и. Уже старое, только потемневшая зола осталась. В: Но при вас огонь не горел? О: Давным-давно отгорел. Ни искорки, ни красного уголька. В: Точно ли? И даже гарью не пахло? О: Точно, точно. Не пахло. В: Теперь, сблизи, не разобрали вы, что же именно, какое светило производит столь яркое сияние? О: Не разобрала: глаз был укрыт от меня как бы млечным стеклом или плотной кисеей. Сколько живу, не видывала такого яркого фонаря ни пламенника. В: Какую же он имел величину? О: Примерно фут в поперечнике. В: Не больше? О: Нет, как я сказала. Но при этом ярче солнца. Смотреть глазам больно. В: На каком удалении стояли вы от этого висящего на воздухе предмета? О: Не так чтобы далеко. Как от меня вон до той стены. В: И вы положительно утверждаете, что то была машина, перелетевшая с капища в пещеру, что она имеет свойство взмывать в поднебесье подобно птице? О: Да, и многое еще. В: Без колес, без крыльев, без лошадей? О: Дай срок, узнаешь, мистер Аскью. Я тебя понимаю. Тебе удобнее видеть во мне полоумную, обмороченную собственным бредом. Ты ждешь, что я снаряжу дыхание Божие колесами да крыльями. Ясное дело: женщина неученая, грамоте хорошо не знает, да еще из простых. Только вот что я тебе скажу: мне это было явлено не в бреду и не во сне, а по виду было больше как те диковинки, что выставляют в лондонских балаганах. Ты скажешь, балаганные чудеса не истинные, а сплошь обман, работа ловких искусников. Но в пещере я ничего этого не обнаружила. В: Не приметили вы при всем том, как держал себя Его Милость? Встревожился ли он при виде этого диковинного чудовища, перепугался ли? О: Скорее, как бы ждал чего-то. А шляпу держал под мышкой. В: Словно в присутствии высокой особы? О: Так. В: А что Дик? Тоже не показал испуга? О: Его, должно быть, обуял священный трепет. Стоит и глаз от земли не поднимает. В: Дальше. О: Стоим мы, как я сказывала, на коленях, Его Милость шпагу уставил острием вниз, руки на эфесе - будто джентльмен из стародавных времен перед королем. Вдруг от летучего червя повеяло ветерком, и он начал опускаться. Медленно-медленно, точно перышко. Опустился так низко, что едва не доставал брюхом до земли, и лишь тогда остановился. А из брюха выставились четыре тонкие лапы с большими черными ступнями. И едва он на этих лапах утвердился, как в тот же миг сделалась в боку его отверстая дверь. В: Как так - дверь? О: Покуда он парил наверху, я ее не замечала, а как опустился, то различила я посреди тулова дверь. А от двери до земли откинулась складная подножка на хитрых петлях, как у кареты. Ступеньки три-четыре, серебряные, решетчатые. А кто ее откинул, я того не видала. В: И что же вы усмотрели внутри? О: Не сердце, не кишки, нет. А как бы стену, сложенную из блистающих самоцветов. Каких тут камней не было: изумруд и топаз, рубин и сапфир, коралл и хризолит и не знаю еще какие. Не самой чистой воды самоцветы, чуть затуманенные. А горят так, точно с оборотной стороны за ними поставлены свечи. Ну, сама-то я свечей не видела. Такие в колокольнях разноцветные окна бывают, только в тех стеклышки покрупнее. В: Что-то я не совсем понимаю. Растолкуйте еще раз: то был не истинный червь, не одушевленная тварь, но рукотворное устройство, машина? О: Да. И изнутри на нас еще ощутительнее пахнуло благовонным бальзамом. И тогда Его Милость склонил голову, как бы давая понять, что те, кого он называл хранителями вод, сейчас будут здесь. В: Эти лапы - откуда они выступили? О: Из тулова, из тех черных отверстий, о которых я сказывала. Тонкие: я думала - подломятся. Ан нет, выдержали. В: Какой они были толщины? Имели они икры, ляжки? О: Да нет, толщины всюду одинаковой. Не толще молотильного цепа или жезла пристава. Но под такой тушей смотрелись совершенно как паучьи лапки. В: Дальше. О: И выступила из двери та, в серебре, которую мы видали, и в руках она имела букет белоснежных цветов. Улыбнулась, быстрым шагом сошла по ступенькам и остановилась перед нами. И тотчас оборотилась назад, а наверху, откуда ни возьмись, показалась другая леди в таком же наряде. Постарше, волосы впроседь, а все же прямая и осанистая. И тоже нам улыбнулась, но со всевозможной величавостью, точно королева. В: В каких она была летах? О: Много если сорок. Не вовсе еще увядшая. В: Продолжайте. Отчего вы замолчали? О: Ты сейчас опять усомнишься в моих словах, но, видит Бог, я не лгу. В: Бог, может, и видит, да я не вижу. О: Придется тогда верить на слово жалкой рабе Его. Вторая леди также спустилась по серебряной лесенке, и едва ступила наземь, как появилась в дверях еще одна, как бы дама из свиты вслед за знатной особой. Эта была уже старая, в сединах, телом немощна. Оглядела нас, как и те две, и тоже сошла вниз и встала рядом с теми. Стоят, смотрят на нас, глаза у каждой ласковые. И тут - новое чудо: я вдруг увидала, что это мать, дочь и дочь дочери. Возрастом отличны, а черты ну так схожи, словно это одна женщина в разных летах. В: Как были одеты две другие? О: В те же престранные наряды, что и первая: серебристые штаны и курточки. Ты, верно, думаешь, неприличен даме в летах такой наряд, а как посмотришь - никакого неприличия. Сразу видно, к наряду этому им не привыкать и надет он не для смеха, не для забавы, а просто это платье приглянулось им за то, что оно простое и свободное. В: Имели они на себе украшения, драгоценности? О: Никаких. Только и было что три букета: у старой цветы темно-багровые чуть не до черноты, у младшей, как я сказывала, чистейшей белизны, а у матери ее, точно кровь, алые. Во всем же прочем все три - словно горошины из одного стручка, только что летами несходны. В: Ну а жабы, зайцы, черные кошки - их вы, часом, поблизости не приметили? Или, может, воронье близ пещеры каркало? О: Нет, нет и нет. И котлов с метлами не случилось. Ох, смотри, не знаешь, над кем насмехаешься. В: Послушать тебя - только их и недоставало. И тебе летучий червяк на паучьих ножках, и женщины, обряженные ворон пугать. О: А теперь, сударь, слушай такое, чему ты и подавно не поверишь. Женщина средних лет стояла посредине, а молодая и старая - по сторонам. И вот эти две поворотились и шагнули к третьей, и уж не знаю каким чудом, но в тот же миг они с ней слились, точно как всочились в нее и пропали. Так призраки проходят сквозь стену. И где стояли три женщины, осталась одна - та седоватая, мать. Я это ясно видела, как тебя вижу. А букет у нее в руках уже не алый, как прежде, но разноцветный: из белых, алых и темно-багровых цветов - чтобы мы хоть так поверили, если не поверим своим глазам. В: Ну, сударыня, уж этакой дичи не даст веры и самый легковерный дурак во всем крещеном мире. О: Вот ты себе должность и определил. Ведь я тебе ничего, кроме правды, рассказывать не стану, хоть бы эта правда и располагала тебя к подозрениям. Не хмурься, сделай милость. Конечно, ты законник, тебе надлежит приступать к моим словам не иначе как с пилой и молотком. Но помни: слова мои - внушение духа. Не извести бы тебе отменную доску на щепы да опилки. Такая трата тебе мудрости в этом мире не прибавит. В: Там видно будет, сударыня. Плети дальше свои небылицы. О: Эта леди - назову ее матерью - приблизилась к нам. Сперва к Его Милости: протянула руки и подняла с колен. А как он поднялся, заключила в объятия. И обнялись они, словно мать и сын, сей лишь час воротившийся из дальних странствий, словно она его целую вечность не видела-не обнимала. А потом она обратилась к нему на неведомом наречии, и голос у нее был тихий и нежности неописанной. И Его Милость отвечал на том же непонятном наречии. В: Постой-ка, не спеши. Что это был за язык? О: Я такого никогда прежде не слыхивала. В: Какие же языки тебе доводилось слышать? О: Голландский, немецкий. Еще французский. Малым делом испанский и итальянский. В: И этот был не из их числа? О: Нет. В: И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком? О: И очень знаком. А обычное свое обращение он переменил. В: В какую сторону переменил? О: Отвечал почтительно, с видом непритворной благодарности. Я же говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед матерью. Ах да, вот еще какое диво: едва она подошла, как он отбросил шпагу, будто бы в ней нету больше надобности. И препоясание, и ножны - все отбросил. Словно бы путь его лежал через места, полные опасностей, но теперь он вновь под родным кровом и все его тревоги позади. В: Вот вы, сударыня, говорите: "отбросил". Именно что отшвырнул как ненужную вещь или все же бережно отложил? О: Отшвырнул назад, далеко отшвырнул. Будто и в мыслях не имеет когда-нибудь снова ее носить. Будто все они - и шпага, и ножны, и ремень - были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили свое. В: Скажите-ка вот что. Не обнаруживали их взаимное приветствие и беседы, что они прежде уже встречались? О: Будь они незнакомы, он бы показал больше удивления. Затем он оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот по-прежнему стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и он с жаром ее схватил и прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен. Наступил мой черед. А надобно сказать, что, покуда они беседовали на своем языке, я хоть речей Его Милости не понимала, но ясно услышала, как он произносит мое имя. Не Фанни, а истинное, крестное: Ребекка. До той поры он меня ни разу этим именем не называл. И как он его вызнал - Бог весть. В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому? О: Даже в борделе не открывала. Разве мамаше Клейборн. В: Стало думать, от нее он и уведомился. Дальше рассказывайте. О: Встала леди передо мной и улыбнулась, как давней подруге, с которой долгое время была врозь, а теперь наконец свиделась. А потом вдруг наклонилась, взяла меня за руки и подняла с колен. Стоит близко-близко, рук моих не выпускает и все улыбается. И смотрит мне в глаза пытливым взглядом, точно желает понять, сильно ли переменилась давняя подруга за годы разлуки. Потом, как бы в знак своей милости, протянула мне трехцветный букет. А взамен сняла с моей головы майский венец и принялась разглядывать. Но на себя не надела, а с улыбкой вновь возложила мне на голову. А возложив, ласково поцеловала меня в губы, как было заведено встарь, тем самым показывая, что она мне рада. Я совсем потерялась. Ну, присела учтиво - дескать, благодарствую за цветы - и ответила ей улыбкой. Но куда моей улыбке до ее: она-то улыбалась, точно мы давно знакомы. Ну да, как мать или любезная тетушка. В: Было ли при этом что-либо произнесено? О: Ни слова. В: Она и двигалась как леди - вальяжно, с изяществом? О: С величайшей простотой, под стать своей дочери - а та, как видно, про всяческие принятые у нас ужимки знать не знала и знать не хотела. В: И все же по виду представлялась особой знатной? О: Да, и еще какой знатной! В: А что цветы, которые она вам пожаловала? О: Цветы были все одинаковые, различались только окраской. Вроде тех, какие среди лета привозят в Бристоль с Чеддарских скал. Их зовут июньские гвоздики. Но эти были крупнее и много душистее. Да и не цветут они так рано. В: Вы такие прежде видывали? О: Никогда. Но есть у меня надежда, что вновь их увижу и духом их надышусь. В: Как - увидите вновь? О: Дальше узнаешь. Потом леди опять взяла меня за руку и повлекла в недра червя. Ее-то я больше не робела, а войти внутрь было боязно. Я и поглядываю через плечо на Его Милость: как, мол, прикажете? Он же приложил палец к губам: "Молчи", - и кивнул на привечавшую нас женщину - на мать - в знак того, чтобы я ее слушалась. Я перевела взгляд на нее, и она, видно, угадала мой вопрос и точно как ее дочь сложила руки перед собой. И тоже улыбнулась - это, понятно, чтобы рассеять мои страхи. Я повиновалась. Взошли мы с ней по серебряной лесенке, и она ввела меня в свою карету - или гостиную... Не знаю, как и назвать. Нет, не гостиная - чудо из чудес, покой со стенами из горящих самоцветов: тех, что я снизу заприметила. В: Его Милость и Дик последовали с вами? О: Да. В: Но первой леди ввела тебя? О: Меня. В: Не дивилась ли ты, что тебе, шлюхе, - и такой почет? О: Как не дивиться. Так дивилась, что слова вымолвить не могла. В: Расскажите-ка еще про тот покой. Что за самоцветы его украшали? О: Цветом все разные. Какие горели ярче, какие не слишком, иные граненые, иные круглые. И располагались они по всем стенам, а частью и на потолке. И многие несли на себе знаки, как бы показывающие, что всякий из тех камней имеет волшебные свойства или тайное назначение. Но мне эти знаки неведомы. А еще многие имели возле себя маленькие часы - не заведенные, правда: стрелки стояли на месте. В: С обозначением каждого часа? О: Были обозначения, да только не такие, как принято у людей. В: Сколь пространен был тот покой? О: В ширину - футов десять - двенадцать, в длину же был вытянут футов на двадцать. Высоты такой же, как ширины. В: Как он освещался? О: Были на потолке две большие плиты, через них и падал свет. Неяркий, не такой, как испускало из себя око червя. В: Плиты? О: Как будто бы из дымчатого или, как я сказывала, млечного стекла, и что за ними было, что производило этот свет, не разглядеть. В: Мебелей, шпалер не имелось ли? О: Когда мы вошли, ничего этого не было. Но леди тронула пальцем один самоцвет, и дверь за нами затворилась - сама собой, как и открывалась, каким-то невидимым устроением. А серебряная лесенка сложилась, и тоже будто по своему произволению. Тогда леди тронула другой камень - а может, прежний, - и от обеих стен откинулись не то скамьи, не то другие какие сиденья. Как это сделалось, не знаю: стало думать, не обошлось без каких-то пружин и петель, как у потайных ящичков в комодах. Она же пригласила нас сесть: Его Милость и Дика по одну сторону, меня - по другую. Я опустилась на скамью, а она обтянута белой кожей, нежнейшей шагренью, и седалищу моему было мягко, как на пуховой перине. А леди отошла в дальний конец покоя и притронулась к другому самоцвету, и растворился шкап, а в нем - множество пузырьков и склянок дымчатого стекла. Совершенно как в аптекарской лавке. Верно не скажу, но в одних, похоже, были порошки, в других - жидкости. И достает леди одну склянку с чем-то золотистым наподобие Канарского вина и наполняет три хрустальные стопки. А стопки тонкого стекла, не граненые, чудо какие легкие. Наполняет она их и как простая прислуга подносит нам. Я сперва пить остерегалась: не зелье ли какое, а потом гляжу - Его Милость пьет и не боится, и Дик с ним. Тут леди приблизилась ко мне и вновь улыбнулась, взяла у меня стопку и пригубила, как бы говоря: "Пей, не бойся". Тогда и я стала пить. На вкус - то ли абрикос, то ли груша, только слаще и тоньше. Вот когда я жажду утолила, а то горло совсем пересохло. В: Не имело ли это питье спиртуозного вкуса? Не походило ли на бренди, джин? О: Нет, на добытый из плодов сок. В: Дальше. О: Дальше она присела подле меня, протянула руку и коснулась синего камня в стене над моей головой. И в тот же миг света в комнате как не бывало. Сделалось темно, и просвечивало только в окошки, которые я вначале приняла за глаза. Да, забыла сказать: изнутри они виделись не так, как снаружи: стекло в них было не зеленое, а чистое-пречистое. Хоть бы где пузырек или трещинка. Я бы прямо умерла со страху, спасибо, леди обняла меня за плечи, а другой рукой нашла в темноте мою руку и пожала ободряюще: все силилась уверить меня, что никакого вреда мне не умышляет и не причинит. Держит меня как свое родное дитятко, словно желает унять мой страх перед этими чудесами, которые не вмещаются в мое понятие. В: Она прижимала вас к себе? О: Как подругу или сестру. В борделе мы, бывало, в минуты досуга или ожидания тоже так сиживали. В: Что было дальше? О: И тут приключилось чудо против всех прежних величайшее. Вдруг в дальнем конце покоя, где у червя голова, сотворилось окно, а за ним показался большой город, и мы летели над ним точно птица. В: Что? О: Истинно говорю тебе, так и было. В: А я говорю - не было. Уж это чересчур! О: Господом Богом клянусь, так и было. Так мне виделось. В: Что ваш расчудесный покой, изукрашенный самоцветами, порхнул из пещеры и, как глазом моргнуть, перенесся в большой город? Не почитаете ли вы меня за иного из своих желторотых гусенышей? Не на такого, сударыня, напали! О: Если и есть тут обман, то обманывает мой рассказ, но не я. Я передаю, что видела, а от какой причины мне это увиделось, я не знаю. В: Таким баснословием книжки для сброда наполнять, а человеку с понятием такое и слушать зазорно. Ты, как погляжу, так и осталась продувной шлюхой, хоть и толкуешь про пилы да молотки, щепы да опилки. О: Мои слова - чистая правда. Ну поверь же ты мне! Ты должен мне верить! В: Не стало ли причиной сказочного видения то зелье, которым вас угощали? О: Меня не сон сморил, не истома напала. Я куда яснее видела, что мы летим над городом. И много еще чего видела - дальше расскажу. Хотя, правду сказать, не обошлось и без доброго чародейства, какое только во сне пригрезится. Через окошки поменьше было видно, что пещеру мы не покидали: как были за окошками стены, так и остались. В: Какую величину имело то окно, за которым открылся город? О: Высотой три фута, длиной четыре. Вытянутое в длину. В: И вы положительно утверждаете, что машина, в коей вы помещались, пещеры не покидала? О: Да. В: Так и есть: либо ворожба, либо зелье. Либо то и другое вместе. О: Пусть так, и все равно я знаю, что меня несло по воздуху. И что было за окном, виделось не так, как оно обыкновенно видится через простое стекло. Точно кто неведомый показывал нам вид из окна таким, каким хотел представить его нашим глазам: то покажет издали, это - сблизи, то с одного бока, это - с другого. Я бы и рада глядеть по сторонам или рассмотреть те места, что остаются позади, - рада бы, да не выходит. Как ни задерживаю взгляд, а все равно вижу лишь то, что видит окно. В: Окна, сударыня, видеть не умеют. То был один обман чувств. Над каким же городом вы будто бы пролетали? О: Над городом красоты несказанной. Сама не видывала и от людей не слыхала, чтобы во всем свете был хоть один такой город. Строения сплошь белые с золотом. Куда ни глянь - парки и плодоносные сады, чудные улицы и аллеи, речки и пруды. Не то чтобы город, а больше пригород, где селятся богатые горожане. И таким от всего этого веет покоем! В: Откуда вы узнали, что сады были именно плодоносные? Разве вы пролетали не на большой высоте? О: Так мне показалось. Маленькие деревца, рядами посаженные, - я и рассудила, что это плодоносные сады. И меж них через всю окрестность протянулись великолепные широкие дороги, точно золотом мощенные, а по ним двигались люди и бегали блистающие кареты. Сами собой, без лошадей, а бегают. В: Каким же это способом они бегали? О: Не знаю. А люди по золоченым дорогам передвигались не сами, не пешим ходом - двигалась мостовая у них под ногами. Сама двигалась и их везла. Хотя ходить пешком они умели не хуже, чем мы. Мы, как пролетали над полем, видели их пляшущими, девицы стояли двумя кругами, а мужчины на другом поле - рядами. И плясали. Попадались нам и просто прохожие: ходят совершенно как мы. В: И как они плясали? О: Плясали и, похоже, припевали. И девицы движениями показывали, будто пол метут. Преизящнейшим образом двигались и с ликованием запрокидывали головы. А мужчины взмахивали руками, будто сеют семена, а потом изображали, будто косят. Как взаправду, только что проворнее. Чистоте духовной в этой земле почет и уважение. Я многих там видала, которые, взяв помело или веник, по правде мели дорожки или золоченые аллеи и этим изъявляли, как несносна им неопрятность. Другие же стирали в ручьях белье. А мужчины в пляске радовались щедротам Господним. И повсюду у них усматривался благостный порядок - и в садах, и в парках, и, без сомнения, в жилищах. В: Наружность их была ли подобна нашей? О: Как у различных народов. Иные белые, иные смуглые или желтые, а то черные, словно ночь. Всех я с вышины не рассмотрела. Мы глядели словно с маковки превысокой башни, которая двигалась на ногах. В: А что их одежды? О: Все были наряжены точь-в-точь как те три леди - в серебряные штаны и курточки. Что мужчины, что женщины. Я не все разглядела из-за нашей быстроходности. Едва начнешь к чему-то приглядываться, а оно уже скрылось из глаз и перед тобой новые виды. В: А эти черные дикари - не нагими ли они ходили? О: Нет. В: Не попадались ли вам церкви? О: Нет. В: Не видели вы каких-либо символов Господа либо Его исповедания? О: Таких, как заведены у нас, не видала. Все вокруг было таким символом. А священников, церквей и прочего в таком роде не имелось. В: А языческих либо не знаю каких еще храмов? О: Нет. В: Ну а большие здания, дворцы? Биржи, лазареты, судебные палаты? О: Ничего из этого не было. Дома же большие и красивые точно имелись, и люди, похоже, проживали в них все вместе и не делали между собой никакой разницы. И дома эти, ни заборами, ни стенами не обнесенные, не лепились друг к другу, но были разбросаны по зеленым полям. И едким печным дымом от них не разило. Славные дома, будто пребольшие фермы среди полей. И все-то там зелено, как в летнюю пору, и все залито солнцем, будто на дворе вечный июнь. Я теперь этот счастливый край, который нам открылся, так и зову. В: Как зовете, сударыня? О: Вечный Июнь. В: Alias [другими словами (лат.)], турусы на колесах. Из чего были сложены их жилища: из камня ли, кирпича ли? Имели они кровлю соломенную или из плитки? О: Ни то, ни другое. Подобные жилища в нашем мире мне вовсе не встречались. Стены белые и все больше гладкие, как внутри у морской раковины, а кровли и двери золотые. А очертаниями дома друг от друга различествуют. Одни - как большие шатры, другие с плоской кровлей, а на кровле разбит чудесный сад, третьи - круглые, как большие головы сыра. Есть и иные, многоразличные. В: Откуда вам известно, что двери, кровли и дороги сделаны из золота? О: Доподлинно я не знаю, они имели такой вид. Посмотрела я эти большие дома, где они имели общежительство. Много в них людей жило, и не как у нас - одна-единственная семья, но все купно. И одни дома были отведены лишь для женщин, другие - лишь для мужчин. И такое же разделение являло себя всюду. В одном месте мы усмотрели многолюдное собрание: все сидели под чистым небом и внимали державшему перед ними речь. Вот и там мужчины и женщины строжайше были разведены по сторонам: женщины сидели по левую руку, мужчины - по правую, точно им было определено, как живут врозь, так держаться порознь и тут. В: И вы не видели нигде супружеских пар или там любовников, что ли? О: Нет, не видала. В Вечном Июне такое не в обычае. В: Что у них не в обычае? Уж не живут ли они на манер католических монахов и затворниц-монашек? А детей вы тоже не видели? О: Дети были, да только не плотского порождения. Плоти и грехам ее туда доступа нет. Заведись они - не было бы Вечного Июня. В: Видели вы, чтобы люди там работали? О: Разве что в садах и в полях. Себе на радость. В: Не имелось ли там лавок, уличных торговцев, рынков? О: Нет, не имелось. Фабрик и мастерских тоже не видать. В: А солдат, людей с оружием? О: Там оружия не носят. В: Ну, сударыня, уж это никак на правду не похоже. О: В нашем мире - не похоже. В: Что же поделывала ваша леди в продолжение воздушного путешествия? О: Сидела на скамье подле меня и все обнимала. И я, не отводя глаз от окна, положила голову ей на плечо. В: Исходила ли от нее телесная теплота? О: Как от меня. В: Пусть и загрезившись, как разумели вы об этом явленном вам фантазмическом городе? О: Что это тот самый город, откуда родом эта леди, что он не от мира сего, но от иного мира, против нашего совершеннейшего, который имеет знания обо всем, что неведомо нам. Что жители его внешним образом с нами сходствуют и не сходствуют и более всего несходны с нами в том, что наружность у них выражает покой, и довольство. Нигде я там не нашла ни сирых, ни убогих, ни увечных, ни хворых, ни голодных. Не видала и таких, кто бы кичился роскошеством и богатством. И было заметно, что они довольны равенством своего состояния, оттого что при нем ни один человек не нуждается. И всеобщим целомудрием довольны, оттого что при нем никто не грешит. Не то что в этом мире, где алчность и тщеславие оковали сердца мужчин и женщин железом, отчего всякий поступок и самая жизнь человека подчинены единственно его корысти. В: Вам, сударыня, велено излагать, что вы видели, а не как о том трактует демократическое вольномыслие, каким вы с недавних пор заражены. О: Демократическое? Я такого слова не знаю. В: Демократия есть правление подлой черни. Я чую в тебе этот дух. О: Нет, это дух христианской справедливости. В: Оставим это. Называйте как хотите. О: Верно тебе говорю: этот мир хоть и имел некоторое наружное сходство с нашим, но в нем я не увидала ни солдат, ни караульщиков, ни тюрем, ни скованных узников, ни иных знаков, что кому-то не по мысли тамошние порядки, что кто-то делает злое и его должно покарать или обуздать. В: Довольно, тебе говорят! О: Ты мне, понятно, не веришь, но я тебя в том извиняю. В то время я и сама не верила, потому что во мне еще крепко сидели понятия мира сего. Не могла я взять в толк, как это возможно, чтобы меж людьми был такой лад и согласие, когда тут, внизу, даже один народ внутри себя живет недружно - что уж говорить о разных народах. Там же не нашла я и следа войн и разрушений, лютости и зависти - но увидала только жизнь вечную. И знаешь, я хоть и не вдруг, но разглядела, что мир тот сущее Царствие Небесное. В: Царствие Небесное по вашим понятиям. Тут разница. О: А вот слушай дальше, мистер Аскью. Мы летели все ниже, ниже, благодатный Вечный Июнь все приближался, и наконец мы опустились среди луга, поросшего травой и цветами. А близ дерева нас поджидали трое: двое мужчин и женщина. А за ними, на дальнем конце луга, я увидала мужчин и женщин, косивших траву и убиравших сено в стога. И детишки с ними. Но ожидавшие были одеты иначе, чем прочие: на тех одеяния разных цветов, а эти двое мужчин были одеты во все белое. И женщина тоже в белом. В: Не вы ли сказывали, будто не видели никого за работой? Отчего же такое противоречие? О: Работать они работали, да не как мы. В: Что значит "не как мы"? О: Не по необходимости, но по доброй воле. В: Из чего вы это вывели? О: Из того, что они при этом пели да радовались. А иные отдыхали или играли с детишками. И тут я пригляделась к мужчинам в белых одеждах и узнала в них тех, старого и молодого, что являлись мне ночью на капище. Молодой - которого я тогда почла за плотника, который указывал на небо, - держал теперь на плече косу, будто сей лишь миг оторвался от работы. А старец в белой бороде стоял под сенью дерева, положив руку на деревянный посох, и листва зеленела над головой, а из нее выглядывали яркие плоды наподобие апельсинов. Он имел вид человека предоброго и премудрого, и ясно было, что сам он не работает, но обозревает земли вокруг, как хозяин, и все должны смотреть на него как на своего отца и господина. В: К какому народу можно было отнести старца по его облику? О: Ко всякому. Не арап, не белый, не желтый, не бурый. В: Это не ответ. О: Другого дать не могу. А чудесам все не было конца. Женщина, которую я видела ожидающей нас за окном, была та самая, что сидела подле меня на скамье в недрах червя и которую я все держала за руку. У меня голова кругом пошла. Гляжу на свою соседку - а она тут рядом сидит как сидела. Ну не диво ли? И тут она - и там, за окном, она, только в белом одеянии. А та, что сидит рядом, смотрит и улыбается: вот, дескать, тебе загадка, ну-ка, разгадай. А потом вдруг склонилась ко мне и поцеловала в губы поцелуем чистейшей любви, словно бы убеждая не пугаться увиденного за окном: и ничего тут нету страшного, что она и держит меня за руку и стоит рядом со старцем под деревом. А тот еще протянул руку и подвинул ее ближе к себе. И этим он ясно изъявлял: "Она мне родная, плоть и кровь моя". В: Разве то обстоятельство, что она находилась сразу в двух местах, не показывает со всей очевидностью, что это вам пригрезилось во сне? О: Тебе доказывает, а по мне - все равно это не сон. Как не во сне я и сама точно брела тем самым лугом. В: Что делалось при этом с Его Милостью? Не приметили вы, в каких чувствах наблюдал он видение за окном? Был ли он заворожен им, верил ли, не верил? О: Я тогда о нем вовсе позабыла, и о Дике тоже - по крайности в ту минуту. А до того и правда бросила как-то взгляд. Его Милость смотрел не в окно, а на меня, словно больше любопытствовал узнать, каково покажется это зрелище мне. Как джентльмен в театре: сидит рядом с дамой и все больше не на сцену, а на нее. В: Не показывает ли это, что зрелище уже было ему знакомо, что вас привезли туда с намерением представить вам картину, виданную им прежде? О: Этого я не знаю. А он поймал мой взгляд и улыбнулся, как бы разумея: "Смотри не на меня, а вон на что". В: Как именно улыбнулся? О: Как никогда прежде. Как дитяте, убеждая его смотреть, если хочет понять. В: А Дик? Что он? О: Точно как я: глядел и изумлялся. В: Хорошо. Что там было дальше на этом лугу? О: И вот, как я сказывала, вообразилась я себе идущей по лугу. Вдыхаю благоухание цветов и скошенной травы, слышу, как дрозды да жаворонки поют-заливаются и косари тоже поют... В: Что они пели? Разобрали вы слова, узнали напев? О: Напев, сдается мне, старинный: я такой слыхала еще в младенческие лета, хоть родительская вера к музыке и не благоволит. Да, напев, похоже, был моему слуху не чужой. В: Он и сейчас вам помнится? О: Ах, когда бы так! В: Рассказывайте дальше. О: Иду, и мнится мне - попала я в рай, обитель жизни вечной и вечного блаженства, вдали от жестокого мира, лежащего во зле, от премерзких моих прегрешений и суетности, за которые уже чаяла я себе скорого прощения. Иду, а повсюду разливается свет без конца без края, и все вокруг свет, и тени в душе моей как не бывало. Иду к тем трем людям под деревом и чувствую - время течет по-особому, неспешно, как всякое движение, увиденное в сонном мечтании. И старец поднял руку и сорвал с ветки над своей головой один плод и отдал его той, матери, и она приняла его и протянула мне. Дар невелик, просто скромное угощение, но душа моя вся к нему устремилась. Хочу его взять, прибавляю шагу - ничего не выходит. И тут бросилось мне в голову, что тот, с косою в руках, - сын старца, и женщина имеет те же черты, и все они суть одна семья. Вот когда в первый раз в душе моей крохотно, радостно затеплился огненный язычок. И тогда открылось мне, кто эти трое под деревом. Что я теперь говорю тебе ясными словами, было в тот миг не больше как дрожь, гадательность, шепот - лучше назвать не умею. Я ведь тогда была как ты: всю эту великую странность брала под сомнение. Сам знаешь: я росла среди квакеров и не мыслила божества таким - имеющим плоть, человеку подобным, а думала, что оно есть лишь дух и внутренний свет. Ибо "друзья" учат: "Нет истинного духа в образе и подобии, и образ и подобие - не от истинного духа". Да и смела ли я, великая грешница, надеяться, что удостоюсь такого? И приключилась тогда самая странная странность: тот, с косой, указал на не скошенную еще траву подле себя, и я, поглядев, увидала в траве во всем с ним сходного человека. Он лежал на спине и как будто бы спал, а рядом валялась коса. И был он, словно покойник, осыпан цветами. Но во сне он улыбался, и такая точно улыбка была на лице того, кто указывал. Довольно, не стану больше таиться! Да, да, тысячу раз да! Те двое были одним, и был это никто как один, не имеющий ровни, перед людьми совершеннейший, - Господь наш Иисус Христос, умерший за нас и воскресший! В: Ба, да мы, никак, уже в небесах очутились? Из шлюх да в святые? О: Смейся, смейся. И впрямь, не смешно ли, что я так поздно догадалась? Что другие - святые - постигали в мгновение ока, я от смятения мыслей постигла не вдруг. Вот говорят, истина открывается в единый миг. Но случается ей и замешкать. Так и со мной. В пору самой посмеяться над своей непонятливостью. Теперь же я знаю, и знаю неложно, что предстала я, недостойная грешница, пред очи Отца и Сына. Да-да, вот кто были те двое, что стояли передо мной попросту, в образе двух работников в поле. Добро бы только их не признала, а то ведь не признала и ту, на чье плечо склонялась. Это уж верх непонятливости и слепоты. В: Довольно загадок! Признавайся, кто была та женщина! О: Женщина? Нет. Та, кто выше всех владычиц земных, знатнее наивельможнейших дам. Та, без кого Бог-Отец не совершил бы дела Свои, кого иные называют Дух Святой. Сама Святая Матерь Премудрость. В: Сиречь Пресвятая Богородица, Дева Мария? О: Нет, еще совершеннее. Святая Матерь Премудрость, дух - возвеститель воли Божией, пребывавший от начала времен в единстве с Богом и имеющий исполнить все обетования Христа-Спасителя. Она не только мать Его, но и вдова, и дочь к тому же. Вот какая истина была мне представлена, когда три женщины при первом своем появлении сделались одной. И пребудет Она вовеки, и вовеки останется мне госпожой. В: Кощунствуешь, женщина! В Книге Бытия ясно указано, что Ева сотворена от седьмого ребра Адамова. О: А сам ты разве не матерью рожден? Когда бы не она, тебя бы не было. Без матери ничего не бывает. Не будь Святая Матерь Премудрость при начале времен с Богом-Отцом, не было бы ни Эдема, ни Адама, ни Евы. В: Ну и ну! И эта великая мать, эта magna creatrix [великая созидательница (лат.)] обнимает тебя на манер товарки-шлюхи в борделе? Так ты это изобразила? О: Такова Ее милость и щедроты. И величайшему из грешников путь к спасению не заказан. Притом не забудь, что я в слепоте своей Ее не признала, не то Она увидала бы меня перед собой на коленях. В: Оставим праздные домыслы. Что дальше? О: Дальше придет Царствие Ее - Ее и Христово. И будет это скорее, чем мнится растленному миру сему. Аминь. Я свидетель. В: Изволь-ка лучше сию минуту свидетельствовать конец своим пророчествам и проповедям об этой новоизобретенной истине. Что делалось дальше в пещере? О: Страшное дело. Стократ горькое, оттого что воспоследовало за такой усладой. Бегу я по небесному лугу принять плод, что протягивает мне Святая Матерь Премудрость, в мыслях уже вижу его у себя в руках, как вдруг - тьма. Ночь кромешная. А когда вновь просиял свет, явилось зрелище, какое и врагу увидеть не пожелаю. Открылось передо мною поле, где кипел жестокий бой и воины разили друг друга с лютостью тигров. И шум его стоял у меня в ушах. Все перемешалось: лязг железа, проклятия, вопли, пальба пистолей, мушкетов, страшный гром пушек, стоны умирающих. Повсюду кровь, повсюду пушечный дым. Нету у меня слов передать всю эту лютость, все кровавые дела и мой при виде их ужас. А бой совсем рядом, и воины того и гляди ворвутся вовнутрь червя. И я в великом ужасе оборотилась к Святой Матери Премудрости, думая найти у нее ободрение, и тут объял меня ужас еще величайший: Святой Матери Премудрости со мной больше не было. И Его Милость, и Дик - все исчезли. И ничего, что было прежде, я не увидела, а была вокруг только большая тьма, и я в ней совсем-совсем одна. В: Вы помещались в том же покойчике внутри червя? И явленную вам битву наблюдали так же через окно? О: Да. А как они вышли, я не видела, не слышала, не ощутила. И осталась я заточенной в той престрашной темнице, в совершенном одиночестве. Нет, хуже, чем в одиночестве, ибо компанию мне сделал сам антихрист. И принуждена я была наблюдать такие злодейства, такую лютость, какие не думала, что бывают на свете. А зрелища следовали одно другого ужаснее. В: Разве вам был явлен не один вид сражения? О: Нет, не одно сражение, много всякого. Все какие ни на есть гнусные беззакония и грехи: и пытки, и смертоубийства, и избиение младенчиков. Никогда еще я не видела антихриста столь ясно и не уверялась, что жестокостью человек превосходит дикого зверя и обращает ее на себе подобных тысячекрат неистовее, чем свирепейшие из хищников. В: Это и есть то приключение, о коем вы поведали Джонсу, изменив лишь причину и обстоятельства? О: Кое-что я ему открыла, но не все. Всего до конца не откроешь. В: А что вы видели себя горящей в безбрежном пламени - вправду ли было такое? О: Было. Из подожженного солдатами дома метнулась девчушка лет четырнадцати. Пламя ее жестоко попалило, платье в огне. Сердце надсаживалось глядеть, как все вокруг, вместо чтобы тронуться ее муками, хохочут и потешаются. В клочья бы их разорвала! Девчушка - ко мне. Гляжу - а она точь-в-точь я до своего прегрешения. Вскочила я, бросилась к окну... Имей я хоть сотню жизней - все бы отдала, лишь бы до нее дотянуться, помочь. А стекло между нами - ах, беда, беда - крепче каменной стены. Господи Иисусе! Бью его, бью - не поддается. А бедняжка горит, горит в двух шагах от меня, плачет прежалостно, криком кричит. Вспомню - слезы наворачиваются. Как теперь вижу. Тянет ручонки: "Помогите!" - точно слепая. А я хоть и тут, рядом, но все равно как за тысячи и тысячи миль: помочь ей бессильна. В: Это и прочие жестокие видения - не обнаруживали они зримых указаний, что события происходят в этом мире? О: Совсем как в этом: любви нет и помина, одна лютость, смерть, боль. И подпадают этой участи все невинные, да женщины, да дети, и нет никого, кто бы положил этому конец. В: Делаю вам прежний вопрос: не увидели вы среди этих картин привычного облика либо местности, относящихся до этого мира? О: Что наш мир, не поручусь, но что такой мир возможен, знаю твердо. В: Так, стало быть, не наш? О: Разве что Китай: лица у людей как у китайцев, как их рисуют на фарфоровых чайниках и прочей посуде. Кожа пожелтее нашей, глаза узкие. И еще я видала, что побоище это освещают как бы три луны. Они в окне два раза мелькнули. И от их света все вокруг казалось еще ужаснее. В: Три луны? Хорошо ли вы видели? О: Одна большая, две малые. Усмотрела я злые дива и того удивительнее: огромные кареты, что имели внутри себя пушки, бегали по земле резвее наирезвейшего скакуна; пребыстрые крылатые львы с рыканием носились по воздуху, будто разъяренные шершни, и бросали с высоты на врагов большие гранаты, делая несказанные разрушения. Целые города обращались в развалины - такой вид, сказывают, имел Лондон после Великого пожара [Великий лондонский пожар, происшедший в 1666 г., уничтожил половину города]. Видала я высоченные башни из дыма и пламени, выжигающие все внизу; где они поднимались, делался ураган и трясение земли. Ужасающие картины, против такого и наш мир может почесться милосердным. Но я поняла, что злодеяния эти зачинаются от семени, лежащем как раз в нашем мире. И мы бы не уступили тем в жестокости, имей мы ту же бесовскую сноровку и ухищренность. Не своей волей человек творит беззакония, но произволением антихристовым. И чем дольше над нами его власть, тем горше наши бедствия, а в исходе всего - огненная погибель. В: Все вы таковы: только и знаете каркать. Неужто ты из своего окна ничего, кроме бедствия, не увидела? О: Лютость, одну лютость. В: Так, стало быть, то был мир без Бога. Может ли статься, чтобы такой мир существовал? Спору нет, люди бывают всякие: попадаются между ними и жестокие и неправедные. Но чтобы в целом свете лишь такие и водились, это прямой вздор. Примеров таких не бывало. О: То было пророчество: таким может учиниться свет в будущем. В: Господь не попустит. О: Кто как не Он уничтожил за грехи и идоло