больше уважаю повесившегося консьержа, чем живого поэта. Человек -- это тот, кто получил отсрочку от самоубийства: вот в чем состоит его единственная слава и единственное ему извинение. Но он не осознает этого и клеймит как трусость отвагу тех, кто дерзнул возвыситься над собой посредством смерти. Мы связаны друг с другом молчаливым договором добрести до последнего дыхания. Однако этот договор, укрепляющий нашу солидарность, компрометирует нас: весь род человеческий несет на себе печать бесчестья. Нет спасения, помимо самоубийства. И как странно, что смерть, хотя она и существует испокон веков, не стала неотъемлемой частью наших нравов: единственная реальность, она не смогла войти в моду. Так что пока мы живем, мы все отстаем от времени... Нищие духом Обратите внимание на то, как человек произносит слово "истина", -- с модуляцией уверенности или осторожности в голосе, с выражением веры или сомнения, -- и вы получите представление о характере его мнений и свойствах его духа. Нет слова более пустого; тем не менее люди сотворили себе из него кумира и превратили бессмыслицу одновременно и в критерий, и в цель мысли. Это суеверие, оправдывающее пошляков и позорящее философов, появилось благодаря уступкам надежде, сделанным логикой. Вам повторяют: истина недоступна, и все же следует искать ее, стремиться к ней, не жалея сил. Оговорка, которая сближает вас с теми, кто утверждает, будто они обрели истину: важно верить, что она возможна. Обладать ею или же стремиться заполучить ее -- это два действия, уходящих корнями в одну и ту же позицию. Словесная эквилибристика здесь только все запутывает. Нищим духом я называю всякого, кто говорит об Истине убежденно; у него всегда есть в запасе заглавные буквы, и он ими пользуется наивно, без мо- 131 шенничества и презрения. Что же касается философа, то его обличают малейшие уступки такому идолопоклонству: гражданин торжествует в нем над отшельником. Если из мысли возникает надежда, то это печалит или вызывает улыбку... Неприлично вкладывать слишком много души в высокие слова: всякий энтузиазм в познании есть ребячество... И настала пора для философа подвергнуть Истину опале и отказаться от каких бы то ни было заглавных букв. Нищета: допинг для духа Чтобы держать дух в состоянии бодрствования, существуют не только кофе, недуги, бессонница и одержимость смертью. Нищета способствует этому в не меньшей, если не в большей степени: страх перед завтрашним днем в такой же мере, как и страх перед вечностью, денежные неприятности в такой же степени, как и метафизический ужас, не позволяют успокоиться и забыться. Все наши унижения происходят оттого, что мы не можем решиться на голодную смерть. За эту трусость мы расплачиваемся дорогой ценой. Жить среди людей, не имея призвания к попрошайничеству! Унижаться перед этими хорошо одетыми, удачливыми, самонадеянными мартышками! Отдаваться на милость этих карикатур, недостойных даже презрения! Ходатайствовать о чем бы то ни было настолько стыдно, что хочется уничтожить эту планету со всеми ее иерархиями и соответствующими им видами деградации. Общество -- это не зло, а просто катастрофа: какое идиотское чудо, что в нем можно жить! Когда за ним наблюдаешь то с яростью, то с безразличием, кажется необъяснимым тот факт, что никто до сих пор не снес его здания, никто из отчаявшихся достойных и благих умов не предпринял усилий, чтобы срыть его до основания и стереть с лица земли его следы. Между выпрашиванием мелочи в городе и ожиданием ответа от безмолвной вселенной сходство очевидно. Скупость властвует и над сердцами, и над материей. На кой черт нам нужна эта скаредная жизнь! Она копит золотые монеты и таинства, а биржи столь же недоступны, как и глубины Неведомого. Но как знать? А вдруг в один прекрасный день это Неведомое раскроет свои секреты и выставит напоказ свои сокровища? Но никогда богатые, пока будет течь кровь в их жилах, не откопают своих кладов... Они признаются вам в своем позоре, в своих пороках и преступлениях, но будут продолжать лгать относительно своего состояния; они сделают вам столько признаний, что их жизнь будет у вас в руках, но ни за что не поделятся с вами своим последним секретом, секретом своих денег... Нищета -- это не переходное состояние, она соответствует уверенности в том, что в любом случае вы останетесь неимущим, что вы родились за пределами круговорота богатств, что вы должны бороться даже за то, чтобы дышать, что вам нужно отвоевывать для себя все, вплоть до воздуха, вплоть до надежды, вплоть до привилегии на сон, что даже если общество исчезнет, природа от этого не станет ни менее немилосердной, ни менее извращенной. В творении полностью отсутствует какое-либо отцовское начало: повсюду одни зарытые сокровища и Гарпагон-демиург, Всевышний скряга, любящий все припрятывать. Это он привил вам ужас перед завтрашним днем, поэтому не нужно удивляться тому, что и религия стала формой этого ужаса. 132 Для обездоленных нищета -- это нечто вроде допинга, который они приняли раз и навсегда, не имея возможности избавиться от его воздействия; или нечто вроде изначального знания, позволяющего человеку увидеть ад раньше, чем он видел жизнь... Обращение к бессоннице Мне было семнадцать лет, и я верил в философию. Все, что к ней не относилось, казалось мне грехом или просто мусором. Поэты? -- Паяцы для увеселения пустых бабенок. Деятельность? -- Глупость, перешедшая в бред. Любовь, Смерть? -- низкопробные отговорки, не желающие превращаться в категории. Тошнотворная вонь вселенной, недостойной ароматов духа... конкретность -- что за дела! Наслаждаться или страдать -- какой позор! Мне казалось, что только в абстракциях есть истинная жизнь: я предавался покупной "любви" из страха, как бы какая-нибудь более благородная страсть не заставила меня изменить собственным принципам и не бросила меня в пучину сердечных треволнений. Я повторял себе: "Только бордель совместим с метафизикой", -- и, спасаясь от поэзии, ловил взгляды горничных и слушал вздохи шлюх. ...И вот пришла ты, Бессонница, чтобы встряхнуть мою плоть и мою гордыню; ты, преображающая неразвитого юнца, оттеняющая инстинкты и воспламеняющая грезы; ты, за одну ночь наделяющая человека большим знанием, чем дни покоя; ты, отяжелевшим векам дарующая откровения поважнее безымянных недугов или катастроф времени! Благодаря тебе я услышал здоровый храп, храп людей, погруженных в звучное забытье, тогда как мое одиночество охватывало окрестную темень, становясь еще более необъятным, чем она сама. Все спало, все спало вечным сном. Никакой больше зари: так я буду бодрствовать до скончания веков, когда меня попросят отчитаться о моих бессонных ночных грезах... Каждая ночь была похожа на другие, и каждая из них была вечной. И я чувствовал себя солидарным со всеми, кто не может спать, со всеми моими неведомыми братьями. У меня была своя тайна, как бывают тайны у развратников и фанатиков; я мог бы, как и они, организовать сообщество, сообщество неспящих, чтобы все ему отдавать, все ему жертвовать и все ему прощать. Я считал гением первого встречного с отяжелевшими от усталости веками и относился безо всякого почтения к людям, если они спали ночью, даже к тем, кто, отличаясь большим умом, составлял славу Государства, Искусства или Литературы. Я бы преклонился перед таким тираном, который, мстя за свои бессонные ночи, запретил бы отдых, наказывал бы за забытье, узаконил бы горе и нервное возбуждение. И тогда я вновь обратился к философии; но нет такой мысли, которая утешила бы в темноте, нет такой системы, которая выдержала бы ночные бдения. Выводы бессонницы разрушают даже самые достоверные постулаты. Устав от такого распада, я в конце концов сказал себе: все, больше никаких колебаний; уснуть или умереть... вернуть себе сон или исчезнуть... Но это обретение утерянного оказалось делом нелегким: когда что-то начинает получаться, замечаешь, до какой степени ночь накладывает на все свой отпечаток. Например, вы влюбились?.. А оказывается, на ваших поры- 133 вах уже лежит печать разложения: из каждого "экстаза" вы будете выходить в сладострастном испуге. Когда на вас посмотрит ваша слишком близкая соседка, ваше лицо покажется ей лицом преступника. На ее искренние чувства вы ответите раздражением отравленного сладострастия, на ее невинность -- поэзией виновного, ибо для вас все станет поэзией, но поэзией проступков... А вдруг появятся кристально чистые идеи, блаженное течение мыслей? Нет, больше вам мыслить не придется: произойдет самое настоящее извержение, хлынет лава непоследовательных и бессвязных понятий, понятий изрыгаемых, агрессивных, утробных, похожих на наказания, на которые плоть обрекает сама себя, когда дух становится жертвой настроений и выводится из игры... Вы будете страдать от всего, и притом чрезмерно: ветерок покажется вам шквалом, легкое прикосновение -- кинжальным ударом, улыбка -- оплеухой, пустяк -- катаклизмом. И все это из-за того, что ночные бдения могут прекратиться, но их свет будет в вас жить: нельзя безнаказанно вглядываться во мрак, поскольку наука мрака сопряжена с опасностью. Есть такие глаза, которые уже ничему не научатся у солнца, и есть души, больные ночами, от которых они никогда не исцелятся... Профиль злодея Чему обязан он тем, что не сделал зла больше, чем нужно, и не совершил более изощренных убийств и отмщений? И тем, что не внял ударам приливающей к голове крови? Может быть, своему настроению в тот момент или своему образованию? Разумеется, нет, и еще менее -- врожденной доброте; но одной лишь неотступной мысли о смерти. Он склонен никому ничего не прощать, но все всем прощает. Малейшее оскорбление пробуждает его инстинкты, но проходит миг, и он о нем забывает. Чтобы быстро успокоиться, ему бывает достаточно мысленно представить себе свой собственный труп и применить эту же процедуру к остальным. Вид разлагающегося трупа вызывает в нем прилив доброты... и трусости: без мрачных наваждений не бывает мудрости (как и милосердия). Если человек здоров и горд тем, что существует, он будет мстить за себя, прислушиваясь к голосу собственной крови и к своим нервам, будет приспосабливаться к предрассудкам, возражать, отвешивать пощечины, убивать. А человек, чей ум иссушен страхом смерти, уже не реагирует на вызовы внешнего мира: он делает робкие попытки поступков и ничего не доводит до конца; размышляет о чести и теряет ее; пробует силы в страстях, но ему удается лишь раскладывать их по полочкам... ужас, сопровождающий его поступки, лишает их энергичности. Из-за понимания незначительности всего происходящего желания его гаснут. Если он и бывает злобным, то только по необходимости, а не по убеждению; интриги и злодеяния его останавливаются на полном ходу. Как и все люди, он скрывает в себе убийцу, но убийцу безропотного и слишком усталого, чтобы разить врагов или создавать себе новых. Он грезит, опираясь лбом на кинжал, как бы заранее разочаровавшийся во всех преступлениях; все его считают добрым, но он мог бы стать и злым, если бы это не казалось ему лишенным смысла. 134 О терпимости Вот признаки жизни: жестокость, фанатизм, нетерпимость, а вот признаки вырождения: любезность, благожелательство, снисходительность... Пока общественные институты опираются на здоровые инстинкты, они не приемлют ни врагов, ни еретиков: они их вырезают, сжигают или лишают свободы. Костры, эшафоты, тюрьмы! Их выдумала не злоба, а убежденность, любая крепкая убежденность. Например, где-нибудь овладевает умами новое верование? Рано или поздно полиция будет вам гарантировать его "истинность". Иисус, желавший убедить людей в своей правоте, должен был предвидеть и Торквемаду1, внедренного в историю как неотвратимое следствие христианства. Если же Агнец не предусмотрел, что в будущем его защитником станет палач креста, то он просто барашек. С помощью инквизиции Церковь доказала, что у нее еще была огромная жизненная сила. Короли доказали то же самое своим самодурством. У каждой власти есть своя Бастилия: чем могущественнее общественный институт, тем он бесчеловечнее. Энергия любой эпохи измеряется количеством пострадавших от нее людей. Поскольку звериная жестокость является основным показателем успеха любого исторического предприятия, то религиозные или политические идеологии утверждаются благодаря принесенным на их алтарь жертвам. Там, где торжествует идея, летят головы; идеи не могут побеждать иначе, как за счет других идей или голов, которые их рождают либо защищают. История подтверждает правоту скептицизма, однако она существует и живет, попирая его. Никакое событие не возникает из сомнения, но любые размышления о событиях ведут к сомнениям и оправдывают их. Это говорит о том, что терпимость является высшим из земных благ, но в то же время она несет в себе зло. Желание принять все точки зрения, самые разнородные идеологии, самые противоречивые мнения свидетельствует о состоянии всеобщей утомленности и бесплодия. Получается некое чудо: противники сосуществуют, но существуют именно потому, что уже не в состоянии быть таковыми. А противоположные доктрины признают заслуги друг друга из-за того, что не обладают энергией, необходимой для самоутверждения. Как только религия начинает терпимо относиться к истинам, в которых ей нет места, она угасает, а бог, во имя которого уже не убивают, действительно умирает. Абсолют исчезает, намечается смутный свет земного рая... но свет мимолетный, ибо основным законом земной жизни является нетерпимость. Социальные общности крепнут в условиях тирании, а при милосердных и великодушных режимах распадаются. В условиях тирании в них внезапно просыпается энергия, и они начинают душить свои свободы и боготворить своих тюремщиков, как венценосных, так и разночинных. Эпохи, наполненные ужасом, имеют преимущество перед периодами спокойствия. Человек гораздо больше раздражается от отсутствия событий, чем от их изобилия. Вот почему история является кровавым продуктом его неприятия скуки. Философия одежды С какой нежностью и ревностью мои мысли обращаются к монахам-пустынникам и к циникам! Отказаться от обладания всеми предметами обихода: этим столом, этой кроватью, этими лохмотьями... одежда встает меж- 135 ду нами и небытием. Посмотрите в зеркало на ваше тело, и вы поймете, что вы смертны; проведите пальцами по ребрам как по мандолине, и вы увидите, как близко находитесь вы от могилы. Только потому что мы одеты, мы и можем казаться себе бессмертными: ну как человек может умереть, если он носит галстук? Наряжающийся труп не знает, что он труп, и, мысленно представляя себе вечность, поддерживает в душе иллюзию. Плоть прикрывает скелет, одежда прикрывает плоть: уловки природы и человека, инстинктивное и как бы договорное надувательство; настоящий джентльмен не может быть вылеплен из глины или праха... Достоинство, почтенность, благопристойность -- сколько хитростей перед лицом неотвратимого! Когда вы надеваете шляпу, кто посмеет сказать, что когда-то вы пребывали в утробе и что когда-нибудь черви наедятся до отвала вашим салом? ...Поэтому я выброшу эти лохмотья и, сбросив маску моих дней, пущусь в бегство от времени, в котором по взаимному согласию с остальными сейчас лезу вон из кожи, предавая себя. В былые времена отшельники сбрасывали с себя все, чтобы обрести себя; и в пустыне, и на улице они в равной степени наслаждались своей опрощенностью и достигали высшего счастья: они уподоблялись мертвецам... Среди отверженных Чтобы смягчить угрызения совести, подстерегающие меня из-за моей лени, я спускаюсь на социальное дно, торопясь поякшаться со сбродом. Я знаю этих напыщенных, насмешливых, вонючих оборванцев. Проваливаясь к ним в грязь, я наслаждаюсь их зловонным дыханием не меньше, чем их воодушевлением, воодушевлением людей, безжалостных к тем, кто преуспел. Их гений ничегонеделания вызывает восхищение; и все же они представляют собой печальнейшее на земле зрелище: поэты без таланта, проститутки без клиентов, дельцы без гроша, влюбленные без потенции, страшно несчастные женщины, которые никому не нужны... "Вот оно, человечество, -- говорю я себе, -- человечество, увиденное с изнанки, вот оно, существо, претендующее на божественное происхождение, этот лишенный грима жалкий фальшивомонетчик абсолюта... Вот чем он должен был бы кончить -- этим похожим на него образом, этой грязью, этой глиной, которой никогда не касалась рука Бога, этим животным, облик которого не подправлял ни один ангел, этой бесконечностью, порожденной под улюлюканье и хрюканье, этой душой, возникающей из судорог..." Я вижу безмолвное отчаяние этих сперматозоидов, дошедших до своего логического конца, вижу эти похоронные лица рода человеческого. И успокаиваю себя: мне еще идти и идти, мне еще до них далеко... Потом начинаю испытывать страх: неужели и мне суждено так низко пасть? И я начинаю ненавидеть и эту вот беззубую старуху, и этого рифмоплета без стихов, и этих импотентов любви и бизнеса, этих образчиков позора духа и плоти... Глаза человека меня ошеломляют; от общения с этим отребьем я надеялся испытать прилив гордости, а меня бросило в дрожь, подобную той, что испытал бы живой человек, который, радуясь, что он еще не умер, хорохорился бы в гробу... 136 О поставщике идей Он берется за все, и все ему удается. Нет ничего, чему бы он не являлся современником. Такая сила в ухищрениях интеллекта, такое непринужденное скольжение по всем сферам духа и моды -- от метафизики до кинематографии -- ослепляют, должны ослеплять. Нет проблемы, с которой он бы не справлялся, нет явления, которое показалось бы ему чуждым, нет искушения, которое оставило бы его равнодушным. Это завоеватель, и у него есть всего лишь один секрет: недостаток эмоций. Ему ничего не стоит начать любое дело, потому что он не придает этому никакого значения. Конструкции его великолепны, но в них нет "соли": его интимнейшие переживания распределены у него в сознании по категориям и обретаются там, словно в какой-то картотеке катастроф или в каком-то каталоге треволнений. С одинаковой легкостью им классифицируются и различные виды душераздирающей боли, и детали отраженной в поэзии щемящей тоски. Непоправимое теперь систематизировали, ему посвящаются театральные ревю, оно экспонируется, подобно товару повседневного спроса, и давно уже стало чем-то вроде товара, производимого на некой фабрике тоски! Этого требует публика; этим подпитываются бульварный нигилизм и горечь ротозеев. Мыслитель без определенной судьбы, невероятно пустой и удивительно изобильный, он эксплуатирует свою мысль, хочет, чтобы она была у всех на устах. Никакой рок его не преследует: родись он в эпоху материализма, он принял бы его простенькие концепции и обеспечил бы его победное шествие по всему миру; в эпоху романтизма он создал бы на базе последнего некую "Сумму грез"; появись он на свет в эпоху господства теологии, он манипулировал бы Богом не хуже, чем какими-либо иными понятиями. Потрясает сноровка, с которой он берет за рога любые великие проблемы: тут все замечательно, кроме подлинности. Глубоко апоэ-тичный, он не трепещет, когда говорит о небытии. Все его антипатии глубоко продуманы; отчаяние его укрощено и как бы даже выдумано задним числом. Однако воля его необыкновенно активна и в то же время столь трезва, что, если бы он захотел, он стал бы поэтом, а то и святым, если бы он придавал этому значение... У него нет ни предпочтений, ни предубеждений, мнения его случайны, и жаль, что он в них верит, хотя его интересует только ход собственной мысли. Если бы я услышал, как он проповедует с амвона, я бы не удивился, поскольку он находится по ту сторону от всех истин, которыми он распоряжается при том, что все они и не необходимы ему, и не органичны для него... Продвигаясь вперед, подобно землепроходцу, он завоевывает область за областью. Его шаги являются такими же операциями, как и его мысли, и мозг его вовсе не является врагом его инстинктов: он возносится над другими людьми, не испытывая ни утомления, ни этакого злобного унижения, которое парализует желания. Сын своей эпохи, он выражает ее противоречия, ее бесполезную суетливость, и когда он устремляется покорять эту эпоху, то вкладывает в свои действия столько последовательности и упорства, что успех его и слава оказываются ничуть не меньшими, чем успехи и слава воителей, реабилитируя дух такими средствами, которые прежде казались ему отвратительными или были просто неведомы. 137 Истины темперамента Есть мыслители, лишенные патетики, характера, напористости, мыслители, подражающие формам своего времени, и есть другие, глядя на которых чувствуешь, что, когда бы они ни родились, они, независимые от своей эпохи, всегда были бы верны самим себе, всегда извлекали бы свои мысли только из глубин собственных душ, из специфической вечности собственных пороков. От своей среды они берут лишь внешние атрибуты, кое-какие особенности стиля, кое-какие характерные конструкции, подсказанные процессами, протекающими в обществе. Все в мыслях о преследующем их злом роке, близкие и к апокалипсису, и к психиатрии, они говорят лишь о катастрофах и трагедиях. Даже если бы Ницше и Кьеркегор появились на свет в самый что ни на есть анемичный исторический период, их вдохновение не стало бы от этого ни менее нервным, ни менее зажигательным. Они сгорели в собственном пламени, а живи они несколькими веками раньше, их сожгли бы на костре: по отношению к общепринятым истинам они могли быть только еретиками. Не имеет значения, погибает ли человек в собственном пламени или же в костре, приготовленном другими: за истины темперамента приходится так или иначе расплачиваться. Кишки, кровь, недуги и пороки объединяются, чтобы породить эти истины; они проникнуты субъективностью, и за каждой из них обнаруживается то или иное "я". Все превращается в исповедь, и за любым, даже самым невинным междометием стоит крик плоти. Даже внешне безличные теории выдают своих авторов, приоткрывают их тайны, рассказывают об их страданиях. Не бывает такого универсализма, который бы не являлся маской автора. Все вплоть до логики служит ему поводом Для создания автобиографии; его "я" заражает идеи, его тоска преобразовывается в критерии, в единственную реальность. Человек с обнаженными нервами Малость остающейся в нем жизни отнимает у него малость сохранившегося у него разума. Пустяки и бедствия -- пролетающая муха или судороги планеты -- беспокоят его в равной степени. Нервы у него воспалены, и ему хотелось бы, чтобы земля бьша стеклянной и можно было бы разбить ее на куски. А с каким удовольствием ринулся бы он к звездам и стер бы их в порошок, одну за другой... В зрачках его светится преступление; руки его чешутся от неудовлетворенного желания кого-нибудь задушить. Жизнь передается, словно проказа, и на одного убийцу приходится слишком много живых существ. Тому, кто не может решиться на самоубийство, всегда хочется отомстить за это всем, кому нравится жить. А так как он не в силах осуществить своих желаний, то он невероятно страдает оттого, что его жажда разрушения не находит выхода. Забракованный Сатана, он то рыдает, то бьет себя в грудь, то опасливо прикрывает свою голову. Кровь, которую он так охотно пролил бы, не окрашивает румянцем его щеки, и их бледность отражает его нелюбовь к секреции надежды, характерной для рас, движущихся вперед. Его самой большой мечтой было покушение на Творение, но он отрекается от нее, замыкается в себе и предается грусти от осознания соб- 138 ственного провала, но это усугубляет его отчаяние. Кожа у него горит так, что жар от нее пронизывает вселенную; мозг раскаляется, и от этого становится огнеопасным воздух. Его недуги распространяются на целые галактики; от его переживаний содрогаются полюса. И все, что намекает на существование, будь то самое неприметное дыхание жизни, исторгает из его груди крики, которые заглушают аккорды сфер и нарушают движение миров. Наперекор себе Мыслители покоряют нас только своими противоречиями, только своим душевным напряжением, только разладом между своими мнениями и склонностями. Так, Марка Аврелия1 во время дальних походов больше занимала идея смерти, чем идея Империи; Юлиан, став императором, принялся сожалеть о том, что расстался с созерцательной жизнью, начал завидовать мудрецам и тратить свои ночи на написание антихристианских сочинений; Лютер, обнаружив недюжинную жизненную силу вандала, утонул с головой в пронизывающей его труды навязчивой идее греха, так и не сумев обрести равновесия между ее прихотливостью и ее грубостью; Руссо2, имевший неверное представление о собственных инстинктах, жил одной лишь идеей собственной искренности; Ницше, все творчество которого представляет собой оду силе, влачил жалкое существование, причем мучительно однообразное... Все дело в том, что мыслитель ценен лишь в той мере, в какой он обманывается относительно того, к чему он стремится, что любит или что ненавидит; будучи множественным в одном лице, он не может себя выбрать. Пессимист без упоения, равно как и возбудитель надежд без язвительности не заслуживают ничего, кроме презрения. Уважения достоин лишь тот, кто без пиетета относится к своему прошлому, к соблюдению приличий, к логике и осмотрительности. Как можно полюбить завоевателя, если он не погружается в гущу событий с задней мыслью о поражении, или мыслителя, если он не преодолел в себе инстинкта самосохранения? Человек, замкнувшийся в собственной бесполезности, уже не испытывает желания строить свою жизнь... И будет ли она у него или нет, это становится делом других... Апостол своих колебаний, он перестает заботиться об идеальном образе самого себя: его темперамент оказывается его единственной доктриной, а сиюминутный каприз -- его единственным знанием. Восстановление культа Я истощил свои человеческие качества, и ничто мне больше не поможет. Повсюду я вижу только животных с таким-то или таким-то идеалом; они собираются в стада и блеют о своих надеждах... Даже тех, кто никогда не жил вместе, принуждают к этому после смерти: а то с какой бы еще целью придумали так называемое "единение святых"? В поисках подлинного одиночки я листаю век за веком и обнаруживаю одного лишь Дьявола, завидую одному ему... Рассудок гонит его, а сердце к нему взывает... Лукавый, Князь Тьмы, Нечистая сила, Искуситель -- как сладко мне повторять имена, 139 I которыми клеймили его одиночество! И как нежно я люблю его, после того как день за днем мы удаляли его в прошлое! Если бы только я мог восстановить его в его первозданном состоянии! Я верю в него со всей силой моей неспособности во что-либо уверовать. Его общество мне необходимо: одинокое существо тянется к более одинокому, к Единственному... Мне нужно к нему тянуться, меня обязывает это делать моя огромная -- рискующая остаться невостребованной -- способность поклоняться. Стремясь приблизиться к своему образу, я наказываю собственное одиночество за то, что оно не абсолютно, и создаю новое одиночество, которое его превзойдет: таков мой способ быть смиренным... В меру наших сил мы находим замену Богу; ведь любой бог хорош, если он запечатлевает в вечности наше желание достичь полного одиночества... Мы, троглодиты... Общественные ценности не накапливаются: каждое последующее поколение привносит нечто новое, не иначе как растаптывая все, что было уникального в поколении предыдущем. Еще более верно это в отношении сменяющих друг друга исторических эпох: Возрождение не сумело "спасти" ни глубину, ни химер, ни дикую специфику Средневековья; в свою очередь, век Просвещения сохранил от Возрождения только его универсализм, но утратил патетику, определявшую сущность предыдущей эпохи. Иллюзии современности навязали человеку обмороки становления, отчего он лишился своей опоры в вечности, своей "субстанции". Всякое завоевание -- и духовное, и политическое -- сопряжено с потерями; всякое завоевание -- это утверждение, но утверждение убийственное. В области искусства -- единственной, где можно говорить о жизни духа, -- любой "идеал" возникает на руинах предыдущего идеала; каждый подлинный художник ведет себя как предатель по отношению к своим предшественникам. В истории ничто не доказало своего превосходства: республика -- монархия, романтизм -- классицизм, либерализм -- авторитаризм, реализм -- абстракционизм, иррационализм -- интеллектуализм, -- все общественные институты, равно как и философские течения, вполне стоят друг друга. Одна форма духа не может включить в себя другую; чем-то определенным можно быть лишь через исключение: никто не в силах примирить порядок с беспорядком, отвлеченное мышление с непосредственной данностью, порыв с предопределением. Эпохи синтеза не бывают творческими, они резюмируют пыл других эпох, резюмируют невнятно, хаотично -- всякая эклектика является приметой конца. За каждым шагом вперед следует шаг назад: таково неплодотворное подергивание истории: стационарное становление... То, что человек позволил себя обольстить миражами Прогресса, дискредитирует его притязания на изощренность ума. А сам Прогресс? Мы находим его разве что в гигиене... Ну а в иных сферах? В научных открытиях? Которые являются совокупностью дел, пользующихся дурной славой... Кто сможет искренне сделать выбор между каменным веком и эпохой современной техники? Мы остаемся такими же близкими родственниками обезьяны, как и прежде, и в облака мы взмываем, подчиняясь тем же рефлексам, которые прежде заставляли лазать по деревьям: изменились только средства удовлетворения наше- 140 го чистого либо криминального любопытства, прикрылись маскарадными костюмами наши рефлексы, а наша алчность стала разнообразнее. Принимать или отвергать тот или иной исторический период -- это всего лишь простой каприз: историю надо принимать либо отвергать целиком. Идея прогресса превратила нас всех в самодовольных фатов, рассевшихся на верхушках времени, однако верхушек этих не существует: троглодит, дрожавший от ужаса в пещерах, теперь дрожит в небоскребах. На протяжении долгих веков наш капитал горестей сохраняется в неприкосновенности; и все-таки у нас есть преимущество над нашими пращурами: мы лучше инвестировали этот капитал, поскольку сделали нашу катастрофу более организованной. Физиономия поражения Ужасными видениями переполнены и бакалейные лавки, и храмы: мне не попалось ни одного человека, который бы не жил в бреду. Раз даже ничтожнейшее желание уходит корнями в безумие, то, чтобы заслужить желтый дом, достаточно придерживаться инстинкта самосохранения. Жизнь -- это приступ безумия, сотрясающего материю... Я дышу -- этого достаточно, чтобы меня заключили в психиатрическую больницу. Не способный пробиться к свету смерти, я ползаю во мраке дней и все еще существую лишь благодаря желанию больше не существовать. Когда-то я представлял себе, как ударом кулака сотру пространство в порошок, как буду играть со звездами, как в угоду своей фантазии буду останавливать мгновения или манипулировать ими. Великие полководцы казались мне великими трусами, поэты -- жалкими, косноязычными людьми; не имея представления о том сопротивлении, которое оказывают нам вещи, люди и слова, и полагая, что я ощущаю больше, чем позволяет это делать вселенная, я жил в сомнительной бесконечности, предавался космогоническим опытам, подсказанным запоздалым отрочеством... Как легко мнить себя богом, подчиняясь голосу сердца, и как трудно сделаться богом при помощи ума! И с каким количеством иллюзий я, должно быть, родился, чтобы их так щедро утрачивать по одной каждый день! Жизнь есть чудо, разрушаемое горечью. Промежуток времени, отделяющий меня от моего трупа, я воспринимаю как травму. Между тем я напрасно настраиваю себя на искушение могилой; я не в силах ни отказаться от чего-либо, ни остановить сердцебиение, и все во мне уверяет меня, что из-за моих инстинктов червям придется поскучать. Столь же некомпетентный в жизни, как и в смерти, я ненавижу себя, и из-за этой ненависти я мечтаю о какой-нибудь другой жизни и о какой-нибудь другой смерти. И из-за своего желания стать мудрецом, каких не видывал свет, я стал всего лишь еще одним безумцем среди безумцев... Шествие недочеловеков Человек ушел в сторону от своих путей, уклонился от своих инстинктов и забрел в тупик. Он мчался без остановок... чтобы достичь своего конца. Животное без будущего, он увяз в своем идеале, проиграл свою игру. Из-за 141 того, что он непрестанно желал превзойти самого себя, он сделался неподвижным; и единственный выход для него -- перебрать в памяти свои безумия, расплатиться за них и извлечь из них новые комбинации... Однако есть среди людей такие, которым и этот выход уже заказан. "Отвыкнув быть людьми, -- говорят они себе, -- мы даже не знаем, принадлежим ли мы еще к какому-нибудь племени, к какой-нибудь расе или хотя бы к какому-нибудь отродью. Пока мы придавали значение предрассудку под названием "жизнь", мы разделяли заблуждение, делавшее нас равными остальным людям... Но затем мы отделились от нашего биологического вида... Наша прозорливость, сломав нам позвоночник, сделала нас совсем вялыми, превратила нас в какую-то беспозвоночную дрянь, которая растянулась поверх материи, чтобы пачкать ее своей слюной. Мы затерялись среди слизняков, после того как достигли последнего рубежа, смешного последнего рубежа, и сейчас нам приходится платить за то, что мы плохо воспользовались нашими способностями и грезами... Жизнь отнюдь не была нашим уделом: даже в те мгновения, когда мы упивались ею, всеми нашими радостями, мы были обязаны не ей, а восторгам, поднимавшим нас над ней. Мстя за себя, она увлекает нас на дно: шествие недочеловеков в сторону недожизни..." Quousque eadem?* Да будет проклята во веки веков звезда, под которой я родился, да не захочет ее удержать при себе никакое небо, да рассыплется она в мировых пространствах с позором, словно пыль! И да будет навсегда вычеркнуто из списков времени то предательское мгновение, которое вбросило меня в толпу живых существ! Мои желания уже не сочетаются с этой помесью жизни и смерти, в которой ежедневно опошляется вечность. Утомленный будущим, я пересек его из конца в конец, и все же меня продолжает мучить неведомо какая неумеренная жажда. Подобно разъяренному мудрецу, который мертв для мира, но продолжает против него восставать, я обличаю собственные иллюзии лишь для того, чтобы еще больше их раздразнить. Неужели так и не будет конца этому отчаянию в этом непредсказуемом мире, где, однако, все повторяется? Сколько мне еще повторять самому себе: "Я ненавижу эту жизнь, которую я боготворю"? Ничтожность наших бредов превращает нас всех в богов, покорных пошлому року. Зачем нам продолжать восставать против симметрии этого мира, если даже сам Хаос оказался всего лишь системой беспорядков? Поскольку наша судьба состоит в том, чтобы догнивать вместе с материками и звездами, то мы, словно безропотные больные, будем до скончания веков культивировать свое любопытство в ожидании предопределенной, ужасной и пустой развязки. * Доколе же еще вот так? (лат.) ИСКУШЕНИЕ СУЩЕСТВОВАНИЕМ I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ Почти всеми нашими открытиями мы обязаны нашей горячности, обострениям нашей неуравновешенности. Даже Бога в той мере, в какой он вызывает у нас интерес, мы различаем не в глубинах нашей души, а скорее у внешней границы нашего пыла, именно в той точке, где наша ярость сталкивается с его яростью, в результате чего наступает шок, одинаково пагубный и для него, и для нас. Пораженный неотделимым от поступков проклятием, вспыльчивый человек насилует свою природу и выходит из себя лишь затем, чтобы вернуться яростным агрессором, который пожинает горькие плоды собственных затей, наказывающих его за то, что он вызвал их к жизни. Нет такого произведения, которое не оборачивалось бы против своего автора: поэма раздавит поэта, система -- философа, событие -- человека действия. Всякий, кто, следуя собственному призванию, реализует его, кто действует в рамках истории, разрушает себя. Спасается лишь тот, кто, пожертвовав своими дарованиями и талантами и освободившись от собственной человеческой сущности, умеет наслаждаться бытием. Если я нацелен на метафизическую карьеру, я не должен ни в коем случае сохранять свою идентичность, мне следует уничтожить ее под корень. Если же мне, напротив, вдруг захочется играть какую-либо историческую роль, то тут уж я должен буду совершенствовать свои способности до такой степени, что они превратятся во взрывчатку, которая разнесет меня на куски. Человек всегда погибает из-за того "я", которое он взваливает на свои плечи: носить какое-либо имя означает отстаивать конкретный способ крушения. Верные себе яростные натуры никогда не отчаиваются, а предпринимают все новые попытки, упорствуя в своих затеях, ибо не могут жить без страданий. Стремятся ли такие люди губить других людей? Это всегда окольный путь, по которому человек идет к собственной погибели. Под самоуверенной внешностью, под фанфаронством скрывается тяга к несчастью. Вот и получается, что враг себе -- это обычно человек горячный. А горячными и неистовыми являемся все мы, все, утратившие тайну душевного покоя и живущие лишь для терзаний. Вместо того чтобы предоставить времени медленно перемалывать нас, мы сочли разумным усугубить его, добавив к его мгновениям еще и наши. Это недавнее время, привитое к давнему, это сознательно выпестованное и спроецированное время не замедлило обнаружить свою ядовитость: объек- 144 тивируясь, оно стало историей, монстром, которого мы сами на себя натравили, фатальностью, от которой никуда не скроешься, сколько ни прибегай к формулам пассивности и рецептам благоразумия. Можно, конечно, попытаться лечиться недеянием; медитировать в духе отцов-даосов1, проникаясь их доктриной отрешенности, самоустранения и полного безразличия к происходящему; по их примеру создавать такие условия для сознания, когда оно отказывается иметь дело с миром и начинает принимать форму вещей, подобно воде, стихии, которую они любят больше всего. Но какие бы мы усилия ни прилагали, у нас ничего не получится. Они порицают и наше любопытство, и нашу жажду страдания; здесь они отличаются от мистиков, особенно от средневековых мистиков, предлагающих нам добродетели власяницы, ежовой шкуры, бессонницы, недоедания и стенаний. "Напряженная жизнь противоречит дао", -- учит Лао-цзы, самый нормальный из всех когда-либо существовавших людей. Но нам не дает покоя христианский вирус: наследники флагеллантов2, мы учимся воспринимать себя, совершенствуя собственные муки. Говорят, религия находится на спаде... Но зато мы увековечиваем ее сумасбродства, подобно тому как мы увековечиваем умерщвление плоти и крики, нек