ю комнату, Коперник, стуча зубами от холода, снова натянул на себя плешивое волчье покрывало. Заслонив раскрытой толстой книгой огонек свечи, который все время задувало сквозным ветром, он с волнением начал перелистывать страницы, исписанные крупным детским, разборчивым почерком: "21 января 1511 года. Митта, Митта, когда-нибудь мы с тобой будем вспоминать эти трудные дни..." Отец Миколай поспешно перевернул страницу. Пусть Каспер и разрешил прочитать дневник, но у каноника было такое чувство, будто он сквозь дверную щель подглядывает за людьми, которые и не подозревают о соглядатайстве. ...Еще несколько страниц. И опять через строчку "Митта"... "Милая Митта"... "Любимая моя". Весь дневник полон воспоминаний о невесте или обращений к ней... Однако нет... Вот на шестнадцатой странице с особой тщательностью выведено его имя: "Его преподобие отец Миколай Коперник". С легкой краской смущения на щеках каноник прочитал: "19 марта. Его преподобие отец Миколай Коперник смел, но не безрассуден. Вчера, когда маленький Ясь соскользнул с мокрого камня в воду, а я уже сбросил с себя одежду, чтобы кинуться за ним, отец Миколай остановил меня движением руки. Прищурившись, точно измеряя расстояние между камнями и берегом, он, сняв только сандалии, шагнул в мелкую воду и подхватил ребенка точно в тот момент, когда течением его отнесло поближе к нам. Это произошло так быстро, что Ясь даже не успел испугаться. Я разрешил себе напомнить отцу Миколаю случай, о котором так часто повествует Вуек: для спасения брата Миколай не рассуждая бросился за ним в волны Вислы. Я думал, что Учитель скажет что-нибудь о родственных чувствах, но он, улыбнувшись, ответил: "Я тогда не знал еще геометрии, а также не умел сопоставлять скорость ветра и течения воды". Однако геометр сей, сбросив с себя меховой плащ, укутал им ребенка, а вернувшись в замок, сам искупал его в теплой воде... 23 марта. Какого мудрого и терпеливого наставника дал мне господь в награду за все мои испытания! Вчера Учитель поручил мне произвести сложные вычисления, за которые я принялся бы, исполненный сомнения в своих силах, не обратись он ко мне с таким доверием, точно я провел не три года в академии, а тридцать три, поучая студентов с высоты профессорской кафедры. Убедившись потом, что вычисления наши сходятся, отец Миколай не мог скрыть своей радости. "То обстоятельство, что оба математика пришли к одним выводам, заставляет меня думать, что на этот раз я не допустил ошибки!" - сказал он. "Оба математика"! Теперь я понимаю слова отца Гизе: "Если его преосвященство Лукаш Ваценрод как политик силен своим критическим отношением к людям, то Миколая от прочих политиков отличает его вера в людей!" 25 марта. Неделю назад Учитель с моею помощью соорудил трикетрум, вдвое превышающий прежний. И, как ни старался отец Миколай дать мне понять, что помощник его и ловок, и сообразителен, и хорошо потрудился, я по глазам его видел, что он недоволен. "Больно сознавать, - только сегодня признался мне отец Миколай, - что тринадцать веков тому назад великий Птолемей имел возможность пользоваться более точными приборами, чем мы - в наш просвещенный век! Его трикетрум был в восемь раз больше нашего и, следовательно, вычисления его - в восемь раз точнее наших!.. И безошибочности вычислений великого александрийца споспешествовало еще и то, что небесный полюс на небе его родины опущен к горизонту гораздо ниже, чем у вас, в Вармии"... Учитель сказал еще: "Если бы король Фердинанд, прозванный Католиком, не изгнал мавров из Испании, мы могли бы чаще и ближе соприкасаться с этими непревзойденными математиками. Бывалые люди сообщают, что в Дамаске, в Багдаде, в стране Магриб, в Каире и Самарканде имеются обставленные богатыми астрономическими приборами кабинеты для наблюдения за светилами. Я же пожизненно привязан к этому отдаленному от всего мира и милому моему сердцу клочку земли... Пообещай же мне, Каспер, что, если судьба забросит тебя в эти страны, ты вспомнишь о желании своего учителя и посетишь прославленные кабинеты астрономов!" Прочитав эти строки, Коперник прикрыл рукою глаза. Возможно, что Касперу и придется сейчас посетить эти страны, но - господи, смилуйся над ним! - посетить в качестве раба, прикованного к скамье! Он снова перелистал несколько страниц. "Говорят, что древние, возводя новое здание, закапывали под основанием его приносимого в жертву агнца* или петуха... Если бы это могло помочь учителю в его трудах, я с радостью пожертвовал бы своею жизнью подобно петуху римлян или агнцу эллинов". (* Агнец (славянск.) - ягненок.) Руки Коперника задрожали, глаза наполнились слезами. Перевернув много страниц, он заглянул в конец дневника. Против даты 10 апреля стояло: "На днях добрый отец Тидеман упрекнул Учителя в пренебрежении к своему здоровью. "Спина твоя начинает сутулиться, походка утрачивает былую упругость... Не забывай, что годы уже не те, когда бессонные ночи не оставляли следа на твоем лице". И, так как Учитель только шутливо отмахнулся, отец Тидеман задал вопрос: "Скажи, Миколай, есть ли на свете для тебя что-нибудь дороже твоей астрономии?" Отец Миколай с удивлением на него оглянулся. "Есть, - ответил он тихо: - родина, Польша!" Разговор этот я припомнил сегодня, после того как узнал, что нас с паном Конопкой посылают в Италию. Утром я вызвал неудовольствие отца Миколая: взобравшись на крышу башни, из окна которой мы ведем наблюдения за небом, я попытался установить там, на высоте, наш новый трикетрум. Неосторожно ступив на разбитую черепицу, я чуть было не свалился вниз. Вернувшись в башню и разглядев побледневшее лицо отца Миколая, я понял, сколько огорчения причинила ему моя неосторожность. "Я никогда бы не простил себе, если бы ты пожертвовал жизнью пусть даже ради любимой и ценимой мною науки, которая все же не может заменить человеку его близких", - сказал Учитель. Не знаю, какого рода поручение мне придется выполнять в Италии, но догадываюсь, насколько оно важно для Миколая Коперника и, судя по всему, и для Польши. Входя сегодня в комнату, я услышал, как он сказал отцу Тидеману: "Только ради Польши решаюсь я послать его..." По тому, что Учитель, увидев меня, замолчал, я понял, что речь шла обо мне". ...Долго лежал каноник, прижимая ладони к горящим глазам. Потом отложил тетрадь и задул свечу. В груди его что-то больно стучало. Нет, не в груди, а у самого горла. Бомм! - ударили в большой колокол лидзбарской башни. - Бом-бом! "Хвала господу, ночь кончилась!" - Отец Миколай торопливо спустил ноги со своего жесткого ложа. Но что это? Езус-Мария, заупокойный звон! Нет, к счастью, ему это только почудилось. Но колокол звонил грозно и отрывисто. Таким звоном созывают народ на пожар или на оборону от врага! - Ты спишь, брат Тидеман? - окликнул он друга. Отец Гизе уже не спал, но не успел он отозваться, как дверь из коридора распахнулась. В комнату, не постучавшись, вбежал Войцех, а за ним - люди в дорожной одежде. - Что случилось, Войцех? - спросил Коперник. - Его преосвященство... его преосвященство... - только и мог выговорить сквозь слезы старый слуга. Остальные молчали, опустив головы. - Что случилось с его преосвященством? - встревожено спросил Тидеман Гизе. - Его преосвященство отходит в лучший мир, - отозвался из толпы печальный внятный голос. - Он занемог по дороге из Петркова и уже в Лончице велел везти себя в Торунь. Пан Лукаш Аллен послал меня за вами. Сказал: "Спасти его может только господь бог и Миколай Коперник". Всюду по дороге расставлены свежие лошади, доберетесь вы быстро. Гизе и Коперник наскоро набросили одежду и кинулись вниз по лестнице. Мигом были оседланы кони. Не прошло и получаса, как целая вереница верховых мчалась по дороге, ведущей в Торунь. - По этакому-то морозу - верхами! - испуганно качая головой, твердил старый Войцех. - А что как, не дай господи, привезут их обратно с обмороженными руками да ногами? В Торуни отец Миколай застал дядю еще в живых, но уже много дней подряд епископ находился в беспамятстве. - Яд? - спросил быстро Лукаш Аллен, когда Миколай кончил выслушивать того, кто еще так недавно был безраздельным властителем Вармии. - Если бы на теле появились пятна, я сказал бы, что это отравление... А так... - Миколай Коперник развел руками. - Легкое недомогание его преосвященство чувствовал, еще выезжая в Петрков. Я полагал, что это результат шумных придворных празднеств, усталости, недовольства тем, что творится в Кракове... И все-таки я просил дядю не отсылать меня... Точно предчувствовал что-то... На третий день на теле больного появились черные пятна. Пульс был неровный. Еще по дороге - во Влоцлавке - ему пускали кровь, она хлынула темная и густая. Однако сейчас Миколаю Копернику не удалось выпустить хотя бы каплю. На затылок епископу поставили пиявки, но они тотчас же отвалились. Больной бредил. Родственники и друзья потихоньку покинули комнату, оставив дядю наедине с племянником. Но разобрать, что говорит епископ, было уже невозможно. ...Огромное грузное тело последнего из Ваценродов уложили в медный посеребренный гроб, а этот поместили во второй - из черного дуба. Траурная процессия, согласно обычаю, тронулась в путь ночью. Впереди ехали факельщики. Дорога во Фромборк отняла сейчас втрое больше времени, чем бешеная скачка Коперника из Лидзбарка в Торунь. Похороны, поминальная трапеза, встречи с людьми, явившимися во Фромборк отдать последний долг усопшему, устройство помещений для будущего епископа вармийского, разбор бумаг покойного - всеми этими делами Коперник занимался, как в тяжелом нескончаемом сне. Подумать только - сколько утрат за короткое время: брат Анджей, Каспер, а теперь дядя! Лукаш Ваценрод был для отца Миколая одновременно и наставником, и заступником, и примером самоотверженного служения родине. "Какая невосполнимая утрата для страны! - думал отец Миколай в отчаянии. - Не о себе я сейчас печалюсь, господи, а о Польше!" В эти тяжелые дни никто из окружающих не услышал от ученого ни вздоха, ни сетования. Что творилось у него на душе, не знал никто, хотя братья из капитула не раз с любопытством приглядывались к своему осиротевшему брату. "Ну как, великий медик, доктор церковного права и волхователь по звездам? Придется тебе оставить насиженное местечко в Лидзбарке, покинуть башню звездочета и снова принять на себя обязанности рядового вармийского каноника!" Да, Лидзбарк отцу Миколаю предстояло покинуть, но до этого ему надлежало вернуться туда и подготовить замок для приема нового владыки. На такие заботы, к счастью, целиком уходили его дни. Но ночи! Езус-Мария! Ночи для Коперника были страшнее всего. Только верный друг Тидеман Гизе разделял с ним эти ночные бдения. Когда в замке все затихало, друзья засиживались при, свечах до утра. Сидели, молчали, но от одного присутствия брата Гизе Копернику становилось легче. Много дней прошло, прежде чем отец Тидеман отважился задать Копернику вопрос: - Скажи мне, брат, как все это произошло? Ты ведь пользовал его преосвященство. Были какие-нибудь указания на то, что здоровью владыки угрожает опасность? Мне казалось, что перед поездкой в Краков епископ чувствовал себя хорошо... - И до поездки, и в Кракове дядя был бодр и весел... Даже насмешки и кляузы Эйзенберга больше, кажется, влияли на меня, чем на его преосвященство... Из Кракова он, правда, выехал с легким недомоганием, но, несмотря на все мои уговоры, отослал меня к брату Анджею во Фромборк... Расстались мы на полпути его в Петрков. Так вот, говорят, что накануне своего отъезда домой дядя поел заливного из рыбы и уже в дороге заболел... Ужин для него устраивали именитые отцы города, много было приглашенных и из наших, и из орденских земель... Брат Филипп Тешнер тоже присутствовал на этом ужине. Не думаю, чтобы там подавали несвежую еду... Хотя, конечно, всякое может случиться... - Филипп Тешнер? - произнес Тидеман Гизе и замолчал из боязни еще больше растревожить друга. Но Коперник понял его с полуслова. - Брат Филипп, как все любители поесть, неплохой кулинар, - сказал он с горечью, - но в Петркове к приготовлению ужина его вряд ли допустили бы... И к тому же это был его родной отец! Тидеман Гизе покачал головой и горько вздохнул. - Всякое может случиться, - повторил он слова Коперника. Брат Миколай так и не поднял опущенной головы. Гизе снова тяжело и горько вздохнул. - Теперь его уже не вернешь, - сказал он. - Польша потеряла своего верного защитника, истинную опору государства, а Тевтонский орден избавился от могущественного и мудрого противника... Да пребудет душа его в мире! Нужно только начатое им дело довести до конца. А что ты скажешь, брат Миколай, о новом епископе, избранном капитулом? - Не пристало мне, - ответил Коперник с неохотой, - судить своего пастыря и говорить о нем скверно. Но и хорошего я могу о нем сказать немного... Слишком уступчив отец Фабиан Лузянский. Заботясь о своем покое, он предпочитает не портить отношений с людьми... И к тому же очень нетверд в своих мнениях... О, это не Лукаш Ваценрод! Да ведь и выдвинула Фабиана "немецкая", враждебная дяде Лукашу партия. ...Передавая Фабиану Лузянскому дела покойного епископа, Коперник счел необходимым вручить новому князю церкви и полученные из Константинополя письма великого магистра. Когда отец Миколай вошел в столь знакомый кабинет, сердце его больно сжалось. Мебель в покое была расставлена уже по-иному, была убрана и подушка с полу, на которой, бывало, дремал сенбернар дяди Лукаша. Откуда-то со двора доносилось его жалобное повизгивание... Надо будет приютить пса! В кресле, обращенном к окну, кто-то пошевелился. Руки Коперника задрожали. Он сам помогал укладывать владыку в серебряный, а затем в дубовый гроб, а сейчас ему почудилось, что из-за высокой спинки кресла выглянет резкий чеканный профиль и строгий голос спросит: "Ну, как дела, Миколай? Все ли бумаги отправлены? Послана ли одежда и продовольствие этим несчастным из Бежиц, которых разорили разбойники тевтоны?" Но нет, навстречу посетителю с кресла поднялся невысокий пожилой прелат с приветливой улыбкой на благообразном, чуть одутловатом лице. - Дорогой брат Миколай! Как я рад тебя видеть! Если бы не ты, я вконец запутался бы в делах диацеза! - Я принес вашему преосвященству важнейший секретный документ, доставленный по повелению покойного владыки из Константинополя. Дядя готовился отвезти документ в Краков и при конфиденциальной аудиенции вручить нашему всемилостивейшему королю. Не соблаговолите ли его прочесть? Епископ Фабиан присел за небольшой столик (за ним дядя Лукаш играл сам с собой в шахматы, но и шахматная доска была сейчас убрана) и принялся за письмо. Чем дальше он читал, тем в сильнейшее волнение приходил. Коперник сзади видел, как наливалась кровью шея его преосвященства. - Брат мой, да что же это такое?! Какая низость! Какое предательство! Магистр предает не только Польшу, но и весь христианский мир! Дрожащими от волнения, непослушными руками епископ долго укладывал письмо в красный сафьяновый портфель. - Скоро я буду иметь счастье узреть нашего всемилостивейшего короля и с глазу на глаз вручу ему эту бумагу. О, король Зыгмунт не потерпит такой измены! Он сурово накажет Орден. Оставь, сын мой, письмо у меня, считай, что оно в такой же сохранности, как и у твоего покойного дяди! Выходя от его преосвященства, Коперник с удовлетворением отметил, что епископ до глубины души возмущен поведением магистра. Если даже его преосвященству почему-либо не придется в ближайшее время отбыть в Петрков, он, Коперник, испросит у владыки позволения лично отвезти бумагу королю. Но события развернулись так, как и предполагать не могли ни новый князь церкви, ни Миколай Коперник. Передав канцелярию покойного епископа новому, ознакомив Фабиана с неотложными, требующими вмешательства вармийского владыки делами, каноник Миколай мог наконец вернуться к своей заброшенной на столь долгое время астрономии. И тут выяснилось, что большую помощь ему в этом оказали именно отцы каноники, противодействия которых Коперник так опасался. С переездом во Фромборк жизнь Коперника поначалу мало в чем изменялась. Так же, как и раньше, разъезжал он по деревням, так же пользовал хлопов, с такой же охотой и настойчивостью хлопотал перед капитулом об оказании им помощи. Частые поездки отца Миколая в Лидзбарк, а также посещения новым владыкой каноника Миколая во Фромборке заставили отцов каноников думать, что и у его преосвященства Фабиана Лузянского Коперник стал своим человеком. Каноники терпеливо переносили вмешательство в их дела, но до поры до времени! Они опасались чрезмерного усиления влияния Коперника и единодушно пришли к выводу: нужно занять чем-нибудь этого неугомонного, отвлечь его от Лидзбарка и не давать ему дальше влиять на слабовольного епископа Фабиана! Здесь, во Фромборке, можно устроить брату Миколаю отличную рабочую комнату. Необходимо срочно этим заняться. Фромборкская башня еще более располагает к занятиям астрономией и к наблюдению за ночным небом, чем лидзбаркская. И неба здесь, в четырех окнах, было больше, чем в одном узком окошке лидзбаркской башни. И видно отсюда больше: за Фрысским заливом в ясные дни можно разглядеть свинцовую полоску Балтики. Вот отцы каноники и предоставили в распоряжение Коперника плотников и столяров для оборудования рабочей комнаты, а также пообещали перевезти из Лидзбарка книги, чертежи и инструменты. "Здесь досточтимому пану доктору будет сподручнее и работать, и размышлять на свободе, и наблюдать ночное небо". Фромборкская башня действительно как будто самой судьбой была предназначена для того, чтобы служить Копернику для ночных наблюдений. И, чем больше осваивался ученый со своей новой рабочей комнатой, тем реже появлялось у него желание наведываться в Лидзбарк - отцы из капитула оказались правы. Но вот над вармийским диацезом разразилась беда. Из Петркова, где все еще находился король, пришло известие, что Зыгмунт отклоняет кандидатуру епископа Фабиана Лузянского. Этого-то и боялись члены капитула. Ведь они и поспешили так с избранием нового епископа в расчете, что, занятый делами Всепольского сейма в Петркове, его величество без внимания отнесется к нарушению его прерогатив. Но король болезненно относился ко всяким ущемлениям своих и без этого ущемленных шляхтою прав. А прерогативы его заключались в том, что при избрании вармийских епископов, поскольку в этой отдаленной от Кракова области епископы были облечены также и светскою властью, Ватикан предоставлял королю право настаивать на избрании угодного ему лица. А Фабиан Лузянский, человек немецкой ориентации, выдвинутый немецкой партией, никак не мог быть королю угоден. Члены капитула всполошились, отправили делегацию в Рим - обжаловать в Ватикане решение короля. Из Фромборка - в Рим, из Рима - в Петрков, из Петркова - во Фромборк носились курьеры, посланцы Вармии, короля и папы. Король гневался, капитул упрямился, Ватикан увещевал тех и других. Епископ Фабиан, в полной растерянности, что ни день вызывал к себе Коперника, требуя от него советов и помощи. Дело было большой политической важности, но немецкую партию Вармии больше всего тревожило то, что "звездочет" снова входит в силу. Тогда-то и был отряжен гонец в город Бранево, к побочному сыну покойного бискупа Лукаша. Пришел день, который прибавил немало белых нитей в кудрявых черных волосах Миколая Коперника. В это утро постель ученого каноника так и оставалась с вечера нетронутой. Занятый наблюдениями за светилами, Коперник в эту ночь не прилег: небо впервые за долгие месяцы очистилось от туч и упускать такой, момент было просто грешно. Поэтому отец Миколай с досадой принял известие о том, что его снова требуют в Лидзбарк. Не дальше как третьего дня епископ договорился с каноником, что через неделю пошлет его вместе с делегацией от вармийского диацеза в Петрков. Особых полномочий он Копернику давать не собирался, но отец Миколай надеялся еще перед отъездом поговорить о делах с его преосвященством. "Итак, сын мой, до отъезда твоего в Петрков я не стану уже тебя тревожить, - благосклонно сказал Фабиан третьего дня. - Займись своими звездами, отпускаю тебя на неделю. А ведь мне без тебя и час трудно прожить!" Чего же еще сегодня нужно этому беспокойному и безвольному епископу? Но оставлять его преосвященство без помощи и поддержки отец Миколай не мог. Может быть, удастся уговорить Фабиана лично отправиться к королю? Не следует раздражать Зыгмунта... Король вспыльчив, но отходчив. Разгневанный самоуправством вармийского капитула, его величество настоял в Петркове на утверждении нового порядка выборов в капитул. Туманно изложенные в папском послании права польского короля сейчас черным по белому закреплены в постановлении Петрковского Всепольского сейма. Из представляемого на утверждение королю списка кандидатов на кресло епископа король теперь добился права отбирать четырех угодных ему лиц. А уже из этих четырех капитул волен выдвигать епископа. Фабиан должен смиренно согласиться с новым порядком выборов и верноподданнически просить короля об утверждении его на кафедре. По сути, это дела не изменит, но королевский гонор будет удовлетворен. И, кстати, Фабиан при этом сможет вручить его величеству письмо магистра. Это послужит лишним доказательством того, что выдвинутый немецкой партией епископ на деле является патриотом Польши и думает о защите своей родины от тех же тевтонов! Король донельзя раздражен происками Ордена, и сейчас письмо магистра попадет к нему как нельзя более вовремя. Слуга с низким поклоном ввел Коперника в покои владыки. Отец Миколай начал привыкать к тому, что "дух Ваценрода" окончательно выветрился из этого помещения. Все, что Коперник наметил себе изложить епископу, он высказал с убеждающей горячностью. Фабиан сидел, почти утонув в высоком кресле, и слушал каноника, одобрительно покачивая головой. - Я прошу ваше преосвященство не откладывать своего решения и отправиться в Петрков лично. Король будет этим польщен. А упрямство капитула может привести к разрыву Вармии с королем! По лицу Фабиана Лузянского промелькнула усмешка. - А не кажется ли брату Миколаю, - заметил он многозначительно, - что вармийский капитул может найти себе не менее могущественного покровителя, чем польский король? От неожиданности каноник отступил на несколько шагов. Ему сначала показалось, что он ослышался. А Фабиан Лузянский сидел, благодушно покачивая головой. - И не думает ли брат Миколай, что наш всемилостивейший король, - продолжал епископ, - рано или поздно окончательно присоединит Вармию к Польше, лишив ее всех привилегий, и сделает своей обычной провинцией? Теперь Копернику стало уже ясно, к чему епископ клонит. Очевидно, Орден дал понять Лузянскому, что покровительство магистра может быть для него более выгодным, чем покровительство польского короля. Орден предлагал епископу измену польскому делу! - Возможно, ваше преосвященство, что король и присоединит окончательно Вармию, - стараясь подавить волнение и гнев, ответил Коперник, - но не об этом ли мечтали лучшие люди Польши? - А Вармии? - лукаво спросил Фабиан, предостерегающе поднимая палец кверху. Дольше сдерживаться Коперник был уже не в силах. - Не оскорбляйте вармийцев, ваше преосвященство! - воскликнул он. - Я - торунец, вы - гданьщанин, среди нашего капитула есть краковяки, флатовцы, свяжинцы, но все мы поляки! И Вармия - наша исконная польская земля, и король Зыгмунт - наш польский король!.. Ваше преосвященство, - продолжал он умоляюще, - не верьте великому магистру! Не слушайте его льстивых речей. Необходимо немедленно передать его величеству королю добытое нами тайное письмо. Завтра я, по повелению вашему, отправляюсь в Петрков с делегацией вармийского капитула... Так вот, могу ли я взять на себя смелость вручить королю эту бумагу? - Ты словно прочел мои мысли, брат Миколай! Конечно, это будет лучше всего. Вручи ее от моего имени, а также сообщи его величеству, что я безропотно приму любое его решение об избрании угодного ему епископа... И браневский бургомистр пан Филипп Тешнер одобрил мои планы насчет доставленной из Константинополя бумаги... - Как! - чуть не закричал Коперник. - Филипп Тешнер знает о существовании этого письма? - Да, сын мой, я давал ему прочесть письмо, - сказал епископ кротко. - Но что тебя волнует? Тешнер твой ближайший родственник по дяде. Это мудрый человек... Он даже брал у меня документ на дом и тщательно его изучал... Только вчера вечером он вернул его обратно. Тешнер сказал, что, по его мнению, лучше всего тебе самому вручить его Зыгмунту... Поэтому-то мы и решили, что именно тебе следует отправиться в Петрков... У Коперника потемнело в глазах. Филипп Тешнер видел это письмо, изучал его, брал его к себе на дом! И теперь он советует ему, Миколаю Копернику, вручить письмо королю. Тут что-то не так... - Езус Мария! Как вы могли доверить столь важный документ такому... человеку? - запнувшись, закончил он. - Не волнуйся, брат Миколай! - Видя обеспокоенное лицо каноника, Фабиан, тяжело отдуваясь, открыл большой железный сундук, достал красный портфель, а из него вынул свиток. Одного взгляда Коперника было достаточно, чтобы определить, что письмо было то самое, которое пан Конопка доставил из Константинополя. - Ты возьмешь его сейчас с собой, брат мой? - спросил епископ. - Простите меня, ваше преосвященство, в Лидзбарке меня ждут незаконченные вычисления... Сегодня ночью я еще немного поработаю, а завтра по дороге заеду сюда - возьму письмо и ваши инструкции... Я точно выполню ваши наставления при разговоре с его величеством королем. Почтительно поцеловав руку Фабиана, Коперник оставил его покои. "Несчастный человек... Жалкий человек!" - бормотал он про себя. Встречавшиеся ему в коридоре духовные и светские обитатели Лидзбарка испуганно отшатывались от каноника. "Успокойся, брат Миколай, - увещевал он самого себя, - ничего непоправимого не произошло... Братец Тешнер, как видно, убежден, что я не решусь завести с Зыгмунтом разговор о магистре. Но не пройдет и пяти дней, как король узнает о кознях своего племянника... Как больно от стеснения в груди! Дыши поглубже, брат Миколай, и подольше задерживай в груди дыхание". Постепенно сердце его, успокоившись, застучало ровно и ритмично. И вдруг в коридоре промелькнуло лицо браневского бургомистра. Отца Миколая словно обожгла язвительная усмешка Тешнера. Круто повернув, каноник не вошел, а ворвался в покои епископа. - Что с тобой?! - воскликнул Фабиан испуганно. - На тебе лица нет! Коперник попытался говорить, но только облизнул языком пересохшие губы. - Ваше преосвященство... Письмо... Мне нужно убедиться... простите... - наконец выдавил он хрипло. - Господь с тобой, брат Миколай, храни тебя пресвятая дева, сейчас я дам тебе это письмо! Епископ снова нагнулся над железным сундуком, прозвенели колокольчиками хитрые затворы. Вот откинута крышка, бискуп вытащил красный сафьяновый портфель. "Я, вероятно, сошел с ума... - подумал Коперник. - Вот же это письмо, то самое!.." Он с трудом перевел дыхание. "Мало ли почему мог так зло улыбаться Тешнер... Нет, я не схожу с ума, просто мне нужно наконец выспаться". - Ну вот, сын мой... Возьми письмо и не заставляй уже больше старика лазить за ним в сундук... Коперник одним взмахом развернул свиток. "Герб Тевтонского ордена. Почерк Альбрехта... Печать Альбрехта. Не к чему было сюда возвращаться!" И вдруг каноника обдало холодом, точно на сердце его положили кусок льда. Не в силах удержаться на ногах, он прислонился к стене. Герб был подлинный герб Тевтонского ордена. И почерк был подлинный почерк Альбрехта. Но текст письма был совсем иной! Магистр Ордена обращался к повелителю правоверных, его султанскому величеству, с просьбой любыми путями восстановить добрые отношения с Польским королевством и с дядей магистра - польским королем Зыгмунтом. Магистр заклинал его султанское величество не начинать против Польши никаких военных действий, а также запретить Крымскому хану нарушать польские границы, тот ведь благоговейно прислушивается к волеизъявлению его султанского величества... Лицо Коперника было страшным, потому что епископ Фабиан предложил ему опереться и подставил свое плечо. - Письмо магистра подменили, - проговорил Коперник побелевшими губами. - Что ты говоришь, сын мой? - всплеснул руками Фабиан. - Да как же такое могло статься? Швырнув к ногам Фабиана Лузянского свиток, Коперник вышел, хлопнув дверью и проклиная в душе ту минуту, когда он решил, что его долг - передать письмо Альбрехта новому епископу. "Езус-Мария, все пропало! Ясно, как солнце, подлог совершил магистр при пособничестве предателя Тешнера... И сделали они это столь ловко, что сейчас невозможно их уличить. О Каспер, Каспер, если ты останешься жив, как я решусь посмотреть тебе в глаза!" А в этот самый день и час с не меньшей заботой и тревогой думал о Каспере человек, одетый в хлопскую одежду, с посохом в руке и с дорожной сумой за плечами. Мало кто мог бы в этом худом, измученном, поседевшем человеке узнать когда-то бравого и веселого боцмана Конопку.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава первая МОЛОДОЙ БАКАЛАВР В Свентожицском монастыре отцов доминиканцев жизнь проходит, пожалуй, еще более уныло, чем в какой-либо другой обители. Нравы здесь строже, послушание труднее, и хотя попадают сюда готовящиеся вступить в Орден юноши из лучших польских семей, первый год их пребывания в монастыре проходит в черной работе, молитвах, бессонных ночных бдениях... А эти утомительные церковные службы! Не успевают отойти замлевшие после заутрени коленки, как снова колокол поднимает к ранней обедне, за ней - поздняя обедня, а там - вечерня и опять заутреня. В коротких перерывах между службами испытуемые возят воду, чистят монастырских лошадей, сгребают навоз, выезжают в ближайший лес по дрова, моют полы в обители, помогают на кухне. И избалованные молодые шляхтичи, привыкшие к услугам многочисленной челяди, считают большой удачей, если им выпадает случай выбраться в лес по дрова или, сидя верхом на водовозной бочке, спуститься в соседний овраг к журчащему меж камней источнику. Особую зависть вызывают счастливчики, дежурящие на кухне: им вместо надоевшей просяной каши может иной раз перепасть кусок рыбы! Но недаром юноши эти, в отличие от послушников, называются "испытуемыми". У них все же больше свободного времени, чем у послушников, и они с разрешения настоятеля могут изредка выбираться за пределы обители. Монахам, уже принявшим пострижение, живется безусловно легче. К их услугам опытный отец кравчий, отец виночерпий, обильный и разнообразный стол, музыкальная комната, богатая свентожицская библиотека. Послушникам и проходящим искус испытуемым за недостатком времени редко приходится заглядывать в книгохранилище, да и неразумно, по мнению святых отцов, допускать туда юношей, не закаленных в борьбе за веру. Устав доминиканского ордена допускает прием в его члены людей светских, прошедших искус, но не принявших пострижения, а это вносит некоторую рознь в отношения послушников и испытуемых. Однако молодость и одинаково трудные условия жизни берут свое, и между столь разными по происхождению молодыми людьми часто завязывается дружба. Раз в месяц тех и других сгоняют все же в библиотеку - смести с полок пыль, разобрать сваленные на полу фолианты и рукописи, свезенные в Свентожицский монастырь со всех концов земли. Прошли времена, когда отцы доминиканцы отвергали пользу науки, - сейчас им, "псам господним", предстоит изгонять ересь в христианских странах, проповедовать евангелие в странах языческих, бороться с духовной отравой, пропитывающей труды ученых ислама... Знанию они должны противопоставить знание же, но освященное церковью, мечу - меч, военной хитрости - военную хитрость. Поговаривают даже, что молодые испытуемые будут в монастыре знакомиться с военным делом, но юношам не верится в такое счастье. А пока что отцы доминиканцы с рвением изучают фолианты и рукописи, особенно те, что вывезены из Испании: после изгнания мавров ревнителем веры Фердинандом Католиком в стране осталось множество трудов этих неверных, полных еретических измышлений и лжеученых доказательств, оспаривающих свидетельства священного писания о сотворении мира, устройстве Вселенной и круговращении светил. Поэтому-то старенький, подслеповатый и малограмотный отец библиотекарь понимает, что скоро на смену ему призовут нового, более сведущего человека. По-настоящему веселое оживление в жизнь обители вносят нечастые, особенно в весеннюю распутицу, посещения гостей. Поэтому, когда у монастырских ворот остановилась до самого верха забрызганная грязью карета, даже грозные окрики отца эконома не могли удержать свентожицских испытуемых и послушников: все они высыпали за ограду. С козел кареты соскочил сидевший рядом с возницей молодой, статный монах, открыл дверцы и почтительно помог выйти пожилому прелату в богатой мантии. Человек в мантии был отлично известен не только в обители, но и в Кракове, и в Вармии, и в Крулевце, и в Риме. Звали его патер Арнольд фон Бреве. Глядя на сопровождавшего его статного юношу, под рясой которого так и ходили могучие мускулы и стройная выправка напоминала отнюдь не монаха, а скорее солдата, испытуемые только молча подталкивали друг друга: похоже на то, что патер Арнольд привез наконец обещанного и столь долгожданного учителя военного дела. Отец эконом тотчас же вызвал к себе повара, виночерпия и кравчего, а навстречу именитому пастырю уже спешил сам его преподобие настоятель. За обедом, устроенным в честь гостей, в трапезной прислуживали те же послушники и испытуемые, поэтому в монастыре скоро стали известны все сведения о молодом человеке, прибывшем с фон Бреве. Во-первых, никакой он не монах, а человек светский, мирянин, да к тому же имеющий звание бакалавра. Во-вторых, совсем не для ознакомления юношей с военным делом прибыл он сюда. Четыре года назад он с отличием закончил обучение на факультете семи свободных искусств в Краковской академии, был оставлен там же помощником профессора, а сейчас под руководством отца Арнольда готовится, приняв схиму, вступить в доминиканский орден. Это будет, надо думать, один из столь необходимых по нынешнему времени ученых монахов: юноша готовится защищать диссертацию для получения ученой степени магистра богословия. Здесь, в свентожицской обители, как объяснил за столом отцу настоятелю патер Арнольд, бакалавр будет знакомиться с драгоценными древними рукописями и книгами. Это принесет ему пользу в его подготовке к диссертации. Заодно он приведет в порядок библиотеку - такое пожелание выразил магистр ордена доминиканцев отец Фока Равеннский. Это и будет искус юноши. К деятельности доминиканца-миссионера молодой человек готовил себя буквально с самых отроческих лет. Имя будущего миссионера молодые послушники и испытуемые также узнали: звали его пан Збигнев Суходольский. Был он краковяк родом, сын славного шляхтича пана Вацлава Суходольского, из имения "Сухой дол". В настоящее время семья юноши переехала на жительство в город Гданьск. Можно ли упрекать в излишнем любопытстве молодежь, если даже отрешившиеся от всего земного опытные борцы за веру - отцы доминиканцы не могли подавить в себе желание побольше узнать о будущем библиотекаре! Монахи обступили обоих гостей, когда те вышли в монастырский сад. Не присутствовал здесь только ученый отец Флориан, а ведь он по Италии знает патера Арнольда. Говорят, в Болонском университете они сидели на одной скамье... Мог бы отец Флориан, хотя бы ради старого знакомого, изменить своей привычке уединяться подальше от людей! Отец Флориан поначалу произвел на Збигнева неприятное впечатление. Этому способствовала, может быть, манера монаха ходить с высокомерно закинутой головой, а может быть, его истощенное серо-желтое лицо со впалыми щеками и недобрым взглядом огромных черных глаз. Но не прошло и двух месяцев пребывания молодого Суходольского в чине монастырского библиотекаря, как юноша в корне изменил свое отношение к отцу Флориану, а потом между ними завязалась дружба, которая очень повлияла на дальнейшую судьбу Збигнева. Началось это с незначительного по виду случая. Заканчивая разбор бумаг и книг, наваленных в углу библиотеки, Збигнев обнаружил небольшую рукопись неизвестного автора. Так как молодой бакалавр, приводя в порядок библиотеку, по свойственной ему аккуратности считал своим долгом одновременно составлять и опись книг, то ему потребовалось установить имя автора рукописи. Единственное, что он мог выяснить, это то, что написана она была на испанском языке, с которым юноша был знаком слабо. Испанские записи чередовались с формулами и вычислениями, а также были снабжены примечаниями, сделанными уже на арабском языке. Никто из ученых монахов не мог помочь Збигневу, пока, наконец, отец Артемий, имевший звание доктора церковного права, не посоветовал: - Обратись, сын мой, к отцу Флориану. Быть может, он заинтересуется рукописью: он у нас известный библиофил... А кстати, он, может, и переведет тебе труд этого испанца... А уж имя автора он тебе безусловно сообщит. Ступай, в эти часы он обычно совершает прогулку по саду. С чувством невольной робости приблизился Збигнев к маячившей в конце аллеи высокой сгорбленной фигуре. - Простит ли меня досточтимый отец Флориан, если я побеспокою его просьбой взглянуть на эту рукопись? - Юноша нерешительно протянул свернутый в трубочку пергамент отцу Флориану. - Я простой монах, и не мне заниматься таким делом! - отрезал тот, смеривая Збигнева недоброжелательным взглядом. - Обратитесь к доктору церковного права отцу Артемию. - Отец Артемий и направил меня к вам, - ответил Збигнев. - Он сказал, что никто, кроме вас, мне не поможет. Я слыхал, - добавил Збигнев, умоляюще складывая руки, - что вы любите старину. А это, как видно, старая рукопись... кажется, прошлого века. Но монах отрицательно покачал головой. Сконфуженный юноша повернулся уже, чтобы удалиться, когда услышал низкий голос отца Флориана: - Постой! Bene!* Давай сюда рукопись, посмотрим, что это такое... Если я обидел тебя, прости: я человек больной и иногда бываю несправедлив. (* Bene - хорошо (лат.).) Оба сели на скамью, Флориан углубился в чтение. Долго тянулись для Збигнева минуты молчания, прерываемого только сухим покашливанием монаха. Наконец отец Флориан вернул юноше рукопись и, покачав головой, спросил: - Читал ее кто-нибудь? Кто, кроме тебя, видел ее? - Отец Артемий начал ее читать, но другие братья даже не стали смотреть... - Bene! Это рукопись не столь старинная... Трактат о вере и о познании, принадлежащий малоизвестному монаху, философу Диэго Гарсиа, сожженному в 1489 году в Барселоне... Когда-то я за большие деньги приобрел копию этой рукописи для своей би