так воинственно. - Я не драться - слушать и учиться приехал. Поднялся Евномий, прошел два шага и Ульфилу обнял, а после, склонив красивую крупную голову, поцеловал в плечо. - Это нам у тебя учиться нужно, Ульфила. Ибо чувствую: праведнее самых праведных ты. И величественно отбыл, глубоко растроганный собственным порывом. Унес с собой шелест шелков, аромат духов и рокотание дивного голоса. Неожиданно для самого себя Ульфила с наслаждением погрузился в бурлящий котел мнений, споров, разговоров, дискуссий и разногласий. Дома, в горах, ему не хватало собеседников. Да и другие заботы съедали все время. Здесь же почти сразу сошелся с Евномием - и во взглядах, и дружески. И роскошному Евномию суховатый готский пастырь нравился; что до Ульфилы - то кому под силу устоять перед мощным обаянием фракийской знаменитости? Бесконечно рассказывал, сменяя историю историей, и все не надоедало слушать. Блистал остроумием и обильными познаниями, как в области догматической, так и по части новостей и сплетен. Казалось, нет ничего такого, что ускользнуло бы от Евномия, неутомимого собирателя, и не попало в обширную кладовую его памяти, где всего в изобилии и все внавалку. А как излагал! Любая, самая заурядная сплетня у Евномия мало не житийным повествованием звучала. А говорил Евномий о битвах честолюбий, о хитростях и бунтах, о том, кто и как себе богатую кафедру добывал - Антиохийскую, Александрийскую, Константинопольскую. Как умер Евсевий, патриарх Константинопольский, за наследство его спор нешуточный разгорелся. Столичная кафедра - это и богатство, и почет, и влияние немалое, ибо из Константинополя судьбы Империи вершатся. Предложили вместо Евсевия Македония. О нем Евномий из Кизика с похвалой отозвался: правильно верует Македоний. Тотчас же противник у этого Македония сыскался и стал подстрекать константинопольскую чернь к бунту. Македоний, муж святой, не мог допустить, чтобы победил тот недостойный, и силы против его наймитов напряг. Завершилось, как водится, бунтом. Магистр милиции пытался восстановить порядок, но только масла в огонь подлил. Не помня себя от ярости, чернь растерзала его и долго таскала изуродованный труп, привязанный за веревку, по всему городу. Император Констанций вынужден был оставить все дела в Антиохии и спешно прибыть в мятежную столицу, где возвысил Македония, противника его отправил в ссылку, а народ наказал, вдвое сократив бесплатную раздачу хлеба. Через несколько дней после Ульфилы явился в Константинополь еще один знаменитый ревнитель ариева учения - Авксентий из Медиолана. Евномий и о нем ворох историй из щедрого своего короба вывалил перед Ульфилой-готом. Авксентий, коренастый старик со стальной шевелюрой, был каппадокиец. Как только освободилась миланская кафедра, неистовый Урзакий (которого Ульфила с теплотой вспоминал) вытащил этого Авксентия из Александрии, где тот прозябал без всякого толка. Никейцы уже нацелились было посадить в Милане своего человека, но Урзакий опередил их. Император Констанций тоже Авксентия поддержал. И не одним только словом - солдат дал... - Разумеется, в Милане тотчас же поднялась страшная суматоха, - с удовольствием рокотал Евномий. (Разговаривали, неторопливо прогуливаясь по роскошному саду возле дворца). - Всполошился весь благочестивый курятник. Пять лет уж с тех пор минуло, а перья до сих пор летают. Миланские девственницы с кудахтаньем уносили от нашего Авксентия ноги... - А что он сделал с этими девственницами? - Ульфилин голос прозвучал, будто ножом по стеклу кто царапает. Да и чей голос благозвучным покажется после медового баритона Евномия? Евномий радостно захохотал. - А ничего не сделал. Разогнал, чтобы постным видом уныние не наводили. Те - городским властям жаловаться побежали. Префект поначалу ничего не понял. Спрашивает: "Достояния вас, что ли, лишили?" Они: "Что?" Он возьми и брякни: "Ну, снасильничали вас солдаты?" Они: "Да ты что, мы бы от такого умерли..." Префект ногами затопал и выгнал их. Потому что ежели по повелению государеву, то и спорить не о чем. Ну, еще нескольких пресвитеров за руки из храма вытащили и под арест отправили. Другой раз не станут указам императорским противиться. Помолчали, полюбовались, как крупные хлопья снега тают на темных древесных стволах. Потом Евномий тихонько засмеялся, заколыхал обширным барским брюхом. И тут же со спутником своим щедро поделился - как торговец на базаре, который поверх горы уже оплаченных фруктов еще горсть, а то и две от полноты душевной добавит: угощайся! - Ох и честили с перепугу нашего Авксентия! Как только ни называли! И знаешь, что он ответил? "Скажи им, что зря стараются. Я по-латыни не понимаю". Ульфила остановился, в широкое смеющееся лицо Евномия поглядел. - Как это - по-латыни не знает? А как же он с паствой своей объясняется? - А никак! Говорит: "Чего с ними разговаривать? Меня, мол, государь в Медиолане епископом поставил, вот и все, что им понимать надлежит. А кто непонятливый - тому и без меня военный трибун Маркиан растолкует". Ульфила головой покачал. Сам он с равной легкостью говорил и писал на любом из трех языков - латыни, греческом и готском. Хотя, если уж говорить по правде, греческий епископа Ульфилы ни в какие ворота не лез. Как все каппадокийцы, по-гречески изъяснялся он просто ужасно. Глотал целые слоги, как изголодавшийся пищу. Долгие и краткие звуки вообще не различал. Слова жевал, точно корова жвачку. Грубый этот акцент, от матери перенятый, усугубился готским выговором. Так что от греческих речей готского просветителя подчас коробило даже римских легионеров, а уж познания тех в языке Гомера дальше какого-нибудь "хенде хох" не простирались. Евномий добавил примирительно: - В пастыре не красноречие главное, а строгость и рвение. - И о другом заговорить пытался, раз Ульфила не хочет в восторг приходить. Но Ульфила, как любой вези, подолгу на одной мысли задерживался, коли уж она в голову втемяшилась. - Среди моего народа и христиан-то почти не было, пока чтение на греческом велось. Какой толк, если все равно никто ничего не понимает? Евномий плечами пожал. По странным дорогам бродят иной раз мысли в голове у Ульфилы. Был он об этом Ульфиле весьма высокого мнения. Со многими, кто сейчас хороших мест в Империи добился, не сравнить - намного выше их Ульфила. Пытался Евномий втолковать этому упрямому вези, что негоже мужу столь похвального благочестия и обширных познаний в Писании в глуши и безвестности прозябать. Не пора ли в столицу перебираться? Он, Евномий, это устроить может. Через того же Македония, к примеру. Ульфила только глянул на Евномия своими темными, диковатыми глазами. Поежился Евномий, неуютно ему вдруг стало. Варвар - он и есть варвар, будь он хоть каких обширных познаний. А честолюбие епископа Ульфилы в те годы заносилось уже на такую высоту, где не оставалось места никакой корысти, ибо не земных сокровищ искал себе. Мелкой и ненужной предстала на миг Евномию вся эта возня вокруг богатых кафедр, бесконечная вражда честолюбий и плетение тончайших кружев хитрости и интриги. Сказал, защищаясь: - Выше головы не прыгнешь, Ульфила. Всякий слушает своего сердца, ибо нет такого человека, который был бы поставлен судить. У одного сердце великое и дела великие; у другого сердце малое. Блага же хотят все. Точно оправдаться теперь хотел за все сплетни, переданные раньше. Глуховатым голосом отозвался Ульфила, Евномия и жалея, и любя, и все-таки осуждая: - Пустое занятие по поступкам человеческим о том судить, что выше любых поступков. Епископы суть люди; Дело же совершается превыше человеков. Словопрения продолжались; одно заседание проходило бурнее другого. Никейцы были совершенно разбиты, тем более, что и император их не поддерживал. Держались только за счет собственной твердолобости, ибо, не владея логикой и не в силах отразить остроумные, разящие аргументы Евномия, только и могли, что огрызаться: "А я иначе верую - и точка". Большего им не оставалось. Ульфила на этих заседаниях не выступал - слушал, наблюдал. Как губка, жадно впитывал впечатления. Ибо догматы Ария считал единственно правильными. Все в его душе одобрением отзывалось на речи Евномия. Арий учит о единобожии более строго, чем никейцы. Этим прекраснодушным господам хорошо отстаивать абсолютное равенство Отца и Сына. Их бы к язычникам, в глушь дакийскую, к тому же Охте. Или в Гемские горы. И как бы они там объясняли, почему их религия не троебожие содержит, а единобожие? Да они и сами в большинстве своем, прямо скажем, от Охты мало отличаются. Евномий же был великолепен, когда завершил свою речь поистине громовым аккордом: - Если есть совершенно равные Бог, Бог и Бог - то как же не выходит трех богов? Не есть ли сие многоначалие?.. Взрыв аплодисментов утопил голос оратора. Никейцы что-то выкрикивали со своих мест, но их больше не слушали. Сам Констанций соизволил ладонь к ладони приложить в знак одобрения. После заседания восхищенный Ульфила протолкался к Евномию, обнял его. А Евномий вдруг оглянулся, поискал кого-то глазами и, не найдя, сквозь зубы лихо свистнул. Тотчас раб подбежал и вручил свиток, красиво перевязаный кожаным шнурком с позолотой. Евномий торжественно передал свиток Ульфиле. - Я записал тезисы этой речи для тебя, друг мой, - сказал Евномий. - Она твоя. Ульфила был по-настоящему тронут и даже не пытался скрывать этого. - Большего подарка ты не мог бы мне сделать. Предпоследний день в Константинополе несколько омрачился несогласием, которое вдруг установилось между Ульфилой и Евномием. - Прочитал еще раз твою проповедь, - сказал ему Ульфила, когда прогуливались вдоль городской стены, любуясь закатом. - И не один раз. Множество. Евномий склонил набок свою львиную голову. Ждал похвалы. Ульфила сказал: - Она выше всяких похвал. У меня не достанет слов, достойных красоты твоего слога, Евномий, стройности твоих мыслей. Евномий деликатно кашлянул в сторону. Ульфила продолжал задумчиво: - Но кое с чем я не могу согласиться. Евномий тотчас же насторожился. - Да? - Да. - На собеседника испытующе поглядел. - Ты пишешь, что Сын изменяем. Что Сын достиг Божеского достоинства после испытания Его нравственных свойств и вследствие обнаруженной Им устойчивости в добре. - Ульфила процитировал почти наизусть. Он говорил негромко, слегка задыхаясь, - волновался. Зато Евномий был совершенно спокоен. - Да, именно так я и писал. Бог предвидел, как Сын Его будет прекрасен по воплощении. Но если бы Петр или Павел оказались в земной жизни столь высоки и совершенны, как Иисус, то они были бы Сынами Бога, а не Единородный Сын Его. - Отсюда легко можно вывести, что любой из нас, проявив надлежащую стойкость в добре, может быть усыновлен Богом, - сказал Ульфила. И желтоватый огонек загорелся в его темных глазах, когда посмотрел на закат. - Ты спрятал в своем учении страшный соблазн, Евномий. - Ты что же, не согласен со мной? - поинтересовался Евномий. - Нет, - сказал Ульфила. - Не согласен. Сын - великий Бог, великая тайна. Его величие таково, что постигнуть Его существо невозможно. Runa. Тайна. Magnum Misterium. Ни Петр, ни Павел, ни любой из нас... - Ужели напрасно Господь наименовал Себя "дверью", если никого нет входящего к познанию? - запальчиво спросил Евномий. - Как это "невозможно постигнуть", если Господь - путь? Кто же идет по этому пути?.. - Евномий, - сказал Ульфила. - Пойми. Ты сводишь в ничтожество самое Искупление. Господь Иисус Христос - Устроитель спасения мира и людей. Если бы Он был так запросто постижим, как ты говоришь... Если любой из нас может заместить Его, набрав потребную меру добродетелей, то все Искупление обращается в ничто. - И спросил неожиданно: - Ты ведь не сомневаешься в святости Авксентия Медиоланского или Македония, епископа Константинопольского? - Разумеется, нет, - надменно сказал Евномий. - К чему ты спросил? - Давай завтра распнем их, - предложил Ульфила. - Как ты думаешь, проистечет из этого спасение человечества? Евномий рассердился, потому что не знал, что отвечать. - Я считаю своим долгом блюсти чистоту нашего учения, - сказал он наконец с тихой угрозой. - Когда я принял кафедру Кизика, я вынужден был заново окрестить своих прихожан. Не только никейского вероисповедания - они, кстати, именовали себя "кафолическими христианами". Но и кое-кого из тех, кто думал, что следует учению Ария. Они заблуждались и их учение было искажено. Мне пришлось учить их правильному символу веры. - Не хочешь ли ты и меня окрестить заново? - спросил Ульфила. Евномий криво улыбнулся. - Ты ведь знаешь ответ. В молчании дошли они до дворца. Не желая расставаться в ссоре, Евномий дружески сжал Ульфиле руку и взял с него слово, что будет отвечать на его письма. Ульфила обещал; на том расстались. Пасха в этом году поздняя, уже и яблони отцвели. Меркурин, Константинополем точно пришибленный, до сих пор с мутными глазами ходит - великим городом бредит. Ульфила это, конечно, примечал (сам таким из Антиохии вернулся) и гонял парня больше обычного, чтобы мысли глупые в голове долго не держались. Всему придет время, так он считал; настанет час и для Константинополя, а сейчас иди-ка, дружок, помоги Силене с мужиками - обещали к Пасхе в церкви полы перестелить, чтобы епископу во время службы не думать о том, на какую половицу ступать, а какую обходить с осторожностью (древесина лиственная сгнила на удивление скоро). Силена, счастливый человек, бревна таскал, и сложности бытия его совершенно не заботили. Но вот и ремонт в церкви закончен, и весеннее тепло проливается на землю. Запасы, на нынешнюю зиму сделанные, оскудели; однако до нового урожая дожить можно без беды и голода. Ульфилу от поста шатать начало, и Силена с ним разругался: слишком ты, отец, себя любишь - о своей святости радеешь, а литургию кто служить будет, когда загнешься? Ульфила этому простому, но от сердца сделанному наставлению дьякона своего внял и строгость чрезмерную умерил; однако пригрозил его, Силену, епископом себе в преемники поставить, коли такой умный. Не любил Ульфила страстную, да и кто ее любит? Точно камень на грудь наваливается, не вздохнуть. Перед Пасхой с утра ушел один в церковь. Маленькая деревянная церковка на берегу речки, как будто от века стояла. Вон там липа выросла, а здесь церковка ульфилиной общины. Постарались, украсили ее внутри, как умели. На бревенчатые стены полотен навесили, какие нынешней зимой специально для того один гончар из Македонской разрисовывал (у того талант был фигуры рисовать). Был тот гончар мезом, молился своим варварским богам, потому Ульфила знал его плохо. Зато Силена, по нраву и должности своей хлопотун, свел знакомство решительно со всеми, включая и язычников. И епископу своему так заявил: мол, какая разница, чья рука доброму делу служить поставлена, христианина или же язычника? Ежели есть дар, то это - дар, его только в правильную сторону обратить нужно. Засел рядом с тем гончаром, объяснял, что именно рисовать надобно. И нарисовал Силене мез все, как было рассказано, - и Благовещение, и Рождество, и Тайную Вечерю, и Моление о чаше... Холодный утренний свет в окна и раскрытые двери беспрепятственно входил, освещая мезовы картины, и среди знакомых фигур Иисуса, апостолов, Богородицы видел Ульфила горы Гема, поросшие лесом, и речку, петляющую в предгорьях меж холмов, и солнце, пробивающееся сквозь туман. Кое-где полотно успело закоптиться, и в одном месте осталось жирное пятно от лампадного масла. В алтарной части помещалась небольшая жаровенка, где сжигались ветки можжевельника для благовонного запаха. Ульфила потер между пальцев веточку, не до конца обгоревшую (от прошлого воскресенья осталась). И в тишину его одиночества вдруг ворвался плеск воды на перекате, где бревно через реку перекинуто, - сейчас его половодьем затопило. Две лампы, заправлявшиеся маслом, сейчас погашенные, свисали с потолка. Одну здесь делали, вторую Ульфила из Константинополя привез - красивая. Свечей в этой церковке не было, потому что епископ Ульфила свечей не любил. Это мать еще в детстве вбила ему в голову, будто свечи - языческое изобретение и будто одни только идолопоклонники их жгут. Даже выросши и умом постигнув, что масляные лампы тоже суть языческое изобретение, так и не отделался от предубеждения. Церковь была тиха и нарядна, как невеста в утро перед свадьбой. Ульфила думал о тех людях, которые обряжали ее и готовили к празднику, и улыбался. Вышел на берег, и тотчас те же самые горы, что только что окружали его на настенных холстах, глянули с южной стороны горизонта. Будто и не покидал храма. И был маленький деревянный храм ульфилин как целый мир; мир же - совершенный и наиболее внятный язык, каким может говорить Бог. Сидел епископ на берегу реки, слушал плеск воды у затопленного бревна на броде, уходил в свои мысли все глубже и глубже и постепенно как бы терял плоть - становился словом. А слово - разве может оно страдать, испытывать боль, страх, голод, разве может оно умереть? Слово - оно, в конце концов, бессмертно. Так и заснул незаметно для себя, склонившись на траву. Проснулся от того, что - уже в сумерках - трясет его за плечо Меркурин. - Силена послал спросить: как, будем в этом году факелы жечь? Если будем, надо бы срубить, пока до полуночи время есть... 5. ПРОКОПИЙ. 366-369 ГОДЫ Прокопий происходил из знатной фамилии; родом он был из Киликии, где и получил воспитание. Родство с Юлианом, который стал впоследствии императором, помогло его выдвижению... В частной жизни и характере он отличался сдержанностью, был скрытен и молчалив. Он долго и превосходно служил нотарием и трибуном и был уже близок к высшим чинам. Аммиан Марцеллин Разумеется, у империи с варварами был мир. Прочный, чуть не вечный. Империя отъелась и очень хотела покоя - спать и переваривать в своем необъятном брюхе страны и народы. Но ей мешали. Во-первых, свои же сограждане, на войне наживавшиеся, ибо любое перемещение легиона, не говоря уж о поставках в армию, порождает большой простор для финансовых злоупотреблений. Во-вторых, не давали ей покоя сами варвары, на что она, если судить по внешним проявлениям, страшно досадовала. Эти "зловредные" народы то и дело наскакивали на старого хищника, покусывая его жирные бока, кое-как прикрытые щетиной Рейнско-Дунайского вала. А что в империи происходило? Ну, император сменился. Блаженной памяти Констанций умер. Теперь визави Атанариха по ту сторону Дуная был неотесаный вояка по имени Валент - повелитель Восточной Римской империи. С годами отяжелел Атанарих, обзавелся висячими усами. И все так же империю ненавидел. И безразлично ему было, какие перемены там произошли. Сменился император и сменился. Будь на противоположном берегу Дуная хоть сам Александр Македонский - и то, казалось, вцепился бы не задумываясь. Сидел Атанарих у себя в Дакии-Готии, глаза щурил, приглядывался, выжидал. И дождался. Боги любили Атанариха - послали ему случай отомстить ромеям за низкое их коварство (ибо после того, как Ульфила ушел на имперские земли и сманил за собой часть племени, последние сомнения относительно христианства у Атанариха рассеялись). Знак милости богов, если говорить о наружных его свойствах, не производил внушительного впечатления. Это был римский солдат, выловленный на готской земле и со связанными за спиной руками доставленный к Атанариху. Вид пленник имел весьма заурядный: рожа как кирпич, во рту двух зубов не достает. Римский солдат отбивался от готских воинов, пока те тащили его, точно козу на заклание, и что-то вопил во всю глотку. В этих бессвязных криках Атанарих разобрал свое имя. Велел пленного отпустить - пусть скажет, что там хочет сказать. Тут-то и выяснилось, что вовсе не пленный это, а гость дорогой и достопочтимый посланник. И что родич покойного императора Юлиана, знатнейший Прокопий, шлет через этого Иовина (так солдата звали) привет своему брату, могущественному Атанариху, повелителю везеготов. От слова "брат" из уст ромея поморщился князь готский, но руки Иовину велел освободить. Вина принесли. Сели. И чем дольше слушал солдата Атанарих, тем радостней ему становилось. Ох уж эти родственники Юлиана Отступника со стороны его покойной матушки Василины. Сперва патриарх Евсевий с его интригами и арианством, теперь вот Прокопий, бывший нотарий, ныне же - можешь не сомневаться, князь, ибо вот отчеканенная им в Иллирике золотая монета! - законный император, занявший по праву место своего покойного брата Юлиана. Как не возмутиться, продолжал Иовин, когда на трон возвели этого бездаря и солдафона, этого Валента, который только и умеет, что раздавать жирные куски своей родне, а об империи не радеет. Заодно поведал (ибо не голословно утверждал), как обирает своих сограждан Петроний, достойный тестюшка нашего солдафона, Валента то есть. Взыскивает недоимки столетней давности, а чуть что не так - на дыбу и пытать. Жалованье солдатам через жадность свою задерживает. На недоимки Иовину было, понятное дело, наплевать, а вот с задержкой жалованья - по всему видно - сильно обидел его этот Петроний. Да и вообще, Валент править не умеет. Что это за император, если достойному человеку приходится скрываться от него в лесах и вести жизнь дикого зверя, чтобы только не заподозрили его в честолюбии и стремлении занять престол и не подвергли за такое-то пустое подозрение смертной казни? Тут Атанарих в рассказе запутался и осторожными вопросами (дабы не выдать своей неосведомленности больше, чем следовало бы) постарался выяснить, о ком, собственно, речь. Да о Прокопии, конечно же. Он повинен в страшном преступлении (так Валент считает): состоит в родстве с Юлианом, что дает ему право на престол. И это право, между прочим, подтвердила вдова Констанция, Фаустина, когда вверила Прокопию свое дитя, малолетнюю Констанцию... Иовин частил, сыпал именами. Но Атанарих почти не слушал. Главное было для него открыто как на ладони: империю рвет на части мятеж, и мятежник просит помощи у везеготов. Атанарих подливал и подливал своему собеседнику, а сам все улыбался в висячие усы. Хорошо же. Как вы с нами - так и мы с вами. Ромеи запускали щупальца к вези и отхватили-таки часть племени. Совратили, лишили силы, поселили, как каких-нибудь рабов, на своей земле. Настал наш черед. Уж мы с вами поквитаемся. Пусть ромеи рвут друг у друга из рук императорскую власть, пусть воюют между собой. Пускай освежат в памяти, ежели забыли, каково это - проливать кровь соплеменников. Ну, так чего он хочет от меня, этот твой Прокопий? Воинов? Хорошо. Я дам ему двести дюжин моих воинов. Этого хватит? Иовин бросился руки Атанариху целовать. Владыка!.. Милостивец!.. Атанарих руки отдернул. Нечего меня, военного вождя, слюнями мазать. Жаль, не знал Атанарих многих подробностей этой истории, в которой поучаствовал двумястами дюжинами воинов; а то повеселился бы от всего своего широкого варварского сердца. Ибо война Прокопия с Валентом была войной двух откровенных трусов, каждый из которых лишь об одном мечтал: в живых после этой передряги остаться. Как услышал Валент (он о ту пору в Сирии был), что Прокопий два легиона на свою сторону сманил и на него, Валента, войной идти хочет, так сразу за пурпурные сапоги императорские схватился - скорее снять, снять, снять и в провинцию, к морю, гусей разводить. Спасибо, приближенные не позволили, за руки удержали. Прокопий на самом деле тоже не рвался к престолу, но выхода у него не было. Иовин Атанариху совершенно точно обрисовал положение дел: раз родственник Юлиана, значит, либо становись государем, либо помирай по подозрению, что хочешь стать государем. А тут как раз подвернулся случай. Валент сидел в Сирии. Донесли до него, что готы собираются в очередной раз пройтись по Фракии, не раз уже ими ощипанной. Со стороны соплеменников Атанариха это было, конечно, гнусностью, но таковы уж они, готы: скучно им за Дунай не ходить. Валент легионы послал усмирять задорных соседей; сам же занят был в Сирийских владениях своих. И вот по пути из Сирии во Фракию остановились в Константинополе без императорского пригляда два легиона. Отчаянно труся, бледный, как выходец с того света, Прокопий натягивает на себя одежки понаряднее (за неимением пурпура, положенного порядочному владыке), вооружается палкой с красным стягом и в таком бутафорском блеске, с подгибающимися от ужаса коленями, предъявляет свои претензии на престол. Вокруг солдаты стоят, бдительно охраняя сию персону поднятыми щитами, ибо имелись серьезные опасения, что вздорный плебс константинопольский начнет швыряться кусками штукатурки и прочим дерьмом. Но все обошлось, и выступили в поход. Однако ж для Атанариха дело обернулось куда как скверно. Посылая с Прокопием готов, он рассчитывал пустить молодых своих волчат порезвиться на ромейской земле, попробовать зубки, поесть свежего мяса, с тем, чтобы потом назад их принять и произвести в матерые волки. А вышло по-другому. Прокопий, разумеется, войну бездарно проиграл. Никто и не сомневался, что ничего путного из его авантюры не получится; Прокопий первый был в этом уверен. В решающий момент, когда чаши весов колебались, Прокопия предали. И хоть не ожидал он иного от своей армии предателей и дезертиров, а все же упало сердце, как увидел, что солдаты его оборачивают щиты внутренней стороной наружу и дружно топают на сторону Валента. Поглядел, сжал в комок упавшее сердце, плечами криво передернул и как-то очень ловко скрылся с поля боя. За ним только двое пошли - ближайшие соратники. Готы еще задержались, бились с ромеями, но не потому, что Прокопия защищали, а просто ромеев не любили. Но и эта война закончилась: небольшой отряд готский окружили и полонили. Те не очень-то сопротивлялись. Сложили оружие, как было велено, на землю сели. Атанарих, когда отпускал их с Иовином, наказывал не жизнь свою за ромейского самозванца сложить - жизнь их народу вези нужна - а опыта набраться. Ну и набрались; будет. Во Фракии это случилось, у города Наколеи. Там лесистые горы кругом, есть, где спрятаться. Добрел до них Прокопий. Ничего, кроме усталости, не чувствовал. Кто бы не сказал, глядя на него сейчас: сильного судьба ведет, слабого тащит. И притащила, в конце концов, в этот лес, на эти склоны, и бросила в одиночестве. И еще небось пальцы брезгливо отерла полотенцем: ф-фу, Прокопий... Конечно, в те годы судьбе было, из кого выбирать. Мир тогдашний полон был героев. Просто трещал и лопался по всем швам от героев. И имена одно другого громче: Стилихон, Аларих, Аэций, Аттила, Гинзерих, Теодорих... В глазах темно от блеска. А тут какой-то Прокопий с его умеренностью и аккуратностью - идеальный канцелярский работник; с его узкими плечами и сутулой спиной. И что он все под ноги себе глядел, монету потерял, что ли? Скрытный, скучный Прокопий. Рухнул под деревом, на узловатые корни, лицо руками закрыл. Вот наконец он и остался один, можно передохнуть. И тихо вокруг, только полная луна ярко светит. Один? Не тут-то было. Извольте-с, ваше падшее величество. Справа и слева приблизились соратники верные, числом двое, взяли его за руки и связали. Да пес с вами, делайте, что хотите. Наутро - какое торжество в лагере Валента! Валент уж позабыл, как отрекаться хотел. Восседал на складном табурете среди своих солдат. Центральная часть лагеря была занята пленными. Длинноволосые, белесые, длинноносые, с наглыми светлыми глазами - переговариваются между собой, пересмеиваются. Не их это война, а Атанарих их скоро из плена вызволит. Мятежника ведут!.. Самого Прокопия ведут!.. Так-то, вместе с сообщниками, что явились узурпатора незадачливого выдать, представили римские солдаты императору Валенту мятежника Прокопия. Коренастый, угловатый, дочерна загорелый, глядел Валент настоящим воином, плоть от плоти закаленных римских легионов. А что трусоват бывал, то искусно прикрывал грубостью: мы академиев не кончали. И триумфы с прочими изысками ему, Валенту, ни к чему. Не было у него вкуса к театральным действам, зато шкурой своей весьма дорожил. И потому посмотрел Валент в унылое бледное лицо Прокопия и велел отрубить ему голову, что было исполнено тут же, на месте. Прокопий ушел из жизни, казалось, со вздохом облегчения. За все свои сорок лет он никого не убил, а это по тем временам была большая редкость. Что до сообщников его, которые так героически выдали своего предводителя, то Валент, не обладавший чувством изящного, велел казнить их тоже. Так втроем в одной яме и закопали. И осознав свой долг перед отечеством исполненным до конца, Валент занялся другими делами. Узнав о том, что эта пивная бочка Валент распродал всех готских пленников по градам и весям империи, точно коз бессловесных, Атанарих... Ох. Лучше было не попадаться ему на глаза в те дни. Наконец, призвал к себе нотария (писца то есть). Добровольно бы не пошел, но тут деваться было некуда. Звали нотария Агилмунд, был обучен грамоте и при князе выступал искусным дипломатом. Хромой от рождения, Агилмунд передвигался быстрым скоком и был куда менее беззащитен, чем можно было бы подумать, видя его угловатую хрупкую фигуру. Своего дипломата Атанарих встретил потоком отборных проклятий. Не спрося позволения - вообще не проронив ни слова - Агилмунд уселся за стол против князя, локтем миски в сторону сдвинул, со своим письменным прибором разложился и строчить принялся. Атанарих ругань прервал и поинтересовался: что это нотарий пишет? Агилмунд досадливо на князя рукой махнул, чтобы не мешал вопросами, с мысли не сбивал. Дописал. После голову поднял и, склонив ее набок, посмотрел Атанариху прямо в лицо. Страшен был Атанарих. Нотарий как ни в чем не бывало попросил диктовать дальше. Проклятия возобновились. Угрозы одна страшнее другой - и все на голову этой продажной твари, этой шкуры - римского императора. Уж и города ромейские пылали, и Флавиев флот, что нес охранную службу на Дунае, шел ко дну вместе со всей матросней, и Траянов вал с землей был сровнен и зубами дракона то место засеяно, женщины все подвергнуты надругательствам, а мужчины оскоплены все поголовно... Нотарий усердно писал. Наконец, Атанарих выдохся и попросил прочесть, что получилось. Получилось в меру сухое и достаточно высокомерное послание, составленное на сносной латыни (всего две ошибки, да кто не запутается, когда семь падежей!) Атанарих-де требует выдать ему всех готских пленников, захваченных Валентом под Наколеей. Поворчал еще немного Атанарих и, капнув воска, приложил печать. Ответ на сие послание привез государев человек, которого готы, склонные к тяжеловесному юмору, приняли было за заблудившегося кочевника. Ибо был он природным сарматом, хотя и носил римское имя Виктор. В пути этот Виктор изрядно пообтрепался, да еще заплутал в горах, здесь довольно крутых и поросших густым лесом. Пытался было найти себе толкового проводника, сунулся за этим в селение карподаков, но карподаки - народишко дикий, носит войлочные шапки, смотрит зверем и изъясняется на совершенно незнакомом наречии. Так что проводника не добыл, а хлеба в селении том не нашел. Оголодал, оборвался о сучья в трущобах, насилу этого мерзавца князя готского нашел. Атанарих поначалу к нему даже не вышел. Слуги и младшие родичи вокруг Виктора вились, как мошки-кровопийцы, все въедались да допытывались - что за сармат такой и почему в ромейскую одежду вырядился, краденая, что ли? Так допекли Виктора, что спесь с него потекла ядовитым потоком - не удержался, на низших излил, а ведь берег для самого Атанариха. Тут уж и "хам" в дело пошел, и "да как ты смеешь", и "убери руки, холуй" - все, чем казна богата. Двое из слуг помоложе хохотали над бессильной его яростью, а третий - это как раз нотарий был - как обложит этого Виктора с головы до ног. На шум лениво Атанарих вышел. Усадьба просторная, дом богатый, деревянный. Стоит князь в дверях, большой, грузный. Любопытно ему. Виктор к Атанариху подошел, отточенным движением императорское послание вручил. Атанарих взял, в руках повертел, потом кивком нотария подозвал и ему сунул: прочти. Агилмунд глазами пробежал. - Интересоваться изволит, на каком основании народ, дружественный римлянам и связанный с ними еще через Константина Великого договором вечного мира, оказал поддержку узурпатору, который, находясь во власти низменных страстей и поддавшись гнусным побуждениям честолюбия, начал войну против законного государя. - Запутался я что-то, - сказал Атанарих. - Не сыпь словами, не горох. Узурпатор - это у нас кто? Нотарий и князь, как по команде, одновременно повернули к Виктору вопрошающие лица. Искренне недоумевали. Атанарих брови поднял, глаза выпучил, рот приоткрыл: в полной растерянности бедный варвар. Виктор зубами скрипнул, но ответил: - Узурпатор - Прокопий, казненный за измену и междоусобную войну. - А, - протянул Атанарих с видимым облегчением. И нотарий тоже сменил выражение лица: теперь он понимающе супился и кивал. Но вот Атанарих снова озаботился, и мгновенно его беспокойство передалось и верному нотарию: - А законный государь - это, стало быть... - Август Валент, - отрезал Виктор. - Август Валент - законный государь. Ты поддержал проходимца, князь, дал ему своих людей, нарушил договор с империей. Так что когда твои люди попали в плен, Валент обошелся с ними по справедливости. Не он - ты должен отвечать за деяния свои. Атанарих повернулся к нотарию. - Принеси то письмо. Тот кивнул и быстро похромал в дом. Долго возился там, гремел засовами. Атанарих в это время зевал и чесал у себя под мышками, задирая рубаху и выставляя напоказ изрядный живот. Виктор с ненавистью глядел на этот живот. Наконец, явился пройдоха нотарий, вынес письмо, о котором шла речь, и с торжественным видом объявил: - Вот подлинный документ, призванный полностью оправдать образ действий нашего князя. Написан собственноручно Прокопием. Здесь он провозглашает, что принял верховную власть, ибо она принадлежит ему по праву как близкому кровному родичу покойного императора. Следовательно, оказывая ему поддержку, мы сохраняли верность давнему договору с Константином. Ибо как еще выказать верность Константину Великому, если не поддержав его родича? Я могу прочесть, - с невинным видом предложил нотарий. - Нет необходимости, - сказал Виктор. - Я передам Августу Валенту ваши оправдания. Но боюсь, он сочтет их пустыми отговорками. Направился было к своей лошади, но Атанарих окликнул его. - Да погоди, ты... Не такие уж мы тут звери. Как тебя зовут? Виктор? Странное имя для сармата. - Если меня здесь вынуждают терпеть оскорбления... - начал Виктор. - Да будет тебе, Виктор, - совсем мирным тоном сказал Атанарих. - Передохни у нас дня два, а потом мы тебе проводника дадим. Ведь пока сюда шел, заблудился небось? Вон одежда как поизорвалась. - И Агилмунду: - Пива гостю принеси. Агилмунд в дом ушел и сразу же донеслись его крики: погонял какую-то служанку, чтоб немедля пива князю несла. Виктор остался погостить. Два дня терпеливо сносил атанарихово гостеприимство. Ел, пил. Тот, точно в издевку, кормил поджарого сармата на убой, до боли в желудке, поил, как лошадь, все расставаться не хотел. Наконец еле живого от обжорства отправил назад, к Валенту, дав в сопровождение верткого паренька с хитрым лицом. Как и следовало ожидать, на письмо Прокопия, предоставленное везеготами, Валент даже и не взглянул. Долго колебался император ромейский, что бы такого убийственного Атанариху написать в ответ, но так ничего и не придумал, а вместо того двинул за Дунай войска. Только слепой бы, пожалуй, не заметил, что Валент войну затевает. А Атанарих уж никак слепым не был. И меры принял. По весне никто не помешал Валенту мосты через Дунай наводить. Флавиева флота корабли сонно покачивались, выстроенные в ряд в самых низовьях Реки. Ругань, грохот, плеск волн, беспокойное ржание коней - переправляются ромеи по плавучему мосту на палубах, в Готию идут - зловредного Атанариха карать. А что он к узурпатору людей своих посылал?.. Сопротивления переправе никакого не чинилось. Левый берег Дуная как вымер. Сперва ступали ромеи с опаской, засады ожидали. Но Атанарих исчез. Это прибавило Августу Валенту бодрости. Было предпринято несколько стремительных марш-бросков по всем направлениям, но все они вонзались в пустоту. Вымерли они, что ли, эти проклятые готы? Чего захотел - чтоб готы вымерли. Валент понимал: невозможное это дело. Живехоньки и готовы ощутимо тяпнуть, если подвернется удачный случай. Атанарих употребил полученные известия о том, что ромеи карательный поход задумали, таким образом: собрал народ свой и с ним подальше в горы забрался, прочь с равнины, где все как на ладони. В горы ромеи с их лошадьми не сунутся. Крупной воинской части резона нет, не зная местности, по горам блуждать - воинственных готов вылавливать. Ну, засели там вези, набили дичи, пивом одолжились у местных кельтов, что в этих горах с незапамятных времен сидели, и жили себе не тужили, пока Валент, весь потный, в самую жару по равнине гонялся. - А что Валент с равнины-то не уйдет? - спросил раз молодой дружинник у нотария - тот все тайны князевы знал, да и вообще был умный. - Атанарих ему свою тень оставил, - был ответ. Наконец Валент соскучился хитрую тень атанарихову ловить. Кому бы понравилось? Призвал к себе Аринфея, магистра пехоты. Как бы все лето так впустую не пробегать, сказал ему Валент. Аринфей согласился: у варваров чести нет, в удаче они возносятся превыше всякой меры, в неудаче на брюхе ползают. И сказал Валент: - Добудь мне этого Атанариха. Хочу увидеть, как он на брюхе ползать будет. Аринфей взял сотню легких всадников и в степи умчался. Но добыча его была невелика. Долго искали, наконец захватили несколько семейств, со стариками, бабами и сопливыми ребятишками (нескольких молодых мужчин пришлось убить, больно яростно отбивались). То ли не успели вместе с остальными в горы уйти, решив сперва завершить работы на полях. То ли вообще никуда со своей земли уходить не собирались. По языку и обличью - вроде бы готы, определил Аринфей. Но ведь с них станется и аланами оказаться, те тоже рослы да белобрысы. Однако особо разбираться не приходилось. С пустыми ведь руками к Валенту не вернешься, вот и привел ему Аринфей десяток пленных. На другой год кампания против готов вообще протекала крайне вяло. Взялись было снова переправу наводить, но Дунай так разлился, что из этого мероприятия ничего у ромеев не вышло. Пока ждали, чтоб разлив утихомирился, половина лета долой. Легионеры обленились, на траве валялись, рыбу ловили. Таможне одни слезы - разве с этих мерзавцев налог возьмешь? Они сами с кого хочешь налог возьмут. Женщин местных перепортили. Поблизости от лагеря деревенька карподаков оказалась, тех, что еще Траяна помнили. Солдаты быстренько выучили, как на ихнем наречии будет "выпивка" и свели с ними дружбу. И сам Вален