Наступило минутное молчание. - Вы, должно быть, голодны? Она покачала головой; и снова их окутало молчание. Но теперь она заговорила сама: - Вы все знаете? - Я был в отлучке весь вчерашний день. Я не мог прийти раньше. Снова пауза. - Миссис Поултни оправилась? - Насколько я знаю, да. - Она меня теперь ненавидит. - Все к лучшему, я в этом не сомневаюсь. Вам не место было в ее доме. - А где мне место? Он мысленно одернул себя - осторожнее, осторожнее в выборе слов! - Ну, что вы... Стоит ли так уж себя жалеть? - Он подошел на два-три шага ближе. - Все очень обеспокоены вашим исчезновением. Вчера вас разыскивал целый отряд. Вечером, во время грозы. Она порывисто обернулась, словно проверяя, правду ли он говорит, и поняла, что правду; на ее лице выразилось неподдельное изумление, и он, в свою очередь, понял, что она не лжет, когда услышал ее слова: - У меня и в мыслях не было причинять людям столько хлопот. - Пустое, не думайте об этом. Я полагаю, что подобная эскапада была для них даже развлечением. Но теперь ясно, что вы должны покинуть Лайм. Она опустила голову. Очевидно, его голос прозвучал чересчур сурово. Немного поколебавшись, он шагнул вперед и положил руку ей на плечо. - Не бойтесь. Я пришел, чтобы помочь вам уехать. Он думал, что этот успокаивающий жест и слова будут первым шагом на пути к тому, чтобы загасить пламя, им же зажженное, - согласно теории доктора Грогана. Но если воспламенилось горючее, как можно бороться с огнем? Сара была вся огонь. Ее глаза горели пламенем; на жест Чарльза она ответила взглядом, полным страсти. Он хотел было убрать руку, но она опередила его и, схватив его руку, поднесла ее к губам. Тут он испуганно и резко отдернул ее; и Сара отпрянула, словно он ударил ее по лицу. - Дорогая мисс Вудраф, прошу вас, возьмите себя в руки. Я... - Не могу. Эти два слова, произнесенные еле слышно, сковали Чарльзу язык. Он попробовал убедить себя, что она имела в виду только невозможность удержаться от изъявления своей признательности... только это, только это... Но почему-то вдруг ему припомнились строки Катулла: "...Лишь тебя завижу, / Лесбия, владеть я бессилен сердцем, / Рта не раскрою. / Бедный нем язык. А по жилам - пламень / Тонкою струею скользит. Звенящий / Гул гудит в ушах. Покрывает очи / Черная полночь..." Катулл не сочинил этого сам: он переводил Сапфо, а сапфическое описание остается по сей день лучшим физиологическим описанием любви в европейской медицине. Сара и Чарльз стояли друг против друга, оба - если бы они только знали об этом! - во власти одних и тех же симптомов; она признавала их, он отрицал; но отрицавший не в силах был сдвинуться с места. В течение четырех-пяти секунд они пытались, каждый по-своему, подавить бурю чувств. Потом Сара - в буквальном смысле слова - не устояла. Она упала на колени у его ног. Слова полились с ее губ безудержным потоком: - Я солгала вам, я нарочно сделала так, чтобы миссис Фэрли меня увидела, я знала, что она непременно донесет хозяйке. Если Чарльзу и показалось, что он сумел хотя бы немного взять себя в руки, то теперь он снова утратил всякий контроль над собой. Он мог только молча смотреть на обращенное к нему лицо Сары. Очевидно, она ждала от него слов прощения и утешения, в то время как он сам ждал совета и помощи, потому что ученые медики опять его подвели. Все эти барышни из хороших семей, все эти поджигательницы и сочинительницы анонимных писем по крайней мере уважали господствовавшую в обществе черно-белую мораль: их надо было прежде поймать с поличным, чтобы вырвать у них признание вины. Ее глаза наполнились слезами. На одной чаше весов богатство, безмятежное благополучие; а на другой? Незначительная активность слезных желез, дрожащие капельки влаги - нечто краткое, преходящее, неважное... И все же он стоял, не в силах сдвинуться с места; стоял словно под готовой прорваться плотиной, а не над плачущей женщиной. - Но почему?.. И тогда она подняла на него глаза - с мольбой, с предельной искренностью; он прочел в них признание, смысл которого не оставлял сомнений и которое не нуждалось в словах; он увидел в этих глазах обнаженность, при которой невозможны были никакие увертки - уже нельзя было сказать: "Дорогая мисс Вудраф..." Он медленно протянул к ней руки и помог ей подняться. Они по-прежнему не отрывали глаз друг от друга, словно были оба загипнотизированы. И она показалась ему - или это были только ее расширившиеся, бездонные глаза, в которых он тонул и хотел утонуть, - прекраснее всего на свете. Что скрывалось в их глубине? Ему было все равно. Миг оказался сильнее целой исторической эпохи. Он обнял ее и увидел, как она покачнулась и закрыла глаза, приникнув к нему; и тогда он тоже закрыл глаза и нашел ее губы. Он ощутил их мягкую податливость - и одновременно близость всего ее тела, ее внезапно открывшуюся ему хрупкость, слабость, нежность... Он резко оттолкнул ее от себя. Панический взгляд - взгляд самого низкого преступника, пойманного на месте самого гнусного своего преступления, - и он повернулся и бросился к выходу - навстречу еще одной ужасной неожиданности. Чарльз ждал доктора Грогана; но это был не он. 32 Ждала, стояла в платье белом, Взгляд на дорогу обратив; А за стеной шкатулка пела Свой механический мотив. Томас Гарди. Музыкальная шкатулка Прошедшей ночью Эрнестина не могла уснуть. Она прекрасно знала окна Чарльза в "Белом Льве" и не преминула заметить, что окна эти оставались освещенными далеко за полночь, когда ночная тишина в доме тетушки Трэнтер нарушалась лишь мелодичным похрапываньем хозяйки. Эрнестина чувствовала себя оскорбленной и виноватой примерно в равных долях - точнее говоря, так было поначалу. Но когда она - чуть ли не в пятнадцатый раз - потихоньку встала с постели проверить, горит ли еще свет в окнах Чарльза, и убедилась, что горит, чувство вины стало перевешивать. Она заключила, что Чарльз недоволен - и вполне обоснованно - ее давешним поведением. Хотя накануне, расставшись с Чарльзом, Эрнестина сказала себе - а потом повторила тетушке Трэнтер, - что она ни чуточки, ни капельки не жалеет о Винзиэтте, вы, может быть, заподозрите ее в неискренности и подумаете: зелен виноград... Да, конечно, когда Чарльз уехал к дя дюшке в имение, Эрнестина постаралась убедить себя, что ей придется милостиво согласиться на роль владелицы родового замка, и принялась даже составлять списки того, что надлежало сделать в первую очередь; однако крах именно этой перспективы она восприняла с известным облегчением. В женщине, которая держит в руках бразды правления большим поместьем, должно быть что-то от генерала; Эрнестина же была начисто лишена командирских амбиций. Она ценила комфорт и любила, чтобы слуги служили ей хотя бы верой, если не правдой; однако при этом она обладала вполне здравым и вполне буржуазным чувством меры. Иметь тридцать комнат, когда достаточно и пятнадцати, казалось ей расточительством. Быть может, такую относительную скромность запросов она унаследовала от своего отца, который был втайне убежден, что "аристократия" и "кичливое тщеславие" суть понятия равнозначные, хотя весьма существенная часть его доходов основывалась именно на этой человеческой слабости, а его собственный лондонский дом был обставлен с роскошью, которой позавидовали бы многие аристократы; и, кстати говоря, он ухватился за первую же возможность раздобыть дворянский титул для своей горячо любимой дочери. Надо, впрочем, отдать ему справедливость: если бы представился случай сделать ее виконтессой, он скорее всего решил бы, что это чересчур; но Чарльз был только баронет - как раз то, что нужно. Я, пожалуй, несправедлив к Эрнестине - ведь она, в конце концов, была лишь жертва обстоятельств, продукт отнюдь не либеральной среды. Третье сословие всегда отличалось двойственностью в отношении к обществу; поэтому оно и являет собою столь странную смесь дрожжей и теста.Теперь мы склонны забывать, что буржуазия как класс всегда несла в себе революционную закваску, и видим в ней главным образом тесто - для нас буржуазия есть рассадник реакции, средоточие мерзости, символ неприкрытого эгоизма и конформизма. А между тем в двуликости третьего сословия кроется главное его достоинство, единственное, что может его оправдать: не в пример двум другим, антагонистическим классам, оно относится к себе критически - оно искренне и издавна презирает себя. Эрнестина не составляла тут исключения. Не только Чарльза резанул ее неожиданно ядовитый тон; он показался неприятным ей самой. Но ее трагедия (весьма распространенная и в наши дни) заключалась в том, что она не умела извлечь пользу из этого драгоценного самокритического дара - и пала жертвой присущей буржуазии вечной неуверенности в себе. Пороки своего сословия она рассматривала не как повод для того, чтобы отвергнуть классовую систему вообще, а лишь как повод для того, чтобы подняться выше. Осуждать ее за это нельзя: она была безнадежно хорошо приучена рассматривать общество как иерархическую лестницу - и свою собственную перекладину считала временной и вынужденной ступенькой к чему-то лучшему. Не находя покоя ("Я горю от стыда, я вела себя как дочь суконщика!"), Эрнестина вскоре после полуночи оставила всякие попытки заснуть, поднялась, накинула пеньюар и открыла свой тайный дневник. Может быть, Чарльз поймет, что и она не спит и казнит себя, если увидит во тьме, сгустившейся после грозы, ее одинокое освещенное окно... А тем временем она взялась за перо. "Я не могу уснуть. Мой дорогой Ч. недоволен мною - я была так расстроена ужасной новостью о Винзиэтте, которую он привез. Я чуть не заплакала, так потрясло меня это известие, но вела себя очень глупо, произносила какие-то сердитые, недобрые слова - и молю Бога простить меня, потому что говорила я все это не из зависти и злобы, а только из любви к моему дорогому Ч. Когда он ушел, я долго и горько плакала. Пусть это послужит мне уроком - я должна всем сердцем, всей совестью воспринять прекрасные слова венчального обряда, должна приучиться почитать и слушаться супруга своего, даже если мои глупые чувства побуждают меня ему противоречить. Боже, помоги мне, научи меня со всею кротостью и охотою подчинять мое несносное упрямство и своеволие его мудрому знанию, полагаться во всем на его разумное суждение; научи, как навеки приковать себя к его сердцу, ибо "Только сладость Покаянья путь к Блаженству нам дарит"". Вы, может быть, заметили, что в этом трогательном отрывке Эрнестина изменила своей обычной суховатой сдержанности; что ж, не только Чарльз умел петь на разные голоса. Она надеялась, что Чарльз заметит среди ночи ее светящееся раскаяньем окно; но она также надеялась, что в один прекрасный день сможет перечесть вместе с ним свои предсвадебные тайные признанья, которые сейчас могла поверить только дневнику. То, что она писала, предназначалось и для глаз ее земного жениха - но, как все викторианские дамские дневники, отчасти и для глаз жениха небесного. Она легла в постель с таким облегчением, она так духовно очистилась, она была теперь такой идеальной невестой нашему герою, что у меня не остается выбора - я как честный человек должен пообещать, что в конце концов неверный Чарльз вернется к ней. Эрнестина еще спала крепким сном в своей спальне, когда внизу, на кухне, разыгралась небольшая драма. Сэм в то утро поднялся несколько позже хозяина. Когда он направлялся в гостиничную кухню в предвкушении плотного завтрака (надо заметить, что ели викторианские слуги уж никак не меньше хозяев, хоть и были в еде не слишком привередливы), коридорный окликнул его и сообщил, что хозяин ушел, оставив для него поручение: уложить и перевязать все вещи; в полдень они уезжают. Сэм перенес удар, не подав виду. Уложить, перевязать - на это хватит и полчаса. А у него есть дела поважнее. Он поспешно зашагал к дому миссис Трэнтер. Что именно он там рассказал, не столь существенно, но его рассказ был явно окрашен в трагические тона, ибо тетушка Трэнтер, спустившись в кухню минутой позже (она, как истая сельская жительница, ложилась и вставала неприлично рано), увидела, что Мэри лежит головой на кухонном столе, сотрясаясь от рыданий. Находившаяся тут же кухарка всем своим высокомерно-саркастическим видом давала понять, что от нее сочувствия ждать нечего. Тетушка Трэнтер принялась расспрашивать Мэри - энергично, но ласково; довольно скоро установила причину ее горя; и, не в пример Чарльзу, постаралась облегчить его, как могла. Она разрешила Мэри отлучиться - до тех пор пока ее не потребует к себе мисс Эрнестина; а поскольку тяжелые парчовые занавеси на окнах Эрнестининой спальни обычно оставались задернутыми часов до десяти, это давало горничной не меньше чем трехчасовую отсрочку. Наградой миссис Трэнтер за ее доброту была самая благодарная улыбка, какую только видел свет в тот день. Через пять минут Сэм растянулся у всех на глазах посреди мостовой. Не стоит лететь по булыжникам сломя голову, даже если спешишь к такой красавице, как Мэри. 33 Тебя, любовь моя, сокрыть хочу от света; О знанье тайное - дороже нет секрета! Пусть то, что связывает нас, Ничей чужой не видит глаз. Артур Хью Клаф. Дипсихос (1852) Трудно сказать, кто был поражен больше - хозяин, застывший в пяти шагах от дверей, или слуги, тоже застывшие от изумления в полусотне шагов от амбара. Они были настолько застигнуты врасплох, что Сэм позабыл даже убрать руку, которой обнимал Мэри за талию. Немую сцену нарушило появление четвертого действующего лица - Сары, показавшейся на пороге. Она появилась так порывисто и внезапно и так быстро исчезла снова, что ее можно было принять за наваждение. Но и этого оказалось достаточно. Рот у Сэма раскрылся, а рука бессильно опустилась. - Какого черта ты тут делаешь? - Гу... гуляю, мистер Чарльз. - По-моему, тебе было приказано... - Я уже все сделал, сэр. Все готово. Чарльз видел, что Сэм нагло лжет. Мэри, со скромностью, которая ей очень шла, потупилась и отошла в сторонку, Чарльз помедлил и решительно зашагал к Сэму, в чьем мозгу уже проносились картины расчета на месте, физической расправы... - Мы ж не знали, мистер Чарльз. Право слово, не знали. Мэри украдкой взглянула на Чарльза, и в этом взгляде он уловил не только удивление и страх, но и еле заметный оттенок лукавого восхищения. Он обратился к ней: - Будь добра, оставь нас на минутку. Девушка кивнула и торопливо направилась прочь, чтобы не слышать их разговора. Чарльз повернулся к Сэму, который успел уже надеть раболепную лакейскую личину и, понурив голову, пристально рассматривал хозяйские сапоги.. - Ты знаешь, зачем я здесь. Я тебе объяснил. - Так точно, сэр. Чарльз продолжал, понизив голос: - Я пришел сюда по просьбе врача, который занимается ее лечением. С его ведома и согласия. - Так точно, сэр. - И, повторяю, это не должно дойти до чужих ушей. - Понимаю, мистер Чарльз. - А она... понимает? Сэм поднял глаза: - Мэри? Да она скорей язык проглотит. Как Бог свят. Теперь настала очередь Чарльза опустить голову. Он чувствовал, как его щеки заливаются краской. - Хорошо. Я... я в долгу у тебя не останусь. Подожди-ка... - И он сунул руку в карман, чтобы вытащить кошелек. - Боже упаси, мистер Чарльз! - Сэм попятился, изобразив на лице крайнее негодование - для бесстрастного наблюдателя, пожалуй, слегка наигранное. - Да чтоб я... Рука Чарльза нерешительно застыла в кармане. Слуга и господин обменялись многозначительными взглядами. Думаю, что оба оценили прозорливость предложенной жертвы. - Будь по-твоему. Я с тобой разочтусь. Только никому ни слова. - Провалиться мне на этом месте, мистер Чарльз! Немного постояв для вящей убедительности этой торжественной клятвы, Сэм повернулся и зашагал к своей Мэри, которая ждала, деликатно повернувшись спиной к говорившим, в зарослях дрока и папоротника шагов за двести от амбара. Почему конечной целью своей прогулки они избрали амбар - об этом можно только догадываться; может быть, вас уже успело удивить и то, что Мэри, девушка разумная и рассудительная, так безутешно рыдала, узнав о предстоящей разлуке с Сэмом - на каких-нибудь несколько дней. Но оставим Сэма и Мэри, которые уже пустились в обратный путь: некоторое время они идут по лесу в полном молчании, потом украдкой переглядываются - и начинают трястись от беззвучного смеха; вернемся к Чарльзу, чье лицо все еще пылает румянцем стыда. Он смотрел им вслед, пока они не исчезли из виду, а затем взглянул в сторону по-прежнему безмолвного, на глухо закрытого амбара. Собственное поведение пошатнуло основы его сокровенной сущности, но свежий воздух немного его отрезвил и.дал собраться с мыслями. Как часто бывало, на помощь ему явился Долг. Да, он вел себя безрассудно: он не только не загасил запретное пламя, но преступным образом раздул его. И, быть может, в этот миг вторая жертва его безрассудства погибает в огне, перекидывает веревку через потолочную балку... Чарльз помедлил в нерешительности и двинулся назад, к амбару, к Саре. Она стояла боком у оконного косяка, повернувшись так, чтобы снаружи ее не было видно: вероятно, пыталась услышать, о чем Чарльз говорил со своим слугой. Чарльз остановился у порога. - Вы должны извинить меня за то, что я столь непростительно воспользовался вашим несчастливым положением. - Он помолчал и добавил: - Не только сегодня. - Она опустила глаза. Он с облегчением увидел, что она как будто сконфужена; прежнее страстное и необузданное выражение исчезло без следа. - Поверьте, я не хотел домогаться вашей... привязанности. Я вел себя как глупец. Как последний глупец. Я один во всем виноват. - Она смотрела себе под ноги, на грубый каменный пол, как обвиняемая, ждущая приговора. - Я причинил вам зло, сам того не желая. И теперь я прошу вас помочь мне загладить мою вину. - По-прежнему она не откликалась на его слова. - Дела требуют моего присутствия в Лондоне. Я не знаю еще, надолго ли мне придется уехать. - Она взглянула на него, но тут же снова отвела глаза, и он, запинаясь, продолжал: - Я думаю, что лучше всего вам перебраться в Эксетер. Прошу вас принять от меня вот этот кошелек с деньгами - считайте, что это взаймы... если так для вас легче... до тех пор пока вы не подыщете себе подходящего места... И если вам в будущем понадобится какое-либо денежное вспомоществование... - Тут Чарльз осекся и умолк. Ему был противен звук собственного голоса, деревянная официальность тона... Она повернулась к нему спиной. - Значит, я больше никогда вас не увижу. - Не стану вас разуверять. - А между тем видеть вас - единственный смысл моей жизни. Наступила пауза, и в воздухе повисла угроза - чего-то ужасного, непоправимого... Чарльз не решался облечь свои опасения в слова. Страх сковал его тяжелыми цепями; но избавление пришло внезапно - как помилование, которого уже не ждет приговоренный к смерти. Она обернулась и, по-видимому, прочла его мысли. - Если бы я думала покончить с собой, то причины для этого у меня нашлись бы и раньше. - Она взглянула в окно. - Хорошо, я возьму у вас взаймы... я очень вам признательна. На мгновенье он закрыл глаза, мысленно возблагодарив Небо, и положил кошелек - не тот, что вышивала Эрнестина! - на полку у порога. - Вы согласны уехать в Эксетер? - Если вы мне советуете. - Советую самым настоятельным образом. Она склонила голову. - И вот что еще я должен вам сказать. В городе поговаривают, что вас собираются поместить в лечебницу для душевнобольных. - Ее глаза возмущенно сверкнули. - Эти слухи исходят, разумеется, из дома вашей бывшей хозяйки. Не принимайте их всерьез. Но тем не менее, может быть, для вас было бы спокойнее не возвращаться больше в Лайм. - Он помедлил в нерешительности и добавил: - Насколько я знаю, вас скоро опять примутся разыскивать. Поэтому я и пришел сюда так рано поутру. - А мои вещи?.. - Я позабочусь о них. Я распоряжусь, чтобы ваш сундук доставили в Эксетер - на конечную станцию дилижансов. Я думал даже, что, если у вас хватит сил, лучше всего было бы дойти пешком до аксмутской развилки. Это помогло бы избежать... толков и пересудов. - Он беспокоился о себе не меньше, чем о ней. Но он знал, о чем просил. До Аксмута было добрых семь миль, а оттуда до перекрестка, где дилижанс подбирал пассажиров, еще не меньше двух. Она согласилась и на это. - И вы дадите знать миссис Трэнтер, как только подыщете себе место? - У меня нет рекомендаций. - Вы можете сослаться на миссис Тальбот. Да и на миссис Трэнтер тоже. Я ее предупрежу. И прошу вас - я знаю вашу независимость, - сразу же сообщите ей, если вам в будущем понадобится денежная поддержка. Это я тоже беру на себя и перед отъездом все улажу. - Право же, это лишнее. - Она говорила тихо, почти неслышно. - Я вам и так обязана. - Скорее я должен быть вам обязан. Она взглянула ему прямо в глаза - и он снова почувствовал беспощадную пронзительность ее взгляда; она видела его насквозь, видела целиком. - Вы необыкновенная женщина, мисс Вудраф. Я глубоко стыжусь, что не сумел понять этого раньше. Она повторила за ним: - Да, я необыкновенная. Но в ее словах не было ни высокомерия, ни сарказма; они прозвучали, как горькая констатация простого факта. И вновь их окутало молчание. Он выдерживал его, пока хватало сил; потом, не придумав ничего более оригинального, вытащил из кармана часы - намек на то, что пора идти... Он остро чувствовал свою скованность, несуразность, свою униженность - по сравнению с ее достоинством; может быть, он еще чувствовал вкус ее губ... - Вы не проводите меня до просеки? Это было их последнее свидание - не мог же он показать ей, что стыдится ее общества. Даже появление Грогана уже ничего не изменило бы. Но Грогана не было видно. Сара шла впереди, ступая по сухому, омертвелому папоротнику и обходя живые, весенние кусты дрока; отблески утреннего солнца играли в ее волосах; она шла молча, не оборачиваясь. Чарльз отлично понимал, что Сэм и Мэри скорее всего наблюдают за ними; ну что ж - даже лучше, если их увидят вот так, открыто. Тропинка, петляя между деревьями, поднималась в гору и наконец вывела их на просеку. Сара обернулась. Он подошел к ней, протягивая руку. Немного помедлив, она протянула ему свою. Он крепко пожал ее, запретив себе какое бы то ни было дальнейшее безумство. - Я вас никогда не забуду, - молвила она еле слышно. Она подняла к нему лицо и устремила на него взгляд, в котором можно было прочесть едва заметную мольбу; она словно просила его разглядеть что-то важное, пока еще не поздно: истину превыше всех его истин, чувство превыше всех его чувств, человеческую историю, более важную, чем все, что было ему известно об истории человечества. Как бесконечно много она могла бы ему сказать - и в то же время знала, что если он не способен понять это бесконечно многое без слов... Мгновенье длилось долго. Потом он опустил глаза - и отпустил ее руку. Минутой позже он оглянулся. Она стояла там, где он оставил ее, и смотрела ему вслед. Он приподнял шляпу. Она никак на это не отозвалась. Спустя еще десять минут он подошел к калитке, от которой начинался спуск к сыроварне. С этого места открывался вид на поля, раскинувшиеся по склону; далеко внизу маячил Кобб. У начала тропы, ведущей к той самой калитке, где он сейчас стоял, Чарльз заметил знакомую приземистую фигуру. Он отступил назад, на секунду замешкался и затем решительно пошел вперед по просеке, направляясь к дороге, которая вела в город. 34 ..И увядшую розу сорвет со стены. Томас Гарди. Дождь и ветер - Вы утром выходили. Слова, которыми встретила его Эрнестина, явственно показали Чарльзу, что напрасно он поспешил переодеться после своей вылазки. - Мне необходимо было собраться с мыслями. Я плохо спал. - Я тоже. - Помолчав, она добавила: - Вчера вечером вы сказали, что вы совершенно без сил. - Верно. - Однако во втором часу у вас еще горел свет. Чарльз довольно резко повернулся к окну. - У меня было о чем поразмыслить. Реплики Эрнестины в этом сухом диалоге при свете дня имеют мало общего с покаянным тоном ее ночных излияний. Но причина была не в одной прогулке: ей стало известно - через посредство Сэма, Мэри и вконец расстроенной тетушки Трэнтер, - что Чарльз предполагает нынче же уехать в Лондон. Она постановила ни за что на свете не допытываться, чем вызвана такая внезапная перемена в планах; пусть его светлость объяснит все сам, когда сочтет нужным. Когда же он явился наконец - было уже почти одиннадцать - и она терпеливо и чинно ждала его в малой гостиной, он выказал странное пренебрежение - не вошел сразу к ней, а о чем-то долго совещался в прихожей с тетушкой Трэнтер, и притом так тихо, что слова нельзя было расслышать! Это было уже совсем нестерпимо, и Эрнестина вся кипела. Может быть, чувство обиды усугублялось еще и тем, что Эрнестина сегодня особенно тщательно отнеслась к своему туалету и одета была весьма изысканно, а Чарльз совершенно этого не оценил. На ней было бледно-розовое утреннее платье с модными тогда плиссированными рукавами, которые расходились от узкой проймы воздушной пеной и плотно охватывали запястье. Платье очень выгодно оттеняло ее хрупкость, а белые ленты в гладкой прическе и нежный, но стойкий аромат лавандовой воды усиливали общий эффект. Это была сахарная Афродита - правда, с чуть заметными кругами под глазами, - восставшая с пенно-белой постели. Пренебречь ею было бы легче легкого. Но Чарльз, хоть и через силу, улыбнулся, сел рядом и ласково потрепал ее по руке. - Дорогая моя, простите великодушно. Я сам не свой. Боюсь, что мне придется ехать в Лондон. - О, Чарльз! - Я огорчен не меньше вас. Однако новый поворот событий требует, чтобы я незамедлительно снесся с Монтегю. - Монтегю был поверенный, занимавшийся денежными делами Чарльза, - в те далекие дни, когда не существовало еще профессии финансовых экспертов, посредничающих между государством и налогоплательщиком. - Разве нельзя повременить до моего отъезда? Осталось всего десять дней. - Я успею вернуться и буду сопровождать вас в Лондон. - А почему мистер Монтегю не может приехать сюда? - Увы, никак невозможно - слишком много всяких бумаг. И еду я не только к нему. Я должен поставить обо всем в известность вашего батюшку. Она отняла руку. - Какое он к этому имеет отношение? - Самое непосредственное, дитя мое. Ведь он препоручил вас моим заботам. А мое положение так существенно переменилось к худшему... - Но ведь ваш независимый доход остается! - Мм... да, разумеется, по миру я не пойду. Но есть разные другие осложнения. Наследственный титул... - Я совсем забыла. Разумеется. Я ведь могу выйти замуж только за титулованную особу! - И она метнула на него взгляд, исполненный приличествующего случаю сарказма. - Душа моя, запаситесь терпением. Об этом приходится говорить - ваш отец дает за вами богатое приданое. Разумеется, наши обоюдные чувства должны приниматься в расчет прежде всего. И однако существует... существует юридическая, договорная, так сказать, сторона брака, которая... - Ах, все это чистейший вздор! - Милая моя Тина... - Вы прекрасно знаете, что родители позволили бы мне выйти за готтентота, если бы я захотела. - Весьма возможно. Но даже самые любящие родители должны знать истинное положение вещей. - Сколько комнат в вашем доме в Белгравии? - Понятия не имею. - Он немного подумал. - Пожалуй, комнат двадцать. - И вы сказали как-то, что ваш годовой доход составляет две с половиной тысячи. За счет моего приданого он увеличится. - Речь сейчас не о том, сможем ли мы жить достаточно обеспеченно при изменившихся обстоятельствах. - Хорошо. Допустим, папа из-за этих обстоятельств вам откажет в моей руке. Что тогда? - Вы упорно не желаете меня понять. Я знаю, что велит мне долг. В таком сложном положении щепетильность не может быть излишней. Обмениваясь этими репликами, они не решались взглянуть друг другу в глаза. Она опустила голову, всем своим видом выражая мятежное несогласие. Он поднялся и встал у нее за спиной. - Это не более чем формальность. Но подобные формальности должны быть соблюдены. Она упрямо глядела в пол. - Мне надоело в Лайме. Здесь я, вижу вас реже, чем в Лондоне. Он улыбнулся - Ну, это несерьезно - А мне так кажется. Губы ее сжались; вдоль рта обозначилась недовольная складочка. Умилостивить ее было не так-то просто. Он пересек комнату и встал у камелька, облокотившись на каминную полку; улыбка не покидала его лица, но это была притворная улыбка, маска. Он не любил капризов Эрнестины; своеволие совсем не сочеталось с ее изысканным нарядом, задуманным как символ женской беспомощности и полной непригодности к чему бы то ни было вне сферы домашнего очага. За полтора десятилетия до того года, о котором я пишу, печально известная миссис Блумер предприняла попытку реформировать дамскую моду в сторону большей практичности и ввести в обиход нечто вроде брючного костюма; но эта преждевременная и слабая попытка провалилась: кринолин решительно одержал верх - небольшая, но весьма важная деталь для понимания сути викторианцев Разумному и практичному они предпочли вариант, не имеющий себе равных по неразумности и непрактичности в истории костюма, - при всем общеизвестном безрассудстве этого вида прикладного искусства: шестифутовый кринолин Как бы там ни было, мысли Чарльза во время затянувшейся паузы были сосредоточены не на несообразностях дамской моды, а на том, как бы поскорее распрощаться К счастью для него, Тина воспользовалась этой же паузой для переоценки своей позиции, по зрелом размышлении она решила, что ведет себя не лучше горничной (тетушка Трэнтер успела объяснить, почему утром Мэри не явилась на ее звонок) и подымает шум по пустякам. В конце концов, речь всего о нескольких днях. Кроме того, мужчине важно, чтобы ему беспрекословно повиновались, а женщина должна уметь превратить беспрекословное послушание в орудие собственной конечной победы. Наступит время, когда Чарльзу придется поплатиться за свое сегодняшнее бессердечие. Она подняла голову и подарила его улыбкой, полной раскаяния. - Вы будете писать мне каждый день? Он нагнулся и дотронулся до ее щеки: - Даю слово. - И возвратитесь, как только сможете? - Как только закончу все дела с Монтегю. - Я напишу папе и строго-настрого накажу ему, чтобы он вас сразу же отправил обратно. Чарльз немедленно ухватился за этот благовидный предлог:. - И я собственноручно передам ваше письмо. Но напишите не откладывая - я уезжаю через час. Она встала и протянула ему обе руки. Она ожидала, что он поцелует ее на прощанье. Он не мог заставить себя поцеловать ее в губы. Поэтому он взял ее за плечи, наклонился и слегка коснулся губами сперва одного виска, потом другого. После этого он двинулся было к дверям - но почему-то задержался. Эрнестина кротко и терпеливо глядела прямо перед собой - точнее, на Чарльзов темно-синий галстук, сколотый жемчужной булавкой. Что же мешало ему уйти? Сразу было трудно догадаться, если не заметить, что за нижние карманы его жилета цепко держались две нежные ручки. Он понял, какой ценой обязан купить свою временную свободу, и решился на уплату. Миры не обрушились под его ногами; звенящий гул не гудел в ушах, и очи не покрывала черная полночь, пока он стоял несколько секунд, прижавшись губами к губам Эрнестины. Но она была очень мила, платье прелестно подчеркивало ее фигурку; и в сознании Чарльза возник - возможно, скорее осязательный, чем зрительный - образ юного, хрупкого, изящного тела... Она припала головкой к его плечу и прижалась к нему; он стоял, поглаживая и похлопывая ее по спине и бормоча какие-то глупые слова, - и вдруг, к немалому своему замешательству, ощутил возбуждение. Это застигло его врасплох. Конечно, в свое нравии Эрнестины, в ее маленьких капризах и прихотливой смене настроений угадывался скрытый до поры до времени темперамент... готовность в один прекрасный день приобщиться к новой для нее науке, с наслаждением вонзить зубки в пока еще запретный плод... Может быть, бессознательно Чарльза влекло к Эрнестине то, что испокон веков влечет нас к наивным и недалеким женщинам: убеждение, будто из них можно вылепить что угодно. Сознательно же он испытывал отвращение к себе: как могло в нем возникнуть плотское желание, если не далее как утром он целовал другую! Он торопливо чмокнул Эрнестину в макушку бережно, но решительно отцепил ее ручки от своей жилетки, по очереди поцеловал их и ретировался. На этом его испытания не закончились: у дверей в прихожей стояла Мэри, держа наготове его шляпу и перчатки. Ресницы ее были потуплены, но щеки пылали. Натягивая перчатки, он покосился на прикрытую дверь в гостиную. - Сэм объяснил все насчет... нашей утренней встречи? - Да, сэр. - И ты... понимаешь? - Да, сэр. Он снял уже надетую перчатку и сунул руку в жилетный карман. Мэри не стала отступать назад и только ниже опустила голову. - Что вы, сэр, не надо! Но дело уже было сделано. Секундой позже она закрыла за Чарльзом дверь, медленно разжала свою маленькую - боюсь, не слишком белую - руку и поглядела на лежавшую у нее на ладони золотую монетку. Потом быстро прикусила ее своими белоснежными зубками, проверяя, не медная ли она, - точно так, как делал всегда при ней ее отец. Вряд ли она могла бы таким способом отличить медь от золота; она рассуждала просто: если монету пробуют на зуб, то ясно, что она золотая; все равно как если двое встречаются тайком на Вэрской пустоши, то ясно, что это грех. Что может знать о грехе невинная сельская девушка? Этот вопрос требует обстоятельного ответа. А тем временем пусть Чарльз едет в Лондон без нас. 35 Благодаря тебе одной Я дальше жить могу Томас Гарди. Ее бессмертие В лазарете я видел много девочек четырнадцати и даже тринадцати лет от роду, до семнадцати лет включительно, которые помещены были сюда по причине беременности Все они признавались, что совращение их имело место по пути на работу (связанную с сельским хозяйством) или с работы Девочки и мальчики этого возраста ходят на работу за пять, шесть, а то и семь миль, ходят они небольшими группами по проселочным дорогам или по тропинкам между живыми изгородями Я сам был свидетелем откровенно непристойных сцен между мальчиками и девушками четырнадцати-шестнадцатилетнего возраста Однажды я видел, как человек пять или шесть мальчишек грубо приставали к девочке у самой дороги Взрослые находились на расстоянии двадцати или тридцати ярдов, но не обращали на них никакого внимания Девочка громко звала на помощь, что и заставило меня остановиться Я видел также, как мальчишки-подростки купались в речке, а девушки от тринадцати до девятнадцати лет наблюдали за ними с берега Из Доклада правительственной комиссии по надзору за использованием детского труда (1867) Что мы видим в девятнадцатом веке? Это было время, когда женщина почиталась святыней - и когда можно было купить тринадцатилетнюю девочку за несколько фунтов, а на часок-другой - и за несколько шиллингов. Когда в Англии было построено больше церквей, чем за всю ее предыдущую историю - и когда в Лондоне на каждые шестьдесят частных домов приходился один публичный (современное соотношение составляет скорее один на шесть тысяч). Когда священный характер брака и необходимость хранить добрачное целомудрие провозглашались со всех церковных кафедр, во всех газетных передовицах и публичных выступлениях - и когда частная жизнь многих видных государственных и общественных деятелей, начиная с будущего короля, носила неслыханно (или почти неслыханно) скандальный по тем временам характер Когда система уголовных наказаний из года в год смягчалась - и когда телесные наказания в школах приобрели такой широкий размах, что один француз всерьез принялся разыскивать английских предков в родословной маркиза де Сада. Когда женское тело было надежнейшим образом скрыто от глаз - и когда умение скульптора ваять обнаженный женский торс почиталось мерой его мастерства. Когда ни одно значительное литературное произведение - будь то лирика, роман или драма - не позволяло себе по части чувственности заходить дальше поцелуя; когда доктор Баудлер (дата смерти которого - 1825 год - напоминает нам, что дух викторианства пробудился задолго до официального начала викторианской эпохи) имел стойкую репутацию благодетеля читающей публики - и когда порнографическая литература издавалась в количествах, не превзойденных по сю пору. Когда о физиологических, в частности экскреторных, функциях человеческого тела запрещалось упоминать вслух - и когда санитарное состояние улиц и домов (первые уборные с приспособлениями для спуска воды появились только в конце века и вплоть до 1900 года оставались предметом роскоши) находилось на столь низком уровне, что продукты деятельности вышеозначенных функций постоянно и повсеместно напоминали о себе. Когда общепринятое мнение гласило, что женщина по своей природе не может испытывать оргазма - и когда каждую проститутку обучали симулировать оргазм. Когда во всех сферах человеческой деятельности наблюдались невиданные дотоле прогресс и свобода - и когда в самой важной и самой интимной сфере царила жестокая тирания. На первый взгляд, разгадка этих противоречий кроется в теории сублимации. Очевидно, либидо викторианцев изливалось как раз во все прочие сферы деятельности - словно некий ведающий эволюцией джин сказал себе в припадке лени: "Без прогресса нам не обойтись. Попробуем-ка перегородить и отвести в другое русло вот этот мощный поток - и поглядим, что получится". Теория сублимации отчасти объясняет создавшееся положение вещей, но лишь отчасти. Порой я думаю, не впадаем ли мы в ошибку, подозревая викторианцев в недостаточной сексуальности. На самом деле сексуальное чувство было развито у них ничуть не меньше, чем у нас; и, кроме того, викторианцы уделяли этой стороне жизни гораздо больше внимания, чем мы с вами, - невзирая на то, что в наши дни все вокруг буквально пропитано сексом, пропаганда которого ведется круглосуточно (как велась в эпоху викторианцев религиозная пропаганда) Они безусловно гораздо серьезнее относились к любви и отво дили ей несравненно большее, чем в наши дни, место во всех видах искусства. Я также думаю, что не только Мальтус и недостаток противозачаточных средств виноваты в том, что викторианцы плодились, как кролики, и что культ плодородия имел среди них гораздо больше приверженцев, чем среди нас. Наш век тоже не отстает по части прогресса и раскрепощения; но вряд ли мы станем утверждать, что располагаем такими уж значительными излишками энергии для сублимации. Девяностые годы XIX века, так называемые "беспутные девяностые", рассматриваются иногда в истории Англии как реакция на многие десятилетия аскетического воздержания; а по-моему, дело тут просто в том, что многое тайное наконец стало явным. Я думаю, что здесь, как и везде, мы имеем дело с некоей константой человеческой сущности: разница только в словесном выражении этой константы, в степени ее метафорической завуалированности. Викторианцы относились всерьез к тем вещам, к которым мы относимся достаточно пренебрежитель