ет. Не может ли статься, что он по неразумию своему был подвигнут на этот шаг такой причиной, которая одна лишь и похожа на правду: что Его Милость был на его глазах умерщвлен или похищен - словом, Дик увидел, что отныне остался без покровителя? О: Я не знаю, что там приключилось. Я спала. В: Рассудите сами, сударыня. Сперва он приводит вас на место - а это подает к заключению, что он знал о том, что должно там воспоследовать. Однако же следствие было то, что он скончал свой век. Ну не темное ли дело? О: Когда Господь захочет, всякое дело темно. В: Как и не быть ему темным, когда ты, женщина, даешь такие ответы и самозванно производишь себя в заоблачные святые, не снисходя до такой безделицы, как здравый смысл? Я приметил, как вы приняли известие о гибели Дика. Другая, услыхав о смерти отца своего не рожденного еще ребенка, стала бы плакать, убиваться, а вы? Точно чужой вам человек умер. А теперь объявляете, будто любили его как никого другого. И кто говорит: женщина, к которой любовники липли ровно мухи к тухлому мясу! И на все вопросы - "не знаю", "не умею сказать", "не суть важно". Как это понимать? О: А так понимай, что я ношу его ребенка, но в сердце своем радуюсь его смерти. За него радуюсь, не за себя. Теперь он может воскреснуть из мертвых очищенным от грехов. В: Такое-то оно, ваше христианское человеколюбие? О: То-то и есть, что ты обо мне понимаешь как всякий мужчина обо всем женском поле. Да только я под это понятие не подхожу. Ведь я тебе толковала, что была тогда блудница и удовольствовала его похоть. Таким уж он был: сама воплощенная похоть, прямой бык или жеребец. Как же ты не возьмешь в толк, что с той поры я переменилась, что теперь я не блудница, но произволением Христовым родилась свыше и видела Вечный Июнь? Нет, не подхожу я под твои понятия. "Верою Раав блудница не погибла с неверными" [сокращенная цитата из Послания к Евреям (11, 31); история иерихонской блудницы Раав рассказана в ветхозаветной Книге Иисуса Навина; Раав укрыла у себя в доме израильтян, посланных Иисусом Навином на разведку в Иерихон; за это она и ее родные после взятия города израильтянами были пощажены]. В: Ты хуже, чем раскаянная блудница. Ты епископиня. У тебя стало наглости состряпать из своих бредней целое вероучение - из всяких досужих мечтаний. Тут тебе и Вечные Июни какие-то, и Святые Матери Премудрости... Твоего ли ума это дело - выдумывать такие именования, когда вон и сектантишки твои про них ничего не знают? О: Я никому, кроме тебя, про них не говорила и не скажу. Прочие же названия и тебе не открыла и не открою. В здешнем мире они все не более как слова, но слова эти знаменуют то, что в мире грядущем всякие слова превосходит. Что же ты не объявишь вредными гимны да кантаты, которые распевают в ваших церквах? Ведь и в них радуются о Господе словесным образом. Или славить Господа только те слова годятся, которые одобрены правительством? В: Говори да не заговаривайся! О: Перестанешь ты, перестану и я. В: Нет, какова дерзость! О: Не я ее пробудила. В: Довольно. Так, по твоему разумению, Дик порешил с собой от стыда за свое плотское вожделение к тебе? О: Чтобы отринуть и истребить согрешившее плотское начало. В: Это первый раз, что ты зачала дитя? О: Да. В: Хоть случаев к тому имелось предостаточно. Скольким гостям доставалось оседлать тебя в удачную ночь? (Non respondet.) Отбрось ты свое святошество, гори оно огнем! Отвечай! (Non respondet.) Нужды нет, догадаться не трудно. Что же твой ублюдок, которого ты повесишь на шею своему муженьку? О: Мое бесплодие приключилось по воле Христовой, и Его же волей я сделалась такою, какая теперь. А дочь моя родится не ублюдком: супруг мой заступит ей место отца в этом мире, как некогда Иосиф стал отцом Иисусу. В: А тот отец, что не от мира сего, - кто он? О: Твой мир - не мой мир, ни также мир Христов. В: Сколько, голубушка, ни финти - не отстану. Что говорит твое своевольное сердце: кто скорее может почесться отцом ребенка - Дик или Его Милость? О: Его Милость - не больше и не меньше как Его Милость; и в этом мире он ей не отец. В: Но в мире ином ты его таковым почитаешь? О: Почитаю отцом по духу, не по плоти. В: Разве не заповедано свыше, что непокорство мужчине - грех перед Богом? И не было ли о том свидетельства в первом же деянии Всемогущего, равно как и в последующих? О: Это всего-навсего толки. И идут они от мужчин. В: Священное Писание для тебя ложный свидетель? О: От одной лишь стороны свидетель. Но виной тому не Господь Бог, не Сын Божий, а мужчины. Ева сотворена от ребра Адамова - так во второй главе Книги Бытия. В первой же вот как: "Сотворил Бог человека по образу Своему, мужчину и женщину сотворил их". О том же говорит и Господь наш Иисус Христос в Евангелии от Матфея в главе девятнадцатой, и про ребра там ничего нет, а есть про то, что Моисей позволил мужчинам разводиться с женами. А сначала, говорит Иисус, не было так. Они были созданы равными. В: Ох, не верю я в твое рождение свыше, ни вот на столечко не верю. Чепец и юбка скромные, а сама все та асе. В том лишь отличие, что усвоила себе еще один порок: тешишь себя, умствуя против веры, которую внушили нам праотцы в премудрости своей. Вот каким злокозненным способом ищешь выместить свою низкую досаду. Ты ведь, когда была потаскухой, служила мужчинам для удовольствий, оттого теперь и мечтаешь поставить себя так, чтобы отныне они служили тебе, а старое отбрасываешь прочь, словно ленты, что еще в прошлом году вышли из моды. Для тебя, лукавой потаскухи, религия не больше как личина, средство получше устроить свою неженскую месть. О: Я в эти твои силки не попадусь. В: Вот на, силки! Какие силки? О: Ты ведь ждешь, чтобы я признала, что все мои мысли заняты отмщением, как у какой-нибудь злыдни или сварливицы. Думаешь, тогда я остерегусь следовать благим побуждениям из боязни, как бы их не стали толковать в худую сторону. В: Я твои мерзкие помыслы вижу ясно. О: Так узнай, какие такие у меня мерзкие помыслы. Свет этот почти во всем устроен неправедно. Не Господом нашим Иисусом Христом он так устроен, а людьми. И умысел мой - его переменить. Аскью впивается в Ребекку глазами. Теперь уже он отвечает собеседнице молчанием. Женщина сидит на деревянном стуле, выпрямившись, руки все так же лежат на коленях. Она пристально смотрит ему в глаза, словно видит перед собой самого антихриста собственной персоной. Ее взгляд все еще не лишен смирения, однако лицо напряглось: ясно, что она готова стоять на своем и не возьмет назад ни единого слова. Наконец Аскью обретает дар речи, но его возглас - не столько обращение, сколько оценка: - Лжешь! Ах ты лгунья! Женщина точно не слышит. Джон Тюдор отрывается от записей и поднимает голову, как бывало всякий раз, когда в допросе происходила заминка. Ребекка смотрит и смотрит, не отводя взгляда. Так пошло с самого начала: стряпчий наседает, Ребекка глядит ему прямо в лицо и с ответами не спешит. Но терпение Аскью, как видно, на исходе. Накануне он решил сменить тон и побеседовать с женщиной приветливо, по-доброму, но мало-помалу убедился, что напускной приветливостью ее не возьмешь. Развязать ей язык не удавалось ни бранью, ни лаской: свою тайну - что же приключилось на самом деле - женщина хранила крепко. Раз или два стряпчий мысленно возвращался к тем дням, когда допросы велись настоящим образом - с дыбой, с тисками. Уж с их-то помощью недолго добыть истину. Но после принятия Билля о правах [принятый в 1689 г. документ, который наряду с другими актами составляет основу английской конституционной практики; значительно ограничивает власть монарха и гарантирует права парламента и личности] с такими методами в Англии покончено, исключения делались лишь для подозреваемых в государственной измене. Теперь этот обычай сохранился только в испорченных и нечестивых католических державах вроде Франции; Аскью же, при всех его недостатках, все-таки англичанин. Однако его английской невозмутимости приходит конец. В отличие от наших современников, которые на месте Ребекки, конечно, возмутились бы, что рассказ об их религии встречают недоверием и насмешками, как раз это Ребекку и не задевало. К такой недоверчивости и нападкам ей было не привыкать, иное отношение к ее вере показалось бы ей необычным и до крайности подозрительным. Досадно было другое: допрос ведется так, что ей не дают изложить свое вероучение с начала до конца, привести доводы в его защиту, показать его истинность, его насущную необходимость, страстную созвучность времени. По сути, стряпчего и женщину разделяют не только возраст, пол, сословная принадлежность, степень образованности, место рождения и неисчислимое множество других несовпадений; главное различие между ними кроется много глубже. Они представляют две несхожие стороны человеческого духа, возможно, коренным образом связанные с разными полушариями мозга, правым и левым. Каждое из них само по себе ни хорошее, ни плохое. Те, у кого более развито левое полушарие (и правая рука), обладают холодным математическим умом, любят порядок, ясно выражают мысли, как правило, осмотрительны и во всем держатся традиций; в основном благодаря таким людям обществу удается существовать без потрясений - или вообще существовать. Что же касается тех, у кого лучше развито правое полушарие, то они, с точки зрения строгих мудрецов или благоразумного бога эволюции, куда менее стоящая публика. Им в удел следует оставить какие-нибудь второстепенные сферы бытия - искусство, религию, где склонность к мистике и отсутствие логики придутся к месту. Они, подобно Ребекке, не отличаются трезвостью мысли и часто страдают непоследовательностью. Чувство времени (и понятие о своевременности) у них нередко притуплено. Они живут и скитаются большей частью в бесконечно разросшемся настоящем; в отличие от честных, добропорядочных правшей, которые четко отграничивают это настоящее от прошлого и будущего и не позволяют им своевольничать, люди с правополушарным мышлением воспринимают "вчера" и "завтра" точно так же, как "сегодня". Беспорядок, смуты, перевороты - все это их рук дело. Вот что они за люди, эти двое, живущие в 1736 году. Они стоят на противоположных полюсах, и не важно, что физиологическую подоплеку их противостояния стало возможно обсуждать лишь сегодня, много лет спустя. В эту минуту левша Ребекка сдерживает свою правополушарную натуру из последних сил. Наконец она прерывает молчание и, словно размышляя вслух, произносит: - Эх ты! Слепцом прикинулся, слепцом прикинулся. - Не смей так со мной разговаривать! Я тебе запрещаю! Женщина понижает голос: - Запрещай, запрещай. Туча ты черная, ночь ты, Люцифер ты, и вопросы твои дьявольские. Думал, цепи законника будут глаза мне застить, а только сам пуще меня слепотствуешь. Не видишь ты разве, что этот мир погублен без возврата? Не новыми грехами - старыми, которые от века. Ничто как ветошь, тысячекрат изодранная, измаранная, и всякая нить в ней - грех. И знай, что дочиста ее уже не отмыть и не обновить ни во веки веков. Ни тебе не обновить, ни твоей братии. И не обновить вам больше злых путей, на которые совращали вы невинных от самого их рождения. Или не замечаешь ты, что слеп вместе со своей братией? Аскью порывисто вскакивает: - Молчать! Молчать, тебе говорят! Но с Ребеккой творится что-то невероятное. Она тоже поднимается и продолжает свою отповедь. Неторопливость сменяется скороговоркой, доходящей до невнятицы: - Как чтишь ты Небеса? Тем, что учиняешь ад из века сего. Или не видишь ты, что единая твоя надежда - это мы, кто Христом жив? Отступись от путей своих, живи путями Иисуса Христа, ныне позабытыми. Твой мир - он насмешник, гонитель, только и ищет их истребить. Ты и братия твоя осуждены, непременно осуждены, и что ни день, то больше. И будет так: возродятся пути Его, и тогда увидят это грешники, и мы, люди веры, оправданы будем, а ты со своим легионом, проклятые во антихристе, за слепоту свою, за беззаконные пути осуждены. Так победим мы. Истинно говорю: Иисус снова грядет, пророчество было. И свет Его просияет сквозь всякое дело и всякое слово, и мир сделается точно окно, и польется свет, и станет в нем видимо все какое ни есть зло, и покарается в аду, и ни одному подобно тебе осужденному против того не устоять... - В тюрьму тебя! В плети! - Нет, злой карла, напрасно ты покушаешься уловить меня в свои злые силки. Истинно говорю: не случалось еще примера, чтобы ушедшее воротилось, пустое ты затеял - его удержать. Этот день - нынешний, нынешний! Истинно говорю: грядет новый мир, и не станет греха, не станет вражды меж людьми, меж мужчиной и женщиной, отцом и сыном, слугой и господином. И никто больше не пожелает злого, не умоет рук, не пожмет плечами, никто не будет, подобно тебе, закрывать глаза на все, что смущает его покой, что противно его самоугодливости. Не станет судья судить бедняков, когда и сам на их месте не удержал бы себя от воровства. Не будет владычествовать корысть, ни суетность, не будет злобных усмешек и пышных пирований в то время, что люди голодают, ни утешных телу рубах и башмаков в то время, что хоть один человек наг и бос. Разве ты не видишь, что скоро лев будет лежать рядом с агнцем [Ис.: 11,6], что все станет истина и свет. Господи, ну как же, как ты не видишь! Нельзя статься, чтобы ты был так слеп к своей жизни вечной, нельзя тому статься!.. Аскью бросает взгляд на Джона Тюдора, который, склонившись над столом, строчит по бумаге: - Эй, любезный, ты что, заснул? Заткни-ка ей глотку! Тюдор встает и нерешительно топчется на месте. - Истинно говорю тебе: вижу, вижу! Как же ты не видишь, что вижу я? Грядет, гря... Тюдор уже было бросился к Ребекке, чтобы зажать ей рот, но тут же застывает как вкопанный. Происходит неожиданное. При слове "вижу" Ребекка вдруг отводит взгляд в сторону. Теперь она смотрит не на Аскью, а куда-то левее. Там, в углу, футах в пятнадцати от нее, имеется небольшая дверь, ведущая, судя по всему, в соседнюю комнату. Глядя на Ребекку, можно подумать, что кто-то вошел в эту дверь и его-то появление и заставило женщину умолкнуть. Это ощущение настолько явственно, что Аскью и писец поспешно оглядываются на дверь. Закрытая дверь неподвижна и нема, в комнату никто не входил. Как по команде, стряпчий и писец поворачиваются к Ребекке. Женщина остолбенела. Она смотрит все тем же неподвижным взглядом, не в силах вымолвить ни слова. Но не изумление, не растерянность сковывают ей язык - вид ее показывает, что она покорилась чьей-то воле и едва ли не благодарна за то, что ее прервали. Настороженное строптивое лицо, как по волшебству, преобразилось, на нем забрезжила улыбка. Трудно угадать, кого она видит там, в углу, однако ее взгляд, удивительно робкий, по-детски простодушный, полный ожидания, говорит о том, что перед ней внезапно предстал человек, с которым ее связывает любовь и доверие. Аскью еще раз быстро оборачивается на дверь и переводит взгляд на Тюдора. Тот глазами отвечает на его невысказанный вопрос. - Никто не входил? - Ни одна живая душа. Они застывают, уставившись друг на друга. Затем Аскью поглядывает на Ребекку: - Припадок. Попытайся ее опамятовать. Тюдор приближается к оцепеневшей женщине, но останавливается на некотором расстоянии и, протянув руку, с опаской, точно прикасается к змее или свирепому хищнику, трясет ее за плечо. Ребекка по-прежнему не сводит глаз с двери. - Крепче, крепче тряси. Небось не укусит. Тюдор заходит ей за спину, отодвигает стоящий позади нее стул и берет женщину за плечи. Ребекка остается безучастна, но он продолжает ее тормошить, и вдруг она глухо вскрикивает, точно от боли. И даже не от боли, а как бы от осознания нестерпимой утраты. Просто удивительно, как этот вскрик напоминает рвущийся из глубины души вздох, которым венчается сближение мужчины и женщины. Ребекка медленно обводит глазами комнату. Увидев, что Аскью все стоит перед ней по другую сторону стола, она тут же закрывает глаза и роняет голову на грудь. - Посади ее. Тюдор подвигает ей стул: - Извольте присесть, сударыня. Все уже прошло. Ребекка безвольно опускается на стул и клонит голову ниже. Закрыв лицо руками, начинает всхлипывать - смущенно, как бы стыдится своего срыва. Аскью подается вперед и упирается руками в стол. - Что это было? Что вы там такое увидели? Вместо ответа женщина всхлипывает еще громче. - Воды. Подай ей воды. - Не надо, сударь, не будем ее трогать. Это как при нервической горячке. Сейчас отойдет. Аскью снова окидывает взглядом плачущую женщину и решительно подходит к закрытой двери. Пробует открыть, но дверь не поддается. Аскью с растущим раздражением дергает еще и еще. Бесполезно: дверь заперта. Стряпчий теперь уже не спеша возвращается к окну и выглядывает на улицу. Смотрит и ничего не видит. В глубине души, где рассудок бессилен, Аскью потрясен не меньше самой Ребекки - правда, ни за что не хочет в этом признаться. Он не оглядывается, даже когда женщина, отбросив смущение, разражается пронзительными рыданиями, сотрясающими тело, надрывающими душу. Но вот всхлипы раздаются все реже и реже, и лишь тогда он наконец оборачивается. Писцу удалось-таки напоить женщину водой, и теперь он стоит, положив руку ей на плечо. Но Ребекка по-прежнему не поднимает голову. Помедлив немного, стряпчий идет к своему стулу, испытующе поглядывая на понурую фигуру, и взмахом руки отсылает Тюдора на место. - Совершенно ли вы пришли в память, сударыня? Женщина кивает склоненной головой. - Можно продолжать? Женщина опять кивает. - Так что же это на вас напало? Женщина качает головой. - Отчего вы так вперились в эту дверь? Только тут женщина, не поднимая головы, подает голос: - Оттого, что я там нечто увидала. - Да когда там ничего не было! Что молчите? Извольте, я вам все прощу - и ваши громовые проповеди, и дерзости, и поносные слова обо мне. Расскажите лишь, что вы видели. Стряпчий складывает руки на груди и ждет ответа. Все напрасно. - Или вам стыдно того, что вы увидели? Ребекка выпрямляется, поднимает на него глаза и вновь кладет руки на колени. На ее лице проступает скупая и все же отчетливая улыбка. Аскью потрясен. Эта улыбка запомнится ему надолго. - Мне не стыдно. - Отчего вы улыбаетесь? Женщина продолжает молча улыбаться, словно эта улыбка и есть ответ на вопрос. - То был человек? - Да. - Житель этого света? - Нет. - Тот, кого почитаете вы Господом нашим, Спасителем? - Нет. - Особа, именуемая вами Святой Матерью Премудростью? - Нет. - Да полно, сударыня, скрытничать! Вы глядели так, точно кто-то вошел в комнату и стоит позади. Верно? Признавайтесь же, кто это был. Загадочная улыбка придает лицу женщины неуловимое выражение. Ребекка будто лишь теперь вспомнила, где она находится, узнала в собеседнике своего врага. Однако при дальнейшем допросе перед стряпчим уже другая Ребекка. Всякому ясно, что ей не победить - ни в этом историческом настоящем, ни в будущем. Всякому - но не ей. О: Тот, кого вы ищете. В: Его Милость? Вы положительно утверждаете, что видели Его Милость стоящим в этой самой комнате? О: Все равно не поверишь. В: С каким выражением он смотрел? О: Как мой друг. В: Какое на нем было платье? То ли, в коем он ехал в Девоншир, или как в вашем мечтании? О: Какое он носил в Вечном Июне. В: Вошел ли он, открыв и затворив за собой дверь? О: Нет. В: Так, стало быть, он пришел как призрак, как тень, не препятствуемый ничем, что непроницаемо для обыкновенной плоти? О: Он пришел. В: Говорил ли он? О: Ему нет нужды в словах. В: И вы не удивились такому его явлению? Ну же, сударыня, отвечайте. А может быть так, что вы уже имели с ним такого рода встречи после первого мая? Не так ли? Отвечайте: так или нет? Правду ли вы показывали, когда я при начале допроса спросил вас, не имели ли вы с ним после того дня каких-либо сношений? Может, было не так, как вы показали? О: Все равно не поверишь. В: Это не ответ. Ну, виделись вы с ним или не виделись? Пусть не так, как нынче, пусть хоть как-нибудь, чтобы можно было сказать: "Да, я с ним видалась". О: Он теперь мой друг. В: Иными словами, виделись? О: Я знаю, что он пребывает близ меня. В: То бишь, как сказал бы человек не столь затейливый, вы чувствовали близ себя веяние его духа? О: Совсем близко. В: Но видали ли вы его, как нынче, - словно бы во плоти? О: Что есть плоть? В: Не бесите меня. Вам ли не знать, что есть плоть. О: Я видала его не во плоти мира сего, а как он есть сейчас. В: При тех оказиях, когда вы чувствовали близ себя дух Его Милости, не бывало ли, чтобы он к вам обращался? О: Не словами. Духом. В: И что же духом? Велел он вам: "Делай то-то и то-то, верь так-то и так-то"? О: В душе. В: Вашей душе указывают, как поступать и как верить? О: Указывают, что она поступает и верит правильно. В: А не было ли случая, чтобы дух Его Милости - или как это у вас зовется - рассказал о себе, открыл, где пребывает его тело? О: Не говорил. Нужды нет. В: Вы не сомневаетесь, что оно теперь в этом вашем Вечном Июне? О: Да. В: Не сообщали вы об этих беседах кому-либо еще, все равно хоть мужу, хоть родителям, хоть друзьям или единоверцам? О: Нет. В: И никто не может свидетельствовать, что вы имели таковые видения, духовные беседы или как вы их там именуете? О: Никто, кроме как сам он и Господь наш Иисус Христос. В: Часто ли вы их имели, считая от первого мая? Да не качайте вы, сударыня, головой. С меня довольно будет и общего понятия. Много раз или нет? О: Всякий раз, когда у меня есть надобность. В: Часто или редко? О: Сперва случалось часто. В: И чем дальше, тем реже? О: Да. В: У ваших единоверцев есть обычай объявлять свои видения в ваших собраниях, сим удостоверяя силу своей веры, не так ли? Отчего же вы, сударыня, об этом ничего не доводили? О: Это явление такого рода, что они не поверят. В: Разве не сказывали вы, что Его Милость - человек духа Христова? Неужто им этого мало? О: Он пока что незрим: время не пришло. В: И открой вы им, что приключилось в апреле, они и тогда его не признают? Не поймут, за что вы его так возвеличили? Или ваши товарищи не имеют в себе столько прозорливости, сколько вы? О: Я видала его в наших собраниях, ясно видала. А братья и сестры никого не заметили. Являться перед всеми он пока не желает. В: А придет время - вы их уведомите? О: Они сами уведомятся. В: От кого же, если не от вас? О: Правду не спрячешь. Все увидят. Выключая тех, кто осужден. В: "Осужден"! Выговариваешь так, точно это слово тебе лакомо как кошке сливки. Разве по-христиански это - то и дело радоваться чужой погибели? О: Я не радуюсь. Радоваться в этом мире все больше достается тебе и подобным тебе. Знай радуетесь, что ничего вокруг не переменить, что ты со своей братией для тех, кто ниже вас, учинили на земле ад страшнее ада загробного. А вот я предложу тебе простой вопрос: это по-христиански? Известное дело, я женщина неученая, а ты хитроумный законник. Так как же ты со своим законом ответишь на этот простой вопрос? Знаешь ведь, что это правда. Растолкуй же мне, почему так, какое тому есть оправдание. В: По заслугам и награда. Так устроен свет. О: А кто богаче, тому и награда богаче. Подлинно, что свет так устроен, да только не Божиим произволением, а произволением богачей. В: Не будь на то Божиего произволения, Он бы не попустил. О: Нынче попускает, а завтра, глядишь, и не попустит. Вольно тебе перетолковывать Его долготерпение в свое оправдание. В: А вам, сударыня, Его гнев в отмщение за вашу обиду. О: Милость Его - что заемный грош. Придет срок - с должников спросится, и горе тому, кто не сумеет расплатиться. И будет их участь такой страшной, чтобы другим неповадно. И обратится все в прах и пепел, и воспылает пламя, какое было мне явлено. В: Удержитесь вы пророчествовать. Вы толкуете о делах грядущего как о вещах уже совершающихся, и от этого речи ваши скорее показывают ваши нетерпеливые упования, нежели чем то, что произойдет в действительности. Делаю вам прежний вопрос: каким способом мыслите вы переменить этот мир? О: Живучи так, как нам надлежит и желается - словом и светом Христовым. В: Коль скоро вы, сударыня, по всякому поводу упрямствуете и прекословите, то вот вам мое пророчество, что на вашу секту выйдет запрет. И поделом. Нет-нет, не отвечайте, я не дам вновь вовлечь себя в пустословные препирательства. Пока что я в вас больше надобности не имею. Прибавлю лишь следующее. Прежде всего должен наистрожайше вас предупредить касательно этого дела. О том, что здесь происходило, о прежних своих приключениях извольте молчать. Ни мужу, ни отцу, ни Уордли, никому иному ничего не рассказывать. Не смейте также для свидетельствования своей веры объявлять эти обстоятельства в ваших собраниях, изображая Его Милость таким, каким он отнюдь не был. Упаси вас Бог хоть теперь, хоть после обратить это происшествие к тому, чтобы выставить себя пророчицей. Понятно ли? О: Понятнее и царю Ироду не выразить. В: Ни правды, ни выдумки чтобы никто от вас не слышал. О правде молчок, о выдумках тоже. На этом вы должны будете мне присягнуть и скрепить вот этот присяжный лист своей подписью. Достанет ли у вас грамотности написать свое имя? О: Написать имя, какое носит моя плоть, сумею. И пусть ты со своей братией уверишься, что правду Божию в узах все равно не удержать. В: Смотри у меня. И не надейся, что если в нарушение присяги развяжешь язык, то я не узнаю. Узнаю. И поступлю с тобой так, что ты у меня и день тот проклянешь, когда открыла рот. О: Как и не проклясть, если не сдержу слова. В: Это не все. Мне желательно получить от вас скрепленную подписью присягу, удостоверяющую то, о чем вы клялись при самом начале: что, будучи в здравом уме - не в видениях, не в духовных беседах, - вы с Его Милостью после мая первого числа не виделись, не говорили, сношений с ним не имели и никаких вестей о нем через третьих лиц не получали. Вам надлежит засвидетельствовать лишь одно: что с ним сталось, вам неизвестно. О: Изволь, я подпишу. В: Что это вы, сударыня, разулыбались? О: О безделице хлопочешь, а главного видеть не желаешь. В: Я желаю увидеть тебя в тюрьме. И увижу, если по твоей вине хоть что-нибудь выйдет на свет. О: Я стараюсь о том, чтобы вывести к свету все и вся. В: Последний раз предупреждаю. Если когда-нибудь обнаружится, что вы мне налгали, вас постигнет то самое, что вы сулите заемщикам, не заплатившим долг милосердия. На вас падет весь праведный гнев родных Его Милости, а равно и мой, и будет ваша участь такой страшной, чтобы другим неповадно. О: И поделом. (Засим прочитан был свидетельнице вышесказанный присяжный лист, каковой она скрепила собственноручной подписью, что надлежащим порядком было засвидетельствовано.) В: Добро. Теперь можете идти. Сегодня мне вас больше не надобно. Но не воображайте себя свободной. Если мне нужно будет сделать новые вопросы, извольте явиться по первому зову. Ребекка встает. Сидящий в конце стола Джон Тюдор медленно поднимает глаза на своего господина, но хоть смотрит он на господина, взгляд у него человеческий. Дело приняло неожиданный оборот, тут какая-то странность. Ребекка собирается идти, но Аскью останавливает ее: - Напоследок я имею еще одно препоручение, данное вопреки моим советам. Моя бы воля, не миновать тебе плетей за все твои дерзости. - Он выдерживает паузу. - Мне велено в уважение твоей беременности передать тебе это. Порывшись в кармане камзола, он достает гинею и рывком посылает золотую монетку через стол. - Не нужна она мне. - Бери. Так приказано. - Не возьму. - Это все твоя нынешняя гордыня и ничего другого. - Нет. - Сказано, бери. Больше уговаривать не стану. Ребекка поглядывает на монету и качает головой. - Ну так я предложу тебе то, от чего ты точно не откажешься. Пророчество. Взгляды стряпчего и женщины встретились. - Болтаться тебе когда-нибудь на виселице. Ребекка не отводит глаз. - И у меня есть для тебя такое, в чем ты имеешь нужду. Любви тебе, мистер Аскью. Она выходит. Аскью принимается собирать бумаги. Чуть погодя он протягивает руку к отвергнутой гинее и яростно зыркает на Джона Тюдора, точно собирается отыграться на нем. Но почтенный канцелярист малый не дурак: он склонился над столом. * * * Манчестер, октября 10-го дня Милостивый государь Ваше Сиятельство. Ваше Сиятельство, без сомнения, найдет вышесказанное в большей части своей не заслуживающим вероятия, однако ж осмелюсь доложить, что по моему разумению рассказ сей не есть сплетение мудреных и немудрящих вымыслов, ни басня, какую могла бы изобрести обыкновенная мошенница для спасения своей шкуры; ибо, когда бы она подлинно имела в себе столько хитрости, то именно из опасений за свою злосчастную шкуру верно измыслила бы что-нибудь получше этой несусветной истории. Словом сказать, в рассуждении упомянутой Ли мы можем вслед за древним отцом церкви повторить: "Credo quia absurdum" ["Верю, потому что нелепо" (лат.) - эта формула традиционно приписывается христианскому богослову Тертуллиану] - если и верить, то наипаче потому, что верить невозможно. Многое говорит за то, что Его Милость со своим слугою употребил ее доверенность в худую сторону и злоупотребление сие умножило и укрепило ту негодную досаду, которую вселила ей жизнь в борделе. Я убежден, что в совершенном смысле слова она почти не лжет, понеже представляет нам эти события, их природу и толк такими, какими они ей вообразились; non obstante я также убежден, что самое существо событий ее показания изображают превратно. Тут должен я довести В.Сиятельству те обстоятельства ее припадка, каковые из записей не ясны. Припадок не показался мне злоумышленно подготовленным, ни также в чем другом сходствующим с тем, что, по ее рассказам, природно пустосвятам-сектантам ее разбора. Много больше подозрений подавала ее повадка после того, как она пришла в память, каковую перемену не знаю, к чему причесть. Она как бы вновь обнаружила свойство, которое оставалось до той поры потаенным: ту обычную шлюхам наглость, что увидал я в бывшей ее хозяйке Клейборн. В записях сказано, что Ли улыбалась, однако записи не передают плохо скрытого презрения, которым отозвалась она на мой вопрос, не стыдно ли ей увиденного. Но даже и такое несносное и явное презрение не отдавало притворством либо лукавством, показывающим, что она имеет в предмете меня провести. Мне скорее представляется, что припадок подстегнул беспокойную ее гордыню либо сделал то, что она забыла стараться, чтобы ее манеры не выдавали неуважения к производимому мною расследованию. Что принадлежит до ее вероучения, то Вы, В.Сиятельство, сами убедитесь, что связности и здравомыслия в нем мало, а чаще нету вовсе, и, может статься, причтете мне в вину, что я не стал крепче припирать ее вопросами в обличение явных несуразностей и неразумия ее веры. Молю В.Сиятельство поверить: такого пошиба людей этим способом не обезоружить, они от этого лишь пуще прилепляются к своей отщепенческой вере, покуда не закоснеют в ней безнадежно. Такие, как она, неученые женщины мне хорошо знакомы: они скорее взойдут на костер, нежели чем прислушаются к чужим резонам или отступятся от своих мнений; эти станут упорствовать до самого смертного часа, будучи безнадежно opiniatre [одержимые своей идеей (фр.)], и хоть видом они женщины, хоть суждения их суть несмысленные, однако суждениям сим они столько же привержены и столько же за них ополчаются, сколько мужчина, радеющий о предметах не в пример более достойных. Они подобны людям, что очаровываются старинным преданием и, будучи неспособными разрушить сии чары, делаются их бездумными рабами. Уверить же их в неистинности предания никоим образом невозможно. Впрочем, как, должно быть, догадывается В.Сиятельство, Ли изъявляет сугубое упорство оттого, что rota fortunae [колесо фортуны (лат.)] вознесло ее много выше уготованного ей состояния, хоть она и была приведена к этому бесстыдством и пороком. Ей не было доведено общее женскому полу понятие о мудром Божием устроении, по которому женщине назначено не более как состоять в помощниках у мужчины, притом единственно в делах домашних. Одним словом, могу уверить В.Сиятельство, что заставить ее отступиться от нового образа мысли было бы делом отнюдь не простым. Вообще же, выключая упомянутый случай, манера ее при ответах показывала меньше дерзости и споролюбия, нежели чем можно вывести из записей, до того, что порою представлялось, будто она и сама не рада отвечать так вольно, однако принуждена к тому своею верою. Достоинство, по моему суждению, малозначащее и не перевесит всего прочего, как единственный грош не перевесит несчетного убытка. В целом же она настаивала на правоте своей с таким упрямством, какое В.Сиятельства покорный слуга редко в ком встречал, что видно из ее рассуждений о потаенных свойствах и нраве Его Милости, каковые рассуждения (кому как не В.Сиятельству известно) со всею очевидностью противоречат достоверным о нем сведениям. То же можно отнести и к ее упованиям в рассуждении ее ублюдка. Все это если не прямое святотатство, то, без сомнения, граничит с оным. Однако она почитает сие не лишенным вероятия (хотя и не поставляет, в отличие от заведомо помешанных, за совершенную истину). Вы, В.Сиятельство, можете посчитать, что такие ее притязания никак нельзя оставить безнаказанными, ибо легко увидеть в них гнусное оскорбление чистым правилам веры нашей. И все же я убежден, что само время не замедлит выставить ее изрядным примером преступного безрассудства и произвести над ней такое наказание, какое ее самомнение едва ли перенесет; притом смею полагать, что Вы, В.Сиятельство, по здравом размышлении согласитесь со мною в том, что давать огласку столь неблагочестивым суждениям было бы неразумно. Как известно, такого рода вздорные лжепророчества быстро подхватываются праздной и легковерной чернью. Стоит ли будить лихо, когда спит тихо? Мне нет нужды представлять В.Сиятельству, что может воспоследовать, если это лихо пробудится и пойдет гулять по градам и весям. Этакие особы страшны не когда они суть простые еретички, подлое отребье человечества, puellae cloacarum [букв.: "дочери сточных канав" (лат.)], но как скоро украсятся мишурным благочестием. Все единоверцы ее, имеющие жительство в здешнем городе, люди, по моему суждению, неблагонамеренные. Так же разумеет о них и мистер Фотерингей, имевший случай узнать их короче. Гражданский закон чтут они не более как внешним образом, тогда как меж собою вменяют его ни во что - до того что объявляют его тиранством и рассуждают о его ниспровержении в грядущих временах. Сколько бы с ними ни спорили, как бы ни увещевали, ко всем внушениям они глухи и, как выражается мистер Фотерингей, точно по-прежнему остаются французами, живущими меж нас в изгнании и языка нашего не разумеющими. Об Уордли доносят, будто он учил, что вступать в прения о вере с христианами общепринятого исповедания не стоит труда, понеже все они невежественны, как турки, и будут за то осуждены. Мистер Ф. имеет среди них своего соглядатая и держит их под неусыпным надзором, дабы, как он мне представил, при первом удобном случае взять их в узду - каковой случай, по твердому его убеждению, ждать себя не заставит. Однако ж, как может заключить В.Сиятельство из настоящего дела, народ они украдчивый и в обиду себя не дают. Что же принадлежит до наших обстоятельств, то полагаю, что Ли при всех своих заблуждениях новообретенную веру свою хранит крепко. Она отвергла дар В.Сиятельства не с видом человека небесподверженного соблазну принять его, но как бы видя в нем (прости ее, Господи) бесовское подношение, а не дар сострадания. Не подлежит сомнению, что, сколько бы она ни брала на себя вид кротости, дух ее необорим. Когда Вы, В.Сиятельство, поглядев ее, отозвались о ней как об особе недюжинной, суждение Ваше было как всегда справедливо. Этим я свои мысли о ней и заключу. Вы, В.Сиятельство, на прошлой неделе сделали мне честь изъявлением, чтобы я впредь доводил свои заключения по делу все без изъятий, происходящих от естественного уважения к высокому званию В.Сиятельства. Исполняю волю В.Сиятельства, хотя и скрепя сердце. Не могу без слез донести В.Сиятельству, что наивероятнейшим видится мне исход самый горестный. В коротких словах представлю его так: я хочу надеяться, что Его Милость еще жив, и все же поверить в это было бы несогласно доводам рассудка. Вывожу сие не только из того обстоятельства, о коем В.Сиятельство уже уведомились, - что, с тех пор как Его Милость видели в последний раз, он ни из денежного содержания своего, ни из доходов нимало не брал. Я также принимаю в соображение гибель слуги Его Милости Терлоу. В.Сиятельству ведомо, какую преданность показывал он хозяину во всю свою жизнь. Не вижу, какая бы причина понудила его наложить на себя руки, кроме как следующая: обнаружив, что обожаемый хозяин мертв, сей верный пес в человечьем облике тоже не пожелал жить далее. Правда, что не иссох с тоски, как оно обыкновенно бывает, подле тела господина, и все же я полагаю, что к этому отчаянному концу подстрекнула его именно такого рода гибель. Место, где исполнилось злодеяние de se [букв.: "над собой", то есть самоубийство (лат.).], было обыскано со всевозможным тщанием и, как я докладывал, в моем присутствии. Боюсь, мы представляли себе дело превратно, и теперь я склонен думать, что все совершилось вот как, с простотою дикарскою: увидавши в пещере гибель своего господина, Терлоу, как показывает Джонс, в величайшем ужасе бежал прочь, но позднее, как скоро девица и Джонс удалились или же не прежде следующего утра, вернулся удостовериться в том, чему в простоте ума своего не мог дать веры. Обнаружив, что самые страшные его опасения подтвердились, он погребает тело господина тут же, в пещере, либо, что более вероятно, относит его в другое, неизвестное нам место. И лишь тогда, исполнив сей многоскорбный труд, он убегает и в отчаянии вешается. Осмелюсь положить эту печальную догадку основанием для своих мыслей о гибели Его Милости, каковые будут предложены ниже. К сему имею прибавить еще одно доказательство, каковое, по существу, есть отсутствие доказательств, однако со временем будет делаться все уверительнее, - а именно то, что с недоброй памяти первого мая мы не имеем о Его Милости никаких известий, ни также о том, чтобы он взошел на корабль или живет ныне в каком-либо городе за границею. Можно на это возразить, что он имел способы тайно отплыть не из Бидефорда или Барнстапла, но из другого порта, где мы о нем не справлялись, и поселиться где-либо неузнанным. Но когда так, отчего было не взять с собою слугу? О предметах, которые мы не знаем с достоверностью, надлежит судить по их вероятию. То же, что Его Милость скрывается теперь за границею, никакого вероятия не заслуживает. Как известно В.Сиятельству, на мои письма о сем предмете ни один из наших поверенных и посланников в чужих краях чаемого ответа не дал. Буде В.Сиятельство поверит этой горестной догадке, обязан я также, во исполнение воли В.Сиятельства, представить свое мнение касательно того, что же привело Его Милость к столь печальному и злосчастному концу. Право же, В.Сиятельство, я бы охотно признал его гибель за гнусное убийство, но кто бы это поднял на него руку? Кто-либо из спутников? В такое я поверить не могу. Некто нам неизвестный? Поверил бы, будь в этом хоть сколько-нибудь вероятия или имейся