комкая в руках куртку. Нужно только найти дилера, специализирующегося на подобном софте. К тому же последнее время она стала терять резкость. Думая о ней, он смотрит на свои руки, расстегивающие внутренний карман, вынимающие футляр. В этом футляре хранится их собственность. Они доверили эту собственность ему. Он должен ее доставить. Он открывает футляр. Черная поцарапанная пластиковая оправа, кассета со стертым до полной неразборчи- вости ярлыком, желтые полупрозрачные наушники. Курьер слышит, как в глубине его гортани образуется высокий, почти свистящий звук. Такой же, как много-много лет назад, когда упала первая мина. 6 МОСТ Ямадзаки аккуратно отсчитал тридцать процентов чаевых, расплатился, открыл заднюю дверцу машины и с облегчением покинул бугристое, продавленное сиденье. Таксер, прекрасно знавший, какие они богатые, эти японцы, мрачно пересчитал грязные, потрепанные купюры, а затем опустил три пятидолларовые монетки в треснутый термос, примотанный скотчем к облезлой приборной доске. Ямадзаки, никогда не бывший богачом, вскинул сумку на плечо, повернулся и зашагал к мосту. Лучи утреннего солнца косо прорезали прихотливое сплетение вторичных конструкций - картина, неизменно заставлявшая его сердце сжиматься. Структура пролетов была строгой и гармоничной, как современная компьютерная программа, но на ней выросла иная реальность, ставившая перед собой иные задачи. Реальность эта образовалась по кусочку, без единого плана, с использованием всех, какие только можно себе представить, техник и материалов. В результате получилось нечто аморфное, расплывчатое, поразительно органичное. Ночью эти строения, освещенные цветными лампочками, факелами и старыми неоновыми трубками, обретшими в руках местных умельцев вторую жизнь, клубились какой-то странной средневековой энергией. Днем, издалека, они напоминали Англию, развалины Брайтонского пирса, перемешанные в некоем треснутом калейдоскопе местного стиля. Стальной костяк моста, его туго напряженные сухожилия полностью терялись в коралловом нагромождении горячечных снов. Татуировочные салоны, игорные ряды, тускло освещенные лотки, торгующие пожелтевшими, рассыпающимися на листки журналами, лавки с рыболовной наживкой и лавки с пиротехникой, крошечные, безо всяких лицензий работающие ломбарды, лекари-травники, парикмахерские, бары. Сны о коммерции затопили уровни моста, по которым двигались когда-то транспортные потоки. Выше, поднимаясь до самых вершин вантовых устоев, повисло невообразимое в своем разнообразии хитросплетение баррио [Баррио - бедный (как правило, латиноамериканский) квартал.], птичьи гнезда никем не исчисленных, да, пожалуй, и неисчислимых людей. Первое знакомство Ямадзаки с мостом произошло ночью, три недели назад. Он стоял в тумане, среди торговцев, среди фруктов и овощей, разложенных на одеялах, стоял и с гулко бьющимся сердцем смотрел в широкий зев пещеры. Рваная, скособоченная арка неоновых ламп окрашивала пар, поднимающийся над котлами торговцев супом, в адские, огненные тона. Туман размывал все очертания, люди и предметы плавно переходили друг в друга, сплавлялись воедино. Телеприсутствие лишь в очень малой степени передавало магию, необычность, невозможность этого места; полный благоговения, Ямадзаки медленно углубился в неоновый лабиринт, в безудержный карнавал неведомо где найденных - или украденных - поверхностей, слепленных в калейдоскопически пестрое одеяло. Волшебная страна. Высеребренная дождями фанера, обломки мрамора со стен давно позабытых банков, покореженный пластик, сверкающая бронза, раскрашенный холст, зеркала, хромированный металл, потускневший и облезший в соленом воздухе. Так много всего, роскошный пир для ненасытных глаз; путешествие сюда не было напрасным. Во всем мире нет и не может быть более великолепного томассона. Сегодня утром он снова вступил в этот мир, в знакомую уже толчею тележек с мороженым и жареной рыбой, оглашаемую столь же знакомым дребезгом машины, пекущей мексиканские лепешки, и пробрался к кофейной лавке, напоминающей своим интерьером древний паром - темный исцарапанный лак по гладкому массивному дереву, словно кто-то и вправду отпилил эту лавку целиком от заброшенного корабля. Что совсем не исключено, подумал Ямадзаки, садясь за длинную стойку. Подальше, к Окленду, за этим опасным островом, в бесконечной туше "Боинга-747" дружно обосновались кухни девяти таиландских ресторанчиков. На запястьях официантки (хозяйки?) ярко синели татуированные браслеты в виде стилизованных ящериц. Кофе здесь подавали в чашках из толстого, тяжелого фаянса. Все чашки были разные. Ямадзаки вынул из сумки записную книжку, включил ее и бегло набросал свою чашку; сетка трещин на белой глазури напоминала миниатюрную кафельную мозаику. Отхлебывая кофе, он просмотрел вчерашние заметки. Сознание человека по фамилии Скиннер удивительно напоминало мост. К некоему изначальному каркасу постепенно прилипали посторонние разношерстные и неожиданные элементы; в конце концов критическая точка была пройдена, и появилась совершенно новая программа. Новая - но какая? Ямадзаки попросил Скиннера объяснить, каким образом происходило обрастание моста, создавшее вторичную структуру. Чем мотивировался каждый конкретный, индивидуальный строитель? Записная книжка зафиксировала, транскрибировала и перевела на японский язык путаные, невнятные объяснения. Вот тут этот мужик, он раз рыбу ловил, ну и крючок вроде как зацепился. Тянул-тянул, вытащил мотоцикл. Весь ракушками обросший. Люди смеялись. А он взял этот мотоцикл и построил закусочную. Бульон из ракушек, холодные вареные мидии. Мексиканское пиво. По- весил мотоцикл над стойкой. Всего три табуретки и стойка, и он выставил свою халупу футов на восемь за край, закрепил суперклеем и скобами. Стенки внутри заклеил открытками, вроде как дранкой. Тут же и спал, за стойкой. Раз утром смотрим, а его нет. Только и осталось что лопнувшая скоба да на стене цирюльни - несколько щепок, приклеены. У него там хорошо было, можно было смотреть вниз и видеть воду. Вот только слишком уж далеко он высунулся. Ямадзаки смотрел на поднимающийся от кофе пар и пытался представить себе обросший ракушками мотоцикл - тоже, кстати сказать, весьма примечательный томассон. "А что это такое - томассон?" - заинтересовался Скиннер; пришлось объяснить американцу происхождение, современный смысл и область применения этого термина, что и было зафиксировано записной книжкой. Исходный Томассон был игроком в бейсбол. Американец, очень сильный и красивый. В 1982 году он перешел в "Иомиури Джайантс", за огромные деньги. Вскоре выяснилось, что он не может попасть битой по мячу. Писатель и художник Гемпей Акасегава стал использовать его фамилию для обозначения определенного класса бесполезных и непонятных сооружений, бессмысленных элементов городского пейзажа, странным обра- зом превращающихся в произведения искусства. Позднее термин приобрел и другие значения, заметно отличающиеся от первоначального. Если хотите, я могу войти в справочник "Гендаи Иого Кисогисики", то есть "Основы понимания современной терминологии", и перевести на английский полный набор определений. Однако Скиннер - седой, небритый, с красными пятнышками лопнувших сосудов на пожелтевших белках ярко-синих глаз - равнодушно пожал плечами. Ямадзаки успел уже проинтервьюировать троих местных, все они единодушно называли Скиннера старожилом, одним из первопоселенцев моста. Само расположение его комнаты свидетельствовало об определенном статусе - факт, мягко говоря, странный: неужели найдется много охотников жить у самой верхушки одного из устоев? До установки электрического лифта подъем на такую высоту мог вымотать кого угодно. Теперь, с поврежденным бедром, старик превратился в беспомощного инвалида, полностью зависел от соседей и этой девушки. Они приносили ему еду, воду, следили, чтобы работал химический туалет. Девушка получала за свои хлопоты крышу над головой, но было в ее отношениях со Скиннером и нечто более сложное, глубокое. Трудно понять Скиннера, очень трудно, это связано с его возрастом либо со складом личности, либо и с тем, и с другим одновременно, а вот девушка, живущая в его комнате, просто хмурая и неразговорчивая. Ямадзаки уже привык, что почти все молодые американцы хмурые и неразговорчивые, возможно, они просто не хотят раскрываться перед иностранцем, японцем, который к тому же задает слишком много вопросов. Он посмотрел вдоль стойки, на профили других посетителей. Американцы. То, что он действительно сидит здесь, пьет кофе рядом с этими людьми, казалось чудом. Необыкновенное ощущение. Ямадзаки начал писать в записной книжке, кончик карандаша негромко постукивал по экрану. Квартира в высоком викторианском доме, построенном из дерева и тщательно покрашенном; все улицы этого района названы в честь американских политиков девятнадцатого века. Клей, Скотт, Пирс, Джексон. Сегодня утром, во вторник, покидая квартиру, я заметил на верхнем столбике лестничных перил следы снятых петель. Я думаю, что к этим петлям была когда-то подвешена калитка, преграждавшая путь детям. Затем я шел по улице Скотта, ловил такси и увидел на тротуаре мокрую от дождя почтовую открытку. Узкое лицо великомученика Шейпли, ВИЧсвятого, покрылось неприятными пузырями. Очень печальное зрелище. - Зря они так говорят, не нужно бы так. Это я, в смысле, насчет Годзиллы. Ямадзаки озадаченно уставится в негодующее лицо официантки (хозяйки?). - Извините? - Не нужно было им так говорить. Про Годзиллу. Не над чем тут смеяться. У нас тут тоже были землетрясения, но вы же над нами не смеялись. 7 ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО О'КЕЙ - Пошли на кухню, а то я еще не завтракал, - сказал Райделл. Увидев Эрнандеса в цивильной одежде, он испытал нечто вроде потрясения, хотя чего тут, собственно, так уж потрясаться. На службе - форма, а после звонка носи что хочешь. Например, тускло-голубой безрукавный комбинезон и немецкие пляжные сандалии с пупочками на стельках, которые, считается, все время массируют тебе ступни и ты от этого очень здоровый. На предплечьях Эрнандеса синели крупные римские цифры - грехи молодости, такого типа татуировки делают себе члены молодежных банд. Ступни у него были коричневые от загара и какие-то такие, ну, вроде как медвежистые. Сейчас, во вторник утром, они были в доме одни. Кевин уехал в "Раздвинь пошире ноги", остальные тоже разошлись по своим делам, чем бы уж там они ни занимались. Про Монику неизвестно, может, сидит в своем гараже, а может, и нет, она с соседями не общается. Райделл достал из буфета свой личный пакет кукурузных хлопьев, заглянул внутрь. На одну миску вроде бы хватит. Затем он открыл холодильник и взял с решетчатой полки литровую тастиковую флягу с жирной надписью красным маркером: "МОЛОЧНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ". - Что это такое? - поинтересовался Эрнандес. - Молоко. - А зачем там написано "эксперимент"? - Чтобы никто не выпил. Я придумал это еще в Академии, когда жил в общаге. Он высыпал хлопья в миску, залил их молоком, нашел ложку и перенес все завтракательное хозяйство на кухонный стол. Миску стол выдерживал, но ставить на него токти было нельзя - одна из ножек все время норови та подломиться. - Как рука? - Прекрасно. Райделл снова забыл про своенравность стола и оперся о него локтями - по ободранному белому пластику потекла река молочно-кукурузной жижи. - На, вытри. - Эрнандес отмотат от рулона длинный кусок бежевого бумажного полотенца. - Это этого хрена, - заметил Райдечл. - Он дико не любит, когда мы ими пользуемся. - Пототенечный эксперимент, - ухмыльнулся Эрнандес, бросая Райдетлу бумажный ком. Райделл промокнул молоко и собрат большую часть хлопьев. Он не мог себе предста- вить, чего это Эрнандесу здесь потребовалось; с другой стороны, он ровно так же не мог себе прежде представить Эрнандеса раскатывающим на белом "дайхацу спикере" с динамической голограммой водопада на капоте. - Хорошая у тебя машина, - сказал Райделл, выскребая из миски остатки хлопьев. - Дочкина. Роза откомандировала меня в ремонтную мастерскую. Райделл прожевал хлопья, сглотнул. - Что, тормоза, или что? - В рот долбаный водопад. Там должны быть еще всякие мелкие зверюшки, они раньше вроде как высовывались из кустов и смотрели на него, на водопад то есть. - Эрнандес прислонился к стене, взглянул на пальцы, высовывавшиеся из пупырчатых сандалий. - Такие вроде как коста-риканские животины. Экология. Роза, она у меня насквозь зеленая. Заставила нас перепахать все, что осталось от газона, и посадила эти сберегающие грунт штуки - ну знаешь, которые вроде серых пауков. А в мастерской они не могут вытащить этих чертовых зверюг из кустов, не могут - и все тут, ну хоть тресни. У нас ведь и гарантия не кончилась, и все эти дела, а толку - хрен. Он сокрушенно помотал головой. Райделл покончил с хлопьями. - А вот ты, Райделл, ты был когда-нибудь в Коста-Рике? - Не-а. - Потрясуха у них. Ну прямо тебе Швейцария. - Я и там не был. - Да нет, я в смысле, что они делают с информацией. Точно как швейцарцы. - Надежное хранение? - Верно сечешь. Хитрые они ребята. У них же ни армии, ни флота, ни авиации, ни хрена, сплошная нейтральность. И они хранят для всех ихнюю информацию. - Вне зависимости, что это за информация? - Возьми с полки пирожок. Хитрые, говорю, ребята. И все заработанные деньги они тратят на экологию. Райделл отнес миску, ложку и влажный полотенечный ком к раковине. Он вымыл миску и ложку, вытер их, запихнул ком поглубже в подвешенный к раковине мусорный мешок, выпрямился и взглянул на Эрнандеса. - Нужна от меня какая-нибудь помощь? - Наоборот, - улыбнулся Эрнандес, - это я хочу тебе помочь. Странная у него была улыбочка, не вселяющая особых надежд. - Я же тут все о тебе думал. В какое ты попал положение. Хреново это, точно говорю - хреново. Настоящим копом ты уже не будешь. Теперь, когда ты от нас уволился, я не смогу взять тебя обратно ни на какую работу, ни даже ворота где-нибудь сторожить. Ну, может, ты сумеешь устроиться в какую еще контору, назначат тебя в винный магазин, будешь сидеть в конуре, как бобик. Устраивает это тебя? - Нет. - Вот и правильно, что не устраивает, ведь на такой работе угробить могут на хрен. Придет какой-нибудь придурок и разнесет эту твою ко- нуру- - В данный момент я веду переговоры насчет места в торговле. - Не брешешь? Торговля? Чем торговать? - Кровати, склепанные из чугунных садовых негритят. А еще - узоры, сплетенные из столетней давности человеческих волос. Эрнандес сощурил глаза и направился к двери. Райделл решил было, что бывший начальничек обиделся и уходит, однако тот просто начал разгуливать из угла в угол; дурацкая привычка, он и в "Интенсекьюре" всегда так. Развернувшись перед самой дверью, Эрнандес пошел прямо на Райделла. - Вот такие мы, значит, крутые и все нам по хрену? Ты иногда таким себя мудаком ведешь, что я просто и не знаю. Кончил бы выкобениваться и подумал - а вдруг я и вправду хочу тебе помочь? - Он снова зашагал к двери. - А ты бы сказал в простоте, что ты там такое придумал. Эрнандес остановился, повернулся к Райделлу, вздохнул. - - Ты ведь вроде никогда не бывал в Северной Калифорнии, верно? В Сан-Франциско бывал? Есть там кто-нибудь, кто тебя знает? - Нет. - "Интенсекьюр" имеет там лицензию, в Северной этой Калифорнии. Другой штат, другие законы, другое отношение к делу, прямо что тебе другая трижды долбаная страна, но у нас и там до хрена всего. Административные корпуса охраняем, гостиницы. Огражденные жилые кварталы - с этим там послабее, разве что в пригородах. "Конкорд", "Асьенда Бизнес-Центр", всякая такая мутотень. Это тоже на нас - не все, но большая часть. - Так это ж та же самая шарага. Не берут меня здесь, так и в Сан-Франциско будет то же. - Возьми второй пирожок, если там осталось. Никто и не говорит, чтобы тебя нанимать. Просто там есть один мужик, с которым можно договориться. Он работает вроде как сам от себя, свободный такой художник. У фирмы возникают иногда проблемы, и тогда они привлекают кого-нибудь со стороны. И этот мужик, он не интенсекьюровскии. Гуляет сам по себе. Тамошняя наша контора, у них вот сейчас и возникли проблемы. - Подожди, подожди. О чем мы, собственно, говорим? О вооруженной охране? - Этот мужик, он ищейка. Знаешь, что это такое? - Ищет людей, сбежавших от долгов, от просроченной квартплаты и все такое. - Или ребенка, сбежавшего от родителей, или кого угодно. Но на такие дела в наше время ищеек почти не нанимают, теперь же компьютерная сеть. Посылай почаще запрос с фотографией в "Дейтамерику" и найдешь голубчиков как миленьких, не сегодня, так завтра. А то, - Эрнандес пожал плечами, - можно и к копам обратиться. - А потому главная задача ищейки... - начал Райделл, вспомнив одну из передач "Влипших копов". - Избавлять клиентов от необходимости обращаться к копам. - Или в лицензированное сыскное бюро. - Совершенно верно, - кивнул Эрнандес. Райделл направился к двери; сзади по тусклому кафелю кухонного пола зашлепали немецкие пляжные сандалии. Только сейчас он почувствовал запах табака. Вчера на кухне кто-то курил - нарушение условий аренды. Узнает хозяин - крику не оберешься. Хозяин, сербский эмигрант, ездил в дряхлом пятнадцатилетнем "БМВ", носил идиотские тирольские шляпы и откликался на имя Уолли. Зная, что Райделл работает на "Интенсекьюр", Уолли подвел его как-то к своему "БМВ" и вытащил из-под приборной доски хитрый электрический фонарик - здоровенную такую, больше фута длиной, штуку со специальной кнопкой, чтобы выдавать мощную струю перечного газа. Он спросил Райделла, как тот думает - "хватит" этого или "не хватит". Райделл соврал. Он сказал Уолли, что люди, принимающие много "плясуна", они даже любят получить хорошую дозу хорошего перечного газа. Он им вроде как нос прочищает и мозги. Бодрости прибавляет. Они торчат на нем, на этом перце. Войдя в комнату, Райделл взглянул под ноги и вдруг, после стольких-то недель, заметил, что ковер здесь точно такой же, как тот, по которому он ползал па карачках, тогда, еще в Ноксвилле, в квартире этой самой стервы, подружки сбрендившего Терви. Чуть почище, но все равно такой же. Странно, как он раньше-то не заметил. - Послушай, Райделл, не хочешь, так и не надо, и слава богу. У меня выходной, отдыхать надо, а я тут с тобой рассусоливаю. Ну да, понимаю, тебя кинули какие-то там хакеры, ты купился и среагировал слишком уж активно. Понимаю и сочувствую. Но так уж случилось, никуда от того не денешься, а я хочу тебе помочь и предлагаю что уж могу - ничего другого у меня нет. И еще. Если ты справишься, поможешь фирме, об этом узнают в Сингапуре и тогда, может быть, что-нибудь изменится. - Эрнандес... - У меня сегодня выходной... - Слушай, да я же не умею искать людей... - Ты умеешь водить машину. А ничего другого и не надо. Ты будешь при нем, при этом сыщике, водителем. Сам он не может водить, ногу недавно покалечил. А тут дело такое, вроде как деликатное. Мозгами нужно ворочать. Вот я и сказал им, что ты, значит, ты справишься. Так вот прямо и сказал - сказал им, что ты справишься. На кушетке валялся очередной подарок Моники - "Пипл", раскрытый на статье о Гудрун Уивер, сорокалетней актрисе, пришедшей к Богу благодаря стараниям преподобного Уэйна Фаллона. Большая, на целую страницу фотография: Гудрун Уивер лежит на диване, напряженно вглядываясь в здоровенную батарею телевизионных экранов, на каждом из которых один и тот же древний фильм. Райделл увидел самого себя со стороны: лежит мужик на надувном матрасе, тупо созерцая пластиковые цветочки и автомобильные стикеры. - А там как, все чисто? Все по закону? - По закону? - Эрнандес хлопнул себя по серо-голубому бедру; звук получился громкий, как пистолетный выстрел. - Мы же говорим с тобой о серьезных людях. Я же помочь хочу тебе, понимаешь? За кого ты меня держишь? Ну на хрена стану я подбивать тебя на что-нибудь незаконное? - Так что же я, собственно, должен делать? Просто явиться туда и сесть за баранку? - Ну да. Машину водить, машину, сколько раз тебе говорить! Мистер Уорбэйби скажет куда, и ты его повезешь. - Кто? - Уорбэйби. Люциус Уорбэйби. Райделл взял "Пипл", перелистнул страницу и наткнулся на фотографию Гудрун Уивер с преподобным Уэйном Фаллоном. Сорокалетняя актриса Гудрун Уивер выглядела как сорокалетняя актриса. Преподобный Фаллон выглядел как жирная крыса с чужими волосами и в смокинге за десять тысяч. - Этот Уорбэйби, он же, Берри, чуть не лучший в своей профессии, а может, и лучший. В рот долбаная звезда. Иначе б они его и не наняли. Будешь с ним работать - многому научишься. Ты же парень совсем молодой, мозги еще не заржавели, тебе только учиться и учиться. Райделл бросил журнал на прежнее место. - А кого они там ищут? - Гостиничная кража. Кто-то что-то спер. А охрана там была наша. В Сингапуре из-за этого все на ушах стоят. Вот и все, больше я ничего не знаю. Райделл стоял под парковочным навесом и вглядывался в мерцающие глубины голографического водопада, в туман, сочащийся между ярко-зелеными ветвями тропических деревьев. Красиво. Однажды он видел "харлей-дэвидсон", буквально кишащий мерзкими, в натуральную величину, насекомыми. По всей раме, кроме тех мест, где хромировка, - скорпионы, фаланги, мокрицы, да все что угодно, и все ползают, шевелятся. - Видишь? - сказал Эрнандес. - Вот тут, где вроде как размыто. Тут, по идее, должен быть этот долбаный ленивец. Или лемур, хрен его знает. Заводская трижды в рот долбаная гарантия. - И когда я должен ехать? - Вот, возьми номер. - Эрнандес сунул Райделлу клочок желтой бумаги. - Позвони, они тебе все скажут. - Спасибо. - Слышь, - сказал Эрнандес, - я же хочу, чтобы у тебя все было о'кей. Честно хочу. И ты только посмотри на это говно. - Он ткнул в капот "спикера". - В рот долбаная гарантия. 8 НА ДРУГОЕ УТРО Шеветте спилось, что сильный боковой ветер сносит ее на встречную полосу; после поворота с Фолсом-стрит на Шестую стало легче - теперь мягкая невидимая рука подталкивала ее в спину. Она дважды проскочила на красный, у рынка едва-едва успела под зеленый и притормозила, чтобы не вылететь из седла, переваливая через рельсы. Дальше самый трудный участок пути - крутой подъем по Тэйлора на Ноб-хилл; Шеветта пригнулась к рулю. - Ну, давай! - скомандовала она себе. - Сегодня ты справишься. За спиной - дружеская ладонь ветра, впереди, над вершиной холма, - голубое, безоблачное небо; отчаянно работая ногами, Шеветта перевела передачу, почувствовала, как цепь клацнула о зубья огромной, по специальному заказу сделанной звездочки, звездочки, слишком большой для ее велосипеда - для любого велосипеда. Крутить стало легче, и все равно она проигрывала, безнадежно проигрывала... Шеветта закричала, встала на педалях и нажала из последних сил, ощущая, как остатки гликогена в крови превращаются в молочную кислоту. Вот она, вершина, совсем рядом... Сквозь круглое окно, сквозь секторы разноцветного стекла в комнату Скиннера падают косые лучи солнца. Вторник. Утро. На стене, сплошь заставленной пачками желтых, потрепанных "Нэйшнл Джиогрэфик", четко вырисовывается паутинный рисунок оконного переплета с двумя черными мохнатыми пятнами - два стекла вывалились, пришлось заткнуть дырки тряпками. Скиннер, одетый в старую клетчатую рубашку, сидит на кровати, чуть не до подбородка подтянув одеяло и спальник. Собственно говоря, это не кровать, а массивная дубовая дверь, установленная на четырех ржавых колесных ступицах от "фольксвагена" и застеленная пенкой. Шеветта спит на полу на другом, поуже, куске пенки, который она по утрам сворачивает и прячет за длинный деревянный ящик, до краев заваленный аккуратно смазанными инструментами. Запах смазки не покидает ее даже во сне, но Шеветта уже привыкла и почти его не замечает. Выпростанную наружу руку обожгло ноябрьским холодом. Шеветта дотянулась до свитера, лежащего на деревянной, грубо покрашенной табуретке, затащила свитер к себе в спальник, влезла в него, для чего потребовалось минуты две извиваться ужом, и встала. Свитер свисал почти до колен, Шеветте приходилось непрерывно его поддергивать, чтобы растянутая пройма не соскользнула с плеч. Скиннер молчал - утром он всегда так. Шеветта протерла глаза, вскарабкалась на пятую перекладину привинченной к стене лестницы, отодвинула, не глядя, засов и распахнула люк. Подняться на крышу, поздороваться с водой и с городом - непременный утренний ритуал, нарушавшийся только в редких случаях. Если шел дождь или над заливом стоял густой туман, Шеветте приходилось сперва накачать примус - музейную редкость с ярко-красным бачком и латунной, дочерна закопченной горелкой. Обычно Скиннер делал это сам, но в сырую погоду он почти не вылезал из кровати, жаловался, что ноют все кости, особенно бедро. Шеветта высунулась из квадратного отверстия и присела на край, свесив босые ноги в комнату. Солнце пекла уже в полную силу, серебристая дымка тумана таяла буквально на глазах. Скоро будет совсем жарко, черный прямоугольник крыши накалится, смоляной запах размягченного асфальта проникнет даже в комнату. Скиннер показывал ей "Нэйшнл Джиогрэфик" со снимками карьеров Ла-Бреа и бедных-несчастных зверюг, живших миллионы лет назад в тех местах, где теперь Лос-Анджелес, и утонувших в смоле. Вот так-то и добывают асфальт; асфальт - минерал, а не какая-то там гадость, изготовленная на химическом заводе. Скиннер любил точно знать, откуда что берется. Куртка, которую он дал Шеветте, была сшита в ателье Д.Льюиса, на Грейт-Портленд-стрит. Это не здесь такая улица, а в Лондоне. Скиннер любил карты. К некоторым номерам "Нэйшнл Джиогрэфика" прилагались карты, и все изображенные на них страны были похожи друг на друга - большие, от края до края листа, пятна, выкрашенные одним цве- том. Неимоверное множество стран, среди которых попадались и настоящие гиганты: Канада, СССР, Бразилия, - только этих, больших, теперь уже нет, они рассыпались по кусочку. То же самое, говорит Осиннер, происходит и с Америкой, хотя она и не хочет в этом признаваться. Вот, скажем, теперь две Калифорнии, а когда-то была одна, один большой штат. Если посмотреть на комнату и на крышу, то комната вроде как больше, хотя она и забита всяким скиннеровским барахлом, а на крыше только-то и стоит, что ржавая металлическая тележка с парой рулонов толя, и размеры у них, у крыши и комнаты, конечно же, одинаковые - двенадцать футов на восемнадцать. Слева, чуть подальше четвертой опоры, виднелся Остров Сокровищ, струйка дыма от горящего на берегу костра бесследно терялась в тумане. На самой опоре недавно установили здоровую штуку вроде купола, почти шар; треугольные секции сверкали, как начищенная латунь, но Скиннер объяснил, что это просто майлар, натянутый на деревянный каркас. У них там релейная станция, штука такая, которая разговаривает со спутниками; надо сходить как-нибудь посмотреть. Рядом, на уровне глаз, скользнула серая чайка. Город выглядел точно так же, как и всегда: частокол административных башен - Шеветта знала их все по номерам, - а дальше холмы, похожие на спящих бегемотов. И гостиницу эту, ее тоже отсюда должно быть видно, раз оттуда был виден мост. Вчерашний вечер грубо схватил Шеветту за загривок. Она сама не верила, что умудрилась сморозить такую глупость. Футляр, вытащенный из кармана этого мудака, переместился в карман скиннеровской куртки, куртка же висит сейчас на железном крюке, сделанном в форме слоновой головы. И добро бы что интересное, а то очки - дорогие, судя по виду, и жутко темные, ничего сквозь них не видно. Гориллы, которые в вестибюле, просканировали на входе значки; с их точки зрения, она так до сих пор и торчит в той гостинице. Компьютер, конечно же, через какое-то время всполошился, начал ее искать. Если они запросят "Объединенную", можно сказать, что доставила пакет в восемьсот восьмой, а потом забыла про проверку на выходе и спустилась служебным лифтом. И ни про какую там пьянку слыхом не слыхала, да и кто ее, собственно, там видел?-Да нет, засранец этот видел. И помнит, наверное, не такой уж он был пьяный. И мог сообразить, что это она прихватила его очки. Может, даже почувствовал что-нибудь в тот момент. Скиннер крикнул, что кофе готов, а вот яиц нет, кончились. Шеветта спрыгнула вниз, ухватилась на лету за верхнюю перекладину лесенки и повисла. - Оставь мне кофе. Она натянула черные бумазейные лосины и сунула ноги в ботинки, даже не позаботив- шись их зашнуровать, а затем открыла люк, который в полу, и вылезла наружу, все еще полная тревожных мыслей про этого засранца, про его очки и свою работу. Теперь вниз, по десяти стальным ступенькам, приваренным к опоре старого подъемного крана. Корзина на месте, там, где она оставила ее вчера. Велосипед тоже на месте, да куда же он денется, прикованный цепью к опоре, с охранной системой да еще с двумя дополнительными сиренами на всякий пожарный случай. Шеветта перевалила через высокую, по пояс, боковину желтой пластмассовой корзины и стукнула по кнопке. Заскулил мотор; здоровенный зубец, удерживающий корзину на месте, убрался, и она заскользила вниз. Скиннер называл подъемник своим фуникулером. Только он не сам сделал подъемник, его сделал черный парень по фамилии Фонтейн, это когда Скиннеру стало трудно карабкаться наверх и вниз. Фонтейн жил на другом, оклендском, конце с двумя женщинами и целой оравой детей, на нем держалось чуть не все электрическое хозяйство моста. Время от времени он приходил к Скиннеру в своем длинном твидовом пальто с двумя чемоданчиками, по одному в каждой руке, - у него там лежали инструменты. Он смазывал подъемник, проверял и говорил: "Все в порядке". У Шеветты был записан номер, чтобы позвонить ему, если что сломается, но такого еще не было. При остановке корзину сильно тряхнуло. Шеветта выбралась на деревянные мостки и пошла вдоль сплошной стены молочно-белого туго натянутого пластика, ярко подсвеченной изнутри галогенными тампами, испещренной тенями растений. Из-за стены доносилось неустанное бормотание воды в гидропонных грядках. Теперь за угол и вниз, к утреннему шуму и суете моста. Навстречу попался Найджел с одной из своих тележек, самой новой. Работает уже, доставтяет. - Привет, Вета, - широко ухмыльнулся Найджел. Это он ее всегда так называет. - Яичную бабушку не видел? - Поближе к городу. - "Городом" был исключительно Сан-Франциско, а Окленд - просто "Земля". - Сильная штука? - Он указал на тележку, малость придурочное лицо расцвело гордой улыбкой творца. Черненая алюминиевая рама, тайваньские ступицы и ободья, новенькие, сверкающие спицы. Найджел ремонтироват вечосипеды, среди его заказчиков были и курьеры "Объединенной" - те, которые все еще катались на металле. Ему не понравилось, когда Шеветта перешла на бумажную раму. - Хорошая, - кивнула Шеветта, проведя пальцем по безукоризненно гладкому чернению. - А это японское говно, оно еще не расслоилось? - Ни в коем разе. - Не расслоитось, так расслоится. Стукнешь посильнее, и разлетится твоя новомодная хрень, как стекло. - Вот тогда я и приду к тебе, пожатуюсь. - Тогда будет поздно, - покачал головой Найджел; облезлый рыболовный поплавок, свисавший с его левого уха, дернулся и закрутился. Расставшись с Найджелом - он покатил свою тележку в сторону Окленда, - Шеветта нашла старушку и купила у нее три яйца. Каждое яйцо было обернуто двумя большими сухими листьями какой-то травы. Фокус, волшебство. Эту упаковку не хотелось снимать, нарушать ее совершенство, а если уж снимешь, то никогда не завернешь яйца снова, и непонятно, как она это делает. Яичная старушка опустила пятидолларовую монету в маленькую сумочку, висевшую на костлявой шее. Зубов у нее не было, ни одного, от влажной щели запавшего рта радиально расходилась сеть глубоких, словно ножом прорезанных морщин. Скиннер уже сидел за столом, больше похожим на полку, чем на стол, и пил кофе из стальной, сильно помятой термосной кружки. Вот так вот зайдешь, посмотришь, и он - ну разве это старик? Крупный мужик, ширококостный и совсем не такой вроде и старый. Седые волосы гладко зачесаны назад, на лбу - богатая, за долгую жизнь накопленная коллекция шрамов, вмятины всякие, борозды и пара черных пятнышек вроде татуировки: это где в рану попала какая-то черная пыль, да так там и осталась. Шеветта нарушила волшебство яичной старушки, развернула яйца и положила их в пластиковую миску. Скиннер тяжело встал со своего скрипучего стула, поморщился от боли в ноге. Взяв у Шеветты миску, он повернулся к примусу. Яичницу-болтушку Скиннер жарил без масла, на воде, говорил, что научился этому на каком-то корабле у кока. Яичница получалась хорошая, а что сковородку потом не отскребешь, так это уж не его забота. Оставив Скиннера заниматься яичницей, Шеветта подошла к висящей на слоновом крючке куртке и вынула футляр. Совершенно непонятно, из чего он сделан; верный признак, что вещь дорогая. Что-то такое темно-серое, как карандашный грифель, и тонкое, как та же самая яичная скорлупа; и все-таки почему-то кажется, что по скорлупе этой хоть на грузовике катайся и ничего ей не будет. Вроде японской велосипедной рамы, которую Найджел хает. Как футляр открывать, это Шеветта сообразила еще вчера, - одним пальцем нажать сюда, другим сюда, и все в порядке. Никаких защелок, никаких пружин, ничего. И фирменной марки тоже нет, и номера патента. Внутри - что-то вроде черной замши, только это не замша, а какая-то другая хрень, потолще, и мягкая, как поролон. И очки, большие и черные. Вроде как у этого Орбисона на постере, приклеенном к стене над Скиннеровой кроватью, черно-белом постере. Скиннер говорит: если хочешь приклеить постер, чтобы навсегда, нужно брать не клей, а сгущенное молоко. Молоко из консервной банки. Теперь консервную банку днем с огнем не сыщешь, но Шеветта еще помни- ла, что это такое, а странный мордастый парень в черных очках вот так вот и был намертво приклеен к белой фанерной стене. Шеветта вынула очки из футляра; черная, вроде замши, подстилка мгновенно спружинила, выпрямилась, превратилась в гладкую, без малейшей вмятины, плоскость. Очки беспокоили Шеветту. И не только, что она их украла, а и вообще, странные они были какие-то. Слишком уж тяжелые, даже если учесть большие заушники. Оправа словно выточена из графита, а может, не "словно", а и вправду, вот ведь велосипедная рама: там бумажная серединка покрыта графитом, и это - самая современная технология, "Асахи Инжиниринг" иначе не работает. Стук деревянного шпателя: Скиннер взбалтывает яйца. Шеветта надела очки. Темнота, полная темнота. - Кэтрин Хэпбсрн, - сказал Скиннер. - А? - переспросила Шеветта. - У нее тоже были такие вот очки. Большие. Шеветта взяла зажигалку, лежавшую рядом с примусом, щелкнула и попыталась рассмотреть пламя сквозь одно из стекол. Фиг там. - И для чего же они такие, для сварки? Скиннер выложил ее долю яичницы па алюминиевую армейскую тарелку с отштампованным годом выпуска "1952", а затем поставил тарелку на стол, рядом с вилкой и уже налитой кружкой черного кофе. - Ничего не видно, черные, и все. Шеветта положила очки на стол, пододвинула табуретку, села и взялась за яичницу. Скиннер тоже сел и начал есть, время от времени поглядывая на Шеветту. - Советский Союз. - сказал он глотнув кофе. - Чего? - Вот так вот они делали солнечные очки в светлой памяти Советском Союзе. Два завода солнечных очков, и один из них такие вот все время и выпускал. И прямо на склад, ведь никто их не покупал, покупали нормальные, с другого завода. Забили склад под самую крышу. - Завод выпускал непрозрачные очки? - Советский Союз, что ж ты хочешь. - Они там что, были совсем с приветом? - Не так-то все это просто... А где ты их взяла? Шеветта взглянула на свою кружку. - Нашла. Она взяла кружку со стола, старательно глотнула. - Работаешь сегодня? Скиннер встал, заправил рубаху в джинсы, потрогал проржавевшую пряжку ремня, перевязанную для верности проволокой. - С обеда до пяти. Шеветта взяла очки со стола, взвесила их в руке. Да, слишком уж тяжелые. - Нужно позвать кого-нибудь, чтобы проверил топливные элементы. - Фонтейна? Скиннер не ответил. Шеветта уложила очки на черную замшу, закрыла футляр, встала, собрала со стола посуду и отнесла к раковине. Искоса взглянула на футляр. Выкинуть надо, подумала она, и дело с концом. 9 КОГДА ДИПЛОМАТИЯ БЕССИЛЬНА В тот же день, поближе к вечеру, Райделл сел в Бербанке на конвертиплан "Кал-Эр". Фредди, мужик из Сан-Франциско, сказал: приходи на аэродром, я забронирую билет и оплачу. Пассажиры здесь были попроще, и "Кал-Эр" считала излишним баловать их компьютерными развлечениями. Противно пищали дети. Райделлу досталось место у окна. Внизу плыла россыпь огней, чуть размытая и радужная, - кто-то из предыдущих пассажиров прислонился к стеклу набриолиненной головой. Калифорнийская долина. Бирюзовые бездны плавательных бассейнов, подсвеченных из-под воды. Большая это теперь редкость - плавательный бассейн. Тупая боль в руке. Райделл прикрыл глаза и увидел отца, стоящего у кухонной раковины их флоридского автофургона. В этот момент смерть уже вызревала в нем, превращалась в факт, какая-то грань была пройдена. Отец стоял у раковины, мыл стакан и говорил о своем брате. Дядя Райделла был на три года младше отца и к тому времени пять лет уже как умер; однажды он прислал Райделлу из Африки футболку в пакете с мягкой, из пузырчатого пластика, подкладкой и с армейскими марками. На марках был один из древних бомбардировщиков, "В-52", и надпись: "КОГДА ДИПЛОМАТИЯ БЕССИЛЬНА". - Как вы думаете, это что - Прибрежный хайвэй? Райделл открыл глаза. Соседка чуть привстала и вглядывалась в затянутый бриолиновой пленкой иллюминатор. Старая, старше, чем был бы сейчас отец, и похожа на миссис Армбрастер из пятого класса. - Не знаю, - сказал Райделл, - может быть. То есть, - добавил он, - мне они все кажутся улицами, я не здешний. Любознательная соседка улыбнулась и снова втиснулась в узкое кресло. Ну точно как миссис Армбрастер, такое же дикое сочетание твида и оксфордского хлопка, та же индейская накидка. Уж эти бодрые старушонки в крепких, на толстой подошве, ботинках! - Никто из нас не здешний. - Морщинистая рука похлопала Райделла по коленке цвета хаки. ("Да оставь ты себе эти брюки", - сказал Кевин.) - Такие уж времена. - У-гу, - промычал Райделл, отчаянно нащупывая кнопку, опускающую сиденье, маленький стальной кружок, который поможет опрокинуться в некое подобие сна. Он снова закрыл глаза. - Хорошо, что до Сан-Франциско так близко. Я лечу туда, чтобы перевести своего покойного мужа в одну из малых криогенных фирм, - не отставала "миссис Армбрастер". - В фирму, предоставляющую клиентам индивидуалъ- ные консервациоиные модули. Реклама называет их "салонами" - гротескно, не правда ли? Райделл нашел кнопку и выяснил, что "калэровские" сиденья откидываются не больше чем на десять сантиметров. - Он в крио - сколько же это? - уже де