тое гнездо, говорили они с тревогой о другом: о слухах, которые все упорнее; о встревоженных русских, которым известно, пожалуй, больше, чем алтайцам; об участившихся рейдах полиции и горных стражников по всем дорогам... Потом Яшканчи ушел к паромщикам, а Сабалдай с Кураганом занялись скотом. Не успели выгнать овец на выпас к березам, как вернулся Яшканчи. - Много людей на дороге? - спросил Сабалдай. - Много. Но паром поймали, ведут лошадями к переправе. Ночью обещали поставить трос... Я тут купил кое-что у русских! - Яшканчи развернул узелок, в котором оказался круглый калач, несколько вареных яиц, два куска брынзы и бутылка кабак-араки. - Чай теперь надо! Эй, Кураган! Займись огнем! Но у Курагана был встревоженный и даже испуганный вид: - Еще две отары спускаются в нашу долину, отец! - Долина не наша! - отмахнулся Сабалдай. - За ночь всю траву не съедят, а утром нас уже здесь не будет! Но он ошибся. За первыми двумя отарами последовали стада быков и табуны коней. Уже к полуночи долину забили скотом, людьми и кострами так тесно, что думать о каком-либо отдыхе не имело смысла... Шесть костров горели в долине и от них метались друг к другу тревожные слухи: кто-то встретил пастуха, вернувшегося с ярмарки домой со своим скотом - цены плохие; кто-то доказывал, что цены поднимутся, как только на ярмарку приедут настоящие купцы; кто-то пугал русскими стражниками, которых послали отбирать деньги и отправлять в тюрьму всех, кто будет торговать с китайцами или монголами... Яшканчи и Сабалдай приуныли: слухи, конечно, не всегда вранье, часто в них и много правды бывает. - Может, вернемся? - предложил Яшканчи. - Поздно, - вздохнул Сабалдай, - больше половины дороги прошли... Да и зачем я назад повезу шерсть и шкуры? К их костру подошел рослый тувинец. Обвел всех троих цепким тяжелым взглядом, выбрал Яшканчи, спросил укоризненно; - Зачем ты веришь каждому проходимцу? Он - перекупщик! Своих овец и коз он покупал при мне прямо на дороге... Двух косоротых нашел, третьего ищет! Надо выгнать его. - Кто ты? - нахмурился Сабалдай. - Почему я должен верить тебе, воину, и не верить пастуху? - Меня зовут Хертек. И я такой же пастух, как ты, а не воин! Сейчас этот перекупщик к вам подойдет. Я в сторону отойду, он меня знает в лицо... Хертек сказал правду: к костру подошел оборванный и убитый горем пастух, опустился на корточки, попросил чашку чая. Потом ткнулся глазами в Сабалдая: - Может, уступишь мне своих овец, старик? Я ведь все равно домой возвращаюсь! - Твоя цена? - деловито осведомился Сабалдай. - Какая моя цена? Хорошая цена! Тугрик за две головы, два тугрика за быка, три тугрика... - Почему за тугрики покупаешь? - удивился Яшканчи. - Ты кто, монгол? - Из Урянхая я... Тугрики не хуже русских рублей! Сабалдай усмехнулся: - Как же не хуже, если мне недавно русский поп за овцу пять рублей дал? В десять раз хуже получается!.. Серебро давай, настоящие деньги! Человек обескураженно развел руками: - Откуда у меня серебро? Только тугрики! Из мрака вышагнул Хертек, крепко ухватил перекупщика за ухо, приподнял его, развернул лицом к себе: - Ну, Бабинас, узнаешь меня? Что я тебе сказал утром? - Чтобы духу моего на дороге не было! - Ну и что теперь, делать? Ухо тебе отрезать, ноздри порвать? Пошел вон отсюда! Хертек поддал перекупщику коленом под зад и выкинул его в темноту. Сидящие у костра сдержанно рассмеялись. - Садись, Хертек, гостем будешь! - пригласил тувинца Яшканчи и протянул ему свою трубку. - Про тугрики он правду сказал? - Бабинас никогда не говорит правду! Поляна гудела голосами. Разоблачение и изгнание перекупщика скота всех взбудоражило, и люди теперь говорили только о том, что, пока они доберутся до ярмарки, вся дорога будет забита такими вот грязными людьми без стыда и совести, обирающими пастухов и скотоводов похлеще иных демичи. Хертек не засиделся у костра новых знакомых, ушел к своему крошечному стаду, выпив только половинку пиалы кабак-араки из бутылки Яшканчи и заев хмельное половинкой куриного яйца. - Хороший человек, - сказал Сабалдай, - справедливый. Яшканчи вздохнул и посмотрел на Курагана: - Где твой топшур, кайчи? Принеси. Кураган ушел, а Яшканчи уронил лицо в ладони, уставился в огонь, думая о Сабалдае и его сыновьях. Старик не одобрял Курагана за то, что тот кайчи, и обожал Орузака. А тот нехорошим человеком растет: жадным, уцепистым, упрямым, грубым. Как они уживутся, два брата, когда Сабалдай уйдет по зову Эрлика? Хорошо, что Кураган - кайчи! Пусть у него будет трудная жизнь, но он единственный из всех знакомых Яшканчи, способный на чудо... Кайчи в глазах людей всегда выше кама. Кам мог подчинить себе только духов и уговорить Эрлика, а песнь кайчи усмиряет даже буйство богатырей! Кайчи может остановить луну, а вместе с ней и само время, заставить его пятиться назад и устремляться вперед, навсегда отогнать печаль и болезни от человека и всех людей! Вернулся Кураган, сел между отцом и его другом, положил ладонь на струны топшура. Подумал, перебрал по ним пальцами, и струны тотчас отозвались - чутко, трепетно, точно и они были живые, как и хрипло гудящий голос певца: Ребенок спит в своей колыбели, Прикрытый теплой шубой отца своего. Спят богатыри вечным сном камня, Прикрытые синим ласковым небом. Горы сторожат покой богатырей, Как мать сторожит сон своего ребенка. Но всех живых и опаленных горем людей Сторожит от еще больших бед Белый Бурхан! Яшканчи хмыкнул. Значит, и в долину Сабалдая пришла весть о появлении Белого Бурхана и его друга хана Ойрота? Кто же ее принес туда? Ведь сам Оинчы говорил, что это - тайна! И его брат Ыныбас это подтвердил и посоветовал никому, кроме Чета Чалпана, не говорить о скором приходе древнего бога с серебряными глазами и отца всех алтайцев! А тайну знает кайчи! А если тайну знает один кайчи, то ее уже знают все горы! Он - горы, леса и долины, Белый Бурхан! Он - солнце, луна и звезды" Белый Бурхан! Он - совесть людей, Он - жизнь всех людей, Белый Бурхан! Кайчи продолжал свою песню, которую так удачно начал. Он пел о горе простых людей, о их надеждах, о вере в лучшую долю, пора которой пришла. И в конце своей песни-кая прямо обращался к посланцам самого неба: Пришли к нам хана Ойрота, Белый Бурхан! Заставь его оживить сердца, От вечной тоски оживить сердца, Белый Бурхан! Замолк кайчи. И молчали люди, собравшиеся со всей поляны вокруг костра Сабалдая и Яшканчи. Певец своим каем сказал то, что каждый из них носил в своем сердце. Шевельнулся Яшканчи, шепнул Сабалдаю: - Скажи Курагану, что эту песню нельзя петь при чужих людях! - Здесь нет чужих людей. Здесь все - пастухи и скотоводы. - Когда в одном месте собирается много людей, среди них обязательно найдется человек, который побежит за русскими солдатами! - Зачем Кураган русским солдатам? - удивился Сабалдай. - Разве он их трогает? Русские не понимают кая, не знают наших песен и легенд... Нет, Яшканчи, Курагану среди алтайцев некого бояться! Старик был искренен, и Яшканчи нечего было ему возразить. Но к нему пришел на помощь чей-то чужой голос, послышавшийся из темноты, из-за спины Курагана: - Ты прав, пастух. А ты, старик, нет. Я тоже знал одного кайчи, которого искали русские солдаты, и ему пришлось бежать от них в Урянхай... Тогда, обозлившись, они начали бить меня, чтобы я указал его дорогу. Я не мог этого сделать: кайчи был мой гость. И мне самому пришлось от русских солдат и русского попа бежать в ваши горы... Человек говорил по-алтайски совсем плохо, но его можно было понять. - Назови свое имя, стойкий человек! - попросил Яшканчи. - Кто ты и какого ты рода? - Я - минусинец, Доможак. Кайчи, что гостил у меня, был из ваших. Звали его Чочуш. Если встретите его, скажите, что Доможак помнит о нем и ни о чем не сожалеет... Народу и скота на дороге было, действительно, много. Но паром работал исправно и берег все более и более пустел. Скоро подошла очередь и Яшканчи с Сабалдаем. Паром полз через бурное тело реки медленно и лениво, будто не выспавшийся. Кураган стоял у самого края и пристально смотрел в темную кипящую воду. Что он там видел, о чем думал столь напряженно? Яшканчи подошел к нему, положил руку на плечо, спросил тихо, хотя сквозь бешеный рев воды его вряд ли кто мог услышать и в двух шагах: - Откуда ты узнал про Белого Бурхана и хана Ойрота? Кураган взглянул на друга отца изумленно: - О них сейчас горы говорят! Удивиться Яшканчи не успел: последовал мягкий толчок - паром ткнулся в берег, истоптанный тысячами копыт и превращенный в месиво грязи и крошево камня. Собрав скот, пастухи достали трубки. Отец Курагана был чем-то озабочен, ерзал в седле, будто не на мягкой коже сидел, а на муравейнике. - Что-то случилось, Сабалдай? - Смотри сам! - старик кивнул на берег, от которого их теперь отделяла река. Там опять табунились русские солдаты и среди них мышью шмыгал вчерашний перекупщик, которого выгнали из долины. Он размахивал руками, тыкал тупым подбородком в их сторону. Русские стражники посмеивались, гоняя его конем, пока один из них не вытянул перекупщика плетью вдоль спины. Тот подпрыгнул, как укушенный змеей, и быстро смешался с людьми, ждущими, когда причалит паром. "Не поверили, - подумал Яшканчи с облегчением. - А если бы поверили?.. Нет-нет, Курагану нельзя больше петь таких песен!" Черные, тяжелые, низко осевшие тучи потянулись с севера. Скоро они настигли солнце, надвинулись на него, сползли еще ниже, держась на одних вершинах гор. Но и у них не хватило сил удержать такую тяжесть: порвались тучи и повалил густой снег, закрывая пеленой дорогу. Глава четвертая СТРАШНАЯ ВЕСТЬ Весь вечер скрипел гвоздем по березовой коре Капсим, врезывая в мякоть белых волокон трудно читаемые буквы полуустава, которым выучился из-под розги у своего деда по матери Сильвестра. Много вечеров трудился обремененный семейством нетовец над великим сказанием о благословенной стране Беловодии, собранном по слухам и догадкам со всех доступных ему мест и со всех уст, что разверзлись для речи. Встречался Капсим и с самими беловодцами, которые побывали в тех сказочных местах, а также и с теми, кто малую толику - верст сорок - до той страны обетованной не дошел, сбившись с пути или испугавшись гор, уходящих в самое небо. Занятно это было все для Капсима, хотя во многое и верилось с большим трудом и сомнением! Но все это надлежало вписать в березовые листы, або головой всего и не упомнишь, и переврешь в пересказе словами... Потом уж, когда досуг будет, можно и разобраться во всем не спеша, лишнее вымарав, а другое переписав заново. Догорела сальная свеча. Вторую от нее прижечь? Накладно будет! А при лучинке ничего не видать, да и копотно - мажет сажа бересту, как ни осторожничай, куда с ней ни отодвигайся! Ладно уж... Можно и завтра доцарапать остальное... Дунул на огонь, дождался, когда глаза привыкнут и лунный квадрат окна выявит себя на плетеной из бросового тряпья дорожке. Постоял, почесываясь и, зевая, сбросил стоптанные валенки, босым пробрался к лежанке, подкатился под горячий бок Аграфены, упал навзничь, глаза прикрыв. Но хоть и опалил их малость чистым лунным светом, все равно плывут коричнево-красные буквицы писанки: "Паше таво Митьяна про Беловодию-страну Аким-стригун брешет. Речные бреги ее, грит, срамным чистым сахаром посыпаны, купецким. Лизнешь оный языком - сладко, а душе праведной - грех велик есть..." - Я б лизнул! - вздохнул Капсим, оттаскивая от головы Аграфены большую часть подушки. - Опробовал бы вволю дармового добра! Грех малый, ежли от утробы плотской идет, отмолить его можно... А только врет все Аким-стригун! Не бывает и быть не может на свете дармового добра! Разве что в сказках. Так сказки-то все - брехня чистая, ребятню малую тешить. А в яви-то все надобно своими руками да горбом добывать... Эх, Беловодия-страна... Выдумали тебя нечестивые люди для совращения человеков с праведного пути! А праведный путь - жизнь, политая слезами и потом... - Что? - встрепенулась жена, услышав его бормотанье. - Проехали уже мимо. Спи. Опять тот же сахар взять. Коль он не купецкий - головами и не фабричный - в ломаном куске, какой в нем грех? Божья благодать! Выходит, и тот, на берегу главной реки Беловодии наложенный, тож, получается, не греховный? Закачал сон Капсима, придавил его бормоту, только губы теперь одни и шевелились в темноте. В гиблой нищете жил Капсим. И никого в том не винил - ни себя, ни бога. Одна Аграфена, пожалуй, и виной - таскает каждый год по ребенку, удержу нет никакого! А каждый рот в его семье теперь по нужде лишний. Вот соседа Капсима взять - Панфила Говоркова. Детей у него тоже полные лавки, а не бедствует. А ведь их деды-прадеды вместе притопали в эти места, с одинаковыми котомками за плечами, с одними палками-посохами в руках, с одной верой в душе и с одинаковыми медными иконками за пазухами. А вот у Панфила теперь скота полон двор и сундуки от разного добра ломятся, а у Капсима - вошь на аркане да блоха на цепи! От чего бы это все? С какой такой благодати и с какого такого греха смертного разошлись-то? Одна отличка у них теперь: Капсим - глухой нетовец, а Панфил - строгий1. Одну закавыку во всем этом, пожалуй, и можно сыскать: ходил отец Панфила Фокей в страну Синегорию, что в Опоньском царстве, но с половины пути возвернулся с малым фартом - где-то в горах у Байкала-озера золотишка намыл. С того и зажил припеваючи, все добро свое Панфилу, как старшему в семье, оставив. Панфил еще парнем был, а уже любил, когда его навеличивали Панфилом Фокеевичем. Потом круто взялся за хозяйство, шиш с маслом остальным братьям да сестрам показав. И женился вскорости складно, взяв единственную дочку калашника Петракея Гольцова - Ольгу. А Петракей в свое время знатным ковалем был, к тому же - единственным на многие десятки верст окрест. Так и прилепилось все одно к одному! А Капсим - что? Дед и отец были голью голь и сын женился на голи перекатной, сироте горемычной, у которой отец за смертоубийство на каторге сгнил. Вот и вышло: у Панфила - полтина к полтине, у Капсима - дыра к дыре... До первых петухов встал Капсим. Пошарил рукой по подушке - нет жены. Плошки-горшки перебирать ушла, чтобы муж на зорьке не приголубил, не заставил всю зиму и лето десятое брюхо таскать... Потянулся Капсим всласть и сон отлетел, будто его и не было. А без сна да без жены чего под дерюгой маяться? Встал, берестяную писанку свою перечел, сызнова за дедовскую иконку сунул. Не до письма, забавы глупой! День пришел, свои заботы привел! - Жевануть дай чего! - крикнул жене, влезая в настывшие у порога валенки. - По делам идти надобно. - Какие такие дела у тебя сыскались ни свет ни заря? - зевнула жена. - Лежал бы... - Належусь еще, зима долгая. К Акиму схожу, звал вечор... - Телепень он, твой Аким! И баба его Дуська - гулена! - Твое дело, что ли? Отсопелся Капсим, шапчонку надел, на двор сходил по малому делу, вернулся, сел за стол, кинув на скобленый и еще горячий от кипятка стол мосластые кулаки. Призадумался о житейском, утонул в заботах, и ночное сказочное ушло, будто его ветром выдуло... Аким сказывал, что на пароме через Катунь, когда помогал Панфилу скотину на ярмарку гнать, знакомых мужиков видел, пешком в Беловодию втроем шли. И имена назвал: Родион, Фрол и Кузьма. Хотел и сам с ними увязаться, Панфил отсоветовал... Зря послушал! Капсиму бы не отсоветовал! Так бы в их ряд и пристроился! Да беда, что нельзя - хвост пушистый некуда девать... Девять на шее, не считая жены! И нужда проклятущая... Кому ее сбыть, как от нее, постылой, отвалиться? А вот Акиму чего на Дуську свою, гулену, глаза пялить? Все едино ведь не укараулишь бабу!.. Вот и зашагал бы с мужиками в Беловодию! Эка беда - ноги поколотить... Люто гремела пустыми горшками Аграфена, будто варева там у нее на всю деревню! Картошка ведь одна да брюква - чего вымудривать-то? Поднялся Капсим, в окно глазами сунулся. Синева ночная стояла над деревней, только над далекими горами полоска робкой зари золотым сполохом к самой глыби неба тянулась, ветреный день вела. Пестрые люди жили в капсимовой деревне, но больше из раскольничьих былых согласий, раздробленных теперь гонорами и спесью на восемь толков. А когда-то лобызались при встрече, будто век не виделись, хотя всего одна ночь минула! Потом православие вломилось клином, и затрещала община, посыпалась, как горох из рваного мешка; колоться начала, как полено в мороз от легкого удара; поплыла в разные стороны, как рваные сапоги по жидкой грязи... Первыми пасхальники пошли на поклон к попу, за ними чадородные откололись, строгие спасовцы к срамному кресту приложились дружно. У нетовцев к попу особой неприязни тоже нету - в господа и они веруют. А с верой самого Капсима можно и в храме на службе побывать. И сходил бы на заутреню, если б не Панфил, что все согласие на своем замке, как амбар, держал! Но только зазря он так, не сдюжит теперь община... Вынырнуло солнце из-за горы, ударило в глаза, заставив зажмуриться. Вот когда надо было бы святость-то на себя возводить! Поспешил Капсим, раньше времени мыслью, словом и крестом Спаса встревожил! От того, может, и беды гуртом идут, что все у Капсима не как у людей выходит? Вернулся Капсим к столу, обтер губы, а там уж и миска стоит. Выгреб горячую картошку в коричневом мундире, облупил ее, обжигая пальцы, в рыжую соль сунул, примял. Заметив, что муж еду в рот понес, Аграфена буркнула: - Сходил бы к Говоркову, помог чем... Глядишь, и одарил бы Панфил Фокеич чем на нашу бедность! Закашлялся Капсим: вот проклятущая баба! Прожевать путем кусок и то не дала! Едва Капсим за угол ограды завернул, как бабий шебутной гуд по деревне ухом уловил. Неспроста! Перестрел Капитона Нижника, глаза на него вскинул: - Чего бабы-то шумят? - Да поп проповедью страхов на их нагнал! Но Капсим его уже за рукав ухватил: - Сказывай! - Беглый Басурман какой-то. Должно - китаеза! Домолились на окошки! Побегали от попа! Капитон выдрал рукав и побрел дальше, не разбирая дороги, поматывая головой, как лошадь. Потоптался Капсим, вздохнул и пошел к церкви. Первым, на кого наткнулся, был Панфил. Как ни в чем не бывало руку протянул, спросил озабоченно. - Слышал уже, поди? - Про Басурмана беглого? Капитон бормотал что-то. Усмехнулся Панфил: - Слушай дураков больше, они тебе наговорят! Белый Бурхан, а не беглый басурман! Древний бог наших калмыков. Обиделся на них, в горы ушел, а теперь, вот, в обрат вернулся... И не один, а с ханом Ойротом... Бунт теперь против царя делать, русских поголовно бить до смерти! - Господи! - обмер Капсим. - За что? - Сыщут обиды! Что делать-то будем теперь? Капсим обескураженно развел руками: - Ума пока не приложу! - А ты - приложи! Для того тебя и держим при себе, что - грамотей! В голосе Панфила была откровенная угроза, и Капсим тотчас втянул голову в облезлый воротник. Прямо-таки напрашивается Панфил на величанье! Да только Капсим не величал его никогда и навеличивать впредь не собирается. - Молодых окрестить в пролуби. - Это - само по себе! Может, Марьино стояние исделать на зорьке? Заголим бабу, поставим на мороз - и пусть за грехи наши... А? Давно не делали! - Поможет ли? - Капсим поворочал бороду и вдруг уронил в ноги тяжело и гулко: - В новину на житье надо уводить общину! - Ого! Не много ли? - Для спасенья души и помереть бывает мало. Поник Панфил головой. Если поп наполовину прав, и то беда большая пришла в горы. Бежать от нее! А куда? В какую пустынь? - Новину искать - разориться в прах!.. Ты в старых книгах пошарься, Капсим... Малым обетом, само-собой, беды не перешибешь, но и большой обет - тягость страшенная! Ночь не спи, а ищи. Насупился Капсим: от беды дымом не отгородишься! Чего испугался Панфил? Мошну растрясти, чего же еще! А то в башку ему не стукнет, что ее вскорости отнять могут бунтующие калмыки! Вместе с башкой! - Ладно, поищу. Другие-то - как? В разные стороны потом не потянут? - Сговоримся, коль беда грядет! "Листвяницу" чти от корки до корки! В ней все есть. Кивнул Капсим, гоголем отошел от Панфила. Вот оно как выворачивать-то начало! То гордыню перед ним ломал, на паперть побирушкой загнать хотел, а то едва ли не на коленях просит: "Листвяницу" чти, ищи обет!.. Быстрым шагом обошел Капсим церковь, увидел, как Аким кривыми ногами в конце проулка колесит, руками машет, к нему зашагал навстречу. А тот уже и сам полетел через сугробы - глаза впрысь, ртом воздух по-рыбьи хватает: - Старухи, тово, смертные рубахи шить друг дружке порешили! - А ты что? Сруб рубить разбежался? - Какой сруб? - опешил Аким. - Зачем? - А тот сруб, в котором наши единоверцы огневое крещение в старые времена принимали! Завтра порешим общиной: али гореть всем миром под псалмы, али в тайгу убегать, на новые земли... - Ты... тово... - поперхнулся Аким и закашлялся - Ох ты, господи! Отец Лаврентий знал, что его проповедь о приходе хана Ойрота, ведомого богом Бурханом, будет истолкована прихожанами как страшная весть о начавшейся межусобице русских и алтайцев. Да и сам давил на это с востока идет угроза православию, и потому всем истинно верующим в Христа надо восстать на оную словом и действием. Хотел говорить о готовности к неприятию новых верований и богов, а породил панику. Половины его проповеди не поняв, а вторую половину придумав, прихожане понесли по улицам и переулкам тревогу, переросшую к вечеру во всеобщий страх перед неизвестностью... И теперь, устрашась чужого мессию, наиболее слабые из двуперстцев пойдут искать спасение у православного креста, защищенного всей военной мощью России. А это и надо! Закрывая церковь на замок, отец Лаврентий окинул взором толпящийся у паперти люд, усмехнулся в бороду: вот и поползли, полезли из всех щелей схизматы2! Он сунул ключ в карман, навесил брови на глаза, скорбь на лицо нагнал, всей фигурой повернулся к жаждущим слова: - Отчего по домам своим не идете? Сегодня службу более править не буду! Кашлянул Капсим в кулак, вперед выставился: - Слух всякий по деревне... Правду скажи людям! - Я все на проповеди сказал. - Выходит, грядет Антихрист? Вздохнул иерей - глубоко и сочувственно: - Грядет. От самой епархии письмо имею о том! Но Капсим не отступал: - С мечом грядет или с крестом? Посуровел отец Лаврентий: - Крест - святой символ! Уж это-то надо бы знать даже тебе. Со своим символом грядет, противным вере христианской! - И меч при нем? - И меч карающий! В лоно святой православной церкви всем вам поспешать надо, Воронов, под ее кров и защиту! - Какая же нам защита от нее! - сделал шаг назад Капсим. - Крест и святая молитва. Хмыкнул Капсим, нахлобучил шапчонку на самые уши: - Такая оборона и у нас есть! Он круто развернулся и пошел от церкви к своему дому, не замечая, что большой хвост однодеревенце? тотчас увязался за ним. - В сруб полезете? - крикнул в спину уходящим поп. Никто не отозвался. Дельмек стоял перед доктором и лил беззвучные слезы. Федор Васильевич хмурился, покашливал, но не решался ни выгнать блудного сына. ни раскрыть ему объятия. Плохо поступил этот парень два года назад. Но и чинить его в полной мере он тоже не мог - священник был слишком настойчив, а они с женой - слишком равнодушны к его домогательствам. Значит, ему, образованному и умному человеку, свои убеждения менять трудно, а этому, необразованному и забитому дикарю, легко? Вот оно, то самое интеллигентское чистоплюйство, против которого так долго и мощно сражалась вся русская культура многие годы, даже десятилетия! - Ты не мог мне сказать прямо, что убегаешь от попа? - Я боялся. - Чего? Что я выгоню тебя? Но ты же все равно сам ушел! Даже не ушел, а трусливо бежал среди ночи! - Поп меня ругал, Эрлика ругал, народ мой ругал... - Ты о Христе тоже не очень вежливо отзывался! - Федор Васильевич строго посмотрел на заглянувшую в кабинет жену и она торопливо закрыла дверь. - Что же ты делал все это время? Разбойничал с парнями зайсана или батрачил у русского купца? - Нет, я лечил людей. - Лечил?!-Доктор уронил пенсне в ладонь, уставился в переносицу Дельмека беспомощными невооруженными глазами. - То есть? Каким образом? - Мазал раны, поил травами, резал... - Даже резал?! Хотел бы я знать, что ты резал! - Все резал! Нарывы, шишки, кровь пускал... - Гм! И они у тебя остались все живы? - Да, я был лекарь... Хороший лекарь! Неожиданно для Дельмека, убитого стыдом и страхом, Федор Васильевич оглушительно захохотал и громко позвал жену: - Галя! Ты только послушай, что он говорит! Он лечил в горах людей! А? Как это тебе нравится? Без всяких дипломов, не дав клятвы Гиппократа!.. Он даже занимался хирургией! Но самое удивительное, что никто из его пациентов не умер! - Один умер, - потупился Дельмек. - Его звали Шонкор. У него была чахотка, я ничего не смог сделать. Скорая чахотка, с гноем! - Ну, коллега, чахотку и я не всегда могу вылечить! Тем более - скоротечную!.. И много ты лечил людей? - Много. Каждый день. - Все два года? Дельмек молча наклонил голову. - Поразительно! - всплеснул руками Федор Васильевич и крупными шагами заходил по комнате. - Черт знает "то! Он остановился у шкафчика с лекарствами, качнулся на носках, заложив руки за спину, стремительно повернулся к Дельмеку: - Значит, ты вернулся, чтобы научиться у меня лечить чахотку? Все остальное ты уже умеешь? Дельмек растерянно захлопал глазами: такого поворота он не ожидал и теперь только по-настоящему испугался: - Нет-нет! Я не хочу, не буду!.. На выручку Дельмеку поспешила Галина Петровна: - Ну что ты, Федор, право? Парень и так готов провалиться сквозь землю от стыда! - Пусть проваливается! - сверкнул стеклами пенсне доктор. - Это все же будет лучшим выходом для него, чем тюрьма! Делать профанацию из врачебного искусства, прикрывать моим честным именем шарлатанство и знахарство - хуже! В сто раз! В тысячу! Да-с! - При чем здесь ты? - пожала плечами Галина Петровна. - Ему же люди доверяли только потому, что считали его моим учеником! Это же просто!.. Спроси у него, он сам скажет Галина Петровна повернула к Дельмеку бледное лицо растерянными глазами: - Ты ссылался на Федора Васильевича, Дельмек? - Нет. Я всем говорил, что учился у русского доктора и потому хороший лекарь. А имя не говорил! - Вот! - сорвал пенсне Федор Васильевич. - У нас же на Алтае тысячи русских докторов!.. И если он не назвал моего имени, то полиция меня и не найдет! Как же! Конспиратор! - При чем тут полиция? У него же никто не умер! - рассмеялась Галина Петровна. - Выходит, что Дельмек- хороший ученик русского доктора и только... Перестань, право! Ударил молоточек в медную тарелку над дверью. Дельмек вздрогнул, боком попятился к плите, столкнулся с кучей дров, которые только что принес со двора, опустился на табурет, сунул в рот пустую трубку, но не смог успокоить дрожи губ. Он узнал звонок попа. Галина Петровна удивленно посмотрела на дверь, потом на Дельмека: - Ты что, не слышал? - Там поп пришел. Я не хочу! Галина Петровна сама открыла дверь, провела священника в кабинет, вернулась. Вряд ли отец Лаврентий не заметил Дельмека, но не подал вида. Федор Васильевич встретил гостя радушно. Тем более, что тот сегодня сиял, как хорошо начищенный самовар. - Ну, святой отец! - развел он руками. - Судя по вашему виду, ваши успехи на стезе Иоанна Крестителя... Кстати, что вы говорили в утренней проповеди? Все село только про это и гудит! Бурхан, Ойрот... Мессия, что ли, объявился у теленгитов? Отец Лаврентий поблек и вяло отмахнулся: - Пустое, доктор... Кто-то донес в епархию о слухах, бродящих по горам, а там сочли за благо упредить всех духовных пастырей о необходимости уничтожения оных проповедями и усилением миссионерской деятельности среди местного населения, равно, как и среди схизматов старых толков... - Гальванизация трупа? - усмехнулся Федор Васильевич. - Не совсем так, но... Главное - слухи! Слухи о явлении бога Белого Бурхана и хана Ойрота - фигур одиозных и вместе с тем... - Слухи в горах, - прервал его доктор, - дело весьма и весьма серьезное!.. Что же касается бога Бурхана и хана Ойрота - это легенда. И если кто-то надумал воскресить ее, то это, святой отец, еще серьезнее! - Не могу разделить ваших опасений! Нынешние слухи - полнейшая ерундистика! Сапоги всмятку или нечто подобное... - А паника! - поднял палец Федор Васильевич. - Паника-то реальна! И подняла ее ваша проповедь, святой отец! Не думаю, что в епархии будут в восторге... Впрочем, это уже ваша забота! Галя, поставь самовар! Капсим хотел было снова приняться за свою писанку, но заказ общины был важнее и неотложнее. Сыскав нетрудный обет, он мог бы рассчитывать на вспомоществование в лютой нужде. Да и самому заложить в обет эти требования можно - в уставе-то не сильна братия, враз не докопается, а святое писание можно и не искажать, на грех самому не натыкаться! В той же "Листвянице" в достатке темных мест и речений, которые по-разному толковать можно... А все ж - неспроста Панфил обеспокоился! С чего бы ему пугаться, если греха перед Спасом нет? Видно, не блюл, как должно, святость и честь, а теперь страхом обуян, тревогами опутан, как муха паутиной. Все грешны человеки, в том спору нет. Кто свят в душе, тот давно небом помечен - нимб сияет вокруг его лика, как на иконах в храме! Да и на небе, а не на земле живут праведники-то... - Помогай, господи! На все твоя воля! Капсим сволок с полатей прадедовский сундук, выудил толстенные книги в коже и с медными застежками с прозеленью, начал с шумом листать их, развоняв на всю избу забытым восковым духом, захлопнул, локтями в стол уперся, голову на ладони сложил, не мигая на лампадный огонь уставился в тяжкой думе. Озадачил его Панфил, что греха таить! Сыщи попробуй в одну ночь тот нужный позарез обет, ежели уже утром всей общине твердый ответ давать надо! "Листвяница" - книга мудрая. От души говорить, так и Капсим ей не чтей: он только полуустав с пятое на десятое разбирает, а "Листвяница" вся скорым письмом написана. Каждое слово Капсиму полдня разбирать надо, а при свече - и ночи не хватит. Да и крест на ней стоит не об осьми концах, а с крышею и подставой! Сочти все - двенадцать концов и выйдет! Отсюда и пляши: коли выписывать обет, то на двенадцать поклонов и молебствий раскладывай его... Отложил Капсим "Листвяницу", другие книги сызнова в сундук сложил, на место ткнул - в самый дальний угол полатей. Слез вниз, долго стоял, со страхом смотря на мудрую книжищу в полпуда весом, в бороде пальцем ответ выскребая... Притихла и Аграфена, присмирела: никак в уставщики ее муженек выходит? Хорошо бы! К месту и ко времени тот Антихрист-Бурхан по горам заскакал! Для кого и горе в общине, а для кого и наоборот... Эх, осилить ба! - Может, свечку тебе запалить, Капсим? - Светло еще. - Детишков спать разогнать? - Рано еще. Пускай колготятся! Отошла жена в сторонку, перст к губам приложив: великое и многотрудное дело у Капсима, лучше не мешать! А Капсим барабанил пальцами по столешнице и хмыкал, поглядывая с тоской в сереющее окно... Есть в "Листвянице" сказ про голого младенца, устами которого Спас глаголил: не заспите, людишки, судьбу свою, коли в образе зверевом и обманном она явится к вам! И что-то там еще... Цепи какие-то... Не упомнишь враз - вот грех! Двенадцать треб на обет... Не многовато ли? Не много! И по одной на брата не приходится... Та-ак... Обет - схима общая! Первой требой - чистотел телесный и духовный... Второй... Капсим потянул к себе толстенную книжищу и снова начал ее листать. А Панфил в это самое время задами и огородами пробирался к домику отца Лаврентия, держа в правой руке посох резной, а в левой - тяжеленную корзину, нагруженную всякой снедью. На задушевную беседу с попом Панфил не рассчитывал, но про нечистую силу, что на белом коне по горам скачет, надеялся узнать побольше, чем отец Лаврентий на проповеди своей сказал. Так ли уж велика беда, чтобы готовиться к ней с полным серьезом? Если она вконец неминучая, то можно и крещение принять... А если так, разговор один, то и капсимовского обета с требами хватит! Иерей открыл двери сам и, похоже, не удивился: - Милости прошу! - И лишь разглядев, что Панфил пришел один, несколько разочаровался. - А остальные твои единоверцы где? - Спасу молятся. Посмурнел немного отец Лаврентий, но в комнаты провел, крикнув попадье, чтоб самовар сготовила. На малый иконостас священника Панфил смотрел широко распахнув глаза - иконы все были новые, красочные, под лаком и стеклом, на их золотых и серебряных окладах белыми, розовыми и красными огнями подрагивали языки трех лампадок. Да, это не медная позеленевшая иконка прадеда Панфила! На такой иконостас и креститься-то боязно! Отец Лаврентий был в нанковом подряснике и в черной ермолке на голове, на ногах - мягкие домашние туфли без пяток, в руках - недочитанная газета, свернутая в трубочку. Покосившись на свои смазные сапоги, Панфил смущенно протянул корзину попу: - Вот, сопруженница моя собрала подарочек. Уж не побрезгуйте! Священник усмехнулся: - Дары мирян - благо! Да не оскудеет рука дающего! Прошу. - Покорнейше благодарю, - смутился Панфил, присаживаясь на краешек стула, не зная с чего начать и как приступить к делу, ради которого пришел, - покорнейше благодарю, батюшка- Священник сам поспешил к нему на выручку: - Общиной ко мне послан или сам по себе заявился? - Своим умом и желаньем. - Сказывай, с какой такой докукой? - Узнать захотел про Бурхана самолично! Велика ли беда от него будет? Как оборониться от нее ловчее... Иерей хмыкнул. Резонанс от его проповеди оказался более гулким, чем ожидал! Уж не переборщил ли в гневных словесах своих?.. И доктор не доволен... ан донесут в епархию, сукины дети, свет не мил станет!.. Но и отмахнуться, как от пустого дела, от хана Ойрота, ведомого Белым Бур-ханом, тоже нельзя! Газеты-то вон не скрываясь пишут об оживлении буддизма, о японцах, что накапливают военные силы на Ляодуне, о русской концессии на постройку дороги в Маньчжурии под самым носом у китайцев, только что сокрушенных теми же японцами, о строительстве укреплений в Порт-Артуре, об англичанах, которые до сих пор вспоминают русскую миссию Доржиева с бурятами и выражают по сему поводу свое неудовольствие, думая, что неспроста посланцы далай-ламы были приняты государем, хотя и прошло с того события более трех лет... Что-то все к одному вяжется, даже мурашки по коже... То японцы, то англичане! А теперь этот Бурхан возник из небытия с ханом Ойротом на поводке собачьем... Тьфу! - Беда велика, Панфил, врать не стану! - помахал газетой иерей, хотя и знал, что гость к ней не потянется трепетной рукой - неграмотен. - Возможно, что на Алтай будут введены даже войска для усмирения зреющей среди калмыков смуты. Потому и зову вас, агнецов заблудших, в лоно церкви православной, бо солдаты разбирать не будут... - Спаси и помилуй! Иерей сглотнул улыбку торжества и продолжил тем же менторским бесстрастным тоном: - Кому будет нужно вас спасать? Вы же от православия шарахаетесь, потому и выходит - руку Бурхана того держать будете, поцелуями оную осыпая... -У нас - Спас! - Для солдата все едино: что Спас, что Бурхан... Панфил переступил ногами - не натекло ли дегтя на желтый крашеный пол? Не пора ли надевать шапку и кланяться? А отец Лаврентий ждал, убежденный, что достиг желаемой цели: "У других с вами не вышло, у меня - выйдет! Ну! Ну же!" - Я все обскажу братьям по вере, как оно есть, - встал Панфил. - Как общиной порешим, значит... Я им не указчик, а они мне - завсегда! Иерей отлично знал, кто кому сейчас указчик в говорковской общине, но счел за благо отмолчаться: пусть их поскребут в бороденках! - Можете и опоздать... Панфил вздохнул и надел шапку: - Веру, батюшка, поменять никогда не поздно. А вот с душой-то расколотой как быть потом? Глава пятая ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ Буран задержал не только Сабалдая и Яшканчи, но и другие стада и отары, растянувшиеся от долины Яломана до урочища Чече в Курайской степи. Там снег лег глубоко, забив своей рыхлой массой не только траву и кустарники, но и обходные тропы, каменные осыпи, сделав путь опасным даже для верховых. Курай вообще славился своими заносами, в которых нередко застревали целые купеческие караваны и стада. Но так рано здесь снег еще не ложился. И необычность природного явления вызвала лавину предположений, тревог и пророчеств. На всей дороге, идущей по правому берегу Чуй, теперь только и было разговоров, что о приходе на Алтай хана Ойрота, ведомого древним богом Бурханом, о нетерпеливо ожидаемых новых чудесах. Кураган, тащившийся за отарами, догнал отца и Яшканчи, сказал торжественно и громко, поблескивая глазами: - Само небо говорит людям: пришел новый свет на Алтай! Пришел хан Ойрот! Ждите теперь и светлого лица самого бога! Новые друзья - Хертек и Доможак, идущие конями рядом с Сабалдаем и Яшканчи, переглянулись. Ни тот, ни другой уже не верили в чудеса и не ждали их. - Я поеду вперед, чтобы сказать эту новость всем! - Ты можешь сказать об этом в кае, - нахмурился Яшканчи, - зачем же орать об этом? Кураган изумленно и обиженно посмотрел на Яшканчи, оглянулся на Хертека с Доможаком, но не нашел поддержки и у них. Повернул коня обратно, растерянно обтирая облепленное снегом лицо. - Яшканчи прав, - сказал Хертек, - осадить надо парня! - Да-да, - кивнул и Доможак, - как бы беды не наделал своим длинным языком... Но Сабалдай заступился за Курагана: - Ничего, пусть покричит. Стражников пока не видать. Он ничего не замечал, кроме дороги. Не замечал и того, что возле Курагана постоянно отирались подозрительные люди - то знакомый уже перекупщик из Тувы, то алтаец без скота и в русской солдатской фуражке, то русский старовер-кержак, хорошо говоривший по-теленгитски и постоянно пристающий ко всем с разными вопросами, один глупее другого. Они потом, когда с ними круто поговорил Хертек, ушли вперед и исчезли в буране, а возле Курагана скоро оказался раскосый и рябоватый тубалар в рыжей замусоленной шубе. Он скалил гнилые зубы и, похохатывая, лез к Курагану, явно задираясь: - А зачем тебе такой большой топшур, парень? Ты на нем ногами играешь, да? А почему у твоего отца русская борода растет? А зачем твоему дохлому скоту столько погонщиков - у баранов твоих золото в курдюках, а? Болтовня назойливого тубалара надоела Яшканчи, и он поставил своего коня поперек его дороги: - Скажи все сразу, не сходя с места, а потом уезжай! Ну! Тот оскалился и поднял плеть: - Эй, ты! Всю жизнь косоротый! Давай дорогу! - Но, увидев подъехавших следом Хертека и Доможака, опустил плеть. - Вперед я ушел, попутчиков своих жду. Вот и болтаю от скуки. Разве нельзя? - Нет у тебя никаких попутчиков и никакой дороги, Хомушка! - строго сказал Хертек. - На переп