еко за полночь. - А где же, государыни мои, привезенное вами? - спросил, отходя ко сну, отец Петр. - Дело любопытное и для меня... в чем суть? Девушки порылись в укладках и узелках, достали и подали ему сверток с надписью: "Дневник лейтенанта Концова". 27 Отец Петр спустился в спальню, задернул оконные занавески, поставил свечу у изголовья, прилег, не раздеваясь, на постель, развернул смятую тетрадь синей, заграничной почтовой бумаги, с золотым обрезом, и начал читать. Он не спал до утра. История княжны Таракановой, принцессы Владимирской, известная отцу Петру по немногим, сбивчивым слухам, раскрылась перед ним с неожиданными подробностями. "Так вот что это, вот о ком здесь речь! - думал он, с первых строк, о загадочной княжне, то отрываясь от чтения и лежа с закрытыми глазами, то опять принимаясь за рукопись. - И где теперь эта бедная, так коварно похищенная женщина? - спрашивал он себя, дойдя до ливорнской истории. - Где она влачит дни? И спасся ли, жив ли сам писавший эти строки?" Сгорела одна свеча, догорала и другая. Отец Петр дочитал тетрадь, погасил щипцами мигавший огарок, прошел в другие комнаты и стал бродить из угла в угол по половику. Начинал чуть брезжить рассвет. - Ах, события! ах, горестное сплетение дел! - шептал священник. - Страдалица! помоги ей господь! Проснулся в клетке скворец и, видя столь необычное хождение хозяина, странно, пугливо чокнул. "Еще всех разбудишь!" - решил отец Петр. Он на цыпочках возвратился в спальню, прилег и снова начал обсуждать прочтенное. Его мысли перенеслись в прошлое царствование, в море тайных и явных ему, как и другим, известных событий. Священник заснул. Его разбудил благовест к заутрени. Сквозь занавески светило бледное туманное утро. Отец Петр запер в стол рукопись, пошел в церковь, отправил службу и возвратился черным ходом через кухню. Завидя крестницу с утюгом, у лесенки на вышку, он ее остановил знаком. - А скажи, Варя, - произнес он вполголоса, - этот-то, писавший дневник... Концов, что ли... видно, ей жених?.. Варя послюнила палец, тронула им об утюг, тот зашипел. - Сватался, - ответила она, помахивая утюгом. - Ну и что же? - Ирина Львовна ничего... отец отказал. - Стало, разошлось дело? - Вестимо. - А теперь? - Что на это сказать? Сирота она, и рада бы, может... на своей ведь теперь воле... да где он? - Корабль, видно, потонул? - произнес отец Петр. - Где про то дознаться в нашей глуши! Вам бы, дяденька, проведать у моряков; не одни люди, погибли и графские богатства... Где-нибудь да есть же след... - Кто твоей товарке выслал эти листки? - Бог его ведает. С почты привезли повестку Ариша и получила. На посылке была надпись - Ракитиной, там-то, а в записке на французском языке сказано, что рукопись найдена рыбаками в бутыли, где-то на морском берегу. В Ракитном Ирина нынче одна из всей родни осталась, как перст, ей и доставили посылку... Священник, не подавая о том вида ни крестнице, ни гостье, пустился в усердные разведки. Его старания были неуспешны. В морской коллегии оказалась только справка, что фрегат "Северный орел", на котором везли из Италии больных и отсталых флотской команды и собственные вещи графа Орлова, действительно был унесен бурей в Атлантический океан, что его видели некоторое время за Гибралтаром, у африканских берегов, невдали от Танжера, и что, очевидно, он разбился и утонул где-либо у Азорских или Канарских островов. О судьбе же лейтенанта Концова и даже о том, ехал ли он именно на этом корабле и спасся ли при этом он или кто другой, не могло быть и справки, так как, по-видимому, весь экипаж утонул. Бывший же начальник эскадры Орлов и ее ближайший командир Грейг в то время находились в Москве, а еще спрашивать было некого. В иностранных газетах проскользнула только кем-то пущенная весть, будто какие-то моряки видели в океане разбитый корабль, без команды, несшийся далее на запад, к Мадере и Азорским островам. Подойти к нему и его осмотреть не допустил сильный шторм. "Жаль барыньку, - мыслил священник, глядя на Ракитину, - экая умница, да степенная! Богата, молода... Вот бы парочка тому-то, претерпевшему, спаси его господь!.. Нет, видно, и он погиб с другими, был бы жив, отозвался бы на родину, товарищам по службе или родным..." Он улучил однажды свободный час и разговорился с Ириной. - Скажите, барышня, - произнес священник, - я слышал от племянницы о вашей печали, вас, очевидно, с расчетом развели враги, подставили вам другого жениха. Как это случилось? Почему пренебрегли Концовым? - Сама не понимаю, - ответила Ирина, - мой покойный отец был расположен к Павлу Евстафьевичу, ласкал его, принимал, как доброго соседа, почти как родного. А уж я-то его любила, мыслью о нем только и жила. - И что же? Как разошлось? - Не спрашивайте, - произнесла Ирина, склонив голову на руки, - это такое горе, такое... Мы видались, переписывались, были встречи... я ему клялась искренно, мы только ждали минуты все сказать, открыть отцу... Ракитина смолкла. - Ужасно вспомнить, - продолжала она. - Отец, надо полагать, получил какое-нибудь указание, Концова могли ему чем-нибудь опорочить - могли на него наклеветать... Вдруг - это было вечером - вижу запрягают лошадей. "Куда?" - спрашиваю. Отец молчит; выносят вещи, поклажу. У нас гостил родственник из Петербурга; мы втроем сели в карету. "Куда мы?" - спрашиваю отца. "Да вот, недалеко прокатимся", - пошутил он. А шутка вышла такая, что мы без остановки на почтовых проехали в другое имение за тысячу верст. Ни писать, ни иначе дать весть Концову мне долгое время не удавалось, за мной следили. И уже когда отец тяжело заболел в том имении, я отцу все высказала, молила его не губить меня, позволить известить Концова. Он горько заплакал и сказал: "Прости, Ариша, тебя и меня, вижу, жестоко обошли". - "Да кто? кто? - спрашиваю, - ужли тот родной искал моей руки?" - "Не руки - денег искал, да боялся, что Концов, оберегая нас, помешает ему. Он наскочил на его письмо к тебе, наговорил на Концова и склонил меня, старого, увезти тебя. Прости, Аринушка, прости; бог покарал и его, недоброго; взял он у меня взаймы, но в Москве проигрался в карты и застрелился, - оставил письмо... вот оно, читай; на днях его переслали мне". Отец недолго потом жил. Я возвратилась в Ракитное; Концова уже не застала там; умерла и его бабка. Я писала в Петербург, куда он выехал, писала и в чужие края, на флот; но тогда была война, письма к нему, очевидно, не доходили. Потом его плен в Турции... потом... вот моя судьба. - Молитесь, добрая моя, молитесь, - произнес священник. - Горька ваша доля... Тут одно спасение и защита - господь. Прошло еще несколько дней. Ракитина без устали собирала справки, хлопотала, но все безуспешно. - Что же, Ирина Львовна, - сказал однажды отец Петр своей гостье, - ездите вы, вижу, все напрасно - то в одно, то в другое место, справляетесь, тревожитесь... Государыня, слышно, будет еще не скоро. Написали бы к начальству Павла Евстафьевича в Москву... не знает ли чего хоть бы граф Орлов? - Покорно благодарствую, батюшка! - ответила, с поклоном, Ракитина. - Помолитесь, не узнаем ли чего о том корабле без команды? Не прибило ли его куда-нибудь, и не спасся ли на нем хоть кто-нибудь, в том числе и Концов... Вчера вот граф Панин обещал разведать через иностранную коллегию, в Испании и на Мадере; Фонвизин, писатель, тоже вызвался... не будет ли вести, обожду еще, а то пора бы и домой, - да как ехать, без успеха... Этот корабль, этот призрак все у меня перед глазами... 28 Вечером первого декабря 1775 года была особенно ненастная и дождливая погода. Снег, выпавший с утра, растаял. Везде стояли лужи. Экипажи и редкие пешеходы уныло шлепали по воде. Была буря. Она ревела над домом священника, стуча ставнями и раскачивая у забора огромные деревья в смежном, гетманском саду. Нева вздулась. Все ждали наводнения. С крепости изредка раздавались глухие пушечные выстрелы. Отец Петр сидел сумрачный на вышке у барышень. Разговор под вой и рев ветра не клеился и часто смолкал. Варя гадала на картах; Ирина, с строгим и недовольным лицом, рассказывала, какие алчные пиявки все эти секретари в иностранной коллегии, переводчики и даже писцы; несмотря на приказ и личное внимание графа Панина, они все еще не снеслись с кем надо в Испании и на островах, составляли проекты бумаг, переписывали их, переводили и вновь переписывали, лишь бы тянуть. - Да вы бы смазочку... через прислугу, или как, - сказал священник. - Давали и прямо в руки, - ответила Варя за подругу. Та с укоризной на нее взглянула. - Ох, уж эти волостели-радетели! - произнес отец Петр. - Пора бы из Москвы обратно государыне; плохо без нее. Дождь наискось хлестал в окна, как град. Измокший и озябший сторожевой пес забрался в конуру, свернулся калачом и молчал, как бы сознавая, что при такой буре и пушечных выстрелах всем, разумеется, не до него. Вдруг после одного из выстрелов с крепости пес отрывисто и особенно злобно залаял. Сквозь гул ветра послышался стук в калитку. Девушки вздрогнули. - Аксинья спит, - сказал отец Петр о кухарке. - Кому-то, видно, нужно... с крыльца не дозвонились. - Я, дяденька, отворю, - сказала Варя. - Ну, уж по твоей храбрости, лучше сиди. Священник, опустясь со свечой в сени, отпер уличную дверь. Вошел несколько смокший на крыльце, в треуголке и при шпаге, невысокий, толстый человек, с красным лицом. - Секретарь главнокомандующего, Ушаков! - сказал он, встряхиваясь. - Имею к вашему высокопреподобию секретное дело. Священник струхнул. Ему вспомнились бумаги, привезенные Ракитиной. Он запер дверь, пригласил незнакомца в кабинет, зажег другую свечу и, указав гостю стул, сел, готовясь слушать. - Проповеди-с Массильона? - произнес Ушаков, отирая окоченелые руки и присматриваясь к книге знаменитых "Sermons" ["Проповеди" (фр.)], лежащих у отца Петра на столе. - Изволите хорошо знать по-французски? - Маракую, - ответил священник, мысля: "Что ему в самом деле до меня и в такой поздний час?" - Вероятно, батюшка, изволите знать и по-немецки? - спросил Ушаков. - А кстати, может быть, и по-итальянски? - По-немецки тоже обучался; итальянский же близок к латинскому. - Следовательно, - продолжал гость, - хоть несколько и говорите на этих языках? "Вот явился прецептор, экзаменовать!" - подумал священник. - Могу-с, - ответил он. - Странны, не правда ли, отец Петр, такие вопросы, особенно ночью? - произнес гость. - Ведь согласитесь, странны? - Да, таки, поздненько, - ответил, зевнув и смотря на него, священник. Ушаков переложил ногу на ногу, вскинул глаза на стену, увидел в рамке за стеклом портрет опального архиерея, Арсения Мацеевича, и подумал: "Вот что! Сочувственник этому вралю... надо быть настойчивее, резче!" - Ну, не буду длить, вот что-с, - объявил он. - Его сиятельству, господину главнокомандующему, благоугодно, чтобы ваше высокопреподобие, взяв нужные святости, тотчас и без всякого отлагательства потрудились отправиться со мной в одно место... Там иностранка-с... греко-российской веры... - В чем же дело? - Нужно совершение двух таинств. - Каких именно? - А вам, извините, зачем знать? разве нужно заранее? - возразил Ушаков. - Тут не должно быть колебаний, повеление свыше. - Необходимо приготовиться, - сказал священник, - что именно ранее? - Сперва крещение, потом исповедь с причастием, - ответил Ушаков. - И теперь же, ночью? - Так точно-с, карета готова. - Позволите взять причетника? - Белено, слышите ли, без свидетелей. - Куда же это, смею спросить? - Ответить не могу. Изволите увидеть после, а теперь одно - беспродлительно и в полном секрете! - заключил Ушаков, кланяясь как-то кверху, хотя, в знак просьбы, обеими руками прижимая к груди обрызганный дождем треугол. - Могу объявить домашним, успокоить их? Ушаков, зажмурясь, отрицательно замахал головой. Священник взял крест и книги, крикнул на вышку: "Варенька, запри дверь!" - и когда племянница спустилась в сени, карета, гремя, уже катилась по улице. Подъехав к церковной ограде, отец Петр разбудил привратника, вошел в церковь и взял дароносицу. 29 Путники остановились у дома главнокомандующего Голицына. Князю доложили о прибытии священника. Тот его пригласил в спальню, где уже был в халате. - Извините, батюшка, - сказал, наскоро одеваясь, главнокомандующий. - Дело важное, воля высшего начальства... Я сперва должен взять с вас клятвенное обещание, что вы вечно будете молчать о слышанном и виденном в предстоящем деле. Клянетесь ли? - Как приносящий бескровную жертву, - отвечал отец Петр, - я буду верен монархине и без клятвенных слов. Голицын было замялся, но не настаивал. Он сообщил священнику сведения, добытые о пленнице. - Знали ль вы о ней что-нибудь прежде? - спросил князь. - Кое-что дошло по молве... - Известно ли вам, что она теперь в Петербурге? - Впервые слышу. Голицын сообщил о тревоге государыни, об иностранных враждебных партиях, о поддельных завещаниях. - Доктор более не ручается за ее жизнь, - прибавил фельдмаршал, - не только дни, часы ее сочтены. Отец Петр перекрестился. - Она желает приготовиться, - продолжал князь, подбирая слова, - не мне вас учить. Вы, как добрый пастырь, доведете ее, вероятно, до полного раскаяния и сознания, кто она, и если обманно звалась принятым именем, то узнаете, кто ее тому научил... исполните ли? Священник медлил ответом. - Даете ли слово помочь правосудию? - Долг пастыря и свои обязанности знаю, - покашливая, сухо ответил отец Петр. - Можете ехать, - сказал, кланяясь, князь, - вас проводят, куда нужно; а меня простите за тревогу в такое время. Карета с священником и Ушаковым направилась к крепости. У дома обер-коменданта они приметили другой экипаж. Духовника ввели в особую комнату. Там его встретил генерал-прокурор, князь Вяземский. Рядом стояли рослый, бравый и румянолицый обер-комендант крепости Чернышев и разряженная, еще моложавая жена последнего. - Готовы ли все? - спросил Вяземский, оглядываясь. - Готово, - ответила, несмело приседая, в шуршащих фижменах, обер-комендантша. - Милости просим, - обратился князь Вяземский к священнику. Все вошли в соседнюю комнату. Там уже горели в высоких поставцах свечи; между ними стояла купель, и какая-то, в мещанской шубейке, женщина держала что-то завернутое в белое. - Приступайте, батюшка, - сказал Вяземский, указывая на купель и на то, что держала женщина. Отец Петр надел ризу, взял поданное Чернышевым кадило, раскрыл книгу и начал крещение. Восприемниками были разряженная, метавшая жеманные взгляды обер-комендантша и сам генерал-прокурор. Имя новорожденному дали Александр. Обряд был кончен. Обер-комендантша все металась с ребенком на руках, глазами и плечами усиливаясь обратить внимание князя на себя и на свое шуршавшее платье. - Чье дитя? - спросил вполголоса священник, почтительно склоняя крест к подошедшему восприемному отцу. - Как записать в книгу? - спросил отец Петр. - Кто родители? - Да разве это непременно нужно? - недовольно спросил генерал-прокурор. - Как повелите... По долгу обряда... мало ли что в будущем... мы должны. - Запишите, - сказал князь Вяземский. - Александр Алексеев, сын Чесменский. Священник молча, вздрагивавшей рукой, занес это имя в книгу крещаемых. - А теперь другая треба... вот ваш вожатый! - сказал со вздохом князь Вяземский, указывая духовнику на вытянувшегося во фронт обер-коменданта. - Надеюсь, все исполнится, как повелено. С этими словами он вышел и уехал. Отец Петр, с дароносицей у груди, пошел за Чернышевым. Его сердце сильно забилось, когда они через внутренний мостик вступили в особый, со всех сторон огражденный двор; он понял, что это был роковой Алексеевский равелин... Чернышев и его спутник взошли на невысокое крыльцо с длинным полуосвещенным коридором, приблизились к небольшой двери. "Она здесь", - шепнуло сердце священнику. За дверью оказалась невысокая опрятная комната. Часовых уже там не было. Свеча у кровати слабо озаряла из-за особой тафтяной заставки остальную часть комнаты. Воздух был спертый, с легкой примесью запаха лекарств и как бы ладана. Священник огляделся и молча ступил за ширму. Больная неподвижно лежала на кровати, но была в памяти. Она, медленно вглядываясь в вошедшего, узнала, по его одежде, священника и, тихо вздохнув, протянула ему руку. - Очень, очень рада, святой отец! - проговорила она по-французски. - Понимаете меня? Может быть, вам доступнее немецкий язык? - Oui, oui, comme il vous platt! [Да, да, как вам угодно! (фр.)] - неумело выговаривая, ответил отец Петр, вздрогнув от этого грудного, разбитого голоса. - Я готова, спрашивайте, - проговорила арестантка. - Помолитесь за меня... 30 Священник бережно положил на стол дароносицу, присел на стул у кровати, оправил густую гриву своих волос и, разглядев образок у изголовья больной, тихо нагнулся к ней. - Ваше имя? - спросил он. - Princesse Elisabeth... [княгиня Елисавета (фр.)] - Заклинаю вас, говорите правду, - продолжал отец Петр, подбирая французские слова. - Кто ваши родители и где вы родились? - Клянусь всем, святым богом клянусь, не знаю! - ответила, глухо кашляя, пленница. - Что передавала другим, в том была сама убеждена. На новые вопросы, чуть слышно, упавшим голосом, она еще кое-что добавила о своем детстве, коснулась юга России, деревушки, где жила, Сибири, бегства в Персию и пребывания в Европе. - Вы христианка? - спросил священник. - Я крещена по греко-российскому обряду и потому считаю себя православною, хотя доныне, вследствие многих причин, была лишена счастья исповеди и святого причастия... Я много грешила; искавши выхода из своего тяжелого положения, сближалась с людьми, которые меня только обманывали... О, как я вам благодарна за посещение! - У вас найдены списки с духовных завещаний... от кого вы их получили и кем, откройте мне и господу, составлен ваш манифест к русской эскадре? - Все это, уже готовое, мне прислано от неизвестного лица, - проговорила больная. - Тайные друзья меня жалели... старались возвратить мои утерянные права. "Что же это? - раздумывал, слушая ее, изумленный духовник. - Все тот же обман или правда? и если обман, то в такое мгновение!" - Вы на краю могилы, - произнес он дрогнувшим голосом, - тлен и вечность... покайтесь... между нами один свидетель - господь. Исповедница боролась с собой. Ее грудь тяжело дышала. Рука судорожно стискивала у рта платок. - В ожидании божьего праведного суда и близкой кончины, - сказала она, обратя угасший взгляд на стену к образку, - уверяю и клянусь, все, что я сообщила вам и другим, - истина... Более не знаю ничего... - Но ведь это невозможно, - возразил с чувством отец Петр, - то, что вы передаете, так мало вероятно. Больная, как бы от невыносимого страдания, закрыла глаза. Слезы покатились по ее бледным, страшно исхудалым щекам. - Кто были ваши соучастники? - спросил, помедлив, священник. - О, никаких! Пощадите... и если я, слабая, гонимая, без средств... Княжна не договорила. Снова страшно закашлявшись, она вдруг приподнялась, ухватилась за грудь, за кровать и в беспамятстве упала. Обморок длился несколько минут. Отец Петр, думая, что она умирает, набожно шептал молитву. Больная очнулась. - Успокойтесь, придите в себя, - сказал священник, видя, что ей лучше. - Не могу более, оставьте, уйдите! - проговорила больная. - В другой раз... дайте отдохнуть... - Вашего сына сейчас окрестили, - объявил, желая ее ободрить, священник, - поздравляю. Господь милосерден, еще будете жить... для него. Чуть заметная улыбка скользнула по сжатым, запекшимся губам арестантки. Глаза смутно глядели в сторону, вверх, куда-то мимо этой комнаты, крепости, мимо всего окружавшего, далеко... Отец Петр осенил больную крестом, еще постоял над нею, взял дароносицу и, отложив таинство причастия, вышел. - Ну, что? - спросил его в коридоре обер-комендант. - Исповедали, приобщили? Священник, склонив голову, молча, поклонился обер-коменданту, сел в карету и уехал из равелина. Утром второго декабря его опять пригласили со святыми дарами в крепость. Арестантке стало хуже. - Одумайтесь, дочь моя, облегчите душу покаянием, - увещевал священник. - Заклинаю вас богом, будущей жизнью! - Я грешна, - ответила, уже не кашляя и как-то странно успокоясь, умирающая, - с юных лет я гневила бога и считаю себя великою, нераскаянною грешницей. - Разрешаю твои прегрешения, дочь моя, - произнес, искренне молясь и крестя ее, священник, - но твое самозванство, вина перед государыней, сообщники? - Я русская великая княжна! Я дочь покойной императрицы! - с усилием прошептала коснеющими устами пленница. Священник нагнулся к ней, думая приступить к причастию. Арестованная была неподвижна, как бы бездыханна. 31 Отец Петр в сильном смущении возвратился домой. "Да уж и впрямь самозванка ли она? - мыслил он. - Все может утверждать человек из личных выгод; но умирающий... при последнем вздохе... и после таких лишений, почти пытки!.. Что, если она неповинна, не обманщица? Помнит детство, твердит одно... Ведь она здесь и, в самом деле, пока единственный свой свидетель. Ее ли вина, если ее доказательства шатки, даже ничтожны". Священник вошел к себе в кабинет. Девушек, как он узнал, не было дома; он растопил печь, запер дверь, вынул дневник Концова, снова посмотрел рукопись, вложил ее в чистый лист бумаги, перевязал его шнурком и запечатал, надписав на оболочке: "Вскрыть после моей смерти". Этот сверток он положил на дно сундука, где хранились его другие сокровенные бумаги и рукописи, и, едва замкнул сундук, в дверь постучались. - Кто там? - Свои. Вошла племянница, за нею стояла Ракитина. - Что это, дяденька, с вами? - спросила, вглядываясь в священника, Варя. - Вы встревожены, другой день куда-то ездите... где были?.. Ирина смотрела также вопросительно. "Уж не получены ли какие вести для меня?" - мыслила она. - Дело постороннее, не по вашей части! И вы меня, Ирина Львовна, великодушно простите, - обратился священник к Ракитиной, - времена смутные... привезенную вами рукопись опасно держать в доме... вы собираетесь уехать, но и в деревне не безопасно... уж извините старику... Ирина побледнела. - Разные ходят слухи, не учинили бы розыска, - продолжал отец Петр, - пеняйте, сударыня, на меня, только я ваши листки... - Где тетрадь? Неужели сожгли? - вскрикнула Ракитина, взглядывая в растопленную печь. Отец Петр молча поклонился. Ирина всплеснула руками. - Боже, - проговорила она, не сдержав хлынувших слез, - было последнее утешение, последняя память, - и та погибла. С чем уеду? Варя с укором взглянула на дядю. - После, дорогая барышня, со временем все узнаете, теперь лучше молчать, - сказал решительно отец Петр. - Пути божий неисповедимы, враг же сеет незнаемое... молитесь, памятуя господа. Он воздаст. Священника не оставили в покое. В тот же день его снова пригласили к главнокомандующему. - Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? - спросил Голицын. - Простите, ваше сиятельство, - ответил отец Петр, - тайна исповеди... не могу... Голицын смешался. "Какие поручения! - подумал он, краснея. - И все эти советники... Орлову не сидится; плетет, видно, мутьян в Москве, а ты спрашивай..." - Но, батюшка, на это воля свыше, - сказал Голицын. - Не могу, ваше сиятельство, против совести. Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения. - Да кто же наконец она? - произнес он, стараясь придать себе грозное, решительное выражение. - Ведь это, батюшка, государственное, глубокой важности дело... Согласитесь, я должен же донести, взыщется... ведь ответчик за спокойствие и за все - я... я один... - Одно могу доложить вашему княжескому сиятельству, - проговорил священник, - пока жив, сдержу клятвенное слово, потребованное вами. Фельдмаршал насторожил уши. - Никому не пророню узнанного на духу, - продолжал отец Петр, - вы сами взяли с меня обет молчания, но я могу сообщить вам, князь, лишь мою собственную догадку. Много об арестованной выдумано, приплетено... А что, если... - Говорите, говорите, - сказал фельдмаршал. - Что, если арестованная не повинна ни в чем! - произнес священник. - Ведь тогда, за что же она все это терпит? Если бы гром в это мгновение разразился над фельдмаршалом - он менее озадачил бы его. - Вы хотите сказать, что она не имела сообщников, не злоумышляла? - проговорил он. - Да ведь, если, сударь, так, то она и не самозванка, понимаете ли, а прирожденная, настоящая наша княжна... Неужели возможно это, хотя на миг, допустить? Отец Петр, склонясь головой на рясу, молчал. - Вы ошибаетесь! Сон и бред! - вскричал фельдмаршал, хватаясь за звонок. - Лошадей! - сказал он вошедшему ординарцу. - Сам попытаюсь, еще не утеряно время! погляжу. 32 "Ох, и я грешник в указаниях о ней! - мыслил Голицын, едучи в крепость, - поддавался в выводах другим, торопился без толку, льстил догадкам и соображениям других!" Нева, поверх льда, была еще затоплена остатками бывшего накануне наводнения. Карета Голицына с трудом пробиралась между незамерзших луж. Обер-коменданта он не застал дома. Тот с ночи находился в равелине. У крыльца вертелся с бумагами Ушаков. Он подошел к князю и начал было: - Так как вашему сиятельству небезызвестно, расходы на оную персону... - Ведите меня к арестантке, - сказал князь дежурному по караулу, обернув спину к Ушакову. - Чем занимаются! Что больная? В памяти еще? - Кончается, - ответил дежурный. Голицын перекрестился. У входа в равелин его встретил обер-комендант Чернышев. Князь не узнал его. Бравый, молодцеватый фронтовик-служака, Чернышев, не смущавшийся на своей должности ничем, был взволнован и сильно бледен. - Бедная, - прошептал фельдмаршал, идя с Чернышевым, - ужели умрет?.. Был доктор? - Неотлучно при ней, с вечера, - ответил Чернышев, - недавно началась агония... бредит... - О чем бред? Говорите! - опять всполошился князь, склоняя голову к Чернышеву. - Были вы у нее, слышали? Бред о чем? - Заходил несколько раз, - ответил обер-комендант. - Твердит непонятные слова - слышатся между ними: Орлов... принцесса... mio caro, gran Dio... [мой дорогой... великий боже... (ит.)] - Ребенок? - спросил, смигивая слезы, князь. - Жив, ваше сиятельство, - на руках кормилки... супруга... жена-с хорошую нашла. - Заботьтесь, сударь, чтоб все было, понимаете, чтоб все, - внушительно и строго проговорил фельдмаршал, подыскивая в голосе веские, начальнические звуки, - по-христиански, слышите ли, вполне... И на случай, здесь же... в тайности, понимаете ли, и без огласки... ведь человек тоже, страдалица. Князь еще хотел что-то сказать и всхлипнул. Горло ему схватили слезы. Он качнул головой, оправился и, по возможности бодрясь, твердо вышел на крыльцо. Здесь он взглянул на хмурое серое небо, заволоченное обрывками облаков. Над равелином, в вихре падавшего снега, беспорядочно вились галки. Полусорванные смолкшею двухдневною бурей, железные листы уныло скрипели на ветхой крыше. Фельдмаршал, кутаясь в соболий воротник, сел в карету и крикнул: - Домой! "В прежние наводнения, - рассуждал он, - не раз заливало казематы; теперь господь помиловал ее, бедную. Да, по всей видимости, - мысленно прибавил он себе, - несчастная - игралище чужих, темных страстей. Самозванка ли, трудно решить. Так ее величеству и отпишу... ее смерть падет не на наши головы..." Карета быстро неслась по свежему, падавшему снегу, обгоняя обозы с дровами и сеном, щегольские экипажи и одиноких пешеходов, озабоченно шагавших сквозь снежную завируху. Мелькали те же дома, церкви, те же мосты и вывески, к которым старый князь, с хлопотливою, деловою озабоченностью начальника северной резиденции, приглядывался столько лет. Вот и дом полиции, у Зеленого моста, на Невском, и собственная квартира фельдмаршала. Тяжело было на его душе. "А что, если она и впрямь не самозванка?" - вдруг подумал фельдмаршал, завидев у моста на Мойке место бывшего Елисаветина Зимнего дворца и далее, по Невскому, Аничковы палаты Разумовского. Голицыну вспомнилось прошлое царствование, тогдашние сильные люди, связи, его собственные молодые годы и все, что унеслось с теми невозвратными годами и людьми. Вечером, четвертого декабря 1775 года, княжна Тараканова, dame d'Azov, Али Эмете и принцесса Владимирская - скончалась. Ее последних минут не видел никто. К ней вошли, - она лежала тихо, будто заснула. Неприкрытые тусклые зрачки были устремлены к образку спаса. На следующий день сторожившие ее гарнизонные инвалиды Петропавловской крепости вырубили, при помощи ломов и кирок, на внутреннем, обсаженном липками дворике Алексеевского равелина глубокую яму и тайно от всех зарыли в ней тело умершей, закидав ее мерзлою землей. Инвалидный вахтер Антипыч сам от себя посадил над этой могилой березку... Прислугу арестантки, горничную Мешеде и шляхтича Чарномского, по довольном опросе и взятии с них клятвы о вечном молчании, отпустили в чужие края. Отец Петр проведал о кончине арестантки по слезам и некоторым намекам кумы, обер-комендантши. Он сказал себе: "Узницы тьмы, долгою нощию связаны, успокоил вы господь!" - и без огласки отслужил у себя в церкви панихиду по усопшей рабе божией Елисавете, причем на проскомидии, в помин ее души, вынул частичку из просфоры. - По ком это, крестный, вы служили панихиду? - спросила священника Варя, увидев у него на столе эту просфору. - Не известная тебе особа, многострадальная! - Да кто она? - _Аз раб и сын рабыни твоея_, - ответил загадочно отец Петр, - все мы под властью божьей, мудрые и простые, рабы и цари... _сокровенная притчей изыещет и в гадании притчей поживет_!.. Фельдмаршал Голицын долго обдумывал, как сообщить императрице о кончине Таракановой. Он взял перо, написал несколько строк, перечеркнул их и опять стал соображать. "Э, была не была! - сказал он себе. - С мертвой не взыщется, а всем будет оправдание..." Князь выбрал новый чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и, тщательно выводя слова неясного, старческого почерка, написал: "Всклепавшая на себя известное вашему величеству неподходящее имя и природу, сего четвертого декабря, умерла нераскаянной грешницей, ни в чем не созналась и не выдала никого". "А кто из высших проведает о ней и станет лишнее болтать, - мысленно добавил Голицын, кончив это письмо, - можно пустить слух, что ее залило наводнением... Кстати же, так стреляли с крепости и разгулялась было Нева..." Так и сложилась легенда о потоплении Таракановой. Пробившись без успеха еще некоторое время по присутственным местам, Ирина Львовна Ракитина убедилась в безнадежности своего дела и уехала с Варей обратно на родину. В Москве она пыталась лично подать прошение императрице. Это было в том же декабре 1775 года, накануне возвращения Екатерины в Петербург. Прошение Ирины было благосклонно принято, но в суете придворных сборов, очевидно, где-нибудь затерялось, и потом о нем забыли. По нем не последовало никакого решения и ответа. Хотела Ирина в Москве навестить графа Орлова - ей это отсоветовали. Возвратясь в Петербург, императрица подробнее расспросила Голицына о кончине узницы и, как старик ни старался смягчить свой рассказ, поняла, какая драма постигла ослепленную жертву чужих видов. - Пересолили, князь, и мы с тобой! - сказала Екатерина. - Отчего ты не был откровеннее со мной? "Я кругом виновата, - решила Ирина, после мучительных сомнений и раздумья; - через меня Концов бросил родину, через меня впал в отчаянье, пытался помочь той несчастной и погиб. Мне искупить его судьбу, мне вымолить у бога прощение всем греховным в этом деле. Я одинока, нечего более в мире ждать". Ракитина в 1776 году оставила свое поместье на руки старого отцовского слуги. В сопровождении Вари, помолвленной в том году за учителя московской семинарии, она уехала в небольшой женский монастырь, бывший невдали от Киева, и поступила туда послушницей, в надежде скоро принять окончательно постриг. Сколько Варя ни разубеждала ее, со слезами и заклинаниями, Ирина, надев рясу и клобук, твердила одно: - Я виновата, мне молиться за него и вечно страдать... 33 Мольбы, однако, не шли на мысли Ирины. Прошло пять лет. В мае 1780 года Ракитина снова посетила Петербург. Ее приятельница Варя была замужем в Москве. Дядя Вари, отец Петр, состоял по-прежнему священником Казанской церкви. Ирина его навестила. Он ей очень обрадовался, стал ее расспрашивать. - Неужели все еще ждете, надеетесь, что ваш жених жив? - спросил он. - Столько лет напрасно тревожитесь; был бы жив, неужели не отозвался бы как-нибудь, не говорю вам - знакомым, родным? - Не говорите, батюшка, - возразила Ирина, отирая слезы, - все отдам, всем пожертвую. - Но это, сударыня моя, даже грешно... испытываете провидение, язычески гадаете. - Что же мне делать? - произнесла Ирина. - Вижу тяжелые, точно пророческие сны... Один, особенно, - ах, сон!.. недавно снилось, да подряд несколько ночей... Ирина смолкла. - Что снилось? Говорите, откройтесь. - Снилось, будто он подошел к моему изголовью такой же, как я его видела у нас в деревне, в последний раз, - статный, красивый, добрый, и говорит: "Я жив, Аринушка, я там, где шумит вечное море... смотрю на тебя утро и вечер с берега, жду, авось меня найдешь, освободившись..." Ах, научите, где искать, кого просить? Государыню снова просить не решаюсь... - Думал я о вас, - сказал отец Петр, - здесь некому, кроме одного лица... А это лицо - государь цесаревич Павел Петрович... Он, гроссмейстер, покровитель ордена мальтийских рыцарей; один может. Лучшего пособника, коли он только снизойдет к вам, в вашем деле не найти... Тут все: и ум, направленный к благому и таинственному, и связи с могучими и знатными филантропами. А доброта? А рыцарская честность? Это не Тиверий, как о нем говорят враги, а будущий благодетельный Тит... - Да, я слышала, - ответила Ирина. - Слышали? так поезжайте же к нему на мызу, ищите аудиенции. Священник снабдил Ирину нужными наставлениями и советами, дал ей письмо к своей крестнице, кастелянше дворца цесаревича. Ракитина наняла кибитку и через Царское Село отправилась на собственную мызу великого князя - "Паульслуст", впоследствии Павловск. Кастелянша приняла Ракитину весьма радушно. Она, приютив ее у себя, показала ей диковинки великокняжеского сада и парка, домики Крик и Крах, хижину Пустынника, гроты, пруды и перекидные мосты. Было условлено, что Ирина сперва все изложит ближней фрейлине цесаревны, недавней смолянке, Катерине Ивановне Нелидовой. - Когда же к Катерине Ивановне? - спрашивала Ирина, ожидая обещанного ей свидания. - Занята она, надо подождать, на клавикордах все любимую пьесу цесаревича, какой-то гимн изучает для концерта. Ирина шла однажды с своей хозяйкой по парку. Вдруг из-за деревьев им навстречу показалась белокурая дама, в голубом, без фижменов, шелковом платье. - Кто это? - спросила Ирина. - Цесаревна, - ответила - чуть слышно, низко кланяясь, кастелянша. Ракитина обмерла. Двадцатидвухлетняя, стройная, несколько склонная к полноте красавица, великая княгиня Мария Федоровна прошла мимо Ирины, близорукими, несколько смущенными глазами с удивлением оглядев ее монашеский наряд. За цесаревной, со свертком нот и скрипкой под мышкой, шел худой и высокий рябоватый мужчина, в темном кафтане и треуголе. - А это кто? - спросила Ракитина, когда они прошли. - Паэзиелло, - ответила кастелянша, - учитель музыки ее высочества. Ирина с восхищением разглядела редкую красоту цесаревны, нежный румянец ее лица и какие-то алые и синие цветы в ее роскошных белокурых волосах, вправленные для сохранения свежести в особые, крохотные стеклянные бутылочки с водой. Поодаль за цесаревной следовали две фрейлины. Одна из них, невысокая, худенькая и подвижная брюнетка, поразила Ирину блеском черных, сыпавших искры живых глаз. Она весело болтала с сопутницей. То была Нелидова. Мило прищурясь сделавшей ей книксен толстой кастелянше, она ей сказала с ласковой улыбкой: - Все некогда было, Анна Романовна, - все гимн... завтра утром. "Итак, завтра", - подумала Ирина, восторженным взором провожая чудных, нарядных фей, так нежданно мелькнувших перед нею в парке. В назначенный час Анна Романовна провела Ирину во фрейлинский флигель, бывший рядом с гауптвахтой, и усадила ее в небольшой приемной. - Катерина Ивановна, видно, еще во дворце, у великой княгини, - сказала она, - подождем, голубушка, здесь; скиньте ваш клобучок... жарко. - Ничего, побуду и так... Комната была украшена вазами, блюдами на этажерках и медальонами, вправленными в стены. - Это все работа великой княгини, - произнесла кастелянша. - Взгляните, матушка, что за мастерица, как рисует по фарфору... А вон в черном шкапчике работа из кости; сама режет на камнях, тушует по золоту ландшафты, точит на станке. А как любит Катерину Ивановну, все ей дарит. Это вот ею вышитая подушка. Смотрите, какая роза, а это мирт, что за тонкость узора, красок. Точно нарисовано. Ирина не отзывалась. - Что молчите, милая? О чем думаете? - Роза и мирт, - произнесла, вздохнув, Ирина, - жизнь и смерть. Чем-то кончатся мои поиски и надежды? Из комнат Нелидовой в это время донеслись звуки клавесина. Нежный, звонкий, отлично выработанный голос пел под эти звуки торжественный и грустный гимн из оперы Глюка "Ифигения в Тавриде". - Ну, Арина Львовна, уйдем, - сказала кастелянша, - видно, опоздали; Катерина Ивановна за музыкой, а в это время никто ее не беспокоит. Того и гляди, у нее теперь и великая княгиня. Ирина, дав знак спутнице, чтоб та несколько обождала, с замиранием сердца дослушала знакомый ей, молящий гимн Ифигении. Она сама когда-то в деревне пела его Концову. "О, если бы я так могла их просить! Но когда это будет? У них свои заботы, им некогда!" - подумала она, чувствуя, как ее душили слезы. - Идем, идем, - торопила Анна Романовна. Гостьи тихо вышли в сени, на крыльцо, обогнули фрейлинский флигель и направились в сад. Калитка хлопнула. - Куда же вы это? - раздался над их головами веселый оклик. Они подняли глаза. Из растворенного окна на них глядела радушно улыбающаяся, черноглазая Нелидова. - Зайдите, я совершенно свободна, - сказала она, - пела в ожидании вас, зайдите. Гостьи возвратились. Кастелянша представила Ракитину. Нелидова приветливо усадила ее рядом с собой. - Так молоды и уже в печальном уборе! - произнесла она. - Говорите, не стесняясь, слушаю. Ирина, начав о Концове, перешла к рассказу о плене и заточении Таракановой. С каждым ее словом, с каждою подробностью печального события оживленное и обыкновенно веселое лицо Нелидовой становилось пасмурней и строже. "Боже, какие тайны, какая драма! - мыслила она, содрогаясь. - И все это произошло в наши дни! Точно мрачные, средневековые времена, и никто этого не знает". - Благодарю вас, мамзель Ирен, - сказала Катерина Ивановна, выслушав Ракитину, - очень вам признательна за рассказ. Если позволите, я все сообщу их высочествам... И я убеждена, что государь-цесаревич, этот правдивый, этот рыцарь, ангел доброты и чести... все для вас сделает. Но кого он должен просить? - Как кого? - удивилась Ирина. - Видите ли, как бы вам сказать? - произнесла Нелидова. - Государь-наследник не мешается в дела правления; он может только ходатайствовать, просить... от кого зависит ваше дело? - Князь Потемкин мог бы, - ответила Ирина, вспомнив наставления отца Петра, - это