тут, будто гром в ясный день, пришли в дом к нему, именитому купцу, заседавшему в магистрате, воеводские стражники. Требовали выдать брата и грозили упрятать его в колоду за буянство и смуту. Этого Иван стерпеть не мог. Он кое-как уладил дело, сунув конопатому доносчику тугой кошелек, но все же эта история порочила доброе имя и вредила торговому делу, чего Иван боялся пуще всего. Иван Скорина, как и другие полоцкие купцы, возмущался своевольством Станислава Глебовича и дал свою подпись под известной уже нам челобитной, но, как и другие купцы, подписать вторую челобитную наотрез отказался. Вместе с богатыми старшинами теперь он искал мирного согласия с воеводой. Когда вошел Георгий, Иван как раз думал о том, что пора положить конец слишком вольной жизни брата. Георгий поклонился и хотел пройти мимо, но брат остановил его. - Погоди! - начал он, чувствуя приближающуюся волну гнева. - Подивись, на кого похож стал. Выглядел Георгий действительно не по-праздничному. Новый кафтан во многих местах порван, сорочка и сапоги измазаны глиной. На лице, потемневшем от пыли, ссадины. Иван оглядел его злыми глазами. - Мало я потратил кошту на твое учение, а семье какой прибыток? Что молчишь? Кабы не гроши мои, сидеть бы тебе вместе с Андроном слепым в колоде. - Иван, - тихо сказал Георгий, - слепца Андрона воеводские люди убили. Иван помолчал, потом, отойдя к окну, сказал нехотя: - На воеводе сей грех. А тебе в такие дела соваться незачем. - И снова, повернувшись к Георгию, заговорил горячо: - Отец наш, царство ему небесное, об убогих думал не меньше твоего и себя не забывал. А ты?.. Одумайся, Юрка! - Отпусти меня, Иван. За наукой... - вдруг сказал Георгий. - По нашему торговому делу твоей науки станет. Вот, думаю, сладим струги в Ригу, тебя за старшего пошлю. Плыви!.. Там тебе и правда, и наука. Отцовы прибытки умножим и людишкам вокруг кормиться дадим... - Отпусти меня, брат! - упрямо повторил Георгий. - А коли согласия твоего не будет, я сам уйду... Иван подскочил к брату: - Сам уйдешь?.. Не уйдешь! В погреб запру! На хлеб и воду!.. В дверь просунулась Настя. - Иван! - сказала она ласково. - За что же ты на него? Хлопец с утра не пивши, не евши. Но Иван был вне себя от ярости. - Отныне Юрку из дому не выпускать. И с людьми ему не встречаться, пока вся дурь из головы не уйдет! - визгливо крикнул он и быстро вышел из горницы. Настя с сочувствием смотрела на Георгия. Она знала, что Иван упрям и решений своих не меняет. - Ой, Юрочка, братик ты мой маленький! Что же теперь будет? Георгий подошел к ней: - Постой, Настенька. Расскажи, что тут было. Настя, продолжая причитать, объяснила: - Явились к нам воеводские жолнеры*, кабы их мать-земля не носила, а с ними тот конопатый, хвороба ему! За тобой, Юрочка, приходили, кабы им света не видеть. (* Жолнеры - солдаты (польск.).) Оставшись один, Георгий принялся обдумывать свое положение. Больше всего пугала угроза брата засадить его под замок. Это могло надолго задержать отъезд. Утром, когда Настя вошла в горницу, где обычно спал Георгий, его уже не было. Обшарили весь дом и двор, искали по городу, но так и не нашли. Юноша как в воду канул. Глава IV Братство, приютившее осиротевшего Янку, было одним из тех многочисленных обществ, которые в ту пору приобрели большую силу и значение в городах Западной Руси. Эти общества, зародившиеся еще в отдаленные времена, состояли из купцов и ремесленников и вначале носили чисто церковный характер. Они заботились о благолепии церквей, охраняли церковное имущество, которое нередко разворовывалось алчными, нечистыми на руку попами и дьячками, собирали пожертвования на храмы от прихожан. К престольным праздникам "сытили мед", устраивали пиры - "братчины", за круговой чашей обсуждали дела - и церковные, и мирские, торговые. На сходах выбирали старост и судей. Понятно, что именитые купцы верховодили в таких братствах, ведя дело не без выгоды для себя. Но настали новые времена, и новые помыслы стали возникать в умах городских людей. Нередко церковные братства стали превращаться в зародыши общественных организаций городского, торгово-ремесленного люда, пытавшегося противодействовать произволу землевладельческой знати и через православную церковь влиять на народную массу. Стремилась к этому и лучшая часть полоцкого церковного братства. В это тяжкое для белорусского народа время братства стали расширять рамки своей деятельности, заботясь уже не только о благолепии храмов, но о противодействии насильственному насаждению чужой веры, языка и культуры. Конечно, они еще не помышляли о настоящей политической борьбе. Свою главную задачу братчики видели лишь в просвещении посполитого люда, основанном на строго религиозных, православных началах. Однако в условиях того времени и эта ограниченная, скромная деятельность имела немалое значение в деле организации сопротивления феодальному гнету и чужеземному порабощению. x x x Когда купеческий сын Георгий Скорина вступил в ряды полоцкого братства, его встретили там с радостью. Юноша сразу расположил к себе братчиков серьезностью, сочетавшейся с веселым нравом, успехами в учении, усердием в общественных делах. Отец Матвей не мог нарадоваться, глядя на своего ученика. Он помог Георгию не только изучить Псалтырь и другие церковные книги, но и проникнуть в тайны творений древних писателей. В Софийском соборе, в монастыре, хранилось немало старинных книг, знакомство с которыми явилось для молодого Скорины началом его образованности и породило неиссякавшую на протяжении всей жизни жажду новых знаний. Сама его жизнь в городе Полоцке, шумном, деловом и в то время одном из передовых культурных городов Запада, способствовала быстрому развитию юноши. Частые встречи с иноземцами-купцами помогли ему "научиться говорить по-заморскому", разожгли интерес к чужим землям, к науке. Скоро Георгий ощутил неудовлетворенность. Познания, приобретенные в Полоцке, стали казаться ему недостаточными. А научиться большему здесь было негде и не у кого. Так постепенно созрело смелое решение: покинуть на время родной город, чтобы потом возвратиться сюда обогащенным глубокой мудростью и отдать ее своим братьям, Руси. Глава V Буйный дождь, всю ночь шумевший над лесом, к утру обессилел и прекратился. Солнце уже высоко поднялось среди уплывающих облаков. Их длинные тени медленно переползали через большой наезженный шлях, на котором показался одинокий всадник. Пропитанная влагой почва не принимала больше дождя, в глубоких колеях и впадинах вода стояла сверкающими зеркальцами. Из-под копыт лохматого конька брызгами взлетали клочья отраженных разорванных облаков и голубого неба. Воздух был чист и прозрачен. Птицы вели свой хлопотливый разговор. Все наполнилось той светлой торжественностью, которая всегда сопровождает победу солнечного утра над ненастной ночью. В такие часы уходят тоска и уныние, и путник в неясной радости стремится вперед и вперед. Словно разделяя чувства своего хозяина, маленькая крестьянская лошаденка задорно взмахнула головой и, никем не подгоняемая, перешла на мелкую рысь. Всадник затрясся в самодельном седле, широко расставив локти и подобрав повод. Не сразу можно было узнать в нем Георгия. Сейчас он больше походил на бродячего монаха, чем на сына зажиточного полоцкого купца. От обычной одежды юноши осталась только лихо примятая войлочная магерка. Суконный бурый армяк, какой обычно надевали люди, собираясь в дальний путь, был Георгию явно не по плечу. Свисая широкими складками, он закрывал не только ноги всадника, но и брюхо лошади. Армяк был подпоясан простым плетеным поясом, на котором болтались кожаная сумочка и нож в деревянных ножнах. Георгий был рад одежде, подаренной ему попом Матвеем, веселой лошаденке, вот уже несколько дней бойко бежавшей по лесной дороге. "Свободен! Я свободен!" - повторял про себя юноша, с умилением глядя по сторонам. Эта мысль, казалось, приближала его к цели. Мимо проплывали медностволые сосны. Ветви деревьев роняли радужные капли. Солнечные блики играли на кряжистых дубах. Деревья, трава, цветы - все было красиво и согласно, как широкая, свободная песня... Песня! Из глубины леса действительно послышалась песня. Высокий девичий голос подхватывался невидимым хором, отзываясь в лесу звонким эхом. На поляне, окруженной молодым дубняком, показались празднично одетые крестьянские девушки. Они пересекали поляну, направляясь к уходящей в сторону от дороги лесной тропинке. Песня была знакома Георгию. Песня про хлопца, возвращающегося с чужбины домой. Юноша придержал коня, боясь своим появлением спугнуть девушек. Но те в последний раз показались на темном изгибе тропинки и скрылись в лесу. Их голоса удалялись, постепенно затихая. Георгий почувствовал некоторое разочарование и досаду. Издали доносились слова песни: Темна ночка наступает, едет хлопец и вздыхает... Где я буду ночку ночевать?.. Уже много ночей провел Георгий в пути, находя приют то в лесу у костра, то в заброшенном шалаше зверолова. Ни дожди, ни ветры, ни глухие предрассветные часы не пугали юношу. Пускаясь в путь, он жаждал дорожных приключений. Ему казалось, что для достижения цели он обязательно должен пройти суровые испытания. Врожденная любознательность и общительность помогали ему быстро сходиться с людьми и узнавать много такого, о чем он раньше только догадывался. Вскоре Георгий пристал к небольшому крестьянскому обозу, возвращавшемуся с ближайшей ярмарки. Сначала крестьяне отнеслись к нему настороженно: бог знает, что за человек. Обоз медленно скрипел по обочине шляха, по которому то и дело проносились повозки купцов или кавалькады шляхтичей. Выезжать на шлях крестьяне не смели. Одни из мужиков, еще не растеряв ярмарочного хмеля, тряслись на передке телеги, нестройно распевая. Другие дремали на охапке соломы, третьи награждали злыми прозвищами какого-либо обгонявшего их пана. Когда же Георгий сам отпустил несколько метких шуток по адресу спесивой шляхты, его попутчики оживились и, осмелев, заговорили с ним совсем по-дружески. Обоз постепенно уменьшался. Телеги одна за другой сворачивали в сторону, некоторое время пылили на узком проселке и скрывались в лесу. Наконец с Георгием остался только один смешливый и лукавый Сымон, ехавший на двуколке, которую он сам называл "бедой". Человек этот заинтересовал Георгия. Он был явно умнее остальных попутчиков и, несмотря на постоянное балагурство, пользовался их уважением. Некоторые крестьяне почему-то называли его "батькой". То ли потому, что чернявый и горбоносый Сымон несколько напоминал цыгана, а цыган почти везде называли таким именем, то ли по другим, непонятным Георгию причинам. Вообще в Сымоне многое казалось непонятным. Он приехал на ярмарку издалека и, как выяснилось из разговоров, ничего не продал и не купил. На вопрос Георгия, зачем же он отправился в столь далекий путь, Сымон ответил: - А я, хлопче, дикий мед собираю... - Где же тот мед, на ярмарке? - А где цвет, там и мед. - И тут же переводил разговор на загадки: - Ты вот что, ответь мне, кто такие: "Век поживали, один одного не догнали"? Георгий пробовал угадать, но Сымон смеялся над его ответами и сам разъяснял: - Хоть у тебя горшочек и умен, да семь дырочек в нем, вот она, догадка, и не держится. Я про колеса сказал: век поживали, один другого не догнали... Но, между прочим, и про людей то самое сказать можно. Георгий ехал молча, рядом с двуколкой. Сымон лукаво поглядывал на него. - Что задумался, как пес в лодке?.. Слушай, что я тебе расскажу. Видишь, кругом у нас ни море, ни земля, корабли не плавают, бо нельзя... Болото!.. А ране тут было озеро, и на озере том остров, а на острове люди жили... И Сымон рассказал с детства знакомую Георгию сказку о потонувшем городе, но рассказал так живо и так убедительно, что Георгий готов был поверить, будто Сымон сам жил в этом городе и только один спасся. Ехать с ним было весело и интересно. Ничто не ускользало от быстрого взгляда "собирателя дикого меда". Пролетит ли птица, пройдет ли человек, на все у него находилось своеобразное объяснение, всегда неожиданное и всегда с каким-то странным смыслом. Увидев, например, ксендза, Сымон, проводив его недобрым глазом, хитро щурился в сторону Георгия и спрашивал: - Правду ли люди кажут, что у ксендза только две руки: одна, что крестит, другая, что берет, а вот третьей, что дает, нету?.. Георгий смеялся. - Ох, Сымон, гляди, как бы не схватили тебя за язык. Будут тебя твоим же салом... - ...да по моей шкуре мазать?.. - перебил Сымон. - Этого я не боюсь. Я как тень: на огне не горю, в воде не тону, на соломе не шуршу. И точно. Был он какой-то легкий, словно невесомый, похожий на быструю и стремительную птицу. Приближаясь к Радогостью, путники выехали на узкую, хорошо накатанную дорожку, ведущую к имению католического епископа. Впереди показались два рейтара. Сымон заметил их первый и, сделав Георгию знак остановиться, поднялся во весь рост. Всадники тоже остановились. - Эге!.. - молвил Сымон. - А ну, хлопче, гони вперед! И, поднеся руку ко рту, так пронзительно свистнул, что лошадь Георгия вздрогнула. Всадники торопливо повернули коней. Сымон хлестнул вожжами и помчался вслед за Георгием. Рейтары бросились в сторону, в лес. Георгий расхохотался и, придержав коня, оглянулся на Сымона. Но Сымон не смеялся. Продолжая стоять на телеге, он смотрел через лес, вправо, куда поворачивала дорога. Лицо его вдруг стало строгим и злым. Георгий также посмотрел вправо и увидел поднимающиеся над лесом клубы черного дыма. - Пожар?.. - спросил он Сымона. - Горит... - ответил тот как бы про себя и, крикнув: - Поспешай за мной, может, успеем еще, - хлестнул лошаденку. Несясь рядом с Сымоном, Георгий был уверен, что где-то на хуторе начался пожар. Он опередил двуколку, стремясь первым броситься в огонь и, быть может, спасти задыхающегося в дыму старика или ребенка. Он видел перед собой только растущее зарево, клубы дыма и мечущихся людей. Лошадь его вдруг вздыбилась, чуть не наскочив на внезапно выставленную поперек дороги жердь. Сильный толчок выбил Георгия из седла, чьи-то руки подхватили его. - Что за птица? - услышал Георгий грубый и насмешливый голос. - Не то дьяк, не то монах. Ты чей? Епископский? Георгий не успел ответить, как подошедший здоровенный хлопец схватил его за ворот. - А, все черти одной шерсти... На ворота его! - Стой! Стой! - закричал подъехавший Сымон. - Отпустите хлопца, душегубы, свой это. Мужики, схватившие Георгия, отступили и почтительно поклонились Сымону. Сымон тоже снял шапку и, весело посматривая по сторонам, приветствовал: - Здорово живете, люди добрые! - Здоров будь и ты, батька Сымон! - нестройно ответили дюжие молодые хлопцы. Одни из них были вооружены рогатинами, другие - топорами и косами, надетыми, как пики, на длинные палки. Сымон, стоя во весь рост на своей телеге, всматривался в суматоху пожара и быстро спрашивал: - Где остальные? Тут? - Нет, - ответил старший из мужиков, - хлопцы наши в лес поскакали на бискупских конях ангелов вылавливать. - Ой, батька Сымон, - засмеялся другой, - ну и потеха была! Бискупские стражники, что цыплята от ястреба, - кто куда. - Плохо, детки... - нахмурился Сымон. - Нужно было никого не выпускать. Я двух уже на дороге спугнул... На конях и с оружием. - На конях? - переспросил старший. - Тут таких не могло быть. Мы коней сразу забрали... То, верно, не здешние. - А не здешние, и того хуже, - сердито сказал Сымон. - Стало быть, гости вовремя, к свадьбе... Он спрыгнул с телеги и, сделав знак хлопцам, отошел в сторону. Те покорно пошли за ним. Пока они тихо беседовали, Георгий успел прийти в себя и осмотреться. На воротах раскачивался человек, повешенный за ноги. Судя по одежде, он принадлежал к епископской челяди. Его длинные руки касались земли, словно он пытался поднять что-то и не мог... На почерневшем лице страшно белели выкатившиеся глаза. Георгий отвернулся. Поймав повод коня, он медленно прошел стороной двора. Конь храпел, косясь на окровавленные туши разрубленных огромных собак-волкодавов. Над усадьбой поднимались языки пламени и тучи дыма. В дыму и искрах с громким карканьем кружилась стая ворон. Двор был заполнен мечущейся толпой крестьян. Никто не пытался остановить огонь, уже перебросившийся с главного здания на окружавшие двор службы. С грохотом и треском вылетали двери, рамы окон. На земле валялись битое цветное стекло, домашняя утварь, разорванные и обгорелые картины в дорогих рамах, ковры, посуда. Над двором стояла копотная, гнетущая духота, тревожный шум. Вдруг Георгий увидел, как из-за пылающего дома выскочил босой монах. Путаясь в длинной сутане, он бежал, перепрыгивая через горящие балки и разбросанную по двору ломаную мебель. За монахом с руганью гнались двое крестьян. Монах устремился к воротам, где в ту минуту не было никого. Он, видимо, надеялся скрыться в лесу. Возможно, что это ему удалось бы, но, споткнувшись, монах растянулся в двух шагах от Георгия. Беглец был таким жалким и с такой мольбой глядел на юношу, что тот, не раздумывая, набросил на него валявшееся рядом шелковое покрывало и, шагнув вперед, заслонил его собой. Вряд ли это спасло бы монаха от ярости преследователей. Но тут раздался резкий, знакомый Георгию свист. Все, кто был во дворе, на мгновение затихли. На опрокинутой телеге, возвышаясь над толпой, стоял Сымон. Освещенный пожаром, он казался невероятно высоким и сильным. Даже короткая свитка выглядела теперь нарядной. Только хитрая усмешка да простовато-иронический голос напомнили Георгию знакомого "собирателя дикого меда". - Добро пируете, браты! - крикнул Сымон, оглядывая двор. - Небось и гостей не ждете... - Чего ждать? У нас кто смел, тот и поспел! - ответили ему веселые голоса. Сымону протянули ковш с медом. - Гуляй, батька! Сами теперь паны... Праздник! Сымон ковша не принял. - За гульбой, смотри, головы покладете... - молвил он сурово. - Уходить надо отсюда. Придет войско, косой не отобьешься! - Боюсь я их, як волк ягнят! - крикнул веселый хлопец. - Мне теперь сам черт не брат! - Черт душу вынет, а пан шкуру снимет! - ответил Сымон. - Я дело кажу! Думал, в поход собрались, а тут погуляли - и до хаты! Так, что ли, браты? А придут гости - по одному, как тетерок, подавят! Люди молчали, чувствуя справедливость слов Сымона. - Наше дело - святая месть, - продолжал Сымон, - злодеям панам, воеводам да бискупам! За долю нашу мужицкую, за веру православную воевать! - Разве худо мы воевали? - обиженно крикнул хлопец, в котором Георгий узнал того, что тащил его к воротам. - Посмотри кругом, батька! Сымон посмотрел кругом, улыбнулся и, ничего не ответив хлопцу, продолжал речь. - Был я в Миколаевцах, в Поповке, - спокойно и негромко рассказывал атаман, - там тоже люди топоры вострят. К нам пристать согласны. В самый град Полоцк ездил. С купцами речь вел. Может, сабель, пик дадут. Зельем для пищалей разживемся... Народ соберем. Пройдем по всей нашей земле войной. Пробьемся к соседям нашим, к князю московскому! Одна у нас вера, и язык наш на Москве без толмачей понимают. Толпа зашумела. - От родной хаты да невесть куда! Лучше тут помрем, в лес уйдем! - Верно батька кажет! Собирай народ! - В лес, в лес! В лесу нам каждое дерево в помощь! Там жолнеры не достанут! - Добро! - крикнул Сымон. - Силой никого не неволю. Кто согласен, становись на мою сторону. Остальные - всяк себе сам хозяин. Одно скажу, по домам разойдетесь, язык за зубами держать! Вокруг Сымона росло тесное кольцо мужиков. - Веди нас, батька! Сымон стоял, грозно сжав кулаки. - Придет войско бискупа или короля, пытать начнут. Кто своего соседа или односельчанина выдаст, пусть на себя пеняет! Под землей найдем! - Тут он, ворон плешивый! - вдруг радостно закричал маленький пожилой крестьянин в заячьей шапке, сдернув шелковое покрывало и подымая за шиворот босого монаха. Монах пытался вырваться из рук старичка. - Я служитель божий. Меня не можно ловить! То есть грех. - Грехов на мне много, - успокаивал его старичок, подводя к Сымону, - так что не смущайся, и этот не тяжеле других... Лицо монаха было землисто-серым. Его поставили перед Сымоном, и атаман, глядя на него сверху вниз, спросил: - Ты что здесь делал? Монах испуганно залепетал и упал на колени. За него ответил старичок в заячьей шапке: - Веришь, батька, меня чуть крестом не забил... Я к нему по-хорошему подхожу, а он со стенки медное распятие хвать да как замахнется... - Я... я... - перебил старичка монах, - я благословить хотел. Кругом захохотали. - Пане атамане! Матерь божья!.. - лепетал монах. - Только благословить... Клянусь святым Бернардом... Сымон оборвал его: - Ни твое, ни бискупа вашего, грабителя, благословение нам не надобно! И сюда мы вас не звали! Своя у нас вера и земля своя! Наша. А вы, божьи служители, ее у нас из-под ног вырываете... Так, что ли, браты? - Так! Так! На ворота его! - закричали крестьяне. - Чуешь? - гневно спросил монаха Сымон. - Тут твой приговор! Монах взвыл, повиснув в сильных руках крестьян. Его потащили к воротам. К Сымону подскочил Георгий. - Отпусти его, Сымон! Отпусти... Не надо больше крови!.. - крикнул юноша. - Ах, ты еще здесь, купеческий сын?.. - Сымон вновь повеселел. - Боишься небось, что без тебя мы своим умишком не управимся? Нет, хлопец, отпустить нам его невозможно. Сымон спрыгнул на землю и, положив руку на плечо Георгия, отвел его в сторону. - Стоит только нам этого ворона отпустить, он нынче же сюда войско приведет да на каждого пальцем укажет. А как жолнеры станут мужиков вешать, этот божий служитель им латинское благословение даст. Не первая это у нас встреча. Поживешь больше, сам увидишь... Да и не гоже тебе в наши дела встревать. Говорил - за науками едешь, ну и поезжай с богом. Как бы кто тебе дорогу не перебежал. - Сымон повелительно крикнул: - А ну, хлопцы! Подведите коня купецкому сыну. Да дайте еды на дорогу, чтобы поминал наше воинство лаской. Георгий молча смотрел на атамана. Ему хотелось многое сказать этому человеку, неожиданно представшему перед ним таким сильным и умным - атаманом. Но от волнения не мог найти нужных слов. Сымон снова улыбнулся. Лицо его, недавно злое и грозное, стало на миг ясным и добрым. Словно прочитав мысли Георгия, он сказал: - Меня вспоминай, да за разбойника не считай. Я живу правильно. Быстро живу. Свой век сдваиваю, чужого не заедаю. Только время мое еще начинается... Ну, будь здоров, имей сто коров, а мне телушку на развод побереги. Я еще хозяином буду. ...Часто потом Георгий вспоминал это прощание среди догоравшей епископской усадьбы. Вспоминал, как крепко пожал ему руку Сымон, как мужики, казалось такие угрюмые и недружелюбные, наполнили ему дорожную суму и, проводив до ворот, ласково пожелали счастливой дороги, как, доехав до реки, увидел он большой отряд вооруженных всадников, переезжавших мост. Тогда Георгий испытывал какое-то смутное и противоречивое чувство. Он сочувствовал восставшим мужикам, как сочувствовал всем обиженным и угнетенным. Но не так рисовал себе Георгий борьбу народа против угнетателей. Он мечтал о честном бое, рыцарских подвигах и милостивом прощении безоружных пленников. Только потом, проехав много верст по родной земле, нашел он объяснение и оправдание всему, что казалось прежде бессмысленной жестокостью. Было худо и прежде, под своими православными господами. А теперь, когда князья и католические монахи прибрали к рукам не только лучшие земли, а все, что родило и приносило плоды, совсем жизни не стало. Недаром один нищий старик разъяснял Георгию смысл слова "католик". "Состоит это слово, - говорил он, - из двух слов: кат (палач) и лик (лицо). Смотрите, дескать, на них и увидите лицо палача". Чем дальше отъезжал Георгий от родного дома, тем все больше сгущались мрак и уныние. Он вспоминал о восставших крестьянах, как о героях, шедших на бой за благо народа. О Сымоне же он не переставал думать, да и слишком часто напоминали о нем встречные. Не первый год ходил здесь Сымон со своей ватагой, и слова его передавались из уст в уста. За него молились, к нему шли обездоленные, искали его и рассказывали о нем легенды... А конь все бежит и бежит, через боры и пущи, по зыбкой топи болот, мимо курных хат, мимо смертей и болезней, через недолю... Сокращая путь, Георгий обычно уклонялся от больших дорог, сворачивая на проселочные шляхи и тропинки. Судьба оберегала его. Ни дикие звери, населявшие леса Белоруссии, ни разбойничьи шайки, совершавшие набеги на купеческие обозы, не тронули одинокого путника с малой переметной сумой, ехавшего на усталой лошаденке. Но не зверей, не разбойников опасался Георгий. На заставах больших городов караулили проезжих людей воеводские приставы. Собирали дань путную, и проезжую, и торговую, и постойную. Брали с человека, брали с коня, брали с клади. Брали за не так сказанное слово. В ходу тогда была поговорка: "На Литве каждое слово стоит золота..." Писаные законы о пошлинах и мытах мало кому были известны, и сборщики, пользуясь неграмотностью путников, грабили их, как хотели. Нередко бывало и так, что человека, не имевшего, чем заплатить, избивали батогами и сажали в колоду. Георгию платить было нечем, и потому он объезжал города с крепостными стенами и караульными башнями, пользуясь гостеприимством крестьян. Так проехал он весь Виленский тракт, оставил по правую руку Гродно и выехал на мощеный, застланный деревом шлях, ведущий к городам Бельску и Бресту. Георгий решил заехать в Брест, где проживал знакомый ему по Полоцку купец Зиновий Горбатый, у которого он рассчитывал пополнить свои скудные запасы и расспросить о дороге. На развилке шляха Георгия остановили три неожиданно появившихся всадника. Один из них, с огромными накрашенными усами, вероятно старшина, грубо крикнул: - Куда лезешь?.. И взмахнул плетью... Георгий едва успел увернуться от удара. Плети остальных всадников обрушились на спину лошади. Рванувшись вперед, она по брюхо увязла в болотной грязи, тянувшейся по обеим сторонам мощеного шляха. Всадники захохотали: - Ай ладно же скачет, пся крев! Георгий понукал лошаденку, торопясь выбраться из болота и поскорее отъехать от дороги к видневшемуся вдалеке кустарнику. Внезапно старший из всадников поднялся на стременах и, сложив руки рупором, закричал, как обычно кричат на охоте, предупреждая о поднятом звере: - Пиль-ну-уй!.. Голоса невидимых людей повторили, как эхо: - Пиль-ну-уй... ну-уй!!! Подъехав к кустарнику, Георгий увидел рассыпавшихся цепью мужиков с палками и мешками в руках. Георгий спросил крайнего, что здесь происходит и почему нельзя проехать по шляху. - А ты, панич, стань в сторонку, от греха подальше, сам все увидишь, - ответил рыжий крестьянин средних лет, одетый в белую холщовую рубаху, такие же штаны и беспятые лапти. Осторожно выглядывая из-за кустов, крестьяне стали смотреть на дорогу. Георгию, сидевшему в седле, хорошо было видно все. На дороге показалась пестрая кавалькада. Впереди на красивых разукрашенных конях скакали двое богато одетых всадников. Они весело посматривали по сторонам, сдерживая танцующих скакунов. - Тот, седой, толстый, что на серой кобыле, - сам воевода виленский, ясновельможный пан Николай Радзивилл, - объяснил Георгию рыжий крестьянин. - А молодой - его гость... Немец какой-то, не здешний... Наш пан его в Бельске встретил. За воеводой и его гостем ехала свита дворовых людей. У некоторых из них были на сворках собаки. Рыжий крестьянин сказал: - Мы тут вторые сутки цепью стоим. Может, пан воевода захочет гостя охотой потешить, так мы караулим... По этой причине никому ни прохода, ни проезда нет. Молись богу, панич, что легко выскочил. Радзивилл, отъехав от молодого немца, поднял висящий на серебряной цепочке рог и затрубил. Свита пришла в движение. Псари подались вперед, готовя собак. По дороге во весь опор поскакали всадники, и поле огласилось криками: - Гу!.. Гу!.. Гу!.. - Зараз наш черед, - сказал рыжий и побежал от Георгия. Громкий и разноголосый лай собак, крики людей, звук охотничьего рога сразу наполнили воздух весельем и тем шумным азартом, который всегда охватывает людей на травле зверя. В кустарнике кто-то крикнул: "Пущай!.." Спрятавшиеся крестьяне вытряхнули из мешков живых зайцев. Зайцы выскакивали на поляну как сонные, еще не зная, куда бежать от шума и людей. Мужики отгоняли их палками, сами боясь показаться из-за кустов. Обходя болото, к поляне, на которую были выпущены зайцы, скакал на красивом турецком аргамаке молодой немец. Впереди неслись, словно по воздуху, большие меделянские собаки, а следом мчались псари и ловчие. Радзивилл наблюдал за гоном издали, криком подзадоривая гостя. Рыжий крестьянин, размахивая пустым мешком, крикнул Георгию: - Уходи, панич, не дай боже, поперек попадешь... С хриплым визгом пронеслись мимо собаки. Не отставая от них, крестил плетью коня молодой немец. Глухой, короткий крик... Не успевший отбежать рыжий крестьянин опрокинулся навзничь. Перед Георгием на мгновение застыло бледное лицо всадника с хищным оскалом зубов и острыми холодными глазами. Взмах плети, прыжок коня... Рыжий лежал на спине, широко раскинув руки. Георгий видел, как трава окрашивалась кровью. Он поглядел вслед удалявшемуся всаднику. Гон продолжался. Мужики торопливо уносили тело рыжего в кусты. x x x О Бресте нечего было и думать. Дороги охранялись стражниками, встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Проплутав ночь по бездорожью, Георгий на следующий день выехал к реке, отделявшей земли Литвы от Польского королевства. Теперь путь лежал мимо польских городов и деревень, которые мало чем отличались от родных Георгию белорусских селений. Однако встречи с новыми людьми, новые обычаи и порядки вызывали жадный интерес юноши. Все, что приходилось ему видеть, он старался запомнить и понять. Проехав Люблин и переправившись через Вислу у Сандомира, Георгий задержался на целый день, чтобы осмотреть новый город Корчин с недавно выстроенной крепостью и стеной невиданного ранее устройства. Здесь впервые Георгий узнал об умных машинах, заменявших тяжелый труд людей на воротах у подъемных мостов. Узнал о новом вооружении крепостных башен. В городе Проствице, прославленном своим пивом, Георгий встретил шумную компанию школяров, направлявшихся в Краков. Это были сыны магнатов или зажиточных шляхтичей. Беззаботно болтая, они говорили об университете, как о чем-то обычном, даже не очень желаемом. Георгий смотрел на них, как смотрит сирота на балованного, капризного ребенка, окруженного незаслуженной лаской родителей. Для него университет был чем-то святым, величественным, о котором не только нельзя было говорить шутя и пренебрежительно, но ради которого стоило принести любые жертвы. Кто знает, какие еще испытания суждены ему в стенах университета? Об этом думал Георгий, когда на закате теплого дня он выехал на большой, поросший дубами холм. Перед ним был Краков. Город лежал в живописной долине. Освещенный мягким светом заката, он казался сложенным из золотых камней. Деревья, окаймлявшие городскую стену, тянулись к предгорьям Татр. На фоне волнистых гор, подернутых вечерней синевой, четко выделялись острые шпили городских башен и кресты храмов. Был субботний день. В городе готовились к вечерним молитвам, и до слуха Георгия доносился приглушенный далью тихий благовест. Спокойно и величаво несла свои воды мутная Висла. По широкому шляху, ведущему к городским воротам, пылило стадо, перекликаясь звоном маленьких бубенцов, привешенных на шеи коров и овец. Изредка их подгонял резкий звук пастушьего кнута. Все было покойно и красиво. Георгий долго смотрел на город. Вот он - Краков. Центр польской культуры. Столица польских королей. Что ждет его за этой молчаливой городской стеной? Часть Вторая. Семь свободных искусств Бессмертие свое Сам создаю я, боже, А большего и ты Ведь сотворить не можешь. А. Мицкевич Глава I В сыром полумраке университетской канцелярии было тихо. Желтые отблески свечей слабо озаряли свитки пергаментов, запыленные папки и тощие фигуры писцов, похожих на больших черных птиц. В центральной нише, на помосте, восседал секретарь, погруженный в дремоту. Сквозь решетку стрельчатого окна пробился косой солнечный луч. Пламя свечей замигало робко и беспомощно, посрамленное этим щедрым сиянием. Луч медленно передвигался от конторки к конторке, играя веселыми пятнами на грудах бумаг, обнажая грязную плесень стен, заросли паутины, помятые, лимонные лица писцов с их морщинами, лысинами и сальными космами волос. Писцы зажмурились и отложили перья. Секретарь сладко зевнул, потянулся и невольно поглядел туда, откуда явился этот веселый и тревожный посетитель и где виднелся клочок сентябрьского бледно-голубого неба. В этот миг дверь в канцелярию отворилась и вошел юноша. - День добрый, панове! - сказал он. Писцы вздрогнули от звонкого и чистого голоса, повторенного гулким эхом. - День добрый, пан секретарь,- повторил вошедший, обращаясь к ближайшему писцу. Но писец не ответил на приветствие и молча указал перстом на секретаря. Юноша поклонился и отошел к помосту, где восседал глава канцелярии. - Не порадует ли меня пан ради ясного дня доброй вестью?.. - сказал он, весело улыбаясь. - Уже все схолары* исправно слушают лекции, один я пребываю в праздности... (* Схолары - так назывались тогда студенты.) Секретарь устремил на вошедшего испытующий взор. То ли белая свитка юноши, накинутая поверх расшитой сорочки, то ли звонкий его голос, необычный в этой комнате, где единственными звуками были шепот да скрип гусиных перьев, вызвали на его лице гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку. Секретарь порылся в ворохе бумаг и заговорил: - Прошение твое, Георгий, сын Скорины, родом из города Полоцка, было передано его преподобию пану ректору, собственной рукой коего на вышеозначенном прошении начертано: "Отказать". Георгий всплеснул руками: - Да нет же, пан секретарь! Не может того быть! Я просил допустить меня к учению... в университете. Ни о чем другом. В сем отказа я не мыслю. - Пан ректор всесторонне рассмотрел твое прошение в соответствии со статутом университета, с грамотами о правах и привилегиях, дарованными университету королями польскими. А также с инструкциями святейшего престола, воспрещающими еретикам и прочим врагам святой римской апостолической церкви доступ в число питомцев сего достославного средоточия наук. Поскольку же ты, Георгий, сын Скорины, являешься таковым, постановлено тебе отказать. Несколько минут Георгий стоял перед секретарем молча, как бы вникая в смысл услышанных слов. Потом медленно повернулся и пошел к выходу. Тяжелая дверь, скрипя, захлопнулась за ним. Миновав длинный темный коридор, Георгий вошел во внутренний двор. Здесь было пусто и тихо. На квадратных плитах, нагретых солнцем, ворковали голуби. Среди каштанов и лип, уже тронутых осенним багрянцем, звенела струйка воды, лениво вытекавшая из каменного фонтана. Отказать!.. Значит, напрасен был долгий путь по лесам и болотам? Напрасны старания и дни надежд?.. Недобрым ветром занесло его на эти улицы. Уже пришли к концу скудные средства. Уже продан за полцены барышнику-цыгану неказистый конек. Что же делать ему здесь, среди чужих и равнодушных людей? От кого ждать помощи и совета? Только что окончилась лекция, и веселая гурьба студентов высыпала во двор погреть на солнце продрогшие спины. Одни чинно прогуливались, другие закусывали, расположившись на скамьях у фонтана, третьи продолжали неоконченный спор. Шумная группа схоларов обступила толстого краснорожего молодца, который, видимо, рассказывал о своих ночных похождениях. Его покрытая сальными пятнами мантия была распахнута, бархатная шапочка еле держалась на густой копне волос. Студент то и дело уснащал свой рассказ непристойными шутками, вызывавшими взрывы хохота. Стоя за выступом угловой башни, Георгий думал. Никогда теперь не быть ему в веселой студенческой толпе, никогда не носить мантии и бархатной шапочки, отличающих людей науки от простых смертных. Он вспомнил о других юношах, товарищах его детства, оставленных в родном городе. Может быть, и они теперь так же шумят и веселятся, слоняясь буйными ватагами по берегу прекрасной Западной Двины... А он один. От тех отстал, к этим не пристал. Один в целом свете... - Qui est hic juvenis pulcher et ex quo loco venit?* (* Кто этот красивый юноша и откуда прибыл? (лат.)) Перед Георгием стояли двое схоларов. Спросивший был повыше ростом. Из-под его мантии виднелся шелковый кафтан, шитый золотым позументом и отороченный соболем. Георгию показалось, что он уже где-то видел это бледное лицо с тонким изогнутым носом и острыми серыми глазами. Оправившись от неожиданности, Георгий бойко ответил: - Georgius sum,Lucae Scorinae filius et ex urbe glorioso Polotsco qui in terra Rutenia est - veni.* (* Георгий, сын Луки Скорины. И прибыл из славного города Полоцка, что находится в русской земле (лат.).) Студенты улыбнулись, и высокий, уже по-польски, учтиво сказал: - Познания, не свойственные столь юному возрасту, делают честь пану. Позвольте мне осведомиться, какая цель привела вас сюда и что является причиной вашей печали? Велика сила участливого слова, услышанного в минуту отчаяния. Так обессиленный, продрогший путник радуется заблестевшему вдалеке свету, не думая о том, что это, может быть, лишь болотный огонек или отблеск костра разбойничьего табора. Доверчиво рассказал Георгий свою печальную историю. Не утаил и того, что покинул свой дом против воли брата и предпочтет погибнуть на чужбине, чем возвратиться с повинной. Схолар вежливо выслушал рассказ и задумчиво сказал: - Видно, перст господний указует вам добрый путь, помогая отрешиться от заблуждения схизмы*. Святая церковь охотно примет вас в свое лоно, и тогда уже не будет препятствий для вашего поступления в университет... (* Схизма буквально означает раскол. Так католическое духовенство именовало православную церковь.) - О, нет! - горячо воскликнул Георгий. - Не господь, но люди воздвигли предо мной сию преграду. О том же, какая вера истинна, смогу судить, лишь постигнув все науки. Собеседник пристально посмотрел на юношу и улыбнулся. - Что ж, не будем спорить, - медленно проговорил он, как бы обдумывая что-то. - Надеюсь, что смогу помочь вам. Ждите меня завтра здесь в этот же час. - И он быстро пошел к воротам. - Погодите! - крикнул Георгий вслед. - Погодите, ясновельможный пан! Ваше имя? Но студент уже скрылся за воротами. Георгий бросил