концу июля сворачиваем всю активность, кроме сердцевинной. 7. Состояние объекта. Морис считает, что объект уже подготовлен к матрицированию. Имейте в виду, для него теперь любой вымысел предпочтительней реальности. Чаще меняйте стилистику, увеличивайте амплитуду. На восьмом листочке - напечатанный на машинке монолог из "Бури", который декламировала Лилия. В самом низу стопки, на обычной бумаге, наспех нацарапано: Передай Бо, чтоб захватил невидимки и книги. Да, и паутинки, главное. На обороте каждого листка - черновые записи Лилии (или искусные подделки под черновые записи), пестрящие помарками и исправлениями. Почерк вроде бы всюду ее. 1. Это - что? Услышав имя, Имя не поймешь. Отчего? Узнав причины, Не поймешь причин. Это - то? Нет, так и не поймешь наверняка, Убогий житель комнат нежилых. 2. Любовь - методика ученых бдений, Врагиня человеческих мечтаний. Любовь - твой томный вор в моих садах. Любовь - твой темный лик, склоненный над листами. Твой темный, нежный лик и длани. Ужель Дездемона. Тут ее, наверное, что-то отвлекло. 3. Или - или Ласкай, пока он не умрет. Терзай, пока он не воскреснет 4. ominus dominus Nicholas hornullus est ridiculus igitur meus parvus pediculus multo vult dare sine morari in culus illius ridiculus Nicholas colossicus ciculus {Эти строчки представляют собой набор ласковых непристойностей, не нуждающихся в буквальном переводе с латинского.} 5. Шалопай сунул шило в Мазохов стул. Барон сел и запрыгал: "Ту-ту, ту-ту-у!" Платон обожал до зубовного скрежета Небесный аналог свекольника свежего. Но сколько ни думай про эйдосный борщ, В тарелку его все равно не нальешь. {Согласно платоновской онтологии, реальный мир - лишь выморочное отражение мира идеальных сущностей (эйдосов).} Подружка говорит мадам де Сад: - Супруг твой, право слово, жутковат. - Да был бы жутковат, оно б не худо, Так нет! Он фантастический зануда! Презентуй, милок, мне шаровары, А то больно хоцца в Шопенгары. Строфы написаны разными почерками; видно, таким образом сестры развеивали скуку. 6. Тайна в полдень позовет. Слепой нехоженой тропой Над перехоженой водой Не забредай в леса личин И не шатайся под луной, Ведь белояровый восход Уже сжигает тот утес, Чья тайна в полдень позовет. На обороте трех оставшихся листков был записан текст некой сказки. ПРИНЦ И КУДЕСНИК Жил-был юный принц. Он все принимал на веру и только три вещи на свете принять на веру не мог. Он не верил в принцесс, он не верил в острова, он не верил в Бога. Отец его, король, не однажды повторял, что всего этого просто не бывает. А коль скоро в королевстве не водилось ни принцесс, ни островов, да и Бог себя ничем не обнаруживал, юный принц с отцом соглашался. Но вот как-то раз принц сбегал из дворца. И очутился в соседнем государстве. А там - что за диво! - острова виднелись с любого лукоморья, и на островах этих обитали чудные и поразительные созданья, которых он и про себя-то назвать побоялся. Пока он искал лодку, на берегу ему встретился человек в парадном, чин чинарем, костюме. - Неужто эти острова взаправдашние? - спросил у него юный принц. - Конечно, взаправдашние, - ответил человек в парадном костюме. - А кто те чудные и поразительные созданья? - Истинные и безобманные принцессы, все поголовно. - Так, получается, и Бог есть! - воскликнул принц. - Я и есть Бог, - с поклоном ответствовал человек в парадном, чин чинарем, костюме. Юный принц со всех ног помчался домой. - Ага, вернулся, - сказал отец его, король. - Я повидал острова, я повидал принцесс, я повидал Бога, - гордо заявил ему принц. Король и бровью не шевельнул. - Не бывает взаправдашних островов и взаправдашних принцесс, и Бога взаправдашнего не бывает. - Но я же их видел своими глазами! - Ну, скажи, как Бог был одет? - Он был в парадном, чин чинарем, костюме. - А рукава у пиджака закатаны? Припомнил принц, что закатаны. Король улыбнулся: - Это одеянье кудесника. Тебя провели. И принц немедля устремился в соседнее государство, на тот самый берег, к тому самому человеку в парадном, чин чинарем, костюме. - Отец мой, король, объяснил мне, кто ты таков, - с негодованием сказал ему принц. - Сперва ты провел меня, а сейчас не проведешь. Теперь-то я знаю, что и острова, и принцессы невзаправдашние - ты ведь кудесник. Человек на берегу усмехнулся: - Не я тебя провел, мальчик мой. В королевстве отца твоего полным-полно и островов, и принцесс. Но отец твой наслал на тебя чары, и ты всего этого в упор не замечаешь. Призадумался принц и побрел себе восвояси. Пришел к отцу, посмотрел тому прямо в глаза: - Ты что, папа, действительно не взаправдашний король, а всего лишь навсего кудесник? Улыбнулся король и закатал рукава: - Да, сынок, я всего лишь навсего кудесник. - Выходит, тот, на берегу, - Бог. - Тот, на берегу, - тоже кудесник. - Но я хочу понять, что есть взаправду, что останется, когда рассеются чары. - Когда рассеются чары, ничего не останется, - ответил король. Пригорюнился принц. - Убью себя, - сказал он. Король чародейством призвал во дворец смерть. Встала смерть на пороге, поманила принца. Задрожал принц. Вспомнил острова, прекрасные, но невзаправдашние, вспомнил принцесс, невзаправдашних, но прекрасных. - Ладно уж, - сказал, - вытерплю как-нибудь. - Знай же, сын мой, - сказал ему король, - что и ты теперь вот-вот станешь кудесником. Все "циркуляры" подозрительно однотипные, будто их копировали зараз, да и стихи написаны одним и тем же карандашом, с одинаковым нажимом, как бы второпях и за один присест. С какого перепугу Кончису понадобилось бы посылать девушкам письменные указания? Какая-то "касаточка"... рана еще нe зажила; при мне о ней не упоминать; некий фокус, некий эпизод, который от меня утаили. Истолковать стихи и эпистемологическую побасенку {Эпистемология - наука о методах, границах и принципах строгого знания.} гораздо проще; символика там вполне лобовая. Они, конечно, не могли быть твердо уверены, что я осмелюсь забраться в Нору. Видимо, такого рода подсказки распиханы по всей территории Бурани в расчете, что мне попадется на глаза лишь мизерная их часть. Однако чем меньше подсказка замаскирована, тем больше ей вроде бы хочется доверять; а значит, она тем вернее собьет меня с толку, верней, чем остальные, на первый взгляд невольные. Нечего мне тут делать; что бы я ни обнаружил в Бурани, ситуацию это не прояснит, - еще сильней запутает. И сказочка на то же самое намекает. Роясь здесь в поисках улик, я превращаю летние события в канву детективного романа, а воспринимать реальность как детектив, как нечто доступное расследованию, отслеживанию и поимке, - все равно что рассматривать детектив как вершину жанровой иерархии, а не как вспомогательный жанр, коим он на самом деле является Подход непродуктивный - и с позиций здравого смысла, и с позиций литературоведения. Завидев на Муце купальщиков, я, сам того не желая, воспрянул духом, а когда разглядел, что это всего-навсего отдыхающие, помимо воли духом пал. Выходит, вот чем провинился передо мной Кончис? Не тем, что надо мной издевался, а тем, что прекратил издевательства. Сначала я собирался и виллу взломать, и там отвести душу. Но теперь это намерение представилось мне мальчишеским, мелочным; и вдобавок - преждевременным Ибо жажда мщения вновь овладела мною; и я уже решил, каким именно способом отомщу. Что с того, что из школы меня выгнали? Никто не запретит мне вернуться на остров будущим летом. Да, будущим летом: хорошо смеется тот... Выбравшись из Норы, я отправился к дому; на прощанье поднялся под колоннаду. Отсюда убрали и шезлонги, и даже колокольчик. Огуречные листья на огороде пожелтели, сморщились; Приапа и след простыл. Меня переполняла тройная боль - о прошлом, о настоящем, о будущем. Ведь вот и теперь я слонялся по мысу не только ради того, чтоб сказать кому-то или чему-то последнее прости; нет, меня не оставляла надежда столкнуться с кем-нибудь, кого я встречал тут прежде. Правда, я не знал, как вести себя, если это все-таки произойдет; и точно так же не знал, куда ткнуться в Афинах. Я не знал, возвращаться ли в Англию; не знал, как быть дальше. Я вновь впал в смутное состояние, в коем пребывал после университета: наверняка известно лишь то, чего ты не должен делать. По сути, на путях выбора призванья я с тех пор мало продвинулся. Разве что приобрел стойкое отвращение к любым школам, к какому бы то ни было преподаванию. Лучше в золотари, чем в учителя. И душа выжжена дотла. После игрушечной смерти Лилии и настоящей гибели Алисон я никогда и никого не полюблю. В процессе дезинтоксикации нежные чувства, ко