ка иметь! - Чтобы избежать неприятностей от чрезмерно войнолюбивых родичей моих, приватно советую тебе показать им силу твоего войска. Не вступая в битву, пройди перед ними горделиво, вознеся орлов. Это зрелище лишит их задора, а имя твое устрашит их. Тогда они охотно прислушаются к моим словам и заключат мир с тобой. - А заодно получат хорошую возможность оценить боевую силу ромеев, - сказал Ульфила. Фритигерн махнул рукой. - Не ищи подвоха там, где его нет. Мне не нужна эта битва, где мы понесем слишком большие потери. Неужели я еще не убедил тебя? Я хочу купить мир не кровью, а хитростью. Второе письмо обезопасит переговоры от случайностей. А кроме того... - Он посмеялся. - Оно изрядно польстит Валенту. Как все трусы, император любит думать, что одно только его имя наводит страх. Ульфила отложил дощечки. - Откуда ты столько знаешь о характере Августа Валента? Фритигерн выглядел очень довольным. - А что, я неправ? - Прав. Фритигерн вскочил на ноги. Протянул руку Ульфиле, больше из вежливости, ибо и в пожилых летах был тот легким на подъем. Вместе пошли к дому. Помолчав, сказал Фритигерн: - Мне про Валента один человек рассказывал - а тот хорошо его знал. Ульфила молчал, желанного вопроса "кто?" не задавал - нарочно князя мучил. И не выдержал князь, назвал без всякого вопроса: - Атанарих. Валент, его императорское величество, положительно не знал, что ему предпринять. Нервно расхаживал по форуму своего лагеря под Адрианополем. Лагерь был великолепен, совершенное создание римской фортификационной мысли. Войска отборные, полководцы - один другого опытнее, враг свиреп. Осталась сущая малость: отдать приказ и ударить по полчищам Фритигерна. И вот на это-то Валент никак не мог решиться. Спросил мнения командиров. А те возьми и не сойдись во взглядах. Комит Себастьян после победы над готами в долине речки Гебр, раздул павлиний хвост. И Августа Валента к тому же призывал. Нельзя упускать случая, твердил он. На войне слишком быстро все меняется. Слишком быстро, чтобы можно было позволить себе такую роскошь: сидеть и ждать у моря погоды. По последним донесениям разведки, везеготов не более десяти тысяч. Это работа для одной хорошо обученной когорты. Конечно, если с умом взяться. Благодарение Провидению, его императорскому величеству служит немало офицеров, которые как раз в состоянии взяться за это дело. И именно с умом. Слушая Себастьяна, Валент так и закипал нетерпением. И правда, довольно уже прохлаждаться и тратить свои дни в бездействии, когда слава воинская - вот она, рядом, только руку протяни. Но тут вступал в разговор магистр конницы Виктор, тот самый сармат, который лет десять назад переговоры с Атанарихом вел. Человек он был весьма осторожный. Да и недавняя победа не кружила ему голову. Не лучше ли подождать, пока приспеет подкрепление из Галлии, от императора Западной Римской Империи, Грациана? Вот комит Рикимер, от Грациана присланный, говорит, что помощь уже близка. Валент вновь начинал сомневаться. Может быть, и впрямь не стоит мчаться навстречу Фритигерну очертя голову. Может быть, имеет смысл подождать... Но тут со всех сторон набежали льстецы (после того, как казнил прежних, тотчас же новые появились, еще и лучше старых). Зашептали государю в оба уха: не довольно ли с Грацианом славой делиться? Совсем зазнался Грациан, на него, Валента, дядю своего, свысока смотреть начал. - Зазнался, еще как! - говорили наиболее догадливые (сообразили, какая тоска Валента поедом ест: племянник-то алеманнов героически в капусту крошит, а он, Валент, только парады принимает). Его величество Валент, с его-то мудростью, с его-то могучей армией, с такими прославленными офицерами... Эх, да что говорить! Сам все знает его величество. И мнилось Валенту: вот где истинная правда. Ибо страшно хотелось ему, чтобы уговорили его атаковать. Хоть бы одну большую битву выиграть по-настоящему. Пока судили и рядили, время шло. В одно прекрасное утро у ворот лагеря встречено было посольство от Фритигерна. Солдаты проводили посланцев к императорской палатке, государю представили. Валент, втайне ликуя, снизошел: так и быть, выслушаю. Сам же, как восторг улегся, в недоумение пришел. Не знал, как выбор послов оценивать надлежит. Польстить ему Фритигерн хотел или оскорбить. С одной стороны, явился тот готский клирик, о котором и патриарх константинопольский хорошо отзывался. Говорил, будто праведный это муж. Свита при праведном муже - несколько готских воинов и все незнатного рода. Но тот же патриарх и общину готскую хвалил; стало быть, сопровождающие клирика - добродетельные христиане. Его, Валента, единоверцы. Но... С другой стороны, разве с таковыми должен вести столь важные переговоры великий владыка? Кто таков этот клирик? Вот на патриарха константинопольского глянешь - плечи под тяжестью шитого плаща аж ломятся - сразу видно: достиг человек высот немалых. А этот - сухощавый беловолосый старик с острыми чертами лица и тяжеловатым взглядом темных глаз. И одежда очень простая, пропыленная. Без единого золотого украшения. Офицеры в мнении касательно особы посланца были единодушны: "притащился какой-то отбтрюханный поп..." Ульфила Валенту письма передал, какие они с Фритигерном на берегу речки составили. Валент любезно ознакомился. Задал несколько вопросов. Ульфила отвечал, немногословно, но вполне удовлетворительно. Можно ли Фритигерну доверять? Можно, только с оглядкой, ибо у варваров свои понятия о чести. Не нарушит ли князь уже подписанный договор? На этот вопрос Ульфила ответил после паузы, странно поглядев императору прямо в глаза ("Какой хам!" - верещали потом придворные): - Нет, если его снова не обманут. Ответ этот, разумеется, никого не устроил. Ты нам вынь да положь: можно Фритигерну доверять или нет? Присутствовавший при этом разговоре Себастьян так и спросил: - Можешь ли ты, обратившись к своей совести, ручаться за него? - Однажды я поручился за него и был жестоко наказан, - сказал Ульфила. - Но и после этого скажу: я охотно обменял бы свою чистую совесть на прочный мир. И опять слова Ульфилы никому не понравились, потому что были искренними и не содержали лести. Пытались выспрашивать у посла подробности касательно того, какими силами располагает Фритигерн, где сейчас находятся Алатей с Сафраком, остались ли до сих пор с аланами отряды гуннов. Ибо наиболее дальновидные из римских командиров предполагали, что в минуту большой опасности остроготы присоединятся к везеготам, и для армии Валента это будет весьма неприятно. Проще сказать, при таком повороте событий шансы на блестящую победу, которую уже ковала и покрывала позолотой фантазия Валента, резко уменьшались. Но церковник ничего не знал ни о численности варварских полчищ, ни об их расположении. Только и сказал: - Вот точные слова Фритигерна, которые он говорил мне, когда просил прийти к тебе с посланиями: "Я могу разбить Валента, но это будет стоить мне слишком больших жертв". Валент так откровенно обрадовался, такой радостный взгляд на Себастьяна бросил, что льстецы поняли: битва будет. Ульфила поднялся, сочтя свою миссию выполненной. - Я еще раз прошу тебя подумать над этими письмами. Пожалей свой народ, император. Если даже все вези полягут под стенами Адрианополя, останутся остроготы и аланы, останутся гунны, и они утопят твою Империю в крови. Два дня после этого Ульфила жил в римском лагере, ждал ответа. Валент обещал написать Фритигерну и выразить свое мнение. Легионеры, пришедшие с Валентом из Сирии, не питали пока что к готам враждебных чувств. По их мнению, вези были куда лучше персов. Со свитой ульфилиной играли в кости и пили неразбавленное вино. О посланнике фритигерновом расспрашивали. "Что, получше никого не нашлось?" Но вези отказались обсуждать личность Ульфилы; сам же Ульфила почти не показывался. На третий день Валент объявил ему, что ответа не даст, ибо письма Фритигерна весьма двусмысленны и непонятно, как следует отвечать на них. С тем посольство и отбыло, сопровождаемое насмешливым свистом легионеров. Те-то уже знали, каким будет ответ. Солнце переходило в знак Девы; настало 23 августа 378 года. И подобно тому, как Солнце покидало один свой дом и перебиралось в другой, двинулась римская армия из надежного, обжитого лагеря навстречу неизвестности. Весь обоз, припасы, скарб - все было оставлено под стенами Адрианополя. Охранять лагерь назначили две центурии Сирийского легиона - довольно, чтобы удерживать такое хорошее укрепление, если придется. Казну, придворных льстецов, императорский пурпур и прочие драгоценности предусмотрительно переправили за городские стены, сочтя их лучшей защитой, чем лагерный палисад. И выступили. Валент верхом на крепкой лошади возглавил армию. От сверкания орлов в глазах больно. Пыль оседала на придорожных кустах и траве. Вдыхал этот запах Валент, и от восторга сжималось его сердце. Началось! Он ступил на путь славы, о которой мечтал почти пятьдесят лет. Когда солнце достигло зенита, жара сделалась невыносимой. Пот ручьями стекал по лицам. Но ноги шагали, будто сами собой. Легкие отказывались принимать пропитанный пылью и запахом конского пота воздух. Но разве им оставлен выбор? Велено дышать, вот и дыши. И без рассуждений! Дороги здесь неудобны. То и дело карабкались в гору, а потом неловко спускались с горы. Но легионы шли налегке и потому не был для них труден путь. И вот впереди, в дрожащем знойном воздухе, показались выбеленные солнцем готские телеги, выстроенные табором. Высокие колеса из цельных спилов щетинились осями. Из-за ограждения понесся яростный вой, будто там бесилась стая диких зверей. Кто бы поверил, слушая эти вопли, что их издают люди, окрещенные в кроткую веру Христову? Пока вези бесновались и грели в себе злобу, римские полководцы торопились выстроить войска в боевой порядок. Как обычно, непробиваемый строй тяжелой пехоты прикрыли на флангах конницей. Проклятье на этого Виктора и его кавалерию! Не конники, а черепахи. Когда они, наконец, доберутся до места? Комиты орали до хрипоты, подгоняя солдат. Далеко растянулись по всей длине дороги, насколько видит глаз. Сармат Виктор, утратив свою знаменитую выдержку, рычал звероподобно, грозя распять каждого десятого за преступную медлительность. С грохотом мчались вперед по дороге всадники, обгоняя друг друга. Лязгали доспехи. Луженые глотки легионеров исторгали хриплые звуки; щиты сталкивались со щитами. Ромейские солдаты тоже пугать умели. Варвары и испугались. Высунули нос из-за телег и попросили о перемирии. Разве наш духовный пастырь не ходил к вашему императору, не умолял пощадить нас? Валент грудь колесом выпятил, подбородок квадратный выставил. Да, говорил я с вашим пастырем; неужто у Фритигерна никого получше не сыскалось? Что он присылает мне для переговоров людей такого низкого происхождения, чуть не рабов? Они и решить-то ничего не могут, ибо нет у них на то прав. Вот ты (это он к тому готу обратился, который из-за телег вышел и от имени своих товарищей речи повел) - кто ты таков, что я должен тебя слушать? Кандак твое имя? И что это такое - "Кандак"? Как это я, повелитель огромной державы, с каким-то Кандаком говорить стану? Облил презрением с головы до ног и прочь отослал. Если князья ваши действительно хотят, чтобы я жизнь им оставил, пусть кого-нибудь более достойного пришлют. Пока его императорское величество гордость свою тешил и требовал к себе знатных вези для переговоров, с другого конца готского лагеря (ромеи и не видели) совсем другие послы ускакали. И не к ромеям, а в горы - поторопить Алатея с Сафраком. Опасную игру Фритигерн затеял. Все эти разговоры для того нужны ему были, чтобы время потянуть. И он подкрепления ждал, и Валент. Как бы исхитриться и так попасть, чтобы своего союзника дождаться, а Валентова опередить? Да еще заранее себе пути для отступления проложить? Если сорвется дело и не удастся ромеев побить, свалить беду на неуемных родичей своих (мол, против его, фритигерновой, воли битву развязали) и попытаться купить жизнь тем, кого еще можно будет спасти. Широкая равнина, простиравшаяся в предгорьях, и без того выжженная за лето солнцем, пылала. Повсюду зловредные вези разложили огромные костры, чтобы сделать жару еще более невыносимой. Себя при этом, понятное дело, тоже не щадили; будто черпали они прохладу из жажды врагов своих, из слабости ромеев силы набирались. Потянулись странные часы напряженного бездействия. Давно уже миновал полдень, но до вечера еще нескоро. Ревело пламя больших костров. За деревянными стенами телег бесновались варвары. Долгий марш, пыль и жара сделали свое дело: римляне стали задыхаться. Стояли в строю перед лагерем готским, от жажды изнемогая, и свинцовыми казались им доспехи. Валент же наслаждался. Хоть и его мучили голод и жажда (любимое иллирийское пиво в лагере осталось), а радостно ему было. Чистую правду написал в том, приватном, письме Фритигерн: одно только имя государево врага устрашает. Наступили лучшие часы его жизни и сейчас медленно истекали. Нервничали лошади. Конь - он не человек, ему не втолкуешь, почему его морят голодом и жаждой и в чем высшая цель такого мучительства. А Фритигерн нового посланца для переговоров к Валенту направляет (и опять невидного, в бедной одежде, - чтобы в заложники не взяли). Дескать, берется Фритигерн соплеменников своих от бесчинства удержать. У него дружина сильная; при помощи этой самой дружины совладает он, Фритигерн, с самыми горячими головами из везеготов. Не допустит их до битвы. Только вот гарантии от ромеев нужны. Он-то сам, Фритигерн, Валенту верит на слово, как брату, но остальным той веры недостаточно. Вот если бы от ромеев заложник был ему, Фритигерну, дан... А за сохранность жизни того заложника можно не опасаться. Собрались высшие валентовы офицеры. Обсуждать начали. А ну как лукавит вези, с него станется!.. Торжествует Валент: сам Фритигерн перед ним, Валентом, страх испытывает! А Виктор с его советами Грациана дожидаться - просто трус. Вот еще, славой делиться. До полной победы один шаг остался. Сейчас быстренько дадим Фритигерну заложника, а там глядишь - целое племя под нашу руку пойдет и послужит нам еще верой и правдой на зависть Грациану, который только и горазд, что алеманнов без толку истреблять и с аланами якшаться. Кого же послать? Тут всяк стал глаза отводить. Да Валент и сам понимает: тот недостаточно знатен, этот в армии нужен, мало ли что. И ткнул палец государев в Эквиция: с одной стороны, настоящий римский патриций, с другой - толку с него, если битва все-таки завяжется, куда меньше, чем от прочих. Эквиций из розового зеленым сделался. Не был бы патрицием, так и повалился бы в ноги солдафону недальновидному: помилуй, государь-батюшка! Оттолкнул его комит Рикимер, грацианов человек, который от молодого государя к Валенту прислан был. Сам был германец и трусости в других не выносил, считал ее за позор и чуть ли не болезнь. "Я пойду", - сказал. И вместе с тем незнатным готом в сторону табора направился. Медленно шли, чтобы вези какого-нибудь подвоха не заподозрили и стрелами не истыкали. Да и время дать нужно вези, чтобы как следует разглядели красный плащ комита, богатые доспехи, знаки отличия. Не простой, стало быть, он человек и для императора ценен. До оврага уже дошли, который вези расширили и углубили, используя для защиты лагеря. А солнце палит нестерпимо. Когда же вечер?.. И вдруг - вопли, звон оружия... Кому-то жара в голову стукнула. Стрелки передового римского отряда, выстроенные перед рядами тяжелой пехоты, слишком бурно препирались с передовым готским постом, и вдруг один сорвался, пустил стрелу. Командир римских стрелков, испанец Бакурий, решил, что самое умное после такой выходки - это в атаку пойти. Нервы у всех на пределе; услышали, как он ревет: "За мной!" и побежали. Как наскочили на готов, так и отскочили; вези-то из-за прикрытия стреляли, а ромеи по чистому полю шли. Рикимер остановился, в сердцах себе под ноги плюнул и на родном своем языке душу отвел. А после сказал тому незнатному готу, что с ним вместе к табору для переговоров шел: - Иди-ка ты к своим, брат. Видно, судьба нам с тобой нынче убить друг друга. Хлопнул его по плечу; на том расстались. Рикимер к ромейским позициям отошел. В ледяном бешенстве был. Валенту что-то совсем уж невежливое рявкнул. А тот вдруг побелел, вот-вот сознание потеряет. Глаза расширил, будто дьявола перед собой увидел. Но не на Рикимера смотрел - куда-то за спину ему. Рикимер резко повернулся, сапогами пыль взметнул: - Что?.. И увидел. С крутых гор неслась, грозя смести все на своем пути, аланская конница - лавиной, неостановимой, громкокипящей. Алатей и Сафрак пришли. Обтекли табор с двух сторон и на передовые центурии римские понеслись. Следом из табора - осами из гнезда - пешие выскочили. В громе копыт все утонуло - и крики людей, и звон оружия. Небо, и без того нестерпимое, наполнилось сверканием металла. И дрогнули перед этой бурей передовые центурии, оборотились спиной к неминуемой смерти своей, бежать вознамерились. А куда бежать-то, в теснине? Заметались, себя не помня. Остановил их комит Себастьян, а как - того никто не понял. И сам Себастьян не понял; но только стрелки Бакурия снова лицом к неприятелю стали. У одного кровь из разбитой губы вытекает - наградил комит щитом по подбородку, чтобы от страха исцелить. Но ни одна из римских стрел, казалось, цели не достигала. Все так же неостановимо летели на римский строй аланы, и огромные их кони будто не касались земли, ибо тонули ноги в клубах пыли. В облаках мелькали оскаленные морды лошадей, страшные, яростные лица алан. В давке, где люди начинали терять сознание от духоты, не уследить было, откуда приходит смерть. Она вылетала из луков, выскакивала из-за завесы пыли и дыма, хватала за горло, впивалась в грудь, била по шлему, секла по плечам. Ни уклониться, ни повернуться - для маневра не было места. Точно скот домашний, на убой приведенный, стояли ромеи, теснясь плечом к плечу и закрываясь своими тяжелыми щитами, от которых немели уставшие руки. Поднимешь меч - толкнешь стоящего рядом. А враг - вон он, поди успей сразить его, если не развернуться, ни двинуться. Удалось удар на щит принять и радуйся тому. Эти варвары неуязвимыми представлялись. Бессмертными. Вроде и пал из них кто-то, но врагов от этого не убывало. Ни боль от ран, ни слабость от кровопотери, ни жара, ни давка - ни самая смерть - ничто их, казалось, не цепляло, будто вовсе не люди они. Умирающими - и то из боя не выходили. Чудилось ромеям, что и мертвыми будут рубить их аланы и вези. Страх душил солдат Валента, как едкий дым готских костров. Себастьян на левом фланге бился. Конники Виктора прикрывали его. Когда аланская кавалерия с гор понеслась, римские всадники только-только успели подтянуться туда, где уже центурии стояли. И теперь на Виктора была вся надежда. Сармат Виктор страшен лицом стал: в пыли весь, редкие усы и борода от крови слиплись, лоскут кожи у виска сорван. Погоняя лошадь, с гортанным криком вперед вырвался. Глядел Себастьян, как кони мчатся, унося на алан всадников Виктора, и понимал: сейчас повернет битва. Вот уже кавалерия римская пробилась сквозь толпу варваров, к табору бросилась. Еще несколько минут - и опрокинутся телеги, а аланская конница будет зажата между римскими алами и пешими центуриями. Закричал Себастьян от радости и на тех варваров бросился, что перед ним были. И убил еще одного, из-под щита удар ему в бок нанеся, прежде чем зарубили комита двое конных алан. Умирая, знал Себастьян, что победил Валент под Адрианополем. Немногим не дожил до того, чтобы увидеть, как падет табор готский... Так, радостный, умер комит Себастьян. Но табор не пал. Случилось иначе. Алатею мгновения довольно было, чтобы замысел Виктора понять. Крикнул что-то Алатей, внимание к себе привлекая, коня на дыбы поднял. Те аланы, что подле Алатея были, голос его расслышали; прочим же и приказ не нужен был - и без того все видели и знали. Не обладая дисциплиной, как римляне, аланы иной тайной побеждать владели. Точно заботливая мать дыхание сонного ребенка, чутко слушали они дыхание большой битвы. Вот замерло оно... и вдруг понесся долгий протяжный выдох - отступление. Легионеры еще понять не успели, что произошло, а аланы уже поспешно отходили к табору. И вот набросились дикие конники на кавалерию Виктора. И смяли Виктора, уничтожив в короткое время лучшие его силы. Аланы, численностью превосходившие римлян в несколько раз, затопили их и растоптали. А после вновь к центуриям повернулись. Пехота стояла теперь нагая, лишенная прикрытия с флангов. Новая атака аланов и вези на римский строй грозила стать последней. Стиснутые со всех сторон врагом (Боже Всевышний, кто это говорил, будто варваров всего десять тысяч?), римляне не то что маневрировать - даже отступить не могли. Падали, оскользнувшись в кровавой луже или споткнувшись о трупы, ослабев от раны или потеряв равновесие от духоты. Тех, кто не удерживался на ногах, затаптывали. Короткий римский меч - плохое оружие против длинных мечей варварских конников. Знаменитые римские копья, пробивающие плоть и застревающие в костях мягкими наконечниками, все уже разбиты или израсходованы; но врагов не стало меньше. Правильный строй манипул давно был расстроен; никто из солдат не понимал, что ему делать; никто из офицеров не взял на себя невозможный труд командовать этим светопреставлением. Легат Эквиций хватал воздух ртом. В глазах у него было темно. Лицо налилось багровой краской. Закрывался высоким тяжелым щитом римского пехотинца от стрел и сыпавшихся отовсюду ударов длинных мечей. Левая рука болела от напряжения. В этой безумной сече, где не оставалось надежды даже для самых умелых, где трус сравнялся в шансах с храбрецом, Эквиция охватило одиночество. Ибо враги были повсюду и врагами были все, даже собственные его легионеры, которые похищали воздух для дыхания, пространство для маневра. Варвары сомкнули кольцо вокруг римлян и принялись их истреблять. Уйти от ударов можно было разве что только под землю. И вырваться из ловушки невозможно. Одному разве Себастьяну под силу было бы организовать прорыв. Но Себастьян мертв уже более часа, и его изуродованное, разбитое копытами тело лежит в пыли под ногами. А солнце все не садилось, и жара становилась все страшней. Эквиций успел заметить длинное копье, занесенное в воздух над его головой, и повернуться так, чтобы новый удар пришелся на середину щита. Но стоявший рядом римский пехотинец, отбиваясь от рослого алана, в это самое мгновение отвел руку с мечом назад для удара, и сильно толкнул легата. Тот не удержал равновесия и покачнулся, оставив левый бок незащищенным. Длинное копье, выскочив из облака пыли, впилось в тело, пройдя между пластинами доспеха. Чье-то лицо мелькнуло совсем близко, окатив жаром дыхания, - докрасна загорелое, со светлыми прядями, липнущими к потному лбу. Эквиций рухнул под ноги своих солдат. Он умер под их сапогами, истекая кровью и глотая густую пыль. Смертоносное солнце в последний раз ужалило его бледную розоватую кожу и погасло для него навсегда. - Легат убит! Убит легат Эквиций! Горестный вопль прокатился по манипуле и стих, не добравшись до соседней. Совершенно расстроив ряды, легионеры ввязались в безнадежные поединки с варварами - а тем только того и надо. После ожесточенной схватки некоторым из римлян все же удалось вырваться, и они в беспорядке рассыпались по долине. За бегущими с криками понеслись конники, убивая их на ходу. Но теперь, после решительного разгрома, варвары больше забавлялись, чем всерьез добивали противника. Римской армии больше не было. Сирийский легион был вырезан до последнего человека. Где был император Валент во время битвы, с кем сражался? Ни Себастьян, ни Виктор не видели его рядом с собой. Диво, что ему удалось вырваться из окружения вместе с другим, слепыми от ужаса, оглушенными, полузадохнувшимися. Он едва различал перед собой дорогу. Варварские конники были повсюду, везде вилась пыль и гремели копыта. Сбросив доспехи, которые жгли его, Валент бежал с поля боя вместе со своими солдатами. Дважды падал он, неловко взмахивая руками. Он был голоден и истомлен жаждой, но забыл об этом. Мимо пробежало несколько солдат; Валент хотел окликнуть их, чтобы они помогли ему, но горло у него пересохло, и он едва сумел хрипло каркнуть. Его не услышали. Уворачиваясь от конника, пролетавшего поблизости (тот не за ромеями гонялся, а носился по долине, радость избывая), Валент налетел на груду мертвых тел - конский труп, придавивший всадника, и несколько убитых пехотинцев. Поскользнулся в луже крови и, пытаясь не упасть, схватился руками за тело неподвижно лежавшего пехотинца. Человек был еще жив и слабо дернулся, смертельно испугав императора. Валент побежал дальше, наступив умирающему на руку и даже не заметив этого. Комит Виктор выпрямился в седле. Стоявший рядом с ним Траян (тот самый, который много о себе думал), протянув руку, коснулся его плеча. - Смотри. Виктор прищурил глаза. - Еще один несчастный ублюдок уносит ноги. - Это Валент, - уверенно сказал Траян. Он хорошо знал императора, поскольку много времени провел при дворе. - Проклятье, где его свита? Они что, бросили его? Прямо на них бежал десяток солдат; за ними гнались четверо конных. Всадники были еще далеко, но сомнений не было - догоняли именно их. - Стойте! - закричал Виктор бегущим солдатам, когда те поравнялись с ним. - Вот вам командир, - он подтолкнул вперед Траяна, - постарайтесь спасти себя и его. А сам погнал лошадь вперед, вслед императору. Но Валент уже исчез, растворился в потоке бегущих солдат. Выругавшись, Виктор поскакал по дороге в том направлении, откуда пришла римская армия. Лошадь переносила его через завалы трупов. Ни одного резервного отряда Виктор не нашел, хотя знал, что один из них был оставлен совсем неподалеку. Искал Валента среди отступающих, но не сумел разглядеть ни одного лица. Густо покрытые пылью и кровью, они были неотличимо похожи друг на друга. Назад, к Траяну, возвращаться не стал, ибо в этом не было смысла, а вместо того поехал назад, по долине реки Тонеж, к городу Адрианополю - утолить, наконец, жажду, снять тяжелые, налитые солнцем доспехи, смыть пыль с лица. Для своего императора он, Виктор, сделал все, что мог, а теперь настала пора и о себе позаботиться. Траян же, получив в свое распоряжение дюжину ромейских солдат, недолго командовал ими. По некотором размышлении он решил, что самой безопасной тактикой при имеющемся положении дел будет сдаться врагу. Когда налетели сумасшедшие вези, бросился перед ними на колени, протягивая им свое оружие. Два или три солдата последовали примеру своего командира. Не останавливаясь, вези снесли Траяну голову, зарубили прочих сдавшихся, после к тем обратились, кто захотел сразиться за свою жизнь, и убили их с такой легкостью, будто те лежали перед ними в пыли, беззащитные, как новорожденные щенки. Солнце, наконец, село. Ночь настала темная - было новолуние. Шли больше наугад. Сзади беглецам чудилась погоня, но уйти с дороги боялись - заплутать в этих местах означало стать еще более легкой добычей варваров. Среди этих измученных людей брел и Валент, никем не узнанный, - один из многих. В последний день своей жизни снова стал император тем, кем был на самом деле, - обычным солдатом. Когда он оступился, один из его спутников протянул руку, чтобы поддержать его, и почувствовал, что ладонь стала мокрой. - Ты не ранен? - спросил солдат. У него был чистый латинский выговор, и Валент вдруг ощутил к нему доверие. - Не знаю. - Точно, ты ранен. Это кровь у тебя. - Странно, - сказал Валент, - мне совсем не больно. - Скоро заболит, - уверенно произнес солдат и вздохнул. - Так заболит, зверем взвоешь. Куда они тебя, в бок? Впереди крикнули, что спасение близко - здесь деревня. Утром, проходя по этой дороге во главе великолепной армии, Валент не заметил никакой деревни. Что ему, повелителю половины цивилизованного мира, какая-то деревушка? Сейчас же она казалась самым желанным, самым прекрасным местом на земле. В темноте немногое можно разглядеть; сельчане услышали шум, лязг оружия, голоса и предположили вторжение разбойников. Слышно было, как кто-то пробежал от дома к дому. И вдруг большие вилы уперлись в грудь идущему впереди легионеру. - Эй, - вымолвил тот, останавливаясь. - Кто идет? - спросил голос из ночного мрака. Крестьянин не боялся; он успел прикинуть количество пришельцев; их было немного. Меньше, чем жителей деревни. К тому же, чужаки плохо знали местность. - Валент, - ответил солдат. Он имел в виду - "римская армия", но назвал имя императора, потому что так было короче. Валент рядом с ним вздрогнул. - С нами раненые, - продолжал тот же солдат. Крестьянин помолчал, посопел. Слышно было, как он задумчиво чухается. Потом сказал: - Днем, вроде, битва была. - Да. - Кто победил-то? - Варвары. Крестьянин звучно плюнул. - Стало быть, они действительно непобедимы. А может быть, Бог за них, вот и все объяснение. - И крикнул в темноту: - Это наши притащились. Проклятые вези побили их так, что теперь и от земли не видать. Римский солдат - тот, с чистым выговором, - схватил крестьянина за плечо. - Есть у вас какая-нибудь лекарка? Мой товарищ истекает кровью. Крестьянин недовольно высвободился. Показал большой дом, возле которого стояли. - Есть одна баба. Если только ее муж позволит. Подошли к дому, у дверей кричать начали. Долго кричали. Наконец отворили им, и показался широкоплечий детина, бородища как сноп, волосья как стог, глаза как красные угли. Чего орете? Хоть свет увидели (он лампу глиняную держал) - и то радость в этом кромешном мраке. - Хозяйка твоя, нам сказали, ловко раны лечит. Оглядел гостей своих крестьянин тот, лампой подвигал. Солдаты перед ним все на одно лицо, от пыли седые, от усталости серые. Один совсем плох, за бок держится, вот-вот упадет. Кровь по ноге сползает на сапог. Повернув голову, закричал хозяин в сонную тишину дома: - Меланья! Была эта Меланья смуглой и проворной, малого роста. Из Александрии Египетской привез ее муж, когда служил в легионах. Лопотала больше по-своему, глазами огромными в полумраке блестела. Повытаскивала из закутков разные травки, повязки, настойки, примочки, кривые костяные иглы. Здоровых солдат спать вповалку уложила, напоив их чем-то горьким, от чего горячо в животе сделалось. Раненых перевязала и сама села рядом. Сложила на коленях маленькие черные руки. Она была очень терпелива, эта Меланья. Могла ночь напролет просидеть у постели больного, покачиваясь и бубня себе под нос. Ночь тянулась и тянулась, и темноте не было конца, как не было конца испепеляющему дню 23 августа. Валент провалился в тяжелый сон, и было ему в этом сне очень жарко, и снова душили его пыль и копоть готских костров. "Бог! - кричал он в этом сне. - Почему ты не помог мне, Бог? Ведь я старался быть хорошим! Ведь я был хорошим!" И грозовая туча над головой ответила раскатом грома: "Недостаточно хорошим, Валент, недостаточно". И маленькая черная ладошка стирала с его лба пот, тоненькие черные пальцы, смоченные в вине, обводили его губы, чтобы сделать их влажными. И в полусне сосал Валент эти пальцы, как дитя сосет пальцы матери, думая добыть молока. В середине ночи ворвались в деревню аланы и вези. С визгом, с воплями, с горящими факелами. Хохот, гром копыт, треск выбитых ворот!.. С воем выбегали из домов женщины, прижимая к себе детей. Двоих или троих мужчин, заподозрив у них оружие, аланы убили. После, согнав пленных в кучу, грабить принялись. Выпотрошенные дома поджигали. Все остановиться, видно, не могли после того, как закончилась битва. Все зуд в руках не унимался. Меланьин муж дом запер. Если обнаружат аланы солдат наверху, плохо им всем придется. Поднялся туда, где жена его раненых сторожила, и заговорил с нею на той смеси наречий, которую только они двое и понимали: - Бежать нам с тобой нужно, жена. Бросай этих людей. Ушли от смерти, а она сама за ними пришла. Взял ее за руку, повел за собой. И выбрались через оконце, а там тайной тропой в лес ушли. Вези запертую дверь пнули раз, толкнули другой, а она не поддавалась. Ломать не стали, лень. От награбленного уже оси тележные гнутся. Не хотят добром выходить - пусть в доме своем навсегда остаются. В оконце факел бросили горящий. И коней повернули. За спиной у вези ярко осветило дорогу зарево. Два или три легионера успели сигануть в то окно, через которое Меланья с мужем ушли; остальные же сил не имели и погибли в пламени. В ноябре зарядили дожди. Небеса словно пытались смыть следы крови с больной земли, остудить горячечные белокурые головы варваров. Хлюпая по раскисшим дорогам, потянулись телеги на северо-запад Империи. Дерзкая осада Константинополя, куда сгоряча бросились победители прямо из-под Адрианополя, закончилась пшиком. Да и не нужен был варварам град Константинов. Аланы с остроготами остались в Паннонии, в долине Дравы. Говорили потом, будто епископ города Мурса Амантий обратил их в христианскую веру; но проверять никто не брался, сам же Амантий о том никаких свидетельств не оставил. Фритигерновы вези пошли еще севернее и зазимовали в предгорьях Юлийских Альп, в городах Эмона и Навпорт, где расположились совершенно по-хозяйски. Сам Фритигерн устроился в Эмоне, в доме зажиточного римлянина Флавия Евгения, бесцеремонно вытеснив хозяина в верхние этажи. Семейство Евгения держалось поначалу тише воды ниже травы - шутка сказать, такая беда на голову свалилась! - но потом пообвыклось. И оказалось, что вблизи не так уж и страшен князь Фритигерн. С мужчинами был сдержан и вежлив; ромейских женщин не трогал, когда нужно, своих доставало. Правда, служанкой обзавелся такой, что дочь Евгения тихо плевалась у нее за спиной. Но варвар - он и есть варвар, даром что князь; что ему перечить? Служанку свою подобрал грозный Фритигерн на улице маленького этого провинциального городка зимней ночью - мерзла в исподней рубахе, босая, пританцовывая на ступеньках храма. Ночь была на исходе; на востоке занималось понемногу утро. Снег то переставал, то снова принимался валить из тяжелых облаков. Возвращался князь Фритигерн домой с богатырской попойки, весел был и добродушен. Снег сыпался на его длинные волосы, на плечи, мокрые хлопья повисали на ресницах, смотреть мешали. И все-таки разглядел он нечто странное возле храма. Остановился, проморгался. Нет, не чудится. Точно. Полуголая девица. - Ой, - сказал князь, дурачась. - Дай же мне руку, девушка, чтобы поверил. - Чему? - сипло спросила девица. - Да ты и вправду тут стоишь? - Ну, - огрызнулась девица. - Так это, вроде бы, храм веры Христовой. - Вот именно. Нашла место, вот дура!.. Фритигерн засмеялся. Она с ненавистью смотрела, как он смеется. Здоровый, свободный человек. Мужчина. - Ну, пойдем со мной, - сказал Фритигерн добродушно. - Мне как раз нужна такая, как ты. - Я не потаскуха, - просипела девица. - Гляди, не ошибись. Но Фритигерн, не слушая, уже тащил ее за собой. Только в доме разглядел свою находку как следует. Разглядел и ужаснулся. Девица была почти совершенно раздета, будто ее из постели вытащили. Худющая, все кости наружу; угловата, как табурет. Растрепанные мокрые волосы цвета соломы липнут к щекам и тощей спине. И беременная. Фритигерн не сдержался - охнул. Повалился на свою постель как бы в бессилии. Девица, злющая, перед ним стояла, выпятив живот, еще более заметный под сырой одеждой. - Так ты не потаскушка? - Я же говорила, - хриплым разбойничьим шепотом сказала она. - А что ты делала на улице? - Священника ждала. Меня отец из дома выгнал. - Она хлопнула себя по животу. - Из-за этого. Из-за ублюдочка моего. - Почему же ночью, голую? - Как заметил, так сразу и выгнал, - пояснила девица и глубоко вздохнула. Видно было, что она ничуть не осуждает своего сурового родителя. - Можно, я у тебя тут переночую? Я утром уйду. - А хоть и насовсем оставайся, - неожиданно сказал князь. Эта неунывающая девица чем-то глянулась ему. К тому же он был пьян. - Обрюхатил-то тебя кто? - Да из ваших кто-то, - объяснила она. - Я и лиц-то в темноте не разглядела. Несколько их было. - Ладно, родится дитя - по роже определим, - милостиво сказал Фритигерн. Она глаза прищурила. - А не ты это, часом, был? - Упаси Боже, - сказал князь. Захохотал. - Тебя как звать, если что понадобится? - деловито спросила девушка. - Фритигерн, - ответил князь. Бросил ей одеяло. - Мокрое с себя сними, одеяло мне не пачкай. И не храпи ночью, поняла? До девушки только через несколько дней дошло, что подобрал ее сам грозный князь. Но, похоже, это ее не очень устрашило. Фритигерн нарек ее Авило (Соломка); о настоящем имени спросить не потрудился. А девушке, похоже, было все равно - Авило так Авило. Вот у этой-то Авило за спиной и плевалась добродетельная дочь Флавия Евгения. К Рождеству Фритигерну преподнесли неожиданный сюрприз. Князь готский едва костью не подавился, которую грыз на зависть сторожившей у скамьи собаке, когда ему сообщили, что его немедленно желает видеть человек от епископа Медиоланского. О Медиолане - что это за город, где расположен и стоит ли того, чтобы ограбить, - князь знал довольно мало. На весну раздумья такие оставил. Какое дело у духовного лица может быть к нему, варварскому вождю, - о том только гадать приходится. Фритигерн удивился бы еще больше, если бы достоверно узнал, что для того миланского епископа и сам он, князь Фритигерн, и вероучитель готский, святейший Ульфила, - не настоящие христиане, а злостные еретики. Ибо кафедру в Медиолане вот уже четыре года как занимал бывший губернатор, Аврелий Амвросий. Начал с того, что разогнал сторонников арианской ереси и принялся везде насаждать никейский символ. После грубого и невежественного Авксентия, который и языка своей паствы не знал, а с непонятливыми через военного трибуна объяснялся, этот Амвросий, римлянин из хорошей семьи, был как глоток свежего воздуха после заточения в затхлой темнице. И многие ради него оставляли свое арианство. Всего этого Фритигерн, разумеется, и ведать не ведал. Вытер выпачканные жиром руки о собаку, поспешно проглотил подогретое разбавленное вино, которым трапезу запивал. Кликнул служанку, кости убрать велел. За служанкой собака преданно побежала. И уселся князь на скамье поудобнее, кулак в бедро упер: зови! В дом вошли двое, оба в насквозь мокрых от снегопада плащах. Губы от холода посинели. Немудрено - плащи-то на рыбьем меху (князь мгновенно стоимость их одежки определил наметанным глазом: невысока). На Фритигерна с одинаковым угрюмством уставились. А Фритигерн, от души забавляясь - вот спасибо за потеху нежданную! - поднялся со скамьи, улыбкой им навстречу просиял. - Бог ты мой, неужели мои паршивцы вас даже вином не угостили? Руки ра