- воскликнул Тихон, захваченный его словами. - Как связать людей? - Стены эти подобны стенам Иерихонским, - ответил Георгий, - падут они от трубного гласа. Книга - вот что свяжет людей воедино! Вот что научит их отличать добро от зла. Она пройдет сквозь все преграды и возвестит зарю нового дня! Понятная людям книга. Не на чужой и мертвой латыни, но написанная на благословенном нашем славянском языке... Прочтет ее и чех, и поляк, и русский... Тихон не мог оторвать взгляда от прекрасного, охваченного порывом лица Скорины. На мгновение иконописцу захотелось поймать это выражение глаз, бледный свет на челе, легкий нимб волос вокруг головы... Быть может, сохранить его для задуманной им иконы. Но тут же Тихон отбросил эту мысль. Нет, это нечто другое. Слова Георгия всколыхнули душу художника, как ни один написанный им образ, как ни одна виденная картина... Это было нечто большее, чем икона. x x x Тихона Меньшого пленяло все, что относилось к области художеств. Ограниченный тесными рамками иконописных правил, он тайно предавался не только грешному любованию иноземными картинами и статуями, но и сам делал рисунки, похожие на те, что видел. Страсть эта особенно сильно проявилась во время поездки по Италии. Пригласив Георгия назавтра к себе в дом, Тихон показал ему книги. Это были древняя русская повесть "О Вавилонском царстве" и "Сказание о Белом Клобуке", позднее отосланное новгородскому архиепископу Геннадию и через него получившее распространение на Руси. - Книга эта весьма поучительна всем, - сказал Тишка восторженно. - Ибо предвещает она грядущее величие третьего Рима, сиречь царства Московского. Была у него и старая Псалтырь, писанная в Угличе в 1485 году. Георгий обрадовался этой книге, словно встретил родного человека. По этой Псалтыри, переписанной потом Матвеем, учился Георгий грамоте. - Стало быть, оба мы от одной книги грамотеями вышли, - весело объявил Тишка. - Правда твоя, что книга людей связывает... Затем, плотно прикрыв дверь и сделав Георгию таинственный знак, Тихон положил на стол рисунки, иллюстрирующие и поясняющие стихи Псалтыри. Богиня земли - Церера, в образе голой женщины, лежащей среди злаков, Аполлон на колеснице, запряженной огненными конями, бородатый старик с женщиной, сидящие на чудовище, вероятно Нептун с Нереидою, что подтверждала сделанная приписка снизу: "Благословите источники, моря и реки". Рисунки были робкими, наивными, но было в них какое-то свое, особенное чувство красоты, приковывавшее взор. Затаив дыхание Тихон следил за Георгием. Он видел, как не похож Скорина на других знакомых ему людей, и с трепетом ждал его отзыва. Но случилось иное. Дверь широко распахнулась, и в комнату шагнул невысокий плотный человек с чуть одутловатым лицом и маленькими острыми глазами. Человек был одет в русскую одежду, только куда богаче, чем у Тихона. Георгий понял, что это был сам Никита Солод. Никита Иванович подошел к столу, взял рисунки из рук Георгия и, едва взглянув на них, бросил на стол. - Ты? - спросил он, обращаясь к Тихону. Тишка ответил одним движением побелевших губ. Никита снова взял в руки рисунки и снова бросил их на стол, подходя к Тихону. - Дело твое, богомаз, все видеть и все изображать уметь. За тем и возим тебя с собой... Учись! Кровь густо прилила к лицу Тихона. - Был я вчерась в церкви ихней, - продолжал Никита, медленно прохаживаясь вдоль стола и ни на кого не глядя, - "Капелла дель арена" прозывается. Стены в ней разными картинами расписаны. Где зло, где добро... На самой большой изображен "Страшный суд", весьма натурально и поучительно... Не ведом ли тебе еще мастер такой? - спросил Никита Иванович, через плечо взглянув на Тихона. Тишка вздрогнул и торопливо ответил: - Не ведом... А этому имя Джотто. Итальянский мастер стародавний. Поди, боле ста лет как росписи сделал, а краски и по сей день... - Не о красках речь! - оборвал его Никита. Тихон замолчал, с тоской глядя в спину посла. Георгий с любопытством наблюдал эту сцену. Он видел, что Тихону трудно вести беседу с суровым и, вероятно, своенравным Никитой Ивановичем; у него даже мелькнула мысль перевести разговор на себя и тем выручить своего нового друга, но Никита Иванович неожиданно повернулся, мельком покосился на Георгия и, словно вспомнив, что в комнате находится гость, объяснил Тихону уже заметно другим, более ласковым голосом: - Только ли у Джотто твоего краски лепость свою сохраняют? Хитрость эта многим известна. А мастера такого у нас на Руси не встречал ли? Тихон боязливо качнул головой: - Нет... не встречал. - То-то, темень косматая, - снова готов был вспыхнуть Никита Иванович. - Вернемся домой, самолично свезу тебя к Троице Сергия. Увидишь, стены расписаны земляком нашим, Андреем, сыном Рублева. Есть там икона одна, "Троица". Слышал небось... Одной бы ее хватило вровень с итальянцем этим стать, а то и повыше. Да в Успенском соборе, во Владимире, сей Рублев разом с Данилкой Черным прямо на стене "Младенца Иоанна в пустыне" изобразили, очей не оторвешь... В голосе Никиты Ивановича была такая убежденность и такой гордый укор, что Георгий невольно почувствовал стыд, словно не Тишка, а он должен был знать о русском художнике Рублеве и не знал. Без всяких сомнений он поверил словам Никиты Ивановича и с радостью ожидал новых открытий. Но Никита Иванович по-своему истолковал происшедшее. - Молодо-зелено, - заговорил он, глядя на Георгия, как бы оправдываясь за своего подручного. - На заморское глаза пялит, на свое родное прищуривается. - И снова к Тишке: - Нет, Тихон, гляди на все, открыв очи. Все изучай да примеривай, кабы своего не обронить. Ты человек русский и должен русским мастером стать. В том и помощи нашей жди. - Никита кивнул на рисунки. - Другого я, может, за уши оттаскал бы, а на тебя надежду имею. Обрадованный Тишка бросился к Никите Ивановичу, схватил его руку и прижался к ней губами. - Будет! - ласково остановил его посол. - Я тебе отцом родным приказан, а ты хоронишься. От своего скрытничаешь, а чужому кажешь. - Никита показал глазами на Георгия. - Не чужой он! - горячо воскликнул Тишка. - Не чужой? - переспросил Никита с любопытством. - Русский он, - захлебывался Тишка, - и многому научить может... Я сперва к вам хотел его привести, да вот как получилось... Слава те господи. x x x В тот же день Георгий с радостью принял приглашение Солода отправиться вместе в Венецию. Никита Иванович был доволен, что встретил ученого человека, умелого лекаря и толмача. Он уже примеривался, как лучше, не переплатив лишнего, сманить этого доктора на Москву. Куда как выгодней будет он, чем иноязыкие латынцы. Георгию же приглашение Солода пришлось кстати. Средства его по-прежнему были ничтожны, а посетить Венецию, где в то время печатались лучшие в мире книги, было необходимо. Оказавшись среди посольской компании, Георгий вздохнул с облегчением. На душе было светло, словно он уже ступил на край родной земли. Тишка так привязался к своему другу, что не отходил от него ни днем, ни ночью. А однажды принес подарок - портрет доктора Франциска, писанный на обратной стороне старой иконы. Скорина был изображен в мантии и четырехугольном берете, за раскрытой книгой, в окружении всех известных Тихону атрибутов учености. Из-под книги свисало полотнище, на котором были изображены солнце и луна. В углу портрета Тихон Меньшой поставил свою подпись, хитро переплетя начальные буквы. Георгий был растроган подарком и решил сохранить его на всю жизнь как память о друге и брате. Много лет спустя другой художник и друг Скорины вырежет этот портрет на дереве, украсит его новыми символами творчества Скорины. Портрет станет общеизвестным, проживет века, но долго никто не разгадает переплетенные в углу славянские буквы, означавшие подпись русского живописца Тихона Захаровича Меньшого, по прозвищу Тишка-богомаз. Часть Пятая. Людям посполитым Земля моя, моя краина, Я слышу твои призывный звон! Якуб Колас Глава I В дыму и огне рождался день на краю Литовского княжества. Дрожали каменные стены Смоленска. Со свистом проносились через них легкие ядра. Юлой вертелись на пыльной земле кривых улиц. Жители отсиживались в ямах и погребах. Ждали, когда пронесет дальше грозовую тучу, осыпающую город железным градом. В дыму и пыли метались в крепости обреченные жолнеры Сигизмунда. Не было им от горожан ни помощи, ни сочувствия. Одна надежда на толстые стены, ограждающие город с четырех сторон, да на обещанное подкрепление. К полудню все затихло. Трубы позвали бойцов на отдых. Жители высовывали головы и прислушивались. Кончилось ли? Может быть, открыты уже ворота победителям? Нет, всюду тихо... Кто посмелей, вышел на улицу. Кто спасался в ямах, заторопился к дому: уцелел ли скарб да скотина домашняя, не пострадали ли пожитки от грабителей? Хромой пономарь постоял на своем дворе. Подумал и отправился к соборной церкви отзвонить к запоздалой обедне. Почти доверху поднялся он по шаткой лестнице старой колокольни, как вдруг... Словно толкнул кто всю землю, сдвинул с места. Огромный столб дыма, песка и камня взлетел к небу у крутого изгиба крепостной стены. Вздрогнул собор, и сами загудели колокола. Это московские воины зажгли в заранее подведенной тайной сапе* не одну бочку отборного зелья. В зияющий пролом, словно вода в прорванную плотину, хлынули москвитяне. (* Сапа - подкоп, траншея.) Это был конец многодневной битвы, томительных ожиданий. Понял это и оглушенный пономарь на колокольне и в радости рванул сразу все веревки колоколов, затрезвонил что было сил. В первый день августа месяца кровопролитного тысяча пятьсот четырнадцатого года в Смоленск вошел великий князь Василий. Владыка Варсонофий, в праздничных ризах, с крестом и иконами, в окружении всего церковного причта, вышел на мост встречать московского князя. Вышел с владыкой сдаваться на милость победителя и наместник короля Сигизмунда - Юрий Сологуб с малолетним сыном. Упал на колени. Князь Василий сошел с коня. С радостной улыбкой подошел под благословение. - Радуйся, православный царь Василий! Великий князь всея Руси! - возгласил дрогнувшим голосом Варсонофий. - Много крови пролито, земля пуста... Возьми город с тихостью и здравствуй на отчине своей, городе Смоленске, многие лета! За Василием благословлялись братья его Юрий и Семен, воевода Данила Щеня и князь Репня-Оболенский. Поодаль стоял со своими приближенными победитель смоленской битвы князь Михайло Глинский. Красивые разлетные брови приподняты, чуть раскосые глаза мечут молнии, он взволнован. Не то радуется, не то еще не остыл гневный пыл в груди воина. Хитрый советник его, немец Алоиз Шлейнц, стал рядом и тихо по-немецки спросил: - Не видел, князь, как враг твой, Сологуб Юрий, с великим князем любезно разговоры вел?.. - Знать бы о чем, - ответил Глинский также по-немецки. - Уши наши слыхали, - засмеялся немец. - Сологуб воли просит, к королю своему Сигизмунду уйти. - Что же Василий? - быстро спросил Глинский. - Согласен, - ответил Шлейнц. - Московский царь сегодня что именинник. Добр и тих. Хочешь, говорит, мне служить, я тебя пожалую, а нет - волен на все четыре стороны. Глинский улыбнулся. - Не простит Сигизмунд Сологубу Смоленска. - Верно, князь, - подхватил немец. - Сологубу прощать незачем. Вот другому кому все простится... - Сегодня забыть это надо, - нахмурился Глинский, - больше о Сигизмунде мне не поминай. Цель достигнута, и ныне с Василием дружба крепка будет! Шлейнц вздохнул: - Умен ты, князь, а подчас будто слепой. Как бы тот, что пиво варил, на пиру без ковша не остался... Глинский взмахнул нагайкой: - Эй, герр Алоиз! Не говори под руку... Пир еще не окончился! Великий князь Василий медленно двинулся к соборной церкви. Улицы были полны праздничным движением и гулом. Черный люд и мещане, прорываясь сквозь цепь стражников, тянулись к московскому князю, хватали край его платья, прикладывались к стременам. Стаями разноцветных голубей взлетали брили и шапки. Молебен служили всенародно. А когда соборный хор запел "многая лета", подхватили его тысячи голосов на площади и на улицах. Весь Смоленск возвещал многие лета московскому царю. Гудели торжествующие колокола. Из подвалов выкатили бочки пива и меда. Быстро охмелевшие простолюдины в пьяном восторге выкрикивали то благословения, то ругань и лезли под копыта коней. После молебна Василий отправился на княжий двор. Глинский отделился от свиты и поехал вдоль городской стены. Возле большого пролома его встретил иноземный пушкарь Стефан с помощниками. Пушкари любовались результатом своей работы. Вокруг еще дымились балки обгоревших креплений, валялась, косо уткнувшись в землю, разбитая московским ядром пушка, обезоруженные ратники Сологуба убирали трупы. Здесь царили смерть и печаль. - Слава, князь! - приветствовал Глинского пушкарь. - Долго ты этого дня дожидался... Смоленск пал. Город твой! Глинский бросил пушкарям горсть монет и, не ответив, поехал дальше. На мгновение слова пушкаря отозвались в груди Михайлы праздничным песнопением: "Город твой!" Но что же омрачало победу? С момента вступления в Смоленск великого князя Василия все стало казаться Глинскому не таким, каким он ожидал увидеть. Словно и впрямь ему были дороги эти люди, солдаты короля Сигизмунда, теперь побитые ядрами и потоптанные его конем. Или вновь, как дурной хмель, засверлили сердце слова немца Шлейнца: "Как бы тот, что пиво варил, без ковша не остался"... Почему князь Василий не окликнул его, когда с братьями шел под благословение?.. Почему не оглянулся никто, когда он, словно непрошеный гость, отстал от свиты и повернул коня?.. Ведь это он, Михайло Глинский, был главным победителем. И разве не с ним первым должен был князь Василий разделить сегодня почести? А получилось, что он вроде наемника... Отвоевал, и получай расчет! Мало ли помог он Василию? Став вождем вольнолюбивых русских людей, он увел к московскому государю великое множество черного люда. Польские магнаты проклинали "изменника" Глинского, высмеивали его: "Глинский-де якшается с холопами, пресмыкается перед Василием". Завистники князя Михайлы, прежде грызшиеся друг с другом, теперь вновь объединились. Вдохновляемые королем Сигизмундом и его советниками, немецкими рыцарями Георгом Писбеком и Иоганном фон Рейхенбергом, они не пожалели ни трудов, ни денег. Уход Глинского на Москву значительно осложнял дело жесточайшего закабаления Белой Руси польскими магнатами и костелом. Зато имя Глинского стало популярным в православных братствах. Простые люди искали пути в войско князя Михайлы. Из уст в уста передавались рассказы о том, как хорошо да вольно живется теперь людям Белой Руси, последовавшим за Глинским к московскому царю. То там, то здесь вспыхивали все новые и новые восстания. Польские воеводы требовали от короля Сигизмунда решительных действий. Предлагали подослать убийц к зачинщику небывалой смуты. Но на тайном совете у короля рыцарь фон Рейхенберг предложил другое... В костелах и монастырях больше не произносились грозные слова проклятия. И даже рассказывали, что каких-то пойманных простолюдинов, пробиравшихся за кордон к князю Михайле, отпустили на волю, не причинив им зла. К Глинскому был подослан, будто ненароком, польский шляхтич из дома Трепков, который своими рассказами скорее успокоил, чем насторожил Михайлу. Глинский был полон лучших надежд. Не придавая значения шипению Сигизмундовой дворни, он уже снова видел себя вождем и собирателем сильного государства, способного помериться не только с ослабленным распрями королевством Сигизмунда, но и с европейскими странами. Недавно им получено было письмо из далекой Венеции. "Ты, князь, - писалось в этом письме, - явил мужество, начав избавление братьев наших от чужеземного ига, что, как черная хмара, закрыла земли Белой Руси. Дело это свято, и в далеком потомстве имя твое повторится с благословением. Правое дело творишь ты, соединяя православный люд наш с Москвой. Наступит час, когда брат подаст руку брату, и не токмо люди твои, но все, кто от одной веры рожден и от одного языка богом на свет пущен, в великой семье соберутся. Не будет семьи сильнее этой. Кому противно сие?.. Друзьям ли твоим и нашим?.. Но не зло связывает людей в сердцах их, а добро и разум, знанием освещенный..." Подписано это письмо было доктором Франциском из города Полоцка и доставлено князю посольской компанией боярина Никиты Ивановича Солода из Венеции. Никита Иванович сообщал: "Ученый сей муж, доктор Францишек, человек православной веры и ума весьма быстрого. Многое видел, многое знает. Родом он из Белой Руси, куда вскорости вернуться хочет, и можно от него немалой пользы ждать". Глинский и не вспомнил бы об этом письме когда-то служившего у него бакалавра, если бы не несколько слов, заставивших его иначе осмыслить все происшедшее. "Спешу к дому, - писал доктор Францишек, - дабы в меру сил своих помочь делу не твоему только, но общему. Есть на земле нашей православные братства. Они радеют о поспольстве денно и нощно. С их помощью соберем людей, пройдем все межи и грани, ибо дух наш свободен. Тебе же, князь, надобно с братствами союз заключить немедля. В них ты и помощь найдешь, и наставление. Иначе не мыслю, как сможешь народ привести к правде? Я и сам вскорости опять прибуду к тебе..." Не в первый раз слышал князь Михайло о православных братствах. В самом начале пути Глинский подумывал о союзе с ними. Но жизнь постепенно меняла его замыслы. Не о свободном духе народа думал теперь князь Михайло. Теперь не то, что было в Турове. Иначе поведет дело князь. Он сядет господарем в Смоленске, будет держать в своих руках ключ от двух государств, Кто захочет идти на московского князя, у того на пути он, Михайло Глинский, в Смоленске. А пойдет московский государь походом на Литву, и ему не миновать этой крепости. Со Смоленска начнет, а там... бог поможет! Вот ради чего так трудился он, воюя Смоленск. Не щадя людей своих, вел штурм крепости. И покорил Смоленск. Это признали все: и наместник смоленский Сологуб, и княжий воевода Щеня. Теперь слово за великим князем Василием. Настал час, когда московский государь может уплатить за верную службу. Князь Василий по праву отдаст победителю город со всеми его людьми и имуществом. В этом Глинский не сомневался. Глинский привык к лести и славе и теперь, войдя в княжьи палаты, принял как должное поклоны и сдержанный шепот придворных. С гордо поднятой головой он прошел мимо вставших ему навстречу бояр и направился к возвышению, на котором сидел великий князь меж двух своих братьев - Семена и Юрия. - Дай руку, князь, - сказал Василий поклонившемуся Глинскому. - Спаси тебя бог за твою храбрость и службу. Вот он, долгожданный час! Глинский опустился на одно колено. - Великий государь! - сказал он, и голос дрогнул в сильном волнении. - Ныне я дарю тебе город Смоленск. Чем одаришь меня? Василий ответил не сразу. Словно обдумывая награду, он смотрел на коленопреклоненного. Потом встал и, подняв Глинского, тихо попросил: - Повтори, князь, слова свои!.. Ныне ты даришь мне город?.. - Город Смоленск... - повторил Глинский, смутившись. - Нет, князь, не город, - ласково поправил его Василий и, подведя к окну, объяснил: - Не город, но крепость сильнейшую, какой лишь при великом умении овладеть удается. Похвала окрасила щеки Глинского румянцем. Василий продолжал говорить, постепенно сам зажигаясь своими словами: - А в крепости люди. Одной с нами веры, одного племени. Большую радость принесли им наши воины. Смотри, князь, в городе будто светлое воскресенье! - Василий распахнул окно, и в палату ворвались густой гул колоколов, многоголосое пение и пьяный шум. Лицо Василия озарилось радостью. - С ними и мы ликуем! Ликуем, что вернули отчину нашу стародавнюю, братьев наших от чужбины избавили... Только, думаю, дело наше еще не окончено. Василий повернулся от окна ко всем стоявшим в палате. - Король Жигмонт, как раньше наших уговоров не слушал, так и теперь, поди, не захочет мира. Ведомо нам, собирает король большую рать. Надо оборонять наш Смоленск! И, шагнув на середину палаты, Василий заговорил быстро, повелительно: - Боронить его будем не здесь, не за стенами. У Друцка, у Борисова... К Минску пошлем дружины. На все пути наши замки повесим. А ты, князь Михайло, направляйся к Орше не мешкая. Стань на Днепре! Глинский чуть было не вскрикнул. Сердцем почуял: случилось злое, непоправимое. Еле сдерживаясь, спросил: - А Смоленск? - Бог милостив, - перекрестился Василий. - Князь Шуйский нашим наместником тут станет, досмотрит за городом. Вы же его там оберегайте, авось в дружбе и отстоите Смоленск... Поклонись, боярин, воеводам. Проси, не дали бы тебе одному с Жигмонтом биться. Шуйский вышел вперед и, не сдержав улыбки, поклонился Глинскому. Князь Михайло стоял бледный, чувствуя, как кровь отливает от сердца. Ох, не прост оказался Василий, московский государь! Не знал Глинский, что лежат в московском тайном приказе перехваченные письма из Польши и сидят в темницах перебежчики, под пытками сознавшиеся, что посланы они самим королем Жигмонтом к князю Глинскому. Не знал он и того, что в самом доме Глинского его советник немец Алоиз Шлейнц вел двойную игру, помогая перехватить письма, им же самим подсказанные. Расчет у того был один: доверие московского князя к Глинскому постепенно ослабеет. Рано или поздно Глинский это должен будет почувствовать и пожалеть о своей измене Сигизмунду. А от раскаяния до желания вернуть былое путь недалек. Расчет был верен. Василий, хотя не очень прислушивался к доносам тайного приказа, все же не решился отдать Смоленск Глинскому, и это была последняя капля, переполнившая чашу. Еще до того, как обиженный и оскорбленный князь Михайло наконец согласился на уговоры Шлейнца и собственноручно написал королю Сигизмунду о желании вернуться, князь Василий уже расставил свои ловушки... x x x - ...Прямого пути тебе нет. Не стало прямого пути ни конному, ни пешему. Будто кто нарочно все перепутал. Едет человек в одно место, а попадает в другое. Бог знает куда, как далеко. Не то что шляхи проезжие - лесные тропы и те заставами перегорожены, волчьими ямами изрыты. Не ровен час - пропадешь. В своей околице с хутора на хутор не пройдешь. А коли заставит человека беда в город или еще куда отправиться, так прощается с семьей, словно за море путь держит. И скажи на милость, откуда их набралось, столько стражников да соглядатаев! Хватают каждого, откуда бы ни ехал, с русского аль с польского боку. Говорят, ищут какого-то князя беглого. Может, и брешут, только сказывают: князь этот везет волю крещеным людям. Вот его паны и ищут... А напрямик не проедешь. В объезд надо. Путь держи берегом вдоль речки. Что на ночь собрался, может, оно и лучше... А может, и хуже... Кто его знает!.. - Спасибо, отец... - Храни тя господь! Старик перекрестил всадника и долго смотрел вслед, пока тот не скрылся в сумрачной мгле перелеска. Незнакомый всадник казался старику человеком хотя и необычным, но, по всему видно, незлым. Никакого оружия старик при нем не заметил. И разговаривает, будто в соседнем селе родился. А с виду - пан. Подаренная же на прощанье монета и вовсе убедила рыбака, что человек тот не злодей. А все же хорошо, что он проехал... Старик вздохнул, поправил на плечах худой армячишко и побрел к шалашу, одиноко темневшему на песчаной отмели. ...Уже совсем стемнело, когда всадник устало склонился на седле и выпустил поводья. Голова его тяжелела, и по телу медленно расползалась сковывающая, томящая дремота. Всадник не заметил, как лошадь свернула в сторону и ровным неторопливым шагом углубилась в поросший мелким кустарником лес. Тишина леса, монотонное чавканье копыт да мерное покачивание седла совсем усыпили усталого путника. Вдруг что-то большое и темное навалилось на него. Послышался короткий свист. Конь, шарахнувшись в сторону, выбросил его из седла. На всадника бросились с разных сторон люди. Кто-то сильной рукой сдавил горло, зажал рот. Он застонал, чувствуя, как ему выворачивают, скручивая за спиной, руки. Завязали рот и глаза и, грубо толкнув, повели. Он слышал, как следом вели его коня. Кто-то спросил: - Что в сумах?.. Другой ответил: - Бумаги. И снова первый: - Значит, опять от Жигмонта... Всадник сделал попытку заговорить, но сильный удар в спину заставил его смолкнуть. Так они дошли до оврага и, спустившись вниз, остановились. Невидимые люди подходили к пленному, щупали одежду. Хриплый голос приказал по-русски: - Сумы подай сюда, а пана не трогать. Придет батька, сам разберется... Да развяжите его! Как бы не задохся раньше времени! Пленника толкнули. Ноги скользнули по земляным ступеням. С него сорвали повязки. На мгновение мелькнуло высокое звездное небо в узком вырезе двери. Захрипела сколоченная из толстых кольев дверь. Стукнуло бревно запора, и вокруг стало темно и тихо... x x x Когда пленник очнулся, первое, что он услышал, были слова латинской молитвы. Сквозь щель пробивался рассвет, позволявший различить фигуру коленопреклоненного человека. Слабым голосом пленник окликнул молящегося. Тот замолчал, потом сказал по-польски, с сильным иностранным выговором: - Я считал вас мертвым. - Вы немногим ошиблись, - ответил пленник тоже по-польски, пытаясь приподняться и со стоном снова опускаясь на землю. - Кто вы, - спросил молящийся, - и как попали сюда? - Я несчастный скиталец, - с горечью ответил пленник. - Всему виной неразумная торопливость... Я спешил повидать одного человека с моей родины... - О, теперь вы еще дальше от него, чем были. От него и от вашей родины... Да и вряд ли вообще нам с вами удастся попасть на польскую землю. - Я не поляк, - возразил пленник. Молившийся резко повернулся, пытаясь в темноте рассмотреть пленника. - Вы назвали себя скитальцем, - осторожно заметил он. - Значит, родина ваша не здесь? И не в Польше?.. Где же она? Как ваше имя? - Зовусь я доктором Франциском Скориной, а родился в городе Полоцке, - просто объяснил Георгий. - Побывал я и в Польше, и в чешских, и в немецких землях, и в итальянских городах. - Я также бывал в этих странах, - вздохнул собеседник, - и, подобно вам, теперь горько раскаиваюсь, что покинул их... - О нет, друг мой! - перебил его Георгий. - Люди, пленившие нас, скоро убедятся в своей ошибке... Мне удалось слышать их беседу. Если не ошибаюсь, мы в лагере русских? - Да, - ответил собеседник, снова насторожившись, - это русские... - Тогда все легко разъяснится, - с заметным облегчением сказал Скорина. - К ним я и направлялся, желая повидать нужного мне человека. - Кто этот человек? - тихо спросил собеседник. - Князь Глинский. - Кто? - Михайло Глинский. Разве вы ничего не слыхали об этом благородном рыцаре? О дьявол! - простонал собеседник. - Вы назвали им его имя, и тогда они схватили вас? - Увы! - возразил Георгий. - Я не мог им сказать ни одного слова: рот мой был завязан... - Постойте! - Собеседник вскочил и схватил Георгия за плечи. - Вы сказали... вас зовут Франциском Скориной? - Да, это мое имя. - Не вы ли несколько лет назад были в канцелярии князя, в Турове, и потом... куда-то исчезли? Я не ошибаюсь? - Вы не ошиблись. Я был отправлен с поручением князя в Киев, - пояснил Георгий, - моя болезнь помешала мне вернуться к Глинскому вовремя, а происшедшие затем события заставили и вовсе покинуть родину. Однако если мы с вами встречались в Турове... - Оба мы были там в одно время, - чему-то обрадовавшись, быстро и торопливо заговорил собеседник, - видно, сам бог поставил меня на пути вашем. Значит, вы друг Глинского и поможете спасти его... Его и меня, советника князя Михайлы... Знаете ли вы немецкий язык? - Я знаю многие языки, но что случилось с князем? Как ваше имя? - Вы узнаете все, - шептал немец. - Верно ли то, что вы сказали о себе и... что вы все еще друг Глинскому? Поклянитесь! - Клянусь... - ответил удивленный и встревоженный Георгий. - Клянусь, что я всем сердцем сочувствую князю Глинскому и его делу. - Аминь! - закончил немец, опускаясь на колени. - Вы русский, - зашептал он в самое ухо Георгию, - быть может, вас отпустят. Слушайте! Они захватили бывшие со мной два письма, написанные по-немецки. Во что бы то ни стало их необходимо добыть и передать по указанному адресу. Только не говорите этим разбойникам, что вы ехали к Глинскому. И даже под пыткой не выдавайте, откуда получили письма. - Что в этих письмах?.. - Я разрешаю вам прочитать их... Потом, когда вы будете далеко отсюда... Если вам удастся передать письма лично, это будет большим счастьем и для князя Глинского, и для вас. Вы скажете только два слова: "Перстень и ладанка". Всего два слова, и вас примут, как родного брата. Снаружи послышались голоса. Дверь, скрипя, распахнулась, и бородатый вооруженный человек крикнул: - Эй, немец! Выходи! Немец поднялся на ноги. Колени его дрожали. - О! Что бы я сейчас отдал за десяток моих всадников! - прошептал он, сжимая кулаки. Оставшись один, Георгий попытался разобраться в том, что он услышал. Все было туманно и тревожно. Что-то произошло с князем Глинским, но что? Если это стан русских, то почему немец заклинал его не произносить имя Глинского? Князь Михайло в беде, сказал немец. Неужели снова Георгия постигнет неудача? Он мысленно окинул взглядом события последних месяцев. Проведя много дней с русским посольством на пути в Венецию, Георгий узнал то, что было скрыто от него и его соотечественников кордонами польского короля и воеводскими стражниками. Он узнал о жизни своих братьев в большом и могучем Московском княжестве, узнал о новых людях Москвы, борющихся за просвещение народа. Созрело решение во что бы то ни стало поехать туда. Венеция больше не задерживала его. Ему удалось повидать лучшие тамошние печатни и даже поработать в одной из них. Георгий заполнил несколько сшитков подробными записями: "Как литеры резать, краску накладывать, как листы тиснуть", "Что есть рисунок и для чего оный в книге применяется", а также "О механике устройства станков друкарских". Желание как можно скорей вернуться на родину и оттуда отправиться в Москву было так велико, что Георгий, не дождавшись окончания посольства, распрощался со своими новыми друзьями. Казалось, наступил его час. Полоцкое братство поможет ему установить связь с просвещенными московскими людьми, сообща они откроют друкарню, и тогда доктор Францишек отдаст все, что собрал за годы учения, "братьям своим - Руси". По дороге в Полоцк Георгий много раз слышал имя Глинского. Произносили это имя то с благословением, то с завистью, а то и с проклятием. Но одно казалось несомненным: Глинский был врагом польских и немецких поработителей, врагом латинских монахов, а стало быть, другом белорусского люда. Еще не успев разобраться в сложной путанице политических событий, Георгий решил отправиться к князю Глинскому, надеясь, что Глинский окажет ему поддержку в печатном деле. Снова скрип тяжелой двери прервал нить его размышлений. В темницу вбежал запыхавшийся ратник и, подталкивая Георгия, погнал его по оврагу к центру лагеря. На небольшом холме, возле шалаша, сложенного из кольев и ветвей, окруженный вооруженными людьми, стоял немец. Георгия поставили рядом. - Кто ты и откуда к нам прибыл? - спросил Георгия немолодой, крепкого тела человек, сидящий на обрубке дерева у самых дверей шалаша. Висящая на перевязи дорогая польская сабля да короткие остроносые сапоги, какие носили тогда русские, несколько отличали его от пестро одетых вооруженных людей, стоявших вокруг. По повелительному голосу и свободной позе нетрудно было угадать в нем атамана. Лицо его было по-цыгански смуглым и, как почудилось Георгию, странно улыбалось. Вглядевшись пристальней, Георгий увидел, что лицо атамана перекошено глубоким шрамом от сабельного удара. Щека на месте шрама собралась морщинами, рот, растянувшись навсегда, покривился усмешкой. - Что молчишь? Аль с перепугу язык проглотил? - Батька! - раздался со стороны веселый голос. - Он же, поди, человечьего языка не понимает. Дозволь, я по-немецки спрошу?.. К Георгию подскочил маленький, с лисьей мордочкой человек и, взмахнув полами длинного кафтана, безобразно кривляясь, поклонился пленнику. - Хурды-мурды, откуда и куды?.. Эйн, цвей, понимай, говори, не зевай! По оврагу покатился веселый хохот. Смеялся командир, смеялся и сам лисьемордый шутник. Немец повернул к Георгию побледневшее лицо. - Кажется, начались наши веселые похороны, - сказал он по-немецки. Но Георгий не слышал его. Он по-прежнему пристально смотрел на атамана. Что-то далекое, забытое вновь вставало в его памяти. Словно когда-то он уже встречал этого смеющегося атамана, видел этот овраг, этих вооруженных чем попало людей. Георгий огляделся. Вокруг стояли франтоватые, не успевшие обноситься польские конники, и вооруженные бердышами русские бородачи, и белорусские крестьяне с косами и пиками, и обвешанные дешевыми украшениями бродяги, не знавшие ни роду ни племени. Словом, все это войско ничем бы не отличалось от обычной разбойничьей шайки, если бы не его многочисленность и порядок, царивший в лагере. Едва только атаман поднял руку, смех прекратился и веселый шут отскочил в сторону. - Говори, не зевай, - повторил атаман. - У нас кто зевает, того осина качает. Так, что ли, браты? - Так, батька, так! - весело ответило несколько голосов. Георгий шагнул к атаману и, не отрывая глаз от его лица, тихо спросил: - Сымон?.. Батька Сымон?.. Атаман, в свою очередь, пристально посмотрел на Георгия. - Сымон... А ты кто будешь? Георгий вдруг радостно протянул к нему руки. - Ну, здравствуй же, батька! Вот как нам довелось! Ты меня провожал, ты же меня и встретил... Купецкого сына из Полоцка помнишь? За наукой ехал, - торопился напомнить Георгий. - Еще пожар возле Радогостья. У епископа... Монаха на воротах повесили... - Что монаха повесили, то не примета, - равнодушно ответил атаман, все еще не принимая руки Георгия. Но Георгий уже осмелел. Он готов был совсем по-дружески обнять атамана. - Лет десять тому ты с ярмарки ехал... Все мне загадки загадывал... Я тебя сразу узнал бы, да вот этот шрам. А так и не постарел даже... Вспоминал я тебя долго. Встретить надеялся... - Постой! - остановил его атаман. - Не узнал ты меня, человече. Да и я тебя впервой вижу... - Не узнал? - удивленно переспросил Георгий, отступая от атамана. - Не узнал, - повторил тот, - а что Сымона вспомнил, царство ему небесное, - атаман осенил себя крестом, - на том спасибо. Георгий не мог понять, шутит над ним атаман или он действительно ошибся. Георгий готов был поклясться, что перед ним стоит его старый знакомец, "собиратель дикого меда". Нет, это была не шутка. Стоявшие вокруг них воины не улыбнулись, не засмеялись. Некоторые вслед за атаманом приподняли шапки и тоже перекрестились. Значит, Сымон мертв. Немец, наблюдавший всю сцену, несколько оживился и шепнул Георгию: - Слава богу, все идет хорошо... Вы хорошо начали, смелее, друг. Атаман резко повернулся к немцу: - Что ты там шипишь? Немец вздрогнул и головой показал на Георгия: пусть, мол, переведет. Сам не зная почему, Георгий изменил смысл сказанного. - Он сказал, - перевел Георгий, - слава богу, что мы оказались среди друзей, а не врагов. Тот, понимавший по-русски, благодарно улыбнулся Георгию. - Это еще будет видно, кто тут друзья, - крикнул атаман. - Эй, дьяк! Неси бумаги! Худой высокий дьяк, вооруженный кистенем, подал свернутые трубкой измятые бумаги. Георгий понял, что это были письма, о которых говорил немец в темнице. - Вижу - ты человек грамотный... - сказал атаман, обращаясь к Георгию. - За наукой ездил, вот и разберись. Георгий протянул руку, желая взять бумаги, но атаман не дал их. - Крестись, что правду скажешь. - Я правду скажу, - ответил Георгий, перекрестившись, - но скажи и ты мне: верно ли, что я ошибся?.. Что не Сымон ты?.. - Верно, - словно нехотя ответил атаман. - Я брат его. Родной брат. Зовусь батькой Михалкой... Читай. - "Брат Алоиз! - прочитал Георгий в первой бумаге. - Доказательством вашей преданности и умения будет ускорение дела. Не подвергайте превратностям судьбы то, что с таким трудом подходит к благополучному концу. Заставьте князя решиться немедленно. В противном случае прибегните к условленному средству. Это письмо дает вам на то разрешение, а оттиск святого перстня и ладанки отпускает вам сей грех. Шлет вам благословение господне ваш брат - рыцарь Иоганн фон Рейхенберг". Иоганн фон Рейхенберг!.. Так вот где привелось Георгию встретиться с этим давно забытым именем. Он взглянул на Алоиза. Тот, вероятно, решил, что Георгий не понял содержания письма. Заметно волнуясь, он быстро заговорил: - Из второго письма вам все станет ясно... Но ради бога не читайте его сейчас, выиграйте время, скажите, что... - Читай вторую бумагу! - потребовал атаман. Никто не знал, как велико было для Георгия значение последней строчки письма. Он еще не понимал сути дела, но твердо знал, что там, где замешан Иоганн, нечего ждать добра. Георгий развернул второй лист. - "Рыцарю Иоганну фон Рейхенбергу! Высокочтимому советнику всемилостивейшего короля Сигизмунда, с наилучшими пожеланиями успехов в делах вашего великолепия, молит о помощи Алоиз Шлейнц. Тяжкие события заставили меня написать это письмо в надежде, что найдется добрый католик и согласится доставить его вам, пока еще не будет поздно и я, слуга и брат ваш, еще не расстанусь с жизнью..." Георгий вдруг замолчал. Лицо его выразило крайнее удивление, даже испуг. Он быстро взглянул на Шлейнца и снова впился в письмо, не произнося ни слова. - Читай! Читай все! - приказал атаман. - Нет! - крикнул Шлейнц, задыхаясь от волнения. По знаку атамана немцу заткнули рот тряпкой. Георгий шагнул в сторону, как бы желая избавиться от мешавших ему людей. Десятки глаз следили за ним, видя, что происходит нечто важное и неожиданное. Атаман заглянул через плечо Георгия, словно надеясь что-то понять в острых немецких буквах. Прошло несколько томительных минут. Наконец Георгий сжал в кулаке письмо и поднял голову. Глаза его горели. - Батька Михайла! - сказал он, кладя дрожащую руку на плечо атамана. - Я дал клятву этому человеку. - Он указал на Шлейнца. - Я дал клятву, что сделаю все для спасения его... Я отрекаюсь от клятвы, ибо человек этот подлый враг. И так велико было испытываемое им волнение, что Георгий, сделав шаг, почувствовал, как ноги подкашиваются. Обессиленный, он опустился на траву. Судьба Алоиза Шлейнца была решена скоро и справедливо. - Эй, дьяк! - шутил лисьемордый, когда немца вели на казнь. - Благослови на прощание! Молчаливый и мрачный дьяк только плюнул вслед. - А ты не плюй! - не унимался шутник. - Пану кланяться надо, даж