становить? -- Я знаю. Я сам вышлю вам копию вместе с фотографиями. И обещаю, кроме того, оставить оригинал музею после моей смерти. Директор, осторожно держа в руках головку и поднеся ее к свету, прочел надпись: -- "Ma-Ми, великая Царица. Возлюбленная..." Чья же возлюб­ленная? Сейчас, во всяком случае, Смита. Возьмите ее, сударь, и спрячьте поскорее, не то, чего доброго, к нашей коллекции при­бавится еще одна мумия -- современного происхождения... И ради Бога, когда будете писать завещание, оставьте ее не Британскому музею, а нашему, Каирскому, так как это ведь египетская царица... Кстати, мне говорили, что у вас слабые легкие. Как ваше здоровье? У нас тут в эту пору года дуют холодные ветры. -- Здоровье хорошо. -- Вот это чудесно. Ну, надеюсь, больше вам нечего показать мне? -- Нечего, кроме руки мумии, найденной мной в той же корзине, что и драгоценности. Вот два кольца, снятые с нее. По всей вероят­ности, рука была оторвана, чтобы добраться вот до этого браслета. Я думаю, вы не будете иметь ничего против того, чтоб я оставил у себя и эту руку? -- Руку "возлюбленной Смита"? Нет, конечно, хотя я лично предпочел бы возлюбленную помоложе. Но все-таки, может быть, вы дадите мне на нее взглянуть? Вот почему у вас так оттопырился карман. А я думал -- там книги. Смит вынул футляр -- в нем была рука, завернутая в бумагу. -- Хорошенькая ручка, холеная. Без сомнения, Ma-Ми была действительно наследницей престола, а фараон, супруг ее -- полу­кровкой, сыном одной из наложниц... Оттого-то ее и называют "Царственной сестрой"... Странно, что имя этого фараона ни разу не упоминается в надписях. Должно быть, не очень-то они ладили между собою... Вы говорите про вот эти кольца? Он надел оба кольца на мертвые пальчики, потом снял одно, с королевской печатью, и прочел надпись на другом: "Бос-Анк. Анк-Бос". -- А ваша Ma-Ми была не чужда тщеславия. Вы знаете, Бос -- бог красоты и женских украшений. Она носила это кольцо, чтобы всегда оставаться красивой, чтобы ее платья всегда были ей к лицу и чтобы румяна не расплавлялись от жары, когда она плясала перед богами. По-моему, даже жаль лишать Ma-Ми ее любимого кольца. С нас довольно и одного, с печатью. С легким поклоном он возвратил руку Смиту, оставив на ней колечко, которое Ma-Ми носила более трех тысяч лет. По крайней мере, Смит был уверен, что на руке кольцо Боса, он даже не взглянул на него, чтобы убедиться в этом. Затем они простились. Смит обещал зайти на другой день, но по причинам, которые мы узнаем впоследствии, не выполнил своего обещания. "Хитрый какой! -- подумал директор, когда Смит ушел. -- Как торопится! Боится, как бы я не передумал. Выпросил-таки себе брон­зовую головку. А ведь она стоит тысячу фунтов, по крайней мере. Но не думаю, чтобы его интересовали деньги. По-моему, он влюбил­ся в эту Ma-Ми и хочет иметь ее портрет. Чудаки эти англичане... А все-таки честный. Другой бы оставил у себя и драгоценности. Откуда я бы мог узнать? Ах, что за прелесть! Вот так находка! Да здравствует чудак Смит!" Он собрал драгоценности, найденные Смитом, сложил их в не­сгораемый шкаф, запер его двойным замком и, так как было уже около пяти часов, уехал к себе на дачу, чтобы на досуге разглядеть фотографии копий, полученные от Смита, и, кстати, похвастаться перед друзьями редкой находкой. Выйдя из кабинета заведующего, Смит вручил почтенному стражу бакшиш в пять пиастров, повернул направо и остановил­ся посмотреть на рабочих, тащивших огромный саркофаг на импровизированной платформе под звуки однообразной и ритми­ческой песни, каждая строфа которой заканчивалась призывом к Аллаху. Смит смотрел, слушал и думал о том, что точно так же предки этих феллахов, с такими же песнями, тащили этот самый саркофаг из каменоломни к берегу Нила, и от берега Нила к гробнице, из которой его теперь извлекли. Только божество они тогда призывали другое -- не Аллаха, а Амона. Восток меняет своих властителей и богов, но обычаи остаются. Так думал Смит, быстро шагая между саркофагами и темно­кожими феллахами в синих блузах по длинной галерее, заставлен­ной всевозможными скульптурами. На минуту он остановился перед дивной белой статуей царицы Амекартас, потом, вспомнив, что до закрытия музея времени остается немного, поспешил в хорошо зна­комую ему комнату, одну из выходивших в эту галерею. Здесь, в уголке, на полке, рядом с другими стояла и дивная головка, найденная Мариеттом, гипсовый слепок с которой так пле­нил его в Лондоне. Теперь он знал, чья эта головка, а в его кармане лежала рука ее обладательницы -- та самая рука, что, может быть, гладила этот мрамор, указывая скульптору на недостатки, или, наоборот, восторженно прикасалась к нему. Смит спрашивал себя, кто был этот счастливец-скульптор и его ли работы была и эта брон­зовая статуэтка. Ему хотелось бы узнать это наверняка. Он остановился и, как вор, украдкой огляделся вокруг. Он был один. Здесь, в этой комнате, -- ни одного студента, ни одного тури­ста; и сторож куда-то тоже запропастился. Он вынул ящичек с рукой мумии и снял с нее кольцо, оставленное ему в подарок заведующим. Он предпочел бы другое, с печатью, но неловко было сказать это директору, особенно после того, как тот неохотно оставил у него головку. Он положил руку обратно в карман, а кольцо, даже не взглянув на него, надел себе на мизинец -- оно пришлось впору (Ma-Ми носи­ла его на третьем пальце левой руки). Почему-то ему захотелось подойти к портрету Ma-Ми с ее кольцом в руке. Головка была на обычном месте. Уже несколько недель он не видел ее, и сейчас она показалась ему еще прекраснее, чем прежде, а улыбка ее еще загадочнее. Он вынул другую, головку статуэтки, и начал их сравнивать. ОНесомненно, это одна и та же женщина, хотя статуэтка, может быть, была сделана года на три позже голов­ки; ему казалось, что здесь лицо несколько старше и одухотворен­нее. Быть может, недуг, а быть может, и предчувствие раннего конца омрачили прекрасное лицо царицы. Он начал измерять пропорции и так увлекся, что не слыхал звонка, предупреждающего о закрытии музея. И так как он сидел в углу, за большими статуями, сторож, заглянувший в эту комнату, чтобы убедиться, что она пуста, не заме­тил его и ушел, торопясь домой на праздник. Ибо завтра была пятни­ца, священный день у мусульман, и музей закрывался до субботы. Хлопнула входная дверь, щелкнул тяжелый запор -- и, кроме, сторожа снаружи, никого не осталось даже вблизи музея, где сидел в своем уголке замечтавшийся и одинокий Смит. Когда стемнело настолько, что уже не видно было линий, он взглянул на часы и сказал себе: пора уходить. Как странно пусто было в залах! Не слышно ни шагов, ни челове­ческих голосов. Часы его показывали шесть без десяти минут. Но это же невозможно -- музей закрывают в пять, должно быть, его часы испортились. Надо разыскать сторожа и уточнить у него время. Смит вышел в галерею, оглянулся направо, налево -- ни души. Побежал в один зал, в другой -- нигде никого. Поспешил к главному выходу. Двери оказались заперты, "Нет, часы мои, должно быть, идут верно. Это я не слыхал звонка. Но есть же тут хоть кто-нибудь? Наверное, еще открыта комната, где продают слепки и открытки". Он пошел туда, но и там дверь была заперта. На его стук един­ственным откликом было эхо. "Ну, ничего, -- утешал он себя. -- Заведующий, наверно, еще в своем кабинете. Ведь рассмотреть как следует все эти драгоцен­ности и надписи -- на это нужно много времени". Он пошел искать кабинет заведующего, дважды заблудился, на­конец нашел дорогу с помощью саркофага, который давеча тащили арабы, а теперь одиноко высившегося среди сгущавшихся теней. Дверь кабинета заведующего также была заперта, и на стук его откликнулось лишь эхо. Он обошел весь нижний этаж и по большой лестнице поднялся на верхний. Добравшись до зала, где хранились мумии фараонов, он, уста­лый, присел отдохнуть. Напротив него, посреди зала, в большом стеклянном ящике покоился Рамзес II. По соседству с ним, в ящи­ке поменьше, сын его -- Менепта, и повыше внук -- Сетис II. И дальше -- другие фараоны. Смит смотрел на Рамзеса II, на его седые кудри, пожелтевшие от бальзамирования, на поднятую левую руку и вспоминал рассказ заведующего о том, как, развернув мумию этого великого монарха, все ушли завтракать, оставив при ней только одного человека на страже; и во время завтрака человек этот вбежал в испуге с поднявшимися дыбом волосами, крича, что мертвый фараон поднял руку и указал на него. Все бросили есть и побежали туда -- действительно, рука была поднята, и им не удалось положить ее на место. Объяснили это тем, что от солнечных лучей иссохшие мышцы сократились -- объясне­ние правильное и вполне естественное. Смиту было неприятно, что этот рассказ вспомнился ему так некстати -- тем более, что и ему казалось, будто рука шевелится в то время, когда он смотрит на нее -- чуть-чуть, но все-таки шевелится. Он повернулся к Менепте; впалые глаза мумии смотрели на него пристально из-под покровов, небрежно наброшенных на пергамент­ное, пепельного цвета лицо. Это самое лицо грозно хмурилось, взи­рая на Моисея. Это самое сердце было ожесточено Богом. Еще бы ему не быть жестоким, -- даже врачи решили, что Менепта умер от склероза артерий и сердечные сосуды его как известь. Смит влез на стул, чтобы посмотреть на Сетиса II. Это лицо было не таким суровым, а очень спокойным, но на нем как будто застыло выражение укоризны. Слезая на пол, Смит опрокинул тяжелый стул. Тот упал со страшным шумом -- даже странно, что от падения простого стула получилось столько шума. Насмотревшись на мерт­вых фараонов -- теперь они показались ему какими-то иными, бо­лее реальными и жизненными, -- Смит снова пошел искать живого человека. Всюду -- и справа, и слева от него -- были мумии всех стилей, всех периодов, и ему, наконец, до смерти наскучило смотреть на них. Он заглянул в комнату, где хранились останки Иуйи и Туйю, отца и матери великой царицы Тайи, таких величавых и внушительных в своих царственных одеждах; бегло осмотрел ряды саркофагов царей-жрецов двадцатой династии и отвернулся от золотых масок цариц из рода Птолемеев, так неприятно блестевших в надвигающихся сумерках. Нет, достаточно с него этих мумий. Лучше перейти в нижний этаж. Статуи все же лучше набальзамированных покойников, хотя, по египетскому поверию, и возле статуи всегда бродит Ка. Смит спустился по широкой лестнице. Что это? Показалось ему или дей­ствительно что-то прошмыгнуло вниз? Как будто животное, и за ним быстро скользнувшая тень неопределенной формы. Может быть, это просто кошка, живущая в музее, гонится за музейной мышью. Но что же это за тень такая, странная и неприятная? Он позвал: "Кис-кис", так как в эту минуту обрадовался бы вся­кому животному существу, но не получил в ответ обычного "Мяу". Может быть, это был не двойник кошки, а тень... Ах! Что за вздор ему приходит в голову! Египтяне боготворили кошек, и мумий кошек сколько угодно. Но тень... -- нет, тень необъяснима. Один раз он крикнул, чтобы привлечь внимание, но уже не по­вторял этого больше, ибо в ответ ему откликнулись тысячи голосов из всех углов гигантского здания музея. Ну что поделаешь? Приходится мириться с тем, чему нельзя помочь. Очевидно, до завтра ему не выйти отсюда: вопрос в том, в какой части здания лучше провести ночь. И надо поскорее решить его, так как ночь надвигается быстро. Он подумал об уборной, где еще сегодня, перед тем как идти к заведующему, мыл руки с по­мощью любезного араба-служителя, который милостиво принял от него пиастр в награду за услугу. Но, увы, дверь уборной оказалась запертой. Тогда он направился к главному выходу. Здесь, друг против друга, стояли два больших красных саркофа­га -- великой царицы Хатсену и ее царственного брата и супруга, Тотмеса III. Смит смотрел на них. Почему бы ему не приютиться на ночь в одном из них? Они были глубокие, удобные, и человеку в них отлично можно улечься... С минуту Смит соображал, не оби­дятся ли покойные монархи за такое вольное обращение с их гроба­ми, и, подумав, решил, что безопаснее будет положиться на милость царицы. Он уже занес ногу в гроб и пытался втиснуть свое тело под мас­сивную крышку, поднятую на массивных деревянных блоках, как вдруг ему вспомнилось маленькое, голое, иссохшее существо с длин­ными волосами, которое он видел в боковой комнате гробницы Аменотепа II в Долине Царей в Фивах. Эта карикатура на человека и была мумией могущественной Хатсену, ограбленной разбойника­ми и лишенной своих царственных одежд. А вдруг, когда он будет лежать в ее саркофаге и спать сном пра­ведника, это маленькое существо заглянет под крышку и спросит, что он здесь делает. Конечно это была нелепая мысль, и она могла прийти в голову только потому, что он устал и разнервничался. Но все же факт оставался фактом: в том самом саркофаге, куда он собирался лечь, в течение нескольких столетий покоился прах царицы Хатсену. Он вылез из саркофага и в отчаянии посмотрел вокруг. Против главного входа находился большой центральный зал музея. Там завалилась крыша и производился ремонт, такой обширный, что, по словам заведующего, он должен был занять несколько лет. Поэтому вход в зал был загорожен, за исключением небольшой деревянной двери, в которую проходили рабочие. Там осталось всего лишь не­сколько статуй, слишком громоздких, чтобы вынести их, такие, как статуя Сатиса II, Аменотепа II и его царицы, Тайи. Может быть, там переночевать? Пренеприятное место для ночевки, но все же, рас­судил Смит, лучше, чем проспать ночь в чужом гробу. Если, напри­мер, пролезть сквозь щели досок, которыми были обиты огромные погребальные ладьи, то в одной из них можно было бы отлично выспаться. Приподняв занавес, Смит проскользнул в зал, где было уже почти темно. Лишь смутно виднелись узенькие окна наверху и очертания колоссальных мраморных фигур вдали. Ближе к выходу стояли две погребальные ладьи, еще раньше замеченные им. Как он и предпола­гал, в их дощатой обшивке были большие щели. Он без особого тру­да пролез внутрь и улегся в одной из ладей. Так как он был очень утомлен, то, должно быть, вскоре уснул. Но сколько времени проспал, этого он сказать не мог. Во всяком слу­чае, сейчас он проснулся. В котором часу -- неизвестно, так как во­круг было темно и посмотреть на часы было нельзя. Правда, в карма­не у него были спички, и он мог бы даже закурить трубку. Но, к чести Смита, надо сказать, что он вспомнил, что в музее, где собрано мно­жество ценностей, нужно остерегаться, как бы не причинить пожара, а дерево ладьи за шесть тысяч лет, разумеется, высохло так, что только коснись его искра, сгорит мгновенно. И удержался от жела­ния чиркнуть спичкой. Несомненно, он не спал. Никогда в жизни Смит не чувствовал себя бодрее. Нервы его были натянуты, как струны, все чувства обострились настолько, что он даже слышал запах мумий, доносив­шийся из верхних залов, и запах земли, -- от лодки, тысячи лет про­лежавшей в песке у подножия пирамиды одного из фараонов пятой династии. Кроме того, он слышал множество странных звуков, слабых и таких отдаленных, что вначале подумал, не доносятся ли сюда уличные шумы. Но вскоре убедился, что звуки -- местного происхождения. Без сомнения, это трещат цемент и ящики -- ведь дерево всегда имеет неприятную привычку трещать по ночам. Но почему же такие обычные, естественные шумы так странно действуют? Определенно, ему кажется, что вокруг него ходят и раз­говаривают. Больше того -- кажется, что наверху, над ним, на палу­бе ладьи раздаются шаги и голоса матросов, некогда составлявших ее экипаж. Вот как будто тащат что-то тяжелое по палубе, а вот -- Смит готов был поклясться, что он слышит удары весел. Он уже начал подумывать о бегстве из этого жуткого зала, когда произошло нечто, вынудившее его остаться. Огромный зал вдруг осветился, но не лучами рассвета, как это ему показалось вначале. Свет был бледный, призрачный, однако же всюду проникавший. И с голубоватым оттенком, какого он ни­когда раньше не видел. Прежде всего осветились дальний угол зала, ступени и два царственных колосса, восседавших на верху лестницы. Но кто же это там стоит между ними, распространяя вокруг себя свет? "Да это Осирис, сам Осирис, или его изображение! Бог Смерти, египетский спаситель мира". Вот он, в покровах мумии, в венце из перьев; в руках его, проде­тых сквозь покровы, посох и бич, эмблемы власти. Живой он или мертвый? Этого Смит не мог сказать, так как фигура не шевелилась, а лишь стояла, величавая и страшная, со спокойным и благостным лицом, глядя в пустоту. Смит заметил, что темное пространство между ним и освещенной фигурой постепенно заполняется. Голубоватый свет постепенно распространялся, выбрасывая вперед длинные языки, потом соеди­нявшиеся, и освещая зал. Теперь он видел ясно: перед Осирисом стояли выстроившиеся в ряд цари и царицы Египта. Словно по невидимому знаку, все они преклонились перед Осирисом, и, прежде чем стих шелест их одежд, Осирис исчез. Но на месте его уже стояла другая фигура -- Исида, Матерь Тайны, с глубокими глазами, загадочно глядевшими из-под усыпанного драгоценными камнями колпачка с головою коршуна. Снова преклонились перед богиней цари и царицы -- и богиня исчез­ла. И опять на месте ее появилась третья фигура -- прелестная, лучистая Хатор, богиня любви, с символом жизни в руках и сияю­щим диском на голове. Снова все преклонились перед нею, и снова она исчезла; но на ее месте уже никто больше не появлялся. Фараоны и царицы теперь двигались и разговаривали; голоса их доносились до Смита таким сладостным шумом. В своем удивлении Смит забыл всякий страх. Из тайника, никому не видимый, он внимательно наблюдал за ними. Некоторых он знал в лицо, как, например, длинношеего Кху-энь-атена, о чем-то сердито спорившего с Рамзесом II. К изумлению своему, Смит понимал их речь, хотя и не знал языка древних египтян. Кху-энь-атен высоким тоненьким фальцетом жаловался на то, что в эту единственную ночь в году, когда им разрешено встречаться здесь, среди богов, или вол­шебных образов богов, представленных перед ними для поклонения, не было его бога -- Атена, или солнечного диска. -- Я слыхал об этом боге от жрецов, -- говорил Рамзес II, -- но после восшествия вашего величества на небо он просуществовал недолго. Уже в мое время трудно было найти его изображение. Ваше имя было неудачно выбрано. Потомки звали вас "еретиком" и истребляли ваши идолы. О, не обижайтесь. Многих из нас называ­ли еретиками. Вот хотя бы моего сына, Сета II, -- он указал на чело­века с кротким задумчивым лицом, -- меня уверяли, будто втайне он поклонялся богу евреев -- тех самых рабов, которых я заставлял строить свои города. Взгляните на эту даму рядом с ним. Красива, не правда ли? Какие огромные фиолетовые глазаГоворят, это все из-за нее -- она сама была еврейка. -- Я поговорю с ним. У нас, наверное, найдется кое-что общее. А теперь позвольте объяснить вашему величеству... -- Нет, пожалуйста, не теперь. Позвольте познакомить вас с моей женой. -- С вашей женой? С которой? У вас их было много, и ваше ве­личество оставили после себя многочисленное потомство -- их здесь несколько сотен. -- А вот и моя супруга, Нефертити, -- позвольте вам предста­вить ее, это была единственная моя жена. -- Да, я слышал. Ваше величество, по-видимому, были слабы здоровьем. Разумеется, при таких обстоятельствах. О, пожалуйста, не обижайтесь. -- Нефертити, любовь моя. Ах, простите, Нефертити ушла побеседовать... со своими детьми. Позволь тебя представить твоей предшественнице, царице Нефертити. Она очень интересуется многоженством, объясни ей, что для женщины это вовсе не так пло­хо. Ну, до свидания. Мне еще надо побеседовать со своим дедом, Рамзесом I. Когда я был маленьким мальчиком, он был очень добр ко мне. В это мгновение Смит утратил всякий интерес к столь странному разговору, так как неожиданно он увидел царицу своих грез -- Ма-Ми. О, несомненно, это она, только в десять раз прекраснее, чем на портрете. Высокая и сравнительно белокожая, с мечтательными тем­ными глазами, с загадочной улыбкой, которую он так любил. На ней было простое белое платье и вышитый пурпуром передник, венец из золотых змей с бирюзовыми глазами; на груди и на руках ожерелья и браслеты -- те самые, которые он вынул из ее гробницы. Она, по-видимому, была не в духе, или, вернее, задумчива; стояла поодаль от других, опершись на балюстраду, и без особенного интереса при­слушивалась к разговорам. Неожиданно к ней приблизился один из фараонов, сильный муж­чина с толстыми губами. -- Приветствую ваше величество. Она вздрогнула и ответила: -- Ах! Это вы? Приветствую ваше величество. -- И поклонилась ему, довольно смиренно, но не без оттенка насмешки. -- Ну, вы не очень торопитесь найти меня, Ma-Ми. Принимая во внимание, как мы редко видимся... -- Я видела, что ваше величество заняты беседой с моими сест­рами царицами и с другими дамами на галерее, которые, насколько мне известно, не царицы, если только вы не взяли их в жены после моей смерти... -- Надо же поздороваться с родными. -- Разумеется. Но, видите ли, у меня здесь нет родных, по край­ней мере, близко мне знакомых. Мои родители, если припомните, рано умерли, оставив меня наследницей, и до сих пор гневаются на меня за то, что я, послушавшись моих советчиков, вышла за вас замуж. Какая досада. Я потеряла одно из своих колец, то, на кото­ром было изображение бога Беса. Должно быть, оно сейчас в руках какого-нибудь жителя земли -- оттого я и не могу получить его обратно. -- Гм. Почему же непременно у "жителя", а не у жительницы? Но тише: суд сейчас начнется. -- Суд? Какой суд? -- Если не ошибаюсь, суд над осквернителями могил. -- Вот как. Кому же будет польза от этого суда? Скажите мне, пожалуйста, кто это? -- Ma-Ми указала на женщину, выступившую вперед, роскошно одетую и необычайно красивую. -- Это гречанка, последняя из владычиц Египта. Она из рода Птолемеев. Ее всегда можно узнать по римлянину, который ходит за ней следом. -- Который? Их там много. Так это она -- та женщина, которая втоптала в грязь могущество Египта и предала его? О, если б не закон, повелевающий нам жить в мире, когда мы встречаемся... -- Вы бы разорвали ее на клочки, Ma-Ми? Да, если б не этот закон, вряд ли бы мы все встретились мирно. Я еще ни разу не слы­хал, чтобы кто-нибудь из нас отозвался хорошо о своих предшест­венниках и последователях. Клеопатра подняла руки и некоторое время стояла так. Поистине она была прекрасна, и Смит, стоя на коленях и цепляясь руками за обшивку лодки, благодарил свою звезду за то, что ему, одному из смертных, дано было узреть воочию эту красавицу, изменившую судьбы мира. Молчание воцарилось в зале, и Клеопатра начала говорить звонким и нежным голосом, проникавшим в самые дальние уголки. -- Цари и царицы Египта. Я, Клеопатра шестая, носившая это имя, и последняя царица, правившая Верхним и Нижним Египтом, прежде чем он стал страной рабов, имею сказать нечто вашим вели­чествам, которые все в свое время с честью занимали трон, некогда бывший и моим. Я не стану говорить ни о Египте и его судьбе, ни о наших грехах -- мои не меньшие из всех, погубивших его. Эти грехи все мы искупаем и наслышались о них достаточно. Но в эту единственную ночь в году, на празднике того, кого мы зовем Осири­сом, но кого другие народы знали и знают под иными именами, нам дано на единый час снова стать смертными и, хотя мы лишь тени, снова воскресить в себе любовь и ненависть, владевшие нами, когда мы были облечены в плоть и кровь. Здесь на единый час воскресает былое наше величие; снова нас украшают любимые наши драго­ценности; мы, как прежде, надеемся, как прежде, боимся своих врагов, преклоняемся перед нашими богами, слышим нежные речи наших возлюбленных. Больше того, нам дана радость видеть себя и других такими, как мы есть, знать все, что знают боги, и потому прощать -- даже тех, кого мы презирали и ненавидели в жизни. Я кончила, я, младшая из властительниц Древнего Египта, и при­зываю первого из наших царей сменить меня. Она поклонилась, и слушатели поклонились ей. Затем сошла со ступеней и затерялась в толпе. Место ее занял старик, просто оде­тый, с длинной бородой и мудрым лицом, без венца, а лишь с простой повязкой на седых волосах, посреди которой возвышался ободок со змеиной головой -- уреус, знак царского достоинства. -- Я Менес, -- сказал он, -- первый фараон Египта, первый, кто объединил Верхний и Нижний Египет и принял царское звание и титулы. Я правил, как умел, и теперь, в эту торжественную ночь, когда нам снова дано увидеть друг друга лицом к лицу, предлагаю вам, прежде всего секретно и во мраке, побеседовать о тайне богов и значении ее. Затем, также во тьме и секретно, обсудить тайну наших жизней: откуда они взялись и к чему пришли... И, наконец, при свете и открыто, как мы это делали, когда были людьми, обсу­дить все прочие наши дела. А затем -- в Фивы -- отпраздновать наш ежегодный праздник. Согласны ли вы? -- Согласны! -- был ответ. Зал вдруг окутался мраком и безмолвием, тяжким и жутким. Сколько времени Смит пребывал в этом безмолвии и мраке -- мину­ты или годы -- он не мог сказать. Наконец снова сверкнула искорка, затем снопы лучей, и зал снова осветился. Менес по-прежнему стоял на ступеньках, а перед ним толпились фараоны. -- Мистерии окончены, -- молвил старый фараон. -- Теперь, если кто имеет что сказать, пусть говорит открыто. Вперед выступил молодой человек в одежде царей одной из первых династий и остановился на ступенях, между царем Менесом и всеми, царствовавшими после него. Лицо его показалось Смиту знакомым, как и локон, ниспадавший на щеку. Где он видел это лицо? Ага, вспомнил: всего несколько часов тому назад, в одном из саркофагов. -- Ваши величества! -- начал юноша.-- Я -- царь Менетуфиз. Я хочу поставить на обсуждение вопрос об осквернении наших могил людьми, ныне живущими на земле. Смертные тела многих, собравшихся здесь ныне, выставлены в этом самом здании на потеху и посмешище любопытных. Я сам один из них, без нижней челюсти, весь изломанный и изуродованный, отвратительный. День за днем, мой Ка вынужден созерцать зрелище своего унижения, мою оскверненную плоть, вытащенную из-под пирамиды, которую я с ве­ликим трудом воздвигнул для того часа, когда все мертвые восстанут из могил. И сколько нас, таких оскверненных, здесь и в других странах! Так мой предшественник Менкаура, построивший третью из великих Пирамид, спит, или, вернее, бодрствует в темном городе, который зовется Лондоном, далеко за морем, в городе, всегда оку­танном туманом и не видящим солнца. Иные сожжены, иные рас­сыпались в прах. Наши украшения украдены и проданы алчным ювелирам; наши священные письмена и наши символы стали игруш­ками. Скоро в Египте не останется ни одной неоскверненной могилы. -- Это верно, -- подтвердил чей-то голос. -- Всего четыре месяца тому назад была раскрыта глубокая-глубокая могила, вырытая мною для себя в тени Сифренской Пирамиды, где я покоился двумя при­горшнями белых костей -- ибо в то время, как я скончался, еще не было обычая сохранять тела при помощи пеленания и благовонных трав. А теперь эти мои кости, вместе с моим двойником, сторожив­шим их в течение пяти тысяч лет, везут на темном дне большого корабля по морю, усеянному льдинами. -- Это верно! -- подхватили сотни голосов. Юный фараон повернулся к Менесу. -- Я обращаюсь к вашему величеству с вопросом: не можем ли мы отомстить тем, кто так жестоко обижает нас? -- Пусть имеющий мудрость скажет, -- молвил старый фараон. Человек средних лет, приземистый и с вдумчивым лицом, с жез­лом в руке и головным убором из перьев, показывающим, что он наследник трона и верховный жрец Амона, взошел на ступени. Смит сразу узнал его. Это был Кхемуас, сын Рамзеса Великого, могущественнейший волшебник, который добровольно, при помощи волшебства, вознесся от земли, прежде чем настало время ему вос­сесть на трон. -- Я имею мудрость и хочу ответить: близится время, когда в стране Смерти, которая есть Жизнь, в стране, которую мы зовем Аменти, нам дано будет принести все наши жалобы и обиду тому, кто судит. О, тогда все мы будем отомщены. В эту ночь, когда нам дано принять свой прежний образ, мы также имеем власть отомстить, или, вернее, творить правый суд. Но времени у нас мало, а нам пред­стоит много сказать и сделать, прежде чем встанет бог Солнца, Ра, и мы разойдемся каждый по своим местам. А потому не лучше ли оставить грешников погрязать в грехе их до того часа, когда мы встретимся с ними лицом к лицу в день суда? Смит, с величайшим вниманием и понятным волнением слушав­ший каждое слово Кхемуаса, вздохнул свободнее, возблагодарив небо за то, что у воскресших фараонов в эту ночь так много дел. Но все-таки, в виде предосторожности, вынул из кармана футляр, в котором хранилась высохшая рука Ma-Ми, и отодвинул его от себя как можно дальше. Это было чрезвычайно неблагоразумно с его стороны. Соскользнул ли футляр на пол, или же само прикосновение к этой реликвии поставило его в психологическое соприкосновение с духами -- как бы то ни было, он заметил, что взор грозного вол­шебника устремлен на него и что ему не скрыться от этого всепроникающего взора, как не скрыться костям в нашем теле от рентгенов­ских лучей. -- Однако же, -- холодно продолжал Кхемуас, -- я замечаю, что в этом самом зале прячется и подслушивает нас один из гнуснейших воров и осквернителей могил. Я вижу, как он прячется под одной из погребальных лодок и возле него лежит рука одной из наших цариц, похищенная им из ее гробницы в Фивах. Все царицы взволновались (Смит видел, как Ma-Ми подняла кверху обе руки), а фараоны, указывая на него пальцами, воскликну­ли все грозно: -- Пусть предстанет перед судом! Кхемуас поднял руку и, указывая на ладью, в которой спрятался Смит, молвил: -- Приблизься, негодный, и принеси с собой украденное! Смит всегда был робок и застенчив. В детстве он не знал ничего страшнее, чем увидеть во сне, что его тащат в суд и судят за какое-то неведомое преступление. А тут его будут судить все цари и царицы древнего Египта, с Менесом в роли главного Судьи и волшебником Кхемуасом в роли прокурора. Немудрено, что он рад был бы про­валиться сквозь землю. Он напряг все силы, чтобы усидеть на месте. Но увы! Неведомая сила сначала заставила его протянуть руку и под­нять футляр с рукой Ma-Ми, затем вытащила из укромного убежища и погнала к ступеням, на которых стоял Менес. Привидения расступились, чтобы пропустить его, глядя на него враждебными и изумленными глазами. Все они были очень величест­венными; тысячи лет, пронесшиеся над их головами, нисколько не умалили их величия. Ни в чьем взоре он не прочел участия, кроме взора маленькой принцессы, державшейся за руку матери. Когда Смит проходил мимо нее, она шепнула: -- Негодный боится. Мужайся, негодный! Смит опомнился, и гордость пришла к нему на помощь. Неужели же он, человек двадцатого века и джентльмен, спасует перед этими призраками древнего Египта? Повернувшись к девочке, он улыбнул­ся ей; затем выпрямился во весь рост и спокойно пошел дальше. Здесь кстати будет заметить, что Смит был высок ростом, сравни­тельно молод и очень красив собой, стройный и тонкий, с темными ласковыми глазами и небольшой бородкой. -- Какой красивый этот вор! -- шепнула одна царица другой. -- Да, даже странно, что человек с таким благородным лицом находит удовольствие в осквернении могил и похищении даров умершим. Слова эти невольно заставили Смита призадуматься. Этот вопрос никогда не представлялся ему в таком свете. Он дошел до места, где стояла Ma-Ми рядом со своим чернобо­родым супругом. На левой руке Смита было золотое кольцо с изоб­ражением бога Беса, на груди ящичек с рукой мумии. Он повернул голову, и глаза его встретились с глазами Ма-Ми. Она вздрогнула, увидев свое кольцо на его руке. -- Вы нездоровы, ваше величество? -- осведомился фараон. -- Нет, ничего. Но скажите, этот житель земли вам никого не напоминает? -- Да, напоминает, он похож и даже очень сильно, на этого проклятого скульптора, из-за которого мы с вами поссорились. -- Вы говорите о придворном художнике Гору -- творце изобра­жения, похороненного вместе со мной, -- о том, которого вы послали высечь вашу статую в пустыню Куш, где он умер от лихо­радки или, может быть, от яда? -- Да, я говорю о Гору; пусть Сет возьмет его себе и держит крепко. Смит прошел мимо и не слушал продолжения. Он стоял теперь перед почтенным старцем Менесом. Инстинкт подсказывал ему, что нужно поклониться фараону, -- тот ответил поклоном. Затем Смит повернулся и отдал поклон всей царственной компании, и все отве­тили ему поклоном, холодным, но учтивым. -- Житель земли, где некогда жили и мы, и, следовательно, брат наш, -- начал Менес, -- вот этот божественный жрец и чаро­дей, -- он указал на Кхемуаса, -- заявляет, что ты -- один из тех, кто гнусно нарушает покой наших могил и оскверняет наш прах. Далее он заявляет, что и в данный момент при тебе находится частица смертного тела одной из присутствующих здесь -- ду­хом -- царице. Отвечай, правда ли это? К изумлению своему, Смит без всякого труда ответил на том же благозвучном языке: -- О царь, это правда и в то же время неправда. Выслушайте меня, владыки Египта. Правда, что я разыскивал ваши могилы, потому что меня тянуло к вам и я изучал все, что касалось вас. Теперь я понимаю почему: я уверен, что некогда был одним из вас -- не царем, как вы, но, может быть, и царской крови. И еще -- я ничего не утаю здесь -- я искал главным образом одну могилу. -- Почему, о человек? -- Потому что меня влекло лицо -- женское лицо, которое я увидел изваянным на камне. Слушатели теперь внимательно смотрели на обвиняемого и как будто сочувствовали ему. -- И что же? Ты разыскал эту священную могилу? И, если на­шел, что было в ней? -- Да, царь, я нашел ее, а в ней -- вот что. -- Он вынул из фут­ляра руку мумии, из кармана -- отломанную головку статуэтки и снял с руки кольцо. И еще нашел разные предметы, которые передал заведующему этим зданием, -- драгоценные украшения, которые я вижу и сейчас на одной из присутствующих здесь цариц. -- Лицо этой головки -- то самое лицо, которое ты искал? -- спросил Менес. -- То самое. Менее взял из его рук головку и прочел надпись. -- Если есть среди нас царица Египта, владычествовавшая много веков спустя после меня, известная под именем Ма-Ми, пусть она приблизится, -- сказал он. Ma-Ми неслышно скользнула вперед и стала напротив Смита. -- Скажи, о царица, -- попросил Менес, -- известно тебе что-нибудь об этом похищении? -- Эта рука знакома мне -- это была моя рука, -- ответила она. -- И кольцо знакомо -- это было мое кольцо. Знакома и брон­зовая головка -- это было мое изображение. Взгляните на меня и судите сами. Его изваял скульптор Гору, сын царевича, лучший из скульпторов и художников при моем дворе. Вот он стоит перед ва­ми, в этой странной одежде. Гору, или двойник Гору, тот самый, что вырезал мое изображение, он же и нашел его. Это он стоит здесь перед вами или, может быть, его двойник. Фараон Менес повернулся к чародею Кхемаусу и спросил его: -- Так ли это, о Всевидящий? -- Так, -- отвечал Кхемаус. -- Этот житель земли в давние вре­мена был скульптором Гору. Но что ж из этого? Теперь, когда ему дозволено было вернуться на землю снова смертным человеком, он осквернил могилу и заслужил смерть. Да исполнится же над ним приговор, дабы, прежде чем забрезжит свет, он вновь вернулся в царство мертвых. Менес задумался, поникнув головой. Смит ничего не сказал. Для него все это было интересным зрелищем, которого ему вовсе не хотелось прерывать. Если эти призраки хотят принять его в свою среду -- пусть! К земле его ничего не привязывало, и теперь, когда он убедился, что за гробом есть иная жизнь, он был готов изведать ее тайны. Он скрестил руки на груди и ждал, что будет. Но Ma-Ми не стала ждать. Она подняла руки так стремитель­но, что все ее браслеты зазвенели, и смело возразила: -- Царственный Кхемаус, великий владыка и чародей, внемли той, которая, подобно тебе, владычествовала над обоими Странами Египта задолго до твоего рождения и была лучшею правительни­цею, чем ты, великий царь. Отвечай. Разве ты один знаешь тайны Жизни и Смерти? Отвечай. Разве твой бог Амон учил тебя, что месть выше милосердия? Отвечай. Разве он учил тебя, что людей надо судить, не выслушав их? Что их надо насильно угнать к Оси­рису, раньше чем наступил их срок, и тем самым разлучать их с мерт­выми, которые им дороги, или вынуждать их жить снова на этой грешной Земле? -- Вспомните: когда последняя луна была уже близка к полу­дню, мой дух сидел в гробнице царицы. Мой дух видел, как этот человек вошел в мою гробницу. Но что же он там делал? С поникшей головой он смотрел на мои кости, которые вор, жрец Амона, ограбил и сжег двадцать лет спустя после того, как они были похо­ронены. Что же сделал с костями этот человек, который некогда был Гору? Он зарыл их снова, в таком месте, где надеялся, что их уже не найдут. Кто же вор и кто осквернитель? Тот ли, кто ограбил и сжег мои кости, или тот, кто благоговейно предал их земле? Он нашел драгоценности, оброненные вором во время его бегства, когда удушливый дым и запах горящей плоти и благовоний прогнал его из гробницы, и с ними руку, отломанную гнусным вором от тела моего величества. Что же он сделал с ними? Взял их с собой. Разве вы предпочли бы, чтобы он оставил их там, где они лежали, чтоб их подобрал какой-нибудь мужик? А руку? Я сама видела, как он поцеловал эту бедную мертвую руку, которую он теперь хранит как священную реликвию. Мой дух был свидетелем все­го этого. Я спрашиваю тебя, царь, спрашиваю всех вас, владыки Египта, разве за такие дела человек этот должен быть предан смерти? Кхемаус, поборник мести, пожал плечами и многозначитель­но усмехнулся, но остальные цари и царицы в один голос отве­тили: -- Нет! Ma-Ми взглянула на Менеса, ожидая приговора. Но, прежде чем старик успел ответить, выступил вперед чернобородый фараон и обратился к прочим: -- Ее величество, Наследница Египта, Царственная Супруга, владычица Двух Стран, -- выкрикнул он. -- Теперь дайте сказать слово мне, который был супругом ее величества. Был ли этот человек скульптором Гору, я не знаю. Если был, то и тогда он был злодей, по моему приказу сосланный в пустыню Куш, где он и умер. Он сам признался, что проник в гробницу ее величества и украл то, что осталось от прежних воров. Ее величество говорит также -- и он не отрицает этого, -- что он осмелился поцеловать ее руку, а мужчина, осмелившийся поцеловать руку замужней царицы Египта, у нас карался смертью. Я требую, чтобы он был казнен и до срока вырван из жизни для того, чтобы после он снова жил на земле и снова страдал. Суди, о Менес! Менес поднял руку и заговорил: -- Укажи мне закон, по которому живой человек мог бы быть осужден на смерть за то, что поцеловал мертвую руку. В мое время и до меня такого закона в Египте не было. Если б живой человек, не будучи супругом или родственником, поцеловал руку живой царицы Египта, может быть, он и был бы казнен. Может быть, за такой проступок ты и казнил скульптора Гору. Но в моги