ганку, штаны, сапоги впиваются те же клещи, что утром растерзали Тьерри. - Постойте! - надрывалась Агата, пытаясь оттолкнуть остервеневших женщин. - Этот сеньор... Какой же он оборотень? - А вот мы спросим его самого, - зловеще усмехнулась старуха. - Отвечай, нехристь, только не юли и предварительно перекрестись. Кто ты сейчас: мужчина или женщина? - Женщина... - еле слышно ответила Азарика. Ее ударили сзади по голове. Свет множества факелов, рассыпавшихся по долине, поплыл и заколебался в глазах. Ее старались стащить с седла, но верный Байон все время вскидывался, не давал. Били палками, сучьями, камнями, просто царапали и даже кусали. Кто-то в ярости ударил серпом коня, и Байон, отчаянно заржав, вырвался, помчался под градом камней, припадая на раненую ногу. Всадник обвисшим мешком мотался в его седле. 3 После заката Эд выходил на верхнюю террасу замка в Компендии, всматривался в дальние пожары, полыхавшие за лесом. Всю весну он приводил в порядок этот загородный дворец Карла Лысого, возводил башни, перестраивал стены. Окружающим он говорил, что хочет переселиться из Парижа, чтобы не докучать горожанам своим присутствием. Придворные, обозревая растущие, как на дрожжах, бастионы и шеренги палатинов, марширующих на плацу, вздыхали: "Орлиное гнездо!", а те, кто посмелее, оглянувшись по сторонам, поправляли: "Гнездо стервятника, вы хотите сказать?" Эд возобновил посольство к герцогу Трисскому, вновь прося руки его наследницы, Аолы. Тем более что брат его Роберт неотлучно жил в Трисе, надо думать, неустанно располагая сердце невесты к блистательному жениху. Пронеслись слухи, что в качестве свата Эд просил быть самого Фулька, но это было столь невероятно! Известие о гибели Тьерри и внезапном исчезновении Озрика он получил одновременно. Придя в сквернейшее расположение духа, он уединился на террасе, вышагивал там, приказав палатинам гнать всех посетителей в три шеи. Принимал только вестников, которых рассылал сам, чтобы узнать, какой еще замок сожжен или какой сеньор растерзан. Ему рассказали о встрече Карла III с народом. Император в последние дни был озабочен прибытием в Лаон живого слона, которого послал ему испанский халиф. По всем дорогам им были разосланы слуге, поставлены запасы слоновьей еды, а в местах ночлега даже разбиты гигантские навесы. Слон мирно дошествовал до переправы через Озу, а здесь стремительная река не внушила ему доверия, и он отказался взойти на приготовленный ему плот. Карл III лично выехал к переправе. Целый день слона уговаривали, понукали, заманивали, но усилия были тщетны. Иногда животное как будто бы склонялось к просьбам людей, даже ступало на мокрые бревна, но стоило ему ощутить под ногами колыхание реки, как оно, разбросав сопровождающих, кидалось обратно на берег. Лишь к вечеру пфальцграф Бальдер вспомнил, что выше по течению есть так называемый Воловий мостик, по которому перегоняют стада. Слона повели туда, мост спешно укрепили, устлали соломой, и животное мирно перешло на лаонский берег под клики утомившихся придворных. Здесь и увидел Карл III свой народ - приближающиеся к нему со всех сторон потоки факельного света. И народ впервые узрел своего владыку. Правда, на золотом фоне заката в белой мантии, издали похожей на обыкновенную простыню, на пузатой каурой кобылке он ничуть не был похож на Карла Великого из легенд - густобородого, велегласного, могучего, как двенадцать великанов, вместе взятых. Чисто выбритое мягкое лицо его расплылось в растерянной улыбке, глаза мигали от дыма факелов. "Что это, что это?" - спрашивал он у пфальцграфа. И все же это был император, и люди валились на колени, плакали от избытка чувств, вопили кликуши, и все покрывал рокочущий гул Крокодавла. - А это кто? - показывали на гороподобное чудовище с хвостом вместо носа, шествовавшее за Карлом III. И это тоже было закономерно - владыка мира в качестве домашнего животного держит не какую-нибудь болонку, а эдакого адского коня с ногами в виде столбов! Вынесли вперед носилки с Гермольдом, и старец, окончательно лишившийся голоса, протягивал руки в сторону императора и его слона, хрипел и пытался вещать нараспев: - Ты как месяц светлый в златом небе... Ты наша надежда, а мы твои божьи звезды, и нет нам числа... Владей же нами, накажи наших притеснителей, и мы за тобою всем миром... Победа тебе! "Светлый месяц" ни слова не понял из того, что хрипел этот всклокоченный старик на плечах дюжих оборванцев. Повернувшись спиной к своим верным "звездам", он хлестнул каурую лошаденку и пустился во всю прыть по Лаонской дороге. За ним, оглядываясь в страхе, поспешала его пышная свита. Погонщики сумели подбодрить слона, и тот тоже побежал, раскачиваясь на тумбах-ножищах. А народ, недоуменный, остался стоять на коленях под треск догорающих факелов. Становилось зябко, кричали голодные младенцы, в лесу выли волки и бродячие собаки. Новые толпы прибывали, привлеченные слухом, что сам Карл разговаривает с народом, давили передних. Тогда случилось то, чего опасался Гермольд: все ринулись в свои края избивать господ. Запылала Каталаунская земля, вдова герцога Суассонского только тем и спаслась, что псари покойного мужа вывезли ее в ящике из-под нечистот. Пикардия, затем страна Сикамбров, Арденнский лес превратились в кипящий муравейник. Все, что было тайного, лесного, подспудного в тихой стране франков, теперь всплывало наверх. И странно, рассуждали придворные, в Парижском лене восстанием не тронут почти ни один бенефиций! - Говорят, что как только мятежники крикнут: "На Париж!", идущие с ними уроды перебивают: "На Реми!" или "На Виродун!" - Странно, очень странно... Не помогает ли Эду нечистая сила? На третий день мятежа вестники сообщили графу Парижскому, что на опушке леса близ Воловьего мостика дозорными подобран Озрик, оруженосец графа, избитый, еле живой. Около валялся его издохший конь. Вскоре пострадавшего доставили в Компендий. Эд сам сошел к повозке, поднял оруженосца и, как пушинку, внес в замок. Там почтительно склонились мавританские врачи. Граф хотел разорвать рубашку раненого, но тот, несмотря на слабость, загородился руками и молил оставить его в покое. Эд велел его не трогать и, прежде чем уходить, задержался, глядя в темные от страдания глаза оруженосца. Тот сухими и жаркими, худенькими пальцами уцепился за его руку, и столько собачьей верности было в его взгляде, что суровый Эд не выдержал, опустился на колени, поцеловал маленького соратника в потрескавшиеся губы. Слуги доложили, что прибыл Готфрид, граф Каталаунский. - Сидишь? - язвительно спросил Эда Кривой Локоть, входя в Залу приемов. Сагум висел на нем обгорелыми клоками - пришлось пробиваться через пылающий лес- Это будет пострашней, чем норманны. Когда собственный лакей набрасывается на тебя в спальне - увольте, это уж не война! - Что тебе угодно? - холодно спросил Эд. - Я спрашиваю: сидишь? - вне себя закричал Кривой Локоть. - У тебя-то все спокойно, ты и поглядываешь, как твоих собратьев избивают! - Я предупреждал. Говорил об этом покойный Гоццелин и многие другие. Стране необходим король, а не рыхлая пешка. - Ага-а... - иронически закивал Кривой Локоть, даже расшаркался в поклоне. - Вот как? Значит, правду говорят, что весь этот мятеж - твоя затея! Рассказывают, что мятежники носят с собой грамоту... Впрочем, наплевать, мне хоть бы черт на троне, лишь бы спокойно было в поместье. - На что ты все намекаешь, Кривой Локоть? - с прежней отчужденностью спросил Эд. - Живи я по твоему подобию, я бы, воспользовавшись твоей беззащитностью, тотчас хвать бы тебя - и в каменный мешок. Но сейчас не время для раздоров. Ступай, отдохни, приведи себя в порядок, слуга покажет отведенный тебе покой. Пришли мавританские врачи и, покачивая тюрбанами, выразили озабоченность по поводу здоровья любимца графа. Вся беда в том, что этот достопочтеннейший Озрик, хоть и в бреду, никого к себе не подпускает, нельзя даже осмотреть... Граф отослал их и вызвал дежурного гонца. - Скачи немедленно в Туронскую землю, в урочище Морольфа. Коней загонишь - не жалко, лети! 4 Открыв глаза после очередного забытья, Азарика различила в полумраке знакомый до отвращения горбоносый, со впалым ртом старушечий профиль. А ей-то снилось поле из цветущих маков, июльский ленивый ветерок шевелил их яркие, крупные лепестки. Затем она обнаружила, что лежит голая, укутанная в простыню, обложенная какими-то примочками и духовитой травой. Она хотела вскочить, но Заячья Губа проворно ее удержала: - Лежи, лежи, дурочка... Чего ты? Она шаркала в шлепанцах, готовила лекарства, гоняла мух, жевала деснами разносолы, которые почтительно доставляли ей графские повара. В свободную минуту садилась возле Азарики вязать чулок и была похожа на добрую бабушку в благополучном доме. - Послушай, я расскажу тебе историю твоего происхождения, пора бы уж тебе знать. Однако не воображай, что я тебе раскрою какую-нибудь царскую родословную. Ты найденыш, и родители твои невесть кто - пахотные, черные люди. Старуха ловко накидывала крючком петли, то и дело относила вязанье в сторону, любуясь. - Так вот. Как ты уже понимаешь, Одвин не родной тебе отец. Уж кто был в свое время заядлый бунтарь и мятежник, так это Одвин. Подбивал на мятеж где только можно, пока не вынужден был на старости лет скрываться в туронских дебрях. А уж какая голова, какой ум! Итак, твои настоящие родители были повешены после одного из таких мятежей, и подыхать бы тебе в канаве, если бы не Одвин! Азарика разглядывала игру солнечных зайчиков на беленом своде. К ней возвращалась ее давняя несказанная грусть. Отец - не отец. Какое, в конце концов, дело, кто дал ей телесную жизнь? Одвин дал ей жизнь духовную, и только он ей отец навеки. - И что за блажь поднимать мятежи? - разглагольствовала старуха. - Если все захотят быть господами, кто станет обрабатывать поля? Господа ли, рабы - все хотят одинаково кушать. Начнется голод страшный, мор, станут есть человечину, ведь так уже бывало... Рабство вечно, пока существует человеческий род! Вот и теперь они бунтуют, а поля ведь не засеяны. Осенью хвать-похвать, а хлебушка-то и нету! Азарике же виделась текущая по темному лесу река факельных огней, в ушах звучала грозная песнь про царя истины, идущего истреблять зло. Как-то они там? Что они там? Заячья Губа откровенничала: - Я ведь присматриваюсь к тебе давно. Кто знал Одвина, тот сразу угадает в тебе отраженье его ума. Но, признаюсь, я хотела тебя уничтожить. Азарика невольно повернула к ней голову на подушке. Зрачки блистали из-под намазанных бровей колдуньи. - За Эда! - Старуха подняла назидательно палец. - За моего Эда! Зайчики плясали, свиваясь и развиваясь. Мелькал крючок в желтых пальцах старухи. - Да, да, за Эда. Но ты сама себя спасла, выручив его у святого Эриберта. Ты была ему единственным верным другом, и поэтому я люблю тебя почти как его! Она отложила вязанье, прошлась по комнате. Чутко поворачивала ухо, ловя подозрительные шумы. И вдруг повернулась, пошла навстречу ожидающим глазам Азарики. Ведьма вновь проглядывала в ней - в хищной походке, в завораживающих жестах, в прищуре безжалостных глаз. - А теперь ты должна уйти! Уйти добровольно! Эд не может стать королем, пока возле него оборотень! Она еще пометалась из угла в угол и наконец уселась, подобрав вязанье. - Признаюсь честно - ты хорошая девка. Моему бы сыну я лучшей жены не желала. Но Эд - другое! Он король, король по духу, по славе, по красоте! Хочешь, я подберу тебе жениха из сеньоров - в Саксонии, в Аквитании, где тебя никто не знает? Не хочешь? Впрочем, понятно: ты любишь Эда, кто ж тебе заменит его... И я ведь была такой! Но корона, корона и потом Аола, невеста... Всю эту ночь Азарика лежала с открытыми глазами. Боль телесная уступила место боли душевной... Нет больше ей в этом мире приюта! А Эд ее и не навещал. Свадьба, строительство, пылающие у границ имения, то и дело приезжающие бароны, среди которых и бывшие враги. До оруженосца ли теперь? Однажды трубы возвестили прибытие знатнейших персон. Выглянув, обитатели Компендия увидели ковровые возки и носилки, покрытые парчой. Реяли вымпела на пиках многочисленной кавалькады. Из черного возка выбрался канцлер Фульк, какой-то помятый, грустный. Рассеянно благословлял встречающих. Эд спустился ему навстречу по главной лестнице, где палатины в парадных панцирях выстроились на каждой ступеньке. - Сын мой... - всхлипнул Фульк, протягивая ему руку для поцелуя. - Какие испытания, какие невзгоды! Я привез под твою защиту принца Карла, его имение вчера разорено злодеями. Будь заступником сироте, ведь это последний отпрыск великого рода Каролингов! И уже через час по всем дорогам поскакали вестники, развозя грамоты канцлера. В них все герцоги, графы, сеньоры призывались под знамена Эда, защитника Западно-Франкского престола. Пришел день, когда Азарика встала, натянула на себя свой вдруг ставший широким сагум и, опираясь на палочку, прошлась от кровати к окну. Во внутреннем дворе стоял шум невообразимый - выстраивались конные отряды, из ворот выезжал, скрипя осями, обоз. Каких только штандартов и значков нельзя было увидеть - вся древняя Нейстрия прибыла под команду графа Парижского! Эд выступал в поход и даже не пришел проститься с ней, Азарикой, а ведь они теперь не увидятся никогда! Азарика оглянулась, высматривая Заячью Губу. Та на кухне спорила с поваров по поводу каких-то печений. Прихрамывая, девушка выбралась из комнаты и вдоль стены, увешанной сарацинскими коврами, приблизилась к двери Залы приемов. Эд был там - в золоченом панцире, с красным султаном на шлеме. Вокруг него толпились герцоги и графы, а Кривой Локоть держал его дружески под руку. Азарика у притолоки не сводила с него глаз, пока во дворе не послышалась команда "по коням" и придворные не двинулись вниз. - Нет, не могу, пока не услышу от него еще хоть слово! Сама для себя неожиданно она произнесла это вслух, и все стали оглядываться на нее. Она решительно вошла в Залу приемов, и все расступились, поглядывая на прихрамывающего юношу с давно не стриженной головой и с любопытством переводя взгляд на графа, блистающего, как некий истукан. Азарика шла, неотрывно смотря в глаза Эду, стараясь навек запечатлеть в памяти его серые спокойные глаза и его смелое лицо. Она сразу почувствовала отчуждение, которое возникло у всех, как только она появилась, но хуже всего была досада, мгновенно промелькнувшая в лице Эда. - Это ты, наш маленький Озрик? - ласково обратился к ней Эд. - Ты уже поправился? Молодец! Скажи, есть ли у тебя какое-нибудь пожелание мне в дорогу? - Есть, - сказала Азарика и откашлялась, чтобы говорить чисто и звонко. - Будь милосерден, граф Парижский. Щади малых твоих, мужиков серых и глупых. Ведь если ты станешь королем, ты будешь и их королем! Эд напряженно ждал, что скажет она еще. Но она теперь молчала, горестно глядя на него снизу вверх. И он, дотронувшись до ее плеча, усмехнулся: - Мужицкий король, значит? От-лич-ная шутка! И все герцоги, графы, сеньоры и прочие по достоинству оценили отличную шутку. Разинув пасти, усатые и бородатые, они захохотали: "Ой, умора, мужицкий король!", а те, кто стоял позади, шептали соседям, что вот это-то и есть тот самый оборотень, любимец Эда! 5 Злодейка старость нещадно гнула Фортуната. Когда приходилось куда-нибудь брести, он теперь то и дело останавливался, чтобы поднять нос и осмотреть дорогу. Но он бодрился и воображал себя юрким и деловитым. На лето он вновь выселился в свою лесную келейку, только просил послушников, чтобы, приготовив все необходимое, они уходили восвояси, оставляя его в полном уединении. А он доставал свою пухлую Хронику и - увы! - по-прежнему из тайника, потому что хоть приор в монастыре был новый, но повадки у власти остались старые. Вздыхал, поминая тех, кого унесло быстротечное время, разглаживал страницу, скрипел пером, выводя год. "Год 888 (полюбовался - три восьмерки, как три аккуратненьких двойных бублика!). Прибыли в град святого Ремигия, иначе называемый Реймс или Реми, первосвятители Франции и первовластители ее. Был съезд великолепный, блеск, подобного которому отчизна франков не видела со времен Людовика Благочестивого. И возложил корону Хлодвига на главу славного Эда, которого иначе называют Эвдус, Одо или Одон, не кто иной, как достопочтенный канцлер Фульк, архиепископ. И держал при этом боевой меч брат нового государя, отныне граф Парижский Роберт, а будущий тесть, герцог Трисский, держал на подушке государственное яблоко или державу..." Фортунат откинулся, радуясь четкости минускула, ровности строк, и весело подергал себя за седой хохолок. Перо бежало дальше: "...Император же божьего милостью Карл III стал готовиться к возвращению в страну тевтонов, потому что напали там свирепые венгры, а тамошний бастард, герцог Ка-ринтийский Арнульф, обвинил светлейшего в бездействии. И выехала в канун вознесения из Лаона императорская чета и держала путь на Трибур, что на берегах Рейна, где повелел светлейший собрать съезд тевтонских князей..." Старик тревожно взглянул на дверь, заслоняя рукавом свою Хронику. Там в квадратном проеме на фоне зеленого света и резной листвы клена появился юношеский тонкий силуэт. Фортунат сощурился, а сердце скорей угадало, чем узнало: - Озрик! Святые угодники! Входи, мальчик, входи. Ты же всегда здесь желанный гость... нет, ты хозяин в этой убогой келье... Постой, дай-ка я вылезу из-за стола. Видишь, стал я немощен, как и болтлив, даже пишу не стоя, как полагалось бы по уставу... Он суетился, роняя то одно, то другое, но ни о чем не расспрашивал, ничего не добивался. Помог Азарике снять панцирный наряд, ахнул, увидев палочку, с которой она передвигалась. Утром хлопотал, чтобы принесли козьего молочка с выгона, оно исцеляет. Лично отправился к новому приору просить разрешения Озрику остаться. Но тот лишь важно наклонил голову - бывший оруженосец был вчера доставлен на королевских лошадях, и с ним прибыла соответственная виза. А дни стояли великолепные, лето находилось в зените своего царства, все обещало и изобилие и мир. Лишь по дорогам пылили копытами дозоры и заставы - вылавливали разбежавшихся после мятежа. Велено было смертью не казнить, а, наказав плетьми, возвращать прежним сеньорам. Незыблемая Забывайка была набита этими горемыками. Азарика вставала чуть свет, слушала возню и веселье птиц. При восходе в одной рубахе длинной, до пят, спускалась к воде. Убедившись, что старик знает, кто она, перестала перед ним притворяться, хотя он по-прежнему с оттенком грусти называл ее "Озрик" и "сын мой" или просто "мальчик". Там, где мелкая Мана, вынырнув из густых колеблемых ветром камышей, под зеленой сенью столетних вязов готовится впасть в Лигер, была у нее излюбленная заводь. Там на чистейшем песчаном дне сновали стайками рыбки-уклейки, раковина-жемчужница раскрыла створки навстречу кристально чистой струе. Азарика, оглядевшись, скидывала рубаху и, осторожно держась за шершавый ствол нависшей над водою ивы, входила в ледяную поначалу и такую живительную воду! Затем сушила волосы, которые она перестала стричь. Сидела задумчиво на старом стволе, опустив ноги в воду, и ласковая вода обтекала ее босые пальцы. Двойная жизнь кончилась, все отлетело прочь - и доброе и дурное. Теперь уж незачем ни лицемерить, ни хитрить, ни надевать маски, а сердце - отупело, что ли? - даже не чувствовало обиды. Только злой разум вновь и вновь подставлял, по-разному варьируя, одну и ту же сцену - венцы, вознесенные над головами, утробный бас диакона, лицо Аолы, как всегда равнодушно-царственное от сознания своей красоты и врожденного превосходства... Но надо же как-то жить? Однажды она гуляла по лесу (палочку уже отбросила, хотя еще прихрамывала немного). Там, в светлых рощах берез, монахи еще с осени заготовили дрова, и поленницы то тут, то там возвышались меж кустами. И там ей послышался отчетливый детский плач. То есть она точно не знала, потому что никогда не возилась с детьми, но инстинкт ей подсказывал, что так кричит новорожденный, самая кроха, который ужасно хочет есть. Определив, что крик раздается изнутри обширной поленницы, она осторожно обошла ее с подветренной стороны и, найдя узкий проход между двумя пирамидами дров, бесшумно заглянула туда. Там имелось небольшое пространство, которое ленивые монахи устроили, чтобы скрываться от требовательного приора. Под соломенным навесом, прямо на траве и одуванчиках, лежала, не шевелясь, женщина. Ее босые ноги были покрыты рубцами давних увечий и сбиты в кровь, изъедены язвами чуть ли не до костей. Ребенок надрывался, а лежащая не шевелилась, и Азарика уже хотела войти, как женщина со стоном приподнялась на локте, достала грудь и прижала к себе младенца. - Ешь, маленький, ешь, бедняжка Винифрид, если что-нибудь сумеешь высосать из этого дряблого мешка! Это была Агата, она кормила новорожденного сына Винифрида и звала его так же, как отца, - Винифрид! Азарика окаменела, следя за свершавшимся у нее на глазах великим таинством кормления младенца. - Ах! - простонала Агата, откидываясь на траву. - Я и сама-то третий день, кроме щавеля да молочая, во рту не держала ничего и встать вот не могу... А ребенок надрывался, требуя своего. Тогда Азарика кинулась в келью, набросала в холщовую сумку хлеба, вяленой рыбы, печеной репы, налила в пузырь козьего молока. Еле дождалась ночи и, забыв про хромоту, понеслась к поленнице. - Кто это? Кто? - тревожно встретила ее Агата. - Ты кто, говори! Не дам ребенка, не да-ам! Лучше убей... Но, сделав несколько глотков молока, успокоилась. Затем стала принюхиваться и прислушиваться в абсолютной тьме и подозрительно спросила: - А ты, случайно, не Озрик будешь или как там - Азарика? И, убедившись, что это именно так, заголосила на весь лес: - Уйди, оборотень проклятый, отродье сатаны, ничего твоего не возьму! Не загублю его крохотную душу! Ударила по пузырю с молоком, отбросила ковригу хлеба. Проснулся ребенок, и она исступленно выла: - Это ты, оборотень, принес горе нашей семье! Это из-за тебя все Эттинги погибли! Пришлось спешно уходить, и всю ночь Азарика тревожилась, потому что даже из кельи слышны были жалобные крики в лесу. На рассвете она встала, подкралась к поленнице, там все было тихо. Заглянула осторожно - мать и ребенок мирно спали. И она отправилась к реке. Но здесь ее ожидал новый сюрприз. Как всегда, она неторопливо скинула рубаху, обвеялась на свежем ветерке и спустилась в заводь, пошлепывая по воде. Зажмурившись от наслаждения, погрузилась по самую шею. И вдруг красивый мужской голос с чужеземным акцентом сказал над самой ее головой: - А эта девочка много испыталь... Ай-ай, какая шрама! На нависшем стволе старой ивы в мелкой листве притаились двое - и как только она не заметила их! Туники их были расшиты не по-франкски - красным крестом. На ногах красовались кожаные лапти в ремнях. Предательская речная вода - чиста, как стекло! Стремглав выскочила на берег и, быстро схватив свою одежду, скрылась в кустах. Сошли с дерева и те двое - широкоплечие юноши, до того загорелые, что на их коже издали был виден белесый пушок. Переговаривались на незнакомом языке; один из них, очевидно, бранил того, который с ней заговорил. Они приблизились к кустам, где спряталась Азарика, и она, одетая, молча встала перед ними, держа блестящий клинок. Слава богу, сегодня, ожидая возможной стычки в защиту Агаты и ее ребенка, она захватила с собой перевязь с мечом. - Ой-ой! - сказал насмешливый, помоложе, тот самый, что заговорил с ней. - Что за девочка боевой! Он поклонился, опустив руку до травы, и представился: - Я Ивар, а это мой брат Эйн. Мы бретонцы, слышаль - Гаэлис Гламмар, такой есть народ? Вы боитесь бретонцев, потому что они воруют люди по берега ваших рек... Но мы не те, мы мирный купец... Через некоторое время Азарика, чего сама от себя не ожидала, сидела с ними на холмике у небольшого костра, где на обструганных палочках жарилась необыкновенно вкусная рыба. Бретонские парни оказались ничуть не страшными, а наоборот, очень симпатичными и даже доверчивыми. Рассказали ей (впрочем, рассказывал Ивар, который знал по-романски, а старший, Эйн, только кивал головой), что они плывут сверху, с ярмарки в Аврелиане, где закупали кричное железо, потому что их отец - оружейник в Кернадеке. Теперь они ждали, когда ветер задует с моря, чтобы пройти отмели в устье Лигера. Их барка стояла в камышах, в излучине Маны, и была так искусно спрятана, что Азарика различила среди кувшинок низкие борта с намалеванными языческими рожами, только когда ей их указали. Так началось их знакомство. Азарика ничего им о себе не рассказывала, а они усиленно гадали, кто она такая, и все вместе дружно смеялись. По утрам она по-прежнему приходила купаться, но сначала на всякий случай внимательно озиралась. Впрочем, теперь это и не было нужно - бретонцы добросовестно отсиживались в своей барке, ожидая, когда она выкупается и позволит им подойти. И тут начиналась рыбная ловля, и костер, и бесконечные разговоры про зеленую Гаэлис Гламмар, где нет господ, а все равны между собой. Конечно, они могли в один прекрасный миг заткнуть ей рот и утащить на барку - Азарика слышала такое! Но и она ведь могла однажды привести к их барке вооруженных монахов... Азарика чувствовала, что не на шутку приглянулась веселому Ивару, да и его брату Эйну она по душе. Ивар вообще не сводил с нее глаз и старался услужить чем мог. И это ей было приятно, это снимало горечь с ее души. Но у нее была еще забота об Агате и ребенке. В первый же вечер она вновь отправилась в поленницу, запасшись продовольствием. Агата лежала в забытьи, и Азарике удалось немного накормить ее жеваным мякишем. Но что делать с мальчиком, она решительно не знала. Разорвала ему на пеленки один из найденных ею в келье балахонов (Арифметики или Музыки - теперь уже не важно...). Сделала из тряпки импровизированную соску, макнула ее в козье молоко, и маленький Вннифрид сосал вовсю, это ему даже нравилось! Так приходила она к ним два раза в день. Агата уже не отталкивала ее, хоть и не произносила ни слова. Даже не беспокоилась, накормлен ли ребенок. На четвертую ночь она окликнула Азарику: - Я умираю... Во имя неба или во имя ада, не дай погибнуть малютке! В шуме листвы ей чудился кто-то. - Иду, любимый... Иду, теперь уже недолго! Рассказывала, будто сама себе: - Они встали, спина к спине... Винифрид, Ральф - его младший брат, другие. Слепца в середину... Гермольд все ободрял - дети, смелее, немного боли, и конец, живыми не дадимся... - И повторяла, еле шевеля сухими лепестками губ: - Немного боли, и конец... Немного боли, и конец... Потом вдруг приподнялась и засмеялась: - И все-таки я была счастлива. Ты слышишь, оборотень? Счастлива! В невероятных мучениях и нужде счастлива, потому что любила своего горемыку Винифрида! А была ли счастлива Азарика? Приезжая куда-нибудь в замок, Эд заботился: "Накормите моих собак и оруженосца..." Мерзкая жизнь оборотня, вечный страх позора - чтобы все это повторилось? Нет, никогда! Нет, ни за что! А душа все-таки непрерывно болела, переживала вновь каждую деталь былого, проклинала и тут же плакала опять. Страдала - не за себя, за Эда, которому так нелегко быть королем! В ту ночь Азарика не вернулась в келью Фортуната. Не пришла она и на берег Маны, потому что копала могилу Агате, потом устраивала в поленнице новое гнездо для ребенка. Когда-то отец взял приемышем ее, Азарику. Теперь она возьмет приемыша себе. До осени можно как-нибудь прожить - в лесу бродят козы с козлятами, есть знакомство на монастырской пекарне, - а потом? Как быть потом? Только к вечеру, когда ребенок, сытый, заснул, Азарика спустилась к заводи. Поднялся ветер, он раскачивал ветлы, ерошил камыш. Ивы, колыхаясь, окунали в реку зеленые косы. - Мы уплываем, - поднялся ей навстречу Ивар. - Я думаль, не видим больше... Знаешь? - засматривал юноша ей в лицо. - Едем с нами? - Ивар... - ответила Азарика, ласково отстраняя его руки. - У меня ребенок... Мальчик! - Я понималь... - кивнул Ивар, - я зналь почему-то... Это ничего. Мы воспитаем его как бретонский богатырь Кухулин! Высоко в небе летели недостижимо чистые белые облака. Сразу похолодало, очертились края далеких лесов. Ветер с моря крепчал, его порывы трепали неубранное сено, хлопали дверьми, а в монастыре рвали канаты на звоннице, и колокола гудели сами собой. 6 Тысяча всадников сопровождали императора, покидающего пределы Галлии. Но на стоянке в Виродуне в дорожный шатер Карла III явился Рорик, великий коннетабль, и просил разрешения отъехать со своими. Начинается жатва, а после всех неустройств и разорений так нужен хозяйский глаз! Рорик был отпущен, но на следующее же утро с подобной просьбой пришли уже графы Каризиакский, Битурикский, Карнутский... Свита таяла, как мартовский снег. Виродун проехали в пыли от множества копыт, с развернутыми знаменами, с приветственными кликами горожан. Но близ лотарингской границы их не ожидал, как полагалось, встречающий эскорт тевтонских сеньоров. Внезапно хлынули дожди, и в Гундульвию, пограничный городишко, императорский поезд прибыл лишь в сопровождении двух десятков полуголодных вавассоров. Ухабистая дорога от самого Виродуна оказалась усеянной сломанными повозками, застрявшими возами, опрокинутыми сундуками. Но и на границе никто не встречал Карла III и его супругу. Поскольку император пребывал в обычной меланхолии, Рикарда вызвала к себе пфальцграфа Бальдера и, подавляя свою к нему неприязнь, просила скакать через границу в Туль, разузнать, в чем там дело. Ей стало ясно, что в этом вонючем городишке предстоит пробыть долго. Замок гундульвийского сеньора - нелепая подслеповатая башня в духе нынешних времен - только строился, и пришлось расположиться на пограничном постоялом дворе, кишевшем насекомыми. Император, будучи водворен в одну из верхних комнат почище, тут же возлег на приготовленное ложе, предаваясь грезам невесть о чем. А Рикарда, как разъяренная пантера, все не могла успокоиться, ходила взад и вперед по ветхим переходам. К вечеру она призвала к себе Берту и чтеца-итальянца. Из многих промокших и треснувших сундуков и укладок выбрала что поновее и подороже, переложила в два окованных медью ковчежца. Послала Берту вниз за добавочными веревками, а сама ласково положила руку в браслетах на плечо итальянца: - Ринальдо, кажется, наступает то, о чем мы когда-то с вами мечтали... Будьте готовы в любой момент! Тот покорно опустил красивое черноглазое лицо, как всегда выбритое досиня. Вернулась Берта и стала рядом с ним, хлопая белесыми ресницами. Какое-то странное напряжение чувствовалось в них, но Рикарде было не до того! В полночь ее разбудили, вернулся пфальцграф Бальдер. Грохая сапогами, вошел к ней в комнату; она вопросительно приподнялась, придерживая на груди ночную кофточку. С откинутой каппы пфальцграфа на нее летели холодные брызги. - Император низложен в Трибуре, - бахнул пфальцграф, не дожидаясь, пока она вышлет за дверь Берту. - Съезд тевтонских князей не стал ожидать прибытия его светлейшества... - Кто же... - Она хотела спросить, кто избран, но воздуха не хватило. - Арнульф, герцог Каринтийский. - Бастард? Пфальцграф молча кивнул. Императрица больше не спрашивала ни о чем, только подвески ее нервно позвякивали. - А как же Фульк, Фульк... - оживилась она, даже освободила край ложа, чтобы пфальцграф мог присесть. - Неужели он примирился с Эдом и прочими бастардами? - Откровенно скажу, - пфальцграф шаркал ногой, рассматривая что-то на полу, но на край ложа не садился, - никто другой столько не сделал для избрания Эда, сколько вы, государыня... Да, да, она понимала это и тысячу раз прокляла себя, но что же делать? Неужели и Фульк теперь не поможет? А ведь она вытащила его из грязи за его бледные, уродские уши... Вспомнился последний с ним разговор перед отъездом из Лаона, его ядовитые извинения за пощечину, его туманные намеки на сердечко со снадобьем, его многозначительные оханья по поводу того, что Аола, увы, не любит жениха. Стоп! Молния пронзила разум, осветила всю картину! - Голубчик Бальдер... - начала она как можно проникновеннее. - Ваша судьба теперь зависит от судьбы его светлейшества, а значит, и моей. Вы устали, промокли, но нечего делать. Берите свежих коней, скачите в Париж, там готовится свадьба. Передайте невесте мой подарок и скажите - только непременно наедине! - пользоваться им ее научит канцлер Фульк... Или Готфрид Кривой Локоть! И, сняв с лебединой шеи своей золотую цепочку с медальоном "Дар Локусты", она отдала ее пфальцграфу. Дождь лил так, будто начался всемирный потоп. Утром никак не могла дозваться Берты. Пришлось самой спускаться вниз, кое-как одевшись. Содержатель постоялого двора, грубый, неприязненный мужчина, на ее вопрос ответил, откровенно ухмыляясь, что ночью, как только перестал лить дождь, камеристка их светлейшества госпожа Берта и чтец их светлейшества диакон Ринальдо на императорской шестерке лошадей выехали в Туль... - Мои ковчежцы! - воскликнула Рикарда. - Они уложили их с собой. - Остановить их! - Вчера по приказанию вашего светлейшества кучеру этой шестерки была выписана грамота, чтобы везде давали лучших лошадей. - Поднять вавассоров! - Тех, что оставались, забрал с собой пфальцграф. Рикарда взбежала наверх. Карл III покоился, в задумчивости перебирая янтарные четки. - Вы дерьмо, - сказала Рикарда сиплым от переживаний голосом. - Вы более не император. Вам надо устраиваться в пастухи. Выпишите себе свою коровницу из Ингельгейма, вот будет парочка! И она выдавливала из памяти все самые скверные, самые грубые аламанские выражения и швыряла их ему в лицо. Но поскольку Карл даже не менял позы, только мигал заплывшими глазками, она топнула на него, слезы брызнули с накрашенных ресниц, и она выбежала вон. Рикарда бежала по лесной дороге, спотыкаясь о корни, проваливаясь в лужи и повторяла без смысла: "Повешу... Распну... Прикажу пытать..." Лесная дорога была бесконечной, за новым поворотом открывались новые дали и новые ухабы, а она все бежала, выкрикивая проклятья. Но вот впереди с раскидистого вяза взлетело, каркая, воронье. Рикарда остановилась, подняв голову, и разглядела в ветвях нечто такое, что ее ужаснуло и привело наконец в себя. Там, раскачиваясь от ветра, висели четыре полусгнивших трупа, лица их были расклеваны до костей. Проклятый Эд всюду развесил мужиков, взятых при подавлении мятежа! Не в силах более двигаться, она упала к подножию вяза, сама себе казалась качаемой ветром и плакала, как девочка, навзрыд. Смерклось, и она почувствовала вокруг движение каких-то существ, их алчное дыхание вблизи. Вскочила - это были одичавшие собаки, которые стаями следовали за карателями Эда. Они приняли ее за труп! Рикарда схватила сучок и запустила в них, крича: "Я еще живая!" Так отбивалась она от них и кричала, кидалась палками, пока снова не начало светать. Неожиданно собаки исчезли, поджав хвосты, а на дороге послышалось чавканье многих ног, постукивание посохов и пение, похожее не то на стон, не то на молитву. Рикарда сообразила - это идут уроды. Вечно бредут они от города до поселка, от замка до монастыря по дорогам нищей страны. Она очнулась снова в нижней, вымощенной кирпичом зале постоялого двора в Гундульвии. Пылал очаг, за дощатым столом уроды ели и пили, гнусавя псалмы. Рикарда пожелала знать, кто ее подобрал и вынес из леса. Двоих уродов она знала давно - это были Крокодавл, у которого смешная головка росла прямо из чудовищного пуза и который в день избрания Эда на графство исполнял роль сатаны, ревущего из ада, а также Нанус, рыночный мим. Третий был даже не урод - просто могучий человек, правда, очень толстый, с молодым и добрым лунообразным лицом. Рикарда оживилась, приказала подать мяса, вина, уселась с богатырским толстяком рядом. На ее расспросы он поведал, что зовут его Авель и идет он куда глаза глядят из монастыря святого Германа, что в Париже. - Ах, помню, помню! - воскликнула Рикарда. - Это ведь ты герой осады, мне рассказывали. Ты одной оглоблей убил сразу десятерых данов! Толстяк скромно потупил очи. - Чего же ты теперь среди нищих? Ведь, насколько я помню, покойный Гоццелин завещал рукоположить тебя в приоры святого Германа? - Они взялись учить меня читать. Прочти, говорят, словечко, тогда мы тебе мясца дадим... Я с голоду у них подыхал! Рикарда хохотала, звеня браслетами, забыв о давешних невзгодах. Принесли вина, она выпила, скинула шаль, грея в отблесках очага обнаженные плечи и руки. - Ах, какие у тебя мышцы, Авель! - восхищалась она. - Можно, я хоть одним пальцем потрогаю? Содержатель постоялого двора наклонился к ней, пахнув чесноком. Его светлейшество просит их светлейшество пожаловать к ним. - Мне дурно, Рикарда, - сказал Карл III, когда супруга явилась в его темную каморку, дыша вином и весельем. - А кому хорошо? - ответила она и, повернувшись, вышла, хлопнув дверью так, что клопы посыпались с перегородки. А он-то хотел воззвать к ее милосердию, поведать кротко, что дни его сочтены. Хотел просить, чтобы, забыв о естественной ревности, она позаботилась о той, что живет в Ингельгейме, о ее ни в чем не повинном мальчике... Ведь как только меняется власть, новые правители жестоко преследуют того, кто имел несчастье быть любимцем прежних... Внизу веселье было в разгаре. Уроды под звуки унылой волынки плясали, демонстрируя свои вывихнутые ступни или горбатые спины. - Вина! - требовала Рикарда, желая угостить всех. Содержатель постоялого двора скорчил наглую мину, заявляя, что без денег он больше ничего не даст. - Да я тебя! - вскипела Рикарда, но тут же придумала, что делать. Поднатужившись, она сломала золотой браслет и швырнула его содержателю. Тот, ловя, промахнулся, браслет покатился, зазвенел по кирпичам, и уроды с визгом кинулись его искать. - Ты красавец, мой храбрый Авель, - говорила Рикарда, целуя толстяка в красные, как помидоры, щеки. - Это ничего, что я сейчас на этом вонючем подворье... Я скоро вновь стану императрицей, и я тебя по-царски отблагодарю. Уж скачет мой человек, везет в Париж "Дар Локусты" - страшная вещь! Допустим, говорит Эд своей новобрачной: жарко, мол, хочу испить! Она и подает ему кубок, а там... В пьяном восторге она не заметила, как уроды Крокодавл и Нанус переглянулись. Мим тихонечко вышел на конюшню, где тренькали поводьями лошади проезжающих. 7 Для бракосочетания короля во вновь воздвигаемом замке в Компендии была специально воздвигнута новая двухсветная капелла, с высокими сводами, с полукруглыми окнами, в которых всех удивляла новинка - разноцветные стекла. В Испанию посылались особые гонцы закупать аравийские курения и ароматы. Ожидался съезд гостей невероятной пышности. Эда насторожило, что канцлер Фульк, несмотря на свой только что полученный архиепископский ранг, отклонил приглашение венчать короля. Сослался на неожиданную болезнь своего воспитанника, простоватого Карла, и уехал с ним в Реймс. Ну что ж, меч Робертинов достаточно могуч, чтоб