ределенные возможности. - Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах. - Так ведь и ты тоже, милый. - Правда? - Этот твой новый смэш слева... чтобы гонорары мне выплачивать. - Просто рефлекс. - Это было прелестно. - Она целует его в плечо. - Я была в восхищении. Могла бы прикончить тебя на месте. Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе: - Умненкая-разумненькая доктор Дельфи. - Умненький-разумненький Майлз Грин. - Идея была твоя. - Но без тебя мне ее было никак не осуществить. Всю жизнь ждала кого-нибудь вроде тебя. Он целует ее в волосы. - Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась. - Правда, милый? - Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке. - Вычеркивая по девять слов из каждых десяти. - Застряв на той чертовой героине. - Дорогой, просто она ведь была не я. А я была жестокой, чтобы сделать доброе дело. Он поглаживает ее по спине. - И вдруг смотрю - ты! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола. - А ты чуть со стула не свалился от удивления. - А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение. Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему: - На что ты отвечаешь: "Какого черта! Что это такое вы о себе вообразили?" - Я был несколько ошарашен. - А когда я тебе все объяснила, ты сказал: "Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел". - Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. - Ты такой был смешной! - Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне. - Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать. Он улыбается ей - снизу вверх: - Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно. - Ведь это от всего сердца. Он целует ей запястье. - Так чудесно- наконец обрести кого-то, кто понимает. Она с притворной застенчивостью опускает взор долу: - Дорогой, ну кто же, как не я? - Как надоедает писать... а еще больше - публиковать написанное! Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос: - И следовательно... - Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный... - Не поддающийся написанию... -Не поддающийся окончанию... - Не поддающийся воображению... - Но поддающийся бесконечным исправлениям... - Текст без слов... - Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой! Она наклоняется и целует его. - И что же в конце концов? Он смотрит в потолок, словно на него снова снизошел прекрасный миг абсолютного озарения. - Проклятье художественной литературы. - А именно? - Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. - Он вглядывается в ее глаза. - Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы друг для друга. Она снова роняет голову ему на плечо. - А я забыла, что я тогда сделала. - Ты сказала: "Господи, так чего же мы ждем?" - О Майлз, я не могла быть настолько бесстыдной! - Очень даже могла! - Мой милый, я ни с кем не была вот так, по-настоящему, самой собой, чуть ли не целых семнадцать веков. С тех самых пор, как появились эти кошмарные христиане. Все другие писатели, которых я тебе успела назвать... да они и на милю ко мне - настоящей - приблизиться не смогли. Ты - первый, правда-правда, знаешь, с каких пор... после этого... как его... не могу вспомнить, как его звали. Просто я не могла ждать ни минуты дольше. - Она вздыхает. - А ты починил ту несчастную узенькую оттоманку? - Так и оставил ее со сломанными ножками - как сувенир. - Дорогой мой, как мило с твоей стороны! - Это самое малое, что я мог сделать. Она целует его в плечо. Минуту-другую они лежат молча, тесно прижавшись друг к другу на ковре цвета увядающей розы. Потом он проводит рукой вдоль ее спины - шелковистая гладкая кожа, словно теплая слоновая кость, - и прижимает ее к себе еще теснее. - Пари держу, что все-таки смогли. Она отрицательно качает головой: - Я же всегда пряталась за кем-нибудь другим! - Вроде Смуглой леди сонетов. - Он целует ее волосы. - Ты раньше никогда об этом не упоминала. - Ну... на самом деле эти отношения были не очень-то счастливыми. - Будь хорошей девочкой. Выкладывай! Полусмеясь-полусмущенно она шепчет: - Майлз, это же очень личное. - Да я ни одной живой душе не скажу. Она с минуту колеблется. - Ну... Одно могу сказать. Кем бы он ни был на самом деле, но Лебедем Эйвона (103) он не был никогда. Он поворачивается к ней, взволнованно и удивленно: - Ты что, хочешь сказать, что все это написал-таки Бэкон? (104) - Вовсе нет, дорогой. Я хочу сказать, что единственное воспоминание о прошлом, которое ему так никогда и не удалось вызвать в собственной памяти в часы молчаливого раздумья, было о такой элементарной вещи, как ванна. Вот я и вышла из всего этого такой отстраненной. Откровенно говоря, я только и могла выдержать все это, если находилась на таком расстоянии от него, чтобы перекрикиваться можно было. Помню, я как-то встретила его на Старом Чипсайде (105), он шел, похлопывая себя ладонью по лысине и без конца повторяя одну и ту же строку... просто не мог придумать следующую. Пришлось просто прокричать ему новую с другой стороны улицы... я остановилась около девчонки, торговавшей лавандой, - надо же мне было как-то оберечь себя. - Какая же это была строка? - "Не знаю я, как шествуют богини..." (106) - И что же ты ему крикнула? - "От вас несет, как от свиньи в мякине!" Или как там выражались в елизаветинские времена. Он улыбается: - С тобой не соскучишься! - Да все они одинаковые! Если бы историки литературы не были такими злыднями, они давным-давно поняли бы что у меня был ужасно тяжелый период между Римской империей и изобретением внутреннего водоснабжения. Он некоторое время молчит. - Если бы только я с самого начала понял, что ты - настоящая - ничего не принимаешь всерьез. Ее рука скользит к низу его живота. - Так-таки - ничего? - Кроме этого. Она щиплет его за складочку кожи у пупка. - Я всего лишь такая, какой хочешь видеть меня ты. - Тогда, значит, это - не реальная ты. - Это - реальная я. - Тогда ты можешь рассказать мне правду про Смуглую леди. - Мой милый, да она тебе нисколечко не понравилась бы. Она была точно как сестра Кори. - Что - буквально? Физически похожа на сестру Кори? Не может быть! - Как вылепленная. По странному совпадению. И опять он поворачивается к ней в сильнейшем удивлении: - Эрато, ты не... ты надо мной не смеешься? - Разумеется, нет, Майлз. - Она поднимает глаза и встречается с ним взглядом. - Я очень рада была бы над тобой посмеяться. Он роняет голову на ковер и устремляет глаза в потолок: - Господи Боже мой! Черная! - Мне казалось, мы с тобой остановились на шоколадно-коричневой, дорогой. - И ты не была против? Она вздыхает: - Дорогой, ну конечно же я пошутила. Про то, как шла по Старому Чипсайду. Просто я была чем-то у него в мозгу. Просто это что-то в его мозгу удивительно похоже на что-то в твоем. Разница только в том, что ты не хочешь оставить его там. Я не имею в виду только тебя лично: все вы, сегодняшние, этого не хотите. Все должно быть "реальным", "настоящим", иначе оно просто не существует. Ты же прекрасно знаешь, что реальная "настоящая я" -это я воображенная. Я реальна в твоем смысле слова потому, что ты хочешь этого. Именно это я и имела в виду пару минут назад. - Но ведь это именно ты явилась и вполне реально сидела на моем письменном столе в самый первый раз. - Дорогой, мне просто хотелось посмотреть, как это - быть по-настоящему реальной. Естественно, надо было выбрать - для кого стать реальной. Столь же естественно, что я выбрала тебя. Вот и все дела. Если смотреть на вещи реально. Несколько секунд они лежат молча. Потом он слегка отодвигается: - Может, теперь полежим на кровати? - Конечно, милый. Она поднимается и помогает подняться ему. Они нежно обнимают друг друга, губы к губам, идут - рука в руке и удобно устраиваются на кровати в той же самой позиции: ее голова у него на плече, его рука обвивает ее плечи, ее правая нога закинута на его ноги. Он произносит: - Совсем забыл, какой из не поддающихся написанию вариантов это был. - Двадцать девятый. - А я думал, тридцатый. - Нет, дорогой. Это же второй после двадцать седьмого, а двадцать седьмой был тот, где ты заставил меня... - Она теснее прижимается к нему. - Ну, сам знаешь. Ты жестокий-жестокий. - Ты хочешь сказать, когда ты заставила меня заставить тебя... - Ш-ш-ш... Она целует его плечо. Часы удовлетворенно тикают, вынашивая очередное "ку-ку". Мужчина на кровати произносит, обращаясь к потолку: - Ни за что бы не поверил. Как мы с тобой делаем это все более невозможным от раза к разу. - Я же тебе говорила. О маловер! - Я помню, дорогая. - Его рука скользит вниз по ее нежной спине, потом легонько похлопывает. - Ты и сестра Кори. Она опять небольно щиплет его за складочку кожи. - Я как сестра Кори. - У тебя так здорово этот образ получается. Я все время забываю, что ты и она - одно и то же существо. - Он целует ее волосы. - С тех самых пор, как она, то есть, я хочу сказать, ты... фантастика! Вовсе не удивительно, что старик Уильям... ведь когда ты пускаешься во все тяжкие... И вовсе не удивительно, что он так рано облысел, если все это происходило у него в голове! - Конечно в голове, милый. Он нащупывает ее правую ладонь. Их пальцы переплетаются. Теперь они лежат молча, погруженные в воспоминания. - Вот что мне показалось неверным сегодня. Я хочу сказать, всего два раза. Мы же не можем считать interruptus (107). - Она не отвечает. - В среднем у нас бывает три, правда ведь? - На самом деле, с рецидивами, три и три десятых, дорогой. - Два раза - это не очень хорошо. - Ну, мы же можем это компенсировать. - Все дело в литературных кусках. Когда мы на них застреваем, мы забываем о самом существенном. - Мой дорогой, мне не хочется тебе противоречить, но, если учитывать, кто я такая, я не могу совершенно от них отказаться. - Ангел мой, я понимаю - ты не можешь. Просто... - "Просто" - что, дорогой? Он поглаживает ее спину. - Честно говоря, я думал об одной из твоих сегодняшних вариаций. -Он похлопывает ее пониже спины. - Разумеется, она была выстроена весьма умело, как всегда. Но я не мог не задуматься, соответствует ли она контексту. - Какую из вариаций ты имеешь в виду? - Когда ты притворилась психоаналитиком. Вся эта ерундистика про мой вуаеризм и эксгибиционизм. Если откровенно, я тогда же решил, что это - перехлест. В данных обстоятельствах. И самую малость похоже на удар ниже пояса. Особенно там, где ты толкуешь про пристрастие к матери. Она приподнимается на локте: - Но, Майлз, дорогой мой, кто же совсем недавно говорил, что готов прямо-таки съесть мои груди? - Зачем же нам прибегать к таким далеко идущим выводам лишь из-за того, что в виде сестры Кори ты завела себе пару потрясающих титек? - Только в виде сестры Кори? - Да нет конечно. - Он касается рукой тех, что сейчас так близки к нему. - В виде вас обеих. - Майлз, я слышала это совершенно четко. Ты сказал "в виде сестры Кори". -Оговорился. Она опускает взгляд на собственную грудь: - Если честно, не вижу никакой разницы. - Любимая, и в самом деле, никакой существенной разницы нет. Она поднимает голову: - Как это - "существенной"? - Только в крохотных нюансах. Да и потом, не можешь же ты ревновать к самой себе? Просто в ее образе ты самую малость повнушительней и посмелее. Кажешься еще более бесстыдной и вызывающей, чем есть. - Он протягивает руку и ласково гладит предмет дискуссии. - Твои нежнее и утонченнее. Изысканнее. - Она снова изучает их нежную изысканность, но теперь с некоторым сомнением во взгляде. -Дай-ка я их поцелую. Она ложится, снова опустив голову ему на плечо. - Все это не важно. - Ты тщеславная глупышка. - Теперь я жалею, что позволила тебе уговорить меня принять образ чернокожей девушки. - Ну, моя дорогая, мы же договорились. Мне и правда необходимо, чтобы ты являлась еще и в другом образе хотя бы затем, чтобы я мог вспомнить, как божественно ты выглядишь в собственном. В любом случае главное мое соображение заключается в том, что, как бы ни соблазнительно было обвинять меня в инцесте и прочих грехах, у нас с тобой есть масса более важных вещей, которыми следует заняться. У нас сегодня были длиннющие периоды, где нет ни малейшего намека на секс. Порой я чувствую - мы утрачиваем всякое представление о приоритетах. Нам следует вернуться к духу того совершенно замечательного времени, - где же это было, а? - когда мы почти ни слова не произносили. - В номере восьмом. - Он был так великолепно структурирован, весь такой плотный, серьезный, безостановочный - ну, ты понимаешь. Конечно, мы не всегда можем достичь таких высот, но все же... - Кажется, я вспоминаю, что в том эпизоде была столь же долго сестрой Кори, как и самой собой. - Разве, любимая? Совсем забыл. - Он похлопывает ее по спине. - Как странно. Поклясться мог бы - все время была только ты. Воцаряется молчание. Эрато лежит, по-прежнему тесно к нему прижавшись. В ее позе изменилось лишь одно: теперь ее глаза открыты. На миг можно было бы предположить, что она затаила в душе обиду. Но очень скоро выясняется, что это предположение абсолютно иллюзорно, так как она вытягивает губы и целует то место у его плеча, где только что покоилась ее голова. - Ты прав, дорогой, как всегда. - Не надо так говорить. Лишь иногда. - Дело в том, что я чувствую, как ты становишься все лучше и лучшегораздо лучше меня - в умении быть невозможным. - Чепуха. - Нет, правда. У меня нет этой твоей интуитивной способности портить настроение. Не так-то просто этому научиться, если провела всю жизнь, пытаясь делать обратное. -Но у тебя сегодня все просто чудесно получалось. Ты говорила такое, чего я, кажется, никогда не мог бы простить. Она снова целует его в плечо и вздыхает: - Я очень старалась. - И преуспела. Она прижимается еще теснее. - Во всяком случае, это доказывает, как я была права, явившись к тебе с самого начала. - Очень великодушно с твоей стороны, дорогая. Она некоторое время молчит. - Правда, я так никогда по-настоящему и не объясняла тебе почему. - Ну как же, разумеется, объясняла. Раз двадцать, в периоды отдыха. Говорила, как тебе нравится моя чувствительность в отношении женщин, как ты обнаружила, что у меня проблемы с литературным творчеством... и всякое такое. - Она молча целует его плечо. Он смотрит в потолок. - Что, ты хочешь сказать - была какая-то другая... - Да нет, ничего, милый. - Ну скажи же. - Только не обижайся. - Она гладит ладошкой его грудь. - Знаешь, оттого, что я теперь чувствую, как мы близки... Мне не хочется, чтобы у меня были от тебя хоть какие-то тайны. - Давай выкладывай. Она снова прижимается тесней. - Понимаешь, я не думаю, что ты мог хоть когда-нибудь представить себе, как привлекательны твои проблемы с литтворчеством были... и есть... для женщины вроде меня. - Ее пальчики гладят его правый сосок. - Я никогда тебе этого не говорила, Майлз, но я ощутила это во время самой первой встречи с тобой. Разумеется, ты и понятия не имел, что это я, я пряталась за той, коп" ты тогда пытался вообразить. Но, мой дорогой, я все время внимательно за тобой наблюдала. - И что же? - И я подумала, слава богам, вот наконец-то нашелся мальчик, которому никогда не удастся ничего сделать, пытайся он хоть тыщу лет. Да к тому же он и сам наполовину уже понимает это. И весь период твоего созревания, все то время, что расшибал себе лоб о стену, выдавливая эти свои... мой дорогой, как это трудно... я же знаю, у тебя были самые добрые намерения и ты очень старался, а я и правда пыталась помочь, но давай все же взглянем правде в глаза, это были отчаянные и безнадежные, совершенно бесплодные попытки дать мой точный портрет... все это поистине ужасное для меня время я не теряла веры в тебя. Потому что знала: в один прекрасный день наступит озарение и ты осознаешь, что твои попытки столь же бессмысленны, как попытки человека с одной ногой стать олимпийским атлетом. И тогда наконец-то произойдет то самое, великолепное и тайное, что только может произойти между нами. - Она на миг замолкает, потом издает негромкий смешок. - Ты был такой забавный в образе старшей сестры. Каждый раз она у тебя получается все лучше и лучше. Я чуть не рассмеялась. вслух. - Он не произносит ни слова. - Майлз, ты понимаешь, что я хочу сказать? -Да. Прекрасно понимаю. Что-то в его голосе заставляет ее приподняться на локте и взволнованно вглядеться в его лицо. Она поднимает руку и гладит его щеку. - Мой дорогой, влюбленные должны быть откровенны друг с другом. - Я знаю. - Ты же только что был вполне откровенен со мной о сестре Кори. Я просто стараюсь отплатить тебе тем же. - Понимаю. Она треплет его по щеке. - И ты всегда обладал поразительной неспособностью выразить себя. Это так привлекательно- много интереснее, чем обладать умением пользоваться словами. Мне кажется, ты себя ужасно недооцениваешь. Людей, знающих, что они хотят сказать, и умеющих сказать это, десяток на пенни. Неспособность подобрать ключ к тому и другому - поистине бесценный дар. Ты почти уникум, единственный в своем роде. - Она внимательно его разглядывает, в глазах - нежное сочувствие. - Вот почему, если реально смотреть на вещи, я явилась, чтобы стать для тебя реальной, дорогой мой. Вот почему я чувствую себя с тобой в полной безопасности. Ведь я знаю, что, даже если когда-нибудь ты случайно - упаси тебя Боже... впрочем, я знаю, что ты таким шансом в жизни не воспользуешься, - надуешь меня, попытаешься описать все это, у тебя все равно ничего не получится, пытайся ты хоть миллион лет. Между прочим, я когда-то рассматривала кандидатуры других писателей, но ни один не дал мне ощутить столь же неколебимое чувство безопасности, какое даешь ты.- Она наблюдает за ним молча минуту-две, затем склоняется над ним, глаза ее до краев полны искренней заботы, губы застыли у самого его рта. - Майлз, ты же знаешь, раз ты такой, ты можешь иметь меня всегда, когда пожелаешь. - Она целует его в губы. - И как пожелаешь. А если бы все было иначе и ты мог бы записать все это, я никак не могла бы быть с тобой. Мне пришлось бы вернуться и снова превратиться в тень на лестничных клетках твоего мозга, в занудный старый призрак бога из машины, а я даже и подумать не могу о том, чтобы быть для тебя лишь мыслью. - Она снова его целует, но на этот раз губы ее едва касаются его губ. - А вот это у тебя получается гораздо, гораздо лучше, должна я сказать. Последний долгий поцелуй, и она отстраняется, принимает прежнюю позу, прижавшись щекой к его плечу и закинув ногу на его ноги. Он говорит, пристально глядя в потолок: - Между прочим, просто чтобы констатировать некий современный факт, очень многие считают... - Дорогой, я знаю. И вполне понимаю, что ты скорее поверишь им, чем мне. Он набирает в легкие побольше воздуха: - Я полагаю, мне следует указать на то, что сама ты на самом деле никогда в жизни ни одной строчки не написала и не имеешь ни малейшего представления, как чертовски трудно... - Дорогой... прости меня, пожалуйста. Есть еще одна, совсем незначительная деталь, которую я держала в секрете от тебя. - Что еще? - Ну... просто чтобы констатировать некий исторический факт: в самом начале, в течение нескольких веков после того, как вошел в обиход алфавит, у меня и у моих литературных сестер были некоторые проблемы. Видишь ли, дорогой, его распространение происходило не так уж быстро. Разумеется, мы были еще совсем зелеными в искусстве вдохновения. Но казалось, что все вокруг просто глухие или слепые. Отчасти виновата была опять эта противная Клио (108). Она с самого начала занялась тем, чем и до сих пор занимается, - подлизывалась к персонам у власти, ко всяким знаменитостям. Помимо всего прочего, она просто беспардонная снобка. И все ей удавалось, потому что она утверждала, что алфавит- лучший друг сборщиков налогов и помогает приносить доходы в бюджет страны. Ну все только так к нему и относились. Хорошо-прекрасно, вот теперь мы прищучим уклоняющихся от уплаты дани. Алфавит использовался только для их идиотских записей... сколько быков, и горшков меда, и кувшинов вина, и "Уважаемый сэр, настоящим уведомляю, что я получил вашу не удовлетворившую меня глиняную табличку от десятого пред."... ну ты знаешь. Так что всем остальным пришла в голову блестящая идея. Простым смертным, конечно, необходим пример, что-то такое, что могло бы показать, что не меньше денег и всяких дополнительных выгод могут приносить и литературные записи, а не только их занудные финансовые. Вот мы и договорились, что каждая из нас создаст образец на собственную тему, просто чтобы показать, как это делается. Короче говоря, Майлз, я разок все-таки кое-что нацарапала. - И это кое-что, несомненно, весьма удобным образом исчезло во тьме веков? - Нет, мой милый. Как раз на днях я видели один экземпляр в книжной лавке. Он не сводит глаз с потолка. - Ну рассказывай. - Конечно, я писала под псевдонимом. И вещь эта утратила свое первоначальное название. - Но мне хотелось бы знать. - Первоначальное название? Такая жалость! Оно так подходило к моему сюжету. - Она опирается на руку и глядит на него сверху вниз. - Майлз, это, конечно, к тебе не относится, но на самом деле я озаглавила работу "Мужчины: повзрослеют ли они когда-нибудь?". Или - если коротко- просто "Мужчины". Ну как тебе? Правда, умно получилось? Он бросает косой взгляд на ее оживленное, вопрошающее лицо. Она опускает глаза и обводит пальчиком контур его двуглавой мышцы. - Не скажу, что это такое уж совершенство. Ни в коем случае. Теперь-то я понимаю, что главную идею мне так и не удалось достаточно ясно выразить. Боюсь, я несколько переоценила читательский интеллект. До половины моих читателей так и не доходит, о чем это написано. Даже сегодня. Он снова пристально рассматривает потолок. - А скажи-ка мне ее современное название. - Знаешь, дорогой, у меня ведь есть еще одна противная сестра. Такая же ужасная снобка, как Клио. Они вечно объединяются и поддерживают друг друга. Ее зовут Каллиопа, она отвечает за эпическую поэзию. То, что она написала, - просто убиться можно, скучнее за всю жизнь ничего видеть не приходилось. Ни крупинки сколько-нибудь приличного секса, ни смешинки, ни юмора - от начала и до самого конца. Ну вот, просто чтобы натянуть ей нос, я взяла один ее персонаж - у нее этот герой никуда не годился - и построила своих "Мужчин" вокруг него. Чтобы показать, чего такие, как он, на самом деле стоят. - Будь любезна, скажи все-таки, как твоя работа по-настоящему называется. - Но, мой милый, я же только что тебе сказала. - Под каким названием она теперь известна? Ее пальчик рисует на простыне кружки и овалы. -Дорогой, мне неловко. Я же никогда никому про это не говорила. Не признавалась, что на самом деле ее написала я. Во многих отношениях она так примитивна... наивна. Не говоря уж о том, что все города там просто перепутаны. - А что, там так уж много конкретных названий? Она мешкает, продолжая ратовать кружки на простыне. - По правде говоря, довольно много. - Так она о путешествии? - Думаю, что-то вроде того. - Я, конечно, ни на миг не мог бы предположить, что по какому-то совершенно невероятному совпадению это путешествие началось сразу после разграбления Трои? - Дорогой, мне не очень хочется отвечать. - И может, она чуть больше известна под названием "Одиссея"? Она резко садится и отворачивается, закрыв лицо руками. -О Боже, Майлз! Какой кошмар! Ты догадался! Он закладывает руки за голову, продолжая смотреть в потолок. Она взволнованно оглядывается на него, затем импульсивно поворачивается и прижимается к нему всем телом. - Мой дорогой, не ревнуй, пожалуйста, не надо завидовать мне из-за того, что моя единственная, неловкая и незначительная попытка что-то написать по счастливой случайности стала чем-то вроде бестселлера. Он поворачивает голову и встречает ее встревоженный взгляд. - А я-то полагал, что сейчас у нас период отдыха. - Конечно. - Как же ты смеешь утверждать, что я еще невозможнее, чем ты... и из-за чего - из-за незначительного, совершенно проходного замечания о чьей-то там груди... просто абсурд какой-то. Да любой ученый-античник знает, что Гомер был мужчиной. Она резко отстраняется, заняв прежнюю позицию. - О Майлз, я тебя обидела! - Да он совершенно очевидно был мужчиной. Он же был гений. Если хочешь знать, завидуешь ты, а не я! - Теперь я жалею, что подняла этот разговор. - И хорошо сделала. Потому что это показывает, как работают твои мозги. Уровень твоего интеллекта. Если б ты на самом деле хотя бы прочла эту чертову поэму, ты поняла бы, что Одиссей вернулся в Итаку единственно из-за того, что понятия не имел, где взять другой корабль и где команду себе подобрать. И между прочим, Гомер с самого начала его гребаную женушку раскусил. Недаром она там все прядет да прядет. Всем прекрасно известно, почему паучьи самки так пауков любят. Она нежно прижимается к нему: - Майлз, не надо. Я сейчас расплачусь. Прямо как Пенелопа. Он вздыхает: - Ну ладно. Разумеется, он не мог сентиментальных слюней туда не подпустить. Думаю, даже в те времена приходилось хоть косточку обглоданную да бросить женщинам-читательницам на потребу. - Будь добр, не произноси слово "женщины" так, будто это ругательство. И пожалуйста, обними меня, как раньше. Пару минутой лежит без движения, потом все-таки вынимает правую руку из-под головы и обвивает ее плечи, с тем моментальным и глубоким проникновением в самую суть женской иррациональности, которое так характерно для мужского ума; еще минута, и он принимается поглаживать ее спину. - Ну хорошо. Поверим, что ты подсказала ему парочку идей. Цирцея там. Калипсо и всякое такое. Она чмокает его в плечо: - Спасибо, дорогой. Как мило с твоей стороны так широко мыслить. После этой небольшой стычки они лежат молча. Вскоре, однако, он нарушает молчание и говорит, тщательно выдерживая нейтральный тон: А - Мы так ничего и не решили насчет следующего раза. - Нет, решили. Меньше слов. Больше дела. - Одно из мест, где мы могли бы кое-что вставить, знаешь какое? Где ты отворачиваешь лицо и смотришь в сторону с таким видом, будто тебе все наскучило, будто все тебе противно, и говоришь: "Лучше бы ты просто трахнул меня, и дело с концом". - Он на миг замолкает. - Я подумал, может, в следующий раз так и сделать? - Дорогой, это звучит просто великолепно. Ты хотел бы, чтобы я по-прежнему притворялась, что мне все наскучило и противно, или наоборот? - Это тебе решать. Она тесно прижимается к нему. - Какое значение имеют глупые чувства женщины? Я хочу того, чего хочешь ты. Ты же МУЖЧИНА. - Но ведь это ты БЕССМЕРТНА. - Мой милый, право же, мне все равно. - Но я настаиваю. - Ну ладно. Я притворюсь, что наслаждаюсь. - Я вовсе не хочу, чтобы ты притворялась. Она некоторое время молчит. - Я всегда чувствую, когда ты на меня сердишься. - Да не сержусь я на тебя. Нисколько. Только вот... ну, все это нужно как следует организовать. Невозможно импровизировать, ничего сначала не продумав. - Конечно, дорогой. -- Никто не сядет за столик в ресторане, не посмотрев на меню и не решив, что он будет есть. - Конечно, Майлз. - Я просто хочу сказать, что мы несем определенную ответственность за наши три и три десятых с рецидивами. - Дорогой, ну конечно же. - Не говоря уж обо всем остальном, у тебя-то впереди бесконечные тысячелетия для того, чтобы этим заниматься. Тогда как я... - Майлз! Пауза. - Мы же твердо держались четырех-пяти на вариацию, вплоть до десятой. А с одиннадцатой вплоть до двадцатых все у нас просто вдребезги рассыпалось. - Ты меня в этом винишь? - Да вовсе нет. Нужно только побольше концентрации. С обеих сторон. - Он продолжает, прежде чем она успевает ответить: - Не говоря уж обо всем остальном, существует масса всяческих... повествовательных альтернатив, исследованием которых мы всерьез не занимались. - Например? Он рассматривает потолок. - Я подумал, что первоначальный курс лечения я мог бы пройти с сестрой Кори. Например. Пауза. - Майлз, я могу, как женщина, сообщить тебе, что она... - Знаешь, я нахожу несколько странным, что она была достаточно хороша для величайшего поэта всех времен и народов, но, оказывается, недостаточно хороша для меня. - Если ты находишь, что кратковременное engouement (109) типичного провинциала бордельной шлюшкой, вывезенной с Барбадоса четыре сотни лет назад... - Она замолкает. - Конечно, я понимаю, я ведь всего-навсего богиня. - Просто благодаря тебе она обрела в моих глазах совершенно иное измерение, иной объем. Вот и все. - Мне казалось, ее прежнего объема тебе вполне хватало. Он задумывается. - Спорить я не собираюсь. Просто мне такая идея в голову пришла. Но если ты слишком величественна для того, чтобы воплотиться в образ очаровательно человечной и жизнерадостной представительницы обездоленной расы... мне просто нечего больше сказать. Теперь задумывается Эрато. - Только первоначальный курс? - Ну, между прочим, мы могли бы ей поручить... - Поручить что? - Не существенно. - Нет, пожалуйста, продолжай. - Ну, мы могли бы поручить ей все, с начала и до конца. То есть она могла бы быть тобой. Опять стала бы смуглой музой. Просто чтобы хоть чуточку поднять среднее число. - Она не отвечает. - Но я, конечно, буду о тебе скучать. - А других идей у тебя нет, Майлз? - Пожалуй, нет. Кроме предложения, чтобы ты надевала туфли не с таким острым носом, когда собираешься пнуть меня, беззащитного, в бок... Небольшая пауза, затем она снова приподнимается на локте. Ее лицо - сплошное раскаяние - склоняется над ним. - Любимый мой, бедненький. Мне кажется, ты просто неожиданно чуть-чуть пододвинулся, а я уже не могла остановиться. - Двадцать девятый раз! - О Майлз, неправда! Покажи мне, где болит. Дай-ка я как следует это место поцелую. - Она перегибается через него и целует это место как следует, потом выпрямляется и с упреком смотрит на него сверху вниз. - Дорогой, это так по-английски - копить все в себе! Про сестру Кори и ее груди, например. - Она с минуту взирает на него вдумчиво оценивающим, хотя и любящим взглядом. - Ты порой кое-кого мне напоминаешь. -Кого? Все еще опираясь на руку, она проводит другой рукой по его груди, добирается до живота ft круговыми движениями гладит ему кожу у пупка. - Я даже не помню, как его звали. Он был никто. Ну, если по правде, это был мой друг... Я его делила с другой моей сестрой - Талией. Его звали Чарли. Но он предпочитал меня. Просто смех да и только. - И кто же он был, этот Чарли? - Дай-ка я поближе к тебе пристроюсь. - Она занимает прежнее положение. - М-м-м, как приятно. Чарли был... о Боже, моя память... Если б только их было не так много. - Ее рука похлопывает его по плечу; наконец последний - торжествующий - хлопок. - Француз. - Это было во Франции? - Да нет. В Греции. Вот уж точно, что в ГреЦИИ. - Но "Чарли" - не... Правой ладонью она закрывает ему рот - молчи. - Майлз, я знаю. Это у меня такая система. Довольно абсурдная, правда. Подожди минутку. Француз... а, вот оно! Так и знала, что в конце концов доберусь куда надо! Ква, ква, бре-ке-ке-кекс! Одна из его пьес была про лягушек (110). Он не сводит глаз с потолка. - Да почему же - Чарли, Господи прости? - Ну, его настоящее имя такое длинное. Никак не могу его запомнить. - Мы - в Афинах пятого века? - Милый, я не могла бы поклясться, что точно помню дату. Но ты, конечно, прав, это и правда было в Афинах и задолго до появления дискотек и онассисов (111) и всего прочего в этом роде. И так давно, что тебе нет причин ревновать, но я правда по-настоящему любила Чарли, он ведь оказался одним из тех четырех мужчин в Афинах, которые не были извращенцами; так что, если честно, нам, женщинам, не из чего было особенно выбирать, и мы с Талией подарили ему идейку для другой пьесы -с очень миленькими женскими ролями, и он развил сюжет просто блестяще, впрочем, если честно, там была одна шуточка про милетских жен, которая... но это уже совсем другая история (112). Мы ходили навещать одного старого психа. Он жил в кошмарной квартире, в низком первом этаже, рядом с рынком, света там совершенно никакого, больше на пещеру похоже, чем на квартиру, и хуже того, когда мы пришли, он сидел в самом дальнем углу, скорчившись над огнем... а день был просто раскален от зноя. Ты и представить себе не можешь. Только глупому старому дурню до нас и дела никакого не было, он на меня едва взглянул, когда Чарли нас познакомил. Разумеется, я явилась туда инкогнито, так что он понятия не имел, кто я такая. Только я думаю, он все равно внимания не обратил бы, даже если б знал. Кажется, единственное, что он способен был делать, - это показывать идиотские теневые фигуры на стене: поставит руки перед огнем и показывает. Будто мы с Чарли четырехлетки какие-нибудь. Трудно поверить, но видно какой-нибудь ребятенок как раз накануне показал ему, как эти штуки делать. Я с первого взгляда поняла, что он в маразме. И место ему - в доме для престарелых. Тебе надоело? Он смотрит в потолок. - Продолжай, продолжай. - Ну, я хочу сказать, должен же быть предел всем этим птицам с крыльями и смешным рожицам и волчьим мордам (113). В конце концов у нас с Чарли все это просто в зубах навязло, и Чарли - просто так, ради шутки - предложил, чтобы я все с себя сняла; помню, на мне было такое довольно миленькое изящное платьице светло-шафранового цвета, а по подолу - полоса основного тона, вышитая красной шерстью, я его за неделю до того купила на весенней распродаже в прелестном кефалонийском (114) бутике, как раз за Стоей (115), потрясающий фасон... новенький с иголочки хитон и как раз в моем стиле... Так о чем это я? - О том, чтобы снять его перед... - Ну, знаешь, просто чтобы выяснить, как моя нагая тень будет смотреться на стене, и чтобы хоть какое-то удовольствие бедняге маразматику доставить... и знаешь, что из этого на самом деле вышло? Он схватил метлу, что у камина стояла, и начал выкрикивать дрожащим голосом ужасные оскорбления в адрес бедного Чарли. Что если Чарли решил, что его на все готовая хористочка- прямо такими словами! - это его, старого психа, представление об идеальной женщине, то ему - Чарли - надо как следует проверить свои вульгарные водевильные мозги. А потом ему хватило наглости заявить, что у меня нос слишком длинный и брови неправильно выщипаны, что мой божественный хитончик на три дюйма короче, чем надо, руки и ноги слишком тонки, а попка недостаточно оттопырена... ну конечно, это последнее замечание как раз и раскрыло все карты. Он был точно такой, как все афинские мужики. В реальности, идеальной женщиной для него был идеальный мальчик. Чарли так и сказал ему - прямо в его злосчастную физиономию. И если бы не успел отпрыгнуть назад, тот залепил бы ему метлой прямо по голове. Пришлось уносить ноги. А старый псих стоял в дверях, размахивая своей дурацкой метлой и выкрикивая всякую ерунду, что вроде он напустит на нас своих хранителей - Бог его знает, что он хотел этим сказать, - за то, что мы вторглись в... - Она замолкает на мгновение. - Он был этот, как его... - Не философ ли, случайно? - Потрясающе! И как это ты... - Просто догадка. - Знаешь, все они одинаковые. Чарли довольно забавно показал это в одном из своих фарсов. Он говорил, они даже не способны увидеть разницу между собственными phalloi и pyge (116). - В каком же это фарсе? - Паршивка Клио как-то сказала мне, что он не сохранился. Только я, зная ее как облупленную, подозреваю, она засунула его куда-нибудь под ирригационные сооружения инков или еще подальше. Чтобы можно было потихоньку его вытащить, когда кругом никого нет, и устроить себе стародевический субботний вечерок на природе. Он по-прежнему разглядывает потолок. - Хочу напомнить тебе про старого... психа. Она целует его в плечо. - Только совсем-совсем чуть-чуть, дорогой. Самую маленькую чуточку. Время от времени. - Не вижу никакой связи. С моей точки зрения. - Майлз, ну что ты сразу весь закаменел, обиделся. Я не имела в виду никакого физического сходства. - Когда это я ругал тебя за то, что ты снимаешь одежки? - Но ты же всегда пытаешься превратить меня во что-то такое, что совсем не я. Как будто я больше тебе нравилась бы, если бы стала самим совершенством. Или сестрой Кори. Я чувствую, что мне никогда не удается соответствовать тому, чего ты на самом деле хочешь. Я знаю - у меня есть недостатки. И нос мой действительно на пару миллиметров длиннее, чем надо. - Она умолкает. - У меня как-то еще один друг был. Он вечно подсмеивался над этим. Вообще-то, он был подонок. Ушел к до смерти скучной Каллиопе. Впрочем, кое-чем отплатить ему я сумела. - И кто же такой это был? - Ничего, что я так много болтаю? А то скажи. Ну, на самом-то деле я так сделала, что "нос" навеки прилип к его имени. А потом его отправили в ссылку. Где он написал кошмарную, длиннющую, как ее там, про основание этого, как его... ну, знаешь, марш-марш-марш... - Рима? - Рима. - Ты спутала двух совсем разных людей. - Нет, не спутала. Я в жизни его не забуду. - Это Вергили (117) писал о Риме. - Ну конечно же! Какой ты умный, что вспомнил. - А тот, с которым у тебя был роман, - Овидий. Молчание. - Майлз, ты абсолютно уверен? - Публий Овидий Назон (118). Назо - нос. - Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я вдохновила его на какие-то оды или что-то такое? - Господи Ты Боже мой! Это уже Гораций (119). - Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья. -Катулл! (120) - А его-то я как раз помню. Он такая прелесть! Так забавно было его дразнить. Знаешь, я ведь была его Ливией. -Лесбией, Боже милостивый! Она прижимается плотнее. - Милый, прости, пожалуйста. Я же стараюсь. - Да мне просто интересно: если ты вот так обращаешься с великими поэтами прошлого, как, черт возьми, ты можешь относиться... - Майлз, я же только вдохновляю. Зароняю семена. Не очень много. Не могу же я быть всегда именно там, где из семян прорастают цветы. А читать все, что не по-гречески написано, - у меня просто глаза болят. Ни один алфавит не имеет для меня таких полутонов и подтекстов, как греческий. Майлз Грин пристально глядит в потолок, что-то обдумывая в молчании. Она целует его в плечо. - Дорогой, скажи, о чем ты думаешь? - Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю. - Нет, честно. - Мне хотелось бы знать, ты когда-нибудь хоть одну строчку прочла из того, что я написал? Теперь она несколько секунд молчит. Потом зарывается лицом в его шею и целуе